Домино

Под ними свисали объемистые рябые щеки, поверхность которых была так изрыта оспой, что на них без труда можно было играть в криббедж. Немалой длины темные волоски произрастали из этих ямок как бог на душу положит; наиболее заметные торчали из ноздрей, ошеломляя стороннего наблюдателя подозрением, что в носу выбрал себе место для жительства черный паук. Этот покрытый струпьями придаток отличался несоразмерной длиной и явно жаждал коснуться ничуть не уступавшего ему по величине подбородка в точке, где эти две громадные выпуклости — багровые и бесформенные — почти что сходились, едва не скрывая собой пару толстых губ.

Гротескного Пульчинеллу представили как директора Королевского театра на Хеймаркет — импресарио, который учредил в Лондоне маскарады и итальянские оперы: это был швейцарский граф Иоганн Якоб Хайдеггер. (Чуть раньше, в карете, лорд У*** отозвался о нем не слишком почтительно: по его утверждению, граф Хайдеггер ввел маски в моду с тем, чтобы прятать свое лицо — иначе дамам при его появлении грозил обморок.)

Однако отталкивающая внешность графа, очевидно, вступала в противоречие с его мягкой натурой: он благодушно улыбнулся и, в отличие от мистера Поупа, с готовностью отвесил поклон.

В заключение — после музыканта с виолой да гамба, престарелого герцога, органиста из церкви в Сити и поэта, менее, нежели мистер Поуп, примечательного как внешностью, так и, по-видимому, своим творчеством, — перед Тристано возникла еще одна странная фигура. Одежда этого человека выглядела бедновато: обремкавшийся галстук и нескладный камзол были заляпаны табачной жижей; башмаки нуждались в чистке; два-три шва на коротких штанах определенно нуждались в услугах портного, которыми, тем не менее, пренебрегли. Косо нахлобученный парик бросал тень на и без того смуглую физиономию, выражавшую брюзгливое неудовольствие. У графа Хайдеггера, к примеру, хотя бы камзол и белье блистали чистотой и были скроены по дорогому фасону; завитки на парике мистера Поупа лежали изящнее, чем на голове любой дамы, а его миниатюрный сюртук — размером едва ли больше одеяния восковой куклы портного — был во всех отношениях безупречен. Под рукой этого неряхи, опиравшегося локтем на небольшой домашний орган, высилась кружка с элем; пожелтевшими зубами он стискивал строптивую трубку, которая, отказываясь дымиться дольше десяти секунд, непрерывно сопела и хрипела, что побуждало курильщика бормотать себе под нос проклятия на неведомом иностранном языке.

— Позвольте мне представить вам великого композитора, мистера Георга Генделя, — обратился лорд У*** к Тристано, который учтиво поклонился, хотя мистер Гендель, презрев ответную любезность, второпях едва заметно кивнул, словно ему не терпелось поскорее начать вечер.

С музыкальной частью вечера, впрочем, отнюдь не торопились: по просьбе лорда Берлингтона мистер Бриттон откупорил две бутылки вина, недавно привезенного его светлостью из Италии. После того как вино разлили по бокалам и качество его было одобрено выразительными восклицаниями, граф посетовал, что в Дувре ему пришлось расстаться с целым ящиком этого превосходного напитка, поскольку за право ввоза двух других ящиков таможенники потребовали непомерную дань.

— Не повезло мне из-за чумы, — объяснил лорд. — В благополучные времена этим кровососам хватило бы и одной бутылки.

Услышав этот рассказ, мистер Беркли сделался красным, как вино в его чаше, а на его незлобивое лицо набежала угрюмая тень.

— Чем не замечательно такое положение дел, — поинтересовался философ, — при котором мор, насланный на нас в наказание за наше беспутство, пролагает путь для только возросшей алчности?

— Э! — фыркнул лорд У***, раскуривая трубку и наполняя вином графа второй бокал. — А разве не удивительно, что Всевышний, задумав покарать жителей Лондона, умерщвляет французов?

