Гобелены Фьонавара (№3) - Самая темная дорога

«Он — моя Дикая