Мистер Беркли пропустил этот намек мимо ушей и, поддержанный мистером Поупом, принялся обвинять в нашествии чумы биржевых спекулянтов, обличая их жадность и невоздержность. В самом деле, разве не торговое судно — корабль капитана Шато с роковым грузом шерсти из Сирии — впервые принесло заразу в Марсель? Всем ясно, заявили они, что это не простая случайность.

— Да, — настаивал философ, — это, несомненно, суд небес, Божий промысел, неминуемая расплата за грехи нашей нации, за легкомыслие и распущенность, одержавшие над нами верх. Расплата за нашу одержимость богатством и игрой на бирже, за страсть к приобретательству и за расточительность.

— Вздор! — проворчал в ответ лорд У***, поднося к губам третий бокал и отодвигая опустевшую бутылку. — Эдак от вас недолго услышать, что Великий пожар, начавшийся на Пудинг-лейн полвека назад и потушенный на Пай-Корнер, был вызван грехом чревоугодия!

Мистер Беркли многозначительно промолчал.

— Нет и нет! — продолжал лорд У***, ставя бокал на стол. — Мы поступали куда омерзительней, погрязали в пороках почище нынешнего — и все-таки избежали гнева Господня или устояли перед ним, если уж Господу заблагорассудилось на нас гневаться!

— Наш черед, может статься, не за горами, — мрачно заметил философ. — Упадок нравов, попомните, неизбежно влечет за собой суровые испытания — будь то война, голод или моровая язва.

— Пусть тогда разразится война, коли на то пошло, — беспечно откликнулся лорд У***. — От нее куда больше проку, чем от прочих бедствий. Право же, война сулит хорошую прибыль.

Подобное заявление было встречено мистером Беркли довольно прохладно; прочим гостям оставалось только изумленно покачать головами в париках.

— Кое-кому, разумеется, война и приносит доход, — писклявым фальцетом произнес мистер Поуп, — тем, кто не платит за нее ни гроша и потому не испытывает на себе ее бремени; а что же сказать о дворянах-землевладельцах, которые взвалили на свои плечи тяжкий груз налогов, взимавшихся на наши недавние войны с французским королем? Их убытки перекочевали в карманы биржевых маклеров и своекорыстных торгашей в Сити.

— Где же, хотел бы я знать, провести разграничительную линию? — мощно прогремел лорд У***, так что голосок поэта показался в сравнении с ним мяуканьем недужного котенка. — Что те, что другие! Если барыш крупный, какая разница, кто преуспел?

Главное, по-моему, в том, что вся нация в выигрыше.

— Если это богатство обеспечит честную коммерцию, — мягко проговорил мистер Беркли, — тогда я не дерзну возражать: история — взять, к примеру, хотя бы Рим или Венецию — показывает нам, что торговля всенепременно порождает добродетель, цивилизованность и патриотизм.

— Кроме того, — вставил лорд Берлингтон, — торговля всюду и во все времена являлась необходимым условием для процветания искусств. Могут ли они развиваться, господа, без содействия негоциантов? Лондонские горожане желают слушать оперу. Отлично! Однако за удовольствие надо платить. Мы обязаны выплачивать жалованье и мистеру Генделю, — он показал жестом на композитора, который, не обращая на говорившего ни малейшего внимания, настраивал клавесин, — и великому Тристано Всякое искусство предполагает траты.

— Которые, к счастью, мы можем возложить на наших чернокожих рабов, — невесело хмыкнул лорд У***

— Следовательно, — заключил лорд Берлингтон (он, похоже, не слышал этой реплики или предпочел ее проигнорировать), — нельзя выступать против богатства, ибо оно — жизненно необходимое условие для существования у нас всех видов искусства.

— И все же, — веским тоном подхватил философ, — и все же, ваша светлость, я опасаюсь, что наши сокровища не всегда расходуются благоразумно: необходимо понять, что как только деньги становятся орудием роскоши и тайного разврата — это происходит со времени правления короля Карла Второго и по сию пору, приобретая все больший размах, — они расслабляют нас и лишают стойкости духа, вследствие чего благородные цели предаются прискорбному забвению.

— По этим новоявленным денежным мешкам, что разбогатели с такой легкостью, — часто кивая, проскрипел мистер Поуп, — можно судить, какая порча поразила общество, погрязшее в суетности и изнеженности.

— Чья бы корова мычала, — пробормотал лорд У***, уткнув подбородок в шейный платок.

Мистер Поуп, не расслышавший этих слов, продолжал еще более резким тоном:

— Наши негоцианты из Вест-Индской компании превратились в безмозглых фатов, которые всячески обихаживают глупых и тщеславных кокеток, осыпая их подарками, с тем чтобы они за туалетным столиком украшали себя самым неподобающим образом. Драгоценные камни из Африки, благовония из Аравии, кофе, чай, шоколад, табак…

— Плоды цивилизации, — прервал его речь лорд У*** Имперские трофеи!

— Нет, ваша светлость, плоды разложения и суеты. Награда для кретинов, довольных крохами.

— Полагаю, сэр, что вы тоже приобрели сколько-то акций Компании Южных морей — по-вашему, разумеется, крохи?

Изобличенный поэт-карлик побагровел под пудрой, покрывавшей его щеки, и черты его угловатого лица неприятно исказились от досады. Меж тем, на более располагающей к себе внешности его союзника, мистера Беркли, появилось выражение задумчивой сосредоточенности.

— Наша мудрая законодательная власть, — проговорил философ, — обязана вмешаться и обуздать эти пороки, эту пагубную погоню за излишествами, о которой мистер Поуп говорил столь обоснованно. Я имею в виду уложения, регулирующие расходы; они способны самым действенным образом приостановить похвальбу одеждой, расшитой золотом и серебром, или помпезнейшими экипажами!

— Этим, сэр, — зафыркал лорд У***, — вы расстроите ремесла, придушите торговлю и, следуя вашей собственной логике, задавите искусства.

— Напротив, ваше сиятельство: этим мы сбережем наш золотой запас, а также наши искусства и нашу нравственность — и, позвольте добавить, наши бессмертные души.

На сей раз настал черед графа Хайдеггера выразить несогласие.

— Итак, вы полагаете, — съязвил он, — будто Вседержитель покарает леди или джентльмена только за то, что они оденутся не совсем обычно или вздумают выставить напоказ дорогие украшения? Преисподняя тогда — подлинный образец услад, до отказа заполненный нашими лучшими подданными.

— Можно ли усомниться, ответьте мне, — продолжал мистер Беркли, — в том, что пышные наряды, а маскарадные личины в особенности, подстрекают женщин к непристойному и развратному поведению, и затем их легко уловляют в сети распутства модные франты, также разодетые в пух и прах? Женщина, которая одевается как проститутка или одалиска, очень скоро начнет и вести себя соответственно, ручаюсь вам.

— Безупречность репутации и поведение дамы отнюдь не всегда определяются покроем ее платья, — возразил граф. Его схожее с горгульей лицо нахмурилось, однако голос все еще приятно басил. — Шлюх под сводчатыми галереями в Ковент-Гардене подтолкнул к торговле телом вовсе не фасон их одежды. Вы, доктор, рассуждаете так, словно миром правит простая видимость.

— Совершенно верно, сэр; надеюсь, что так; ибо не существует мира, отдельного от видимостей, и не руководствуемся ли мы, скажите, этими видимостями, теми зрелищами, какие каждодневно встречает наш взгляд? Не являются ли зримые объекты — как, думается мне, я продемонстрировал — универсальным языком, управляющим нашими нравственными поступками, добрыми и злыми? Мы знаем только то, что доступно нашему наблюдению, и только оно определяет наши действия; если же мы наблюдаем вокруг себя только продажность, порочность и глупость, то и поступать будем соответственно. — Философ сделал паузу, одарив графа мягкой, но торжествующей улыбкой. — Не представляется ли, следовательно, в высшей степени целесообразным уделять большое внимание всему внешнему — будь то одежда, театральная сцена или городская улица?

Граф Хайдеггер энергично потер нос, напоминавший луковицу гиацинта, при каковом упражнении тот оказался необычайно податливым, словно его можно было расплющить или даже отделить.

— Вам известно, что я скромный человек, доктор, воспитывался по-солдатски в гвардии, занимался делами и в вашей философии не очень-то разбираюсь. Но вами сказанное мне понятно. Что же повредит бессмертной душе дамы, если перед званым вечером она пышно взобьет волосы, наденет турнюр или украсит себя драгоценностями, сидя в ложе оперного театра? Вне сомнения, Всевышнему достанет проницательности, чтобы заглянуть в душу, а не судить по тому, как выглядят тело, маски и облачения.

— Всевышнему, разумеется, проницательности Достанет, а вот нам, смертным, нет. — Мистер Беркли, покачав головой, оглядел графа с нескрываемым разочарованием.

— Как заметил один из древних, — вставил мистер Поуп, — вернейший способ погубить человека — это нарядить его в лучшую одежду.

— Хвала Господу, — промычал лорд У***, — что по сравнению с древними мы ушли далеко вперед!

— Вы наверняка со мной согласитесь, — обратился мистер Беркли к графу Хайдеггеру, — что добродетель и благонравие совершенствуются или приходят в упадок в прямой связи с характером сборищ, которые мы поощряем. Маскарады, недавно вошедшие в моду в Лондоне и устраиваемые в вашем театре на Хеймаркет, не просто пагубны сами по себе, поскольку поощряют греховные страсти — к азартным играм, щегольству, любовным интригам и роскошным пиршествам; нет, они еще являются и обобщенным образом — символом всех разновидностей безрассудной суеты, какие только существовали под солнцем.

— Наряжаться — грех? — запротестовал граф Хайдеггер, качая головой. — Вкусно поесть — тоже грех?

—  Вы утверждаете, что не разбираетесь в философии. Но, возможно, поймете следующее описание. — Мистер Беркли повернулся к мистеру Бриттону, который с беспокойством следил за этой перепалкой. — Прошу вас, милейший сэр, скажите мне, пожалуйста, найдется ли у вас в доме Библия?

Мистер Бриттон растерянно заморгал, словно ему предъявили обвинение.

— Конечно, сэр.

Он просеменил за дверь и тотчас вернулся с книгой в руках — к его чести, изрядно потрепанной. Ирландец полистал страницы с загнутыми уголками и почти сразу же нашел нужные строки, постучав по ним наманикюренным указательным пальцем.

— Нужно ли мне напоминать вам о том, — обратился он с вопросом ко всем собравшимся, — какими словами пророк Исайя, по поручению самого Господа, осудил роскошные одеяния женщин того времени?

Судя по невнятному — и слегка смущенному — общему ропоту, можно было заключить, что все согласны с подобной необходимостью.

— Очень хорошо, тогда слушайте. — Он прочистил горло, облизнул губы и начал читать звучным голосом:

«И сказал Господь: за то, что дочери Сиона надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью и гремят цепочками на ногах, — оголит Господь темя дочерей Сиона и обнажит Господь срамоту их; в тот день отнимет Господь красивые цепочки на ногах, и звездочки, и луночки, серьги, и ожерелья, и опахала, увясла и пояса, и сосудцы с духами, и привески волшебные, перстни и кольца в носу, верхнюю одежду и нижнюю, и платки, и кошельки, светлые тонкие епанчи и повязки, и покрывала. И будет вместо благовония зловоние, и вместо пояса будет веревка, и вместо завитых волос — плешь, и вместо широкой епанчи — узкое вретище, вместо красоты — клеймо».

Прервав чтение, мистер Беркли торжествующе захлопнул книгу. В комнате ненадолго воцарилась тишина, которую нарушил мистер Поуп:

— Плешь, зловоние, клеймо — под этим, несомненно, следует понимать симптомы чумы, которая прокатывается по Франции наподобие мстительной армии. Можем ли мы утверждать, что наше пустомыслие и наша развращенность слишком отличаются от описанных пророком?

— Есть все основания опасаться того, — мрачно скрепил философ, — что если мы не исправимся, то конец нашего государства близок.

Лорд У*** сердито уставился на философа и, шагнув вперед, выпустил изо рта густое облако дыма прямо в лицо крошке-поэту; тот сначала закашлялся, а потом попытался сравнять счет и залпом осушить бокал с пуншем, какой его светлость, даже не поморщившись, только что опрокинул себе в глотку Лорд У*** изготовился парировать соответственно, но мистер Беркли, мистер Бриттон, граф Хайдеггер, лорд Берлингтон, виола-да-гамбист, органист и второразрядный поэт — все вдруг сгрудились в кучу, желая не то вмешаться в чересчур далеко зашедшую распрю, не то подстегнуть дальнейшую полемику (в такой тесноте и при тусклом освещении разгадать истинные намерения собравшихся было непросто); но тут в общей суматохе обе опустевшие бутылки покатились со стола; сальная свеча тоже опрокинулась, пятно жира на полу растеклось и вспыхнуло. Происшествие это, к несчастью, только подогрело страсти и привело к еще большему смятению, — и кто знает, какие военные действия развернулись бы на чердаке, если бы в этот момент мистер Гендель не заиграл на клавесине мистера Бриттона. Ни мистер Гендель, ни Тристано особого внимания на склоку не обращали — даже теперь, когда спорившие толкали друг друга, готовясь пустить в ход кулаки, а половицы вовсю задымились. Оба они, в стороне от нешуточного уже сражения, склонившись над клавесином, смотрели на ряды колков и серебряные нити струн, словно скорбящие над гробом, что явились отдать последнюю дань покойному родичу. Композитор подпер полированную крышку инструмента (с надписью «CONCORDIA MYSIS AMICA»[119]) тремя переплетенными в кожу волюма-ми, выдернутыми из ближней стопки, и последнюю четверть часа занимался настройкой, тыча пальцем в клавиши и подкручивая колки; назойливое «тин-тон-тан» порой даже заглушало шумную перебранку. Остановив выбор на «Саrа sposa»[120], известной арии из «Rinaldo», музыканты принялись за ее исполнение, по-прежнему полностью пренебрегая слушателями.

— Саrа sposa, — начал выводить Тристано, едва различимый за плотной пеленой дыма, и голос его перекрыл сердитые возгласы и проклятия.

Amante саrа,

Dove sei?

Deh! Ritorna a 'pianti miei!

Del vostr'erebo sull'ava,

Colla face del mio sdegno

lo vi sfido, О spirit rei…

[121]

Общество, по счастью, оказалось более чутким к исполнителям, чем те к нему, и бойцы сначала затоптали пламя, а потом проворно расхватали стулья и смиренно уселись слушать; буйные порывы мгновенно были обузданы, будто напевами Орфея.

— Куда ты исчезла, любовь моя, моя дорогая возлюбленная, — шепотом переводил лорд Берлингтон престарелому герцогу. — Где теперь твои чары? Вернись, о, вернись! Ты, похищенный рай, услышь скорбные жалобы покинутого любовника и спаси жизнь, гибнущую без тебя, — и так далее, до тех пор, пока старик, ветеран осады Намюра, не вытащил из кармана носовой платок, чтобы утереть с горчично-желтого лица слезу.

Когда-то ария исполнялась в приличествующей обстановке — например, кастратом Николини в театре на Хеймаркет девятью годами ранее: посреди изрыгающих пламя драконов на сцене, окутанной таинственными клубами черного дыма, в которых исчезала чародейка Армида; теперь же трудно было не согласиться, что закопченная каморка — не самое подходящее место для выступления Тристано.

Однако критиков из числа слушателей в тот вечер определенно не нашлось. Лорд У***, мирно расположившись бок о бок с мистером Поупом, не скрывал победительной улыбки, когда первая ария закончилась и началась вторая — «Augelletti, che cantate»[122], знаменитая «песня птиц» из «Rinaldo»: лорда радовала мысль, что его не какое-нибудь, а наиболее амбициозное капиталовложение пребывает в целости и сохранности. На самом же деле, никому из немногочисленных, но видных персон, безмолвно внимавших на убогом чердаке сладостным руладам (хотя издали доносились вовсе не дивные трели пернатых, о чем говорилось в арии, а лязг металлических шестов, которые ввиду скорой ярмарки везли на Смитфилдский рынок для установки палаток и выставочных киосков), — так вот, никому из собравшихся и в голову не могло прийти, что этому непродолжительному концерту суждено было стать единственным, увы, примером успешного сотрудничества двух великих музыкантов.

На последних тактах одна из струн клавесина вдруг издала короткое «пинь!» и вылетела из крылообразного саркофага, судорожно извиваясь, словно змея, раздавленная колесом телеги. Секундой позже — вероятно, это было простое совпадение — подставка из трех книг обрушилась с грохотом, прозвучавшим в тесном помещении резче пистолетного выстрела. (Старик герцог тотчас вытянулся по стойке «смирно» и, отшвырнув носовой платок в сторону, ухватился за клинок.) За громким хлопком последовала затяжная реверберация деки клавесина, гудение которой отличалось низким тембром и наполняло крохотную комнату зловещим гулом, длившимся, казалось, целую вечность; казалось даже, что вся комната гудит и пульсирует, как если бы где-то далеко-далеко разразилось неведомое еще бедствие, скорбные отзвуки которого доходят до слушателей зыбко колеблемыми раскатами слабого эха.

Двумя часами позже в голове Тристано все еще стоял этот гул: он сделался даже громче и превратился в звенящее жужжание.

Покинув Олдерсгейт-стрит по окончании концерта, запряженная шестеркой карета миновала Смит-филд, где при свете факелов вовсю орудовали рабочие, выворачивая камни мостовой. Ярмарка святого Варфоломея должна открыться с рассветом — это английский карнавал, пояснил лорд У***. Быть может, Тристано желал бы отправиться с визитами?

— Маскарадные балы графа Хайдеггера тоже вскоре возобновятся. Хо-хо! Такой вольности и непринужденности вы нигде больше не встретите! Надеюсь, эти болваны тори еще не отвадили вас от стремления капельку поразвлечься?

Тристано вновь покачал головой: не философ и не поэт вытравили в нем это желание, а граф Провенцале — и не сегодня, а гораздо раньше.

Его светлость, тем не менее, настаивал на визитах, и вот спустя полмесяца — в теплый солнечный день начала сентября — карета, запряженная шестеркой, возвратилась в Смитфилд, дабы Тристано мог потешить взгляд зрелищами, по безрассудству сравнимыми разве что с теми, каких он навидался в Кампо-Сан-Поло. Эта привилегия, в самом деле, могла утешить Тристано хотя бы тем, что избавляла от тягостного общения с леди У***: неделей ранее она прибыла из Ричмонда к открытию лондонского сезона, в сопровождении трех служанок, шести спаниелей и двенадцати чемоданов, набитых нарядами всевозможных фасонов и разнообразнейшими безделушками — «плодами цивилизации», которые ее супруг, вне сомнения, доставил с Леванта.

Если за истекший месяц Тристано приноровился к привычкам лорда У***, хотя и не был от них в восторге, то его отношения с леди У*** складывались гораздо менее успешно. Со времени вынужденной изоляции Тристано как «зараженного чумой» и даже после его выздоровления и выхода на свободу они никак не могли поладить между собой. Так, по какой-то причине, которая, несмотря на расспросы его светлости, оставалась неразгаданной, леди У*** не желала проживать с Тристано под одной крышей, даже если общим домом была вместительная вилла в Ричмонде или просторный особняк на Сент-Джеймской площади: и там, и там можно было целыми днями блуждать по бесконечным комнатам и коридорам, подолгу не встречая ни единой живой души. Тристано, ввиду этой глубокой, но необъяснимой неприязни, охотнее всего исполнил бы требование удалиться и с живейшей признательностью навсегда распростился с гостеприимным лордом У***, если бы тот, к величайшему раздражению хозяйки, упорно не противился перемене певцом места жительства. Мистер Гендель обитал в особняке юного лорда Берлингтона на Пиккадилли; поговаривали также, будто композитору отведены отдельные апартаменты в Берлингтон-Хаусе.

— И разумеется, этот новый итальянец, Бонончини, поселится там же, — пояснил его светлость супруге, когда в величественном атриуме распаковали первый из двенадцати чемоданов, со всех сторон осаждаемых взволнованными спаниелями. — Я ни за что не уступлю Берлингтону привилегию принимать у себя еще и Тристано. Нет-нет, клянусь, что Тристано останется под моим кровом.

Ее светлость швырнула на пол чепец с лентами и бурно зарыдала, уткнув лицо в голубую накидку, только что вынутую из чемодана.

— Прошу вас, не притворяйтесь, будто спор идет между вами и графом, — ее всхлипывания приглушались шелковой материей, — спорим же, конечно, мы с вами!

— Тогда победа будет, несомненно, за мной, — прогремел лорд У***, сверкая зеленым глазом, — спор идет не на равных! Ваше право на равенство, дражайшая леди, было утрачено в тот прекрасный день, когда мы заключили брачный союз. Ваш долг — подчиняться мне всегда и во всем, так что на этом и покончим!

Заслышав этот приговор, обжалованию не подлежавший, ее светлость взбежала вверх по лестнице к себе; следом за ней устремились ее спаниели, и последний из них не избежал пинка в зад за то, что, защищая безутешную хозяйку, заливистым лаем отважно выразил лорду свое неудовольствие.

Леди У*** не появлялась из своей роскошной туалетной комнаты целых три дня. Кушанья, поставленные у двери, оставались нетронутыми; даже модистке с Нью-Бонд-стрит — особе, гораздо более приближенной к хозяйке дома, нежели супруг, — пришлось отправиться восвояси.

Что можно было сказать о характере ее светлости? Она была, как неоднократно заявлял лорд У*** во время ее добровольного заточения у себя в будуаре, «чертовски замысловатым созданием»; настроенный не столь благодушно, он именовал ее «мрачной истеричкой». В самом деле, ее светлость постоянно одолевали различные болезни (истинные или воображаемые, Тристано не в силах был определить), заставлявшие ее то падать в обморок, то совещаться с доктором («пройдохой и шарлатаном», по определению лорда) ничуть не реже, чем с модисткой. Каждодневно она проводила несколько часов кряду, выполняя предписания медика: полоскала горло, глотала порошки, вдыхала пар; прочие снадобья растворялись в ванне, добавлялись в чай, смешивались с горчицей, молоком или минеральной водой, втирались в грудь, закапывались на язык и в глаза; не исключено Также (этот слух передавали друг другу слуги нижнего этажа), что посредством особых трубок лекарства вводились и в отверстия нижних областей тела. Дверь ее будуара, мимо которой Тристано старался проскочить скорее, источала благоухания аптеки или убежища колдуньи: там постоянно звякали пузырьки с микстурами, сыпались горохом пилюли и пестик яростно скрежетал в ступке.

Для Тристано ее светлость была не столько живой личностью, сколько собранием заученных жестов, блестящих украшений, непостижимых причуд. Составить о ней верное представление было непросто: по утрам, если самочувствие дозволяло ей, с риском для хрупкого здоровья, подняться с постели, ее внешность менялась (а возможно, и скрывалась) с помощью зеркал и множества косметических средств за туалетным столиком. Ее подлинный образ маскировался и усилиями модистки с Нью-Бонд-стрит, которая, забыв в конце концов нанесенную ей обиду, возобновила свои неукоснительные визиты в одиннадцать утра, когда леди У*** только просыпалась; вероятно, свой вклад вносил и молодой щеголь, через день дававший ее светлости уроки правильного произношения. Выговор ее светлости считался не совсем безупречным, поскольку родом она была из Каледонии — дочерью состоятельного шотландского графа, звавшейся в девичестве леди Сидни Ханна.

Кого, собственно, долженствовали осчастливить совершенства ее светлости, оставалось не вполне ясным. Даже когда — в редчайших случаях — отношения с супругом несколько улучшались, она предпочитала свои покои. При всей изысканности туалетов, леди У*** проводила большую часть времени взаперти и покидала дом только по воле супруга, да и то непременно в чьем-нибудь сопровождении. Этим, впрочем, она отнюдь не стремилась угодить главе семьи: даже если их встречи в гостиной или за обеденным столом обходились (случай редкий) без криков, упреков и раздраженных слез, лорд У*** почти не уделял супруге внимания, но лишь приказывал ей одно или запрещал другое, оговаривая также, куда ей можно поехать, а куда нет. Ее светлость выглядела пленницей у себя в доме, а лорд — тюремщиком, суровым надзирателем.

Вскоре, однако, Тристано имел случай заметить, что обращение лорда У*** с супругой разительно менялось, как только оба они оказывались в светском обществе. Стоило им появиться вместе в Сент-Джеймском парке, на концерте или в другом подобном собрании, лорд тотчас же проникался повышенной участливостью к ее внешности, непрерывно заботясь о том, чтобы каждый из присутствующих оценил ее красоту по достоинству и непременно выразил свой восторг. Странно, но теперь лорд начинал открыто выказывать жене всяческую почтительность, хотя только что демонстрировал полнейшее равнодушие. Тщеславное желание иметь супругой признанную красавицу ставило его, впрочем, перед необычной и трудноразрешимой дилеммой: если кто-то дерзал восхвалять чары его супруги с чрезмерным усердием, преступая рамки пиетета перед сокровищем, которое он горделиво выставил напоказ, лорд резко менял манеру поведения и тут же приглашал озадаченного ценителя на дуэль. За год три или четыре поклонника испытали на себе острие шпаги его светлости — по крайней мере, слухи об этом ходили упорные. Итак, в частной жизни Равнодушный к супруге, лорд бешено ревновал ее на глазах публики — ревновал почти так же, как он ревновал Тристано.

И когда лорд У*** предложил поехать в Смит-филд, Тристано с готовностью согласился; в последнее время настроение ее светлости постоянно менялось: она то погружалась в раздумье, то разражалась сердитыми упреками; уроки жеманного франта, являвшегося трижды в неделю, были прекращены, в результате чего Тристано совершенно перестал ее понимать, поскольку все еще владел новым для него языком более чем скромно. В тот день на Тристано — в его присутствии и заочно — посыпались самые различные обвинения: мол, он и язычник, и деревенщина с предрассудками, и на поводу у заблуждений Рима, и урод уродом, и коверкает английскую речь, и норовит перешептываться в ее присутствии по-итальянски, и нечист на руку (один из ее кружевных носовых платков долго не могли найти: он оказался в корзине у прачки).

«Английский карнавал», тем не менее, обманул ожидания: отвлечься от тяжелых мыслей не удалось. Бесконечная череда акробатов, гимнастов, фехтовальщиков, фокусников в набедренных повязках — одни поедали камни, другие глотали пламя факелов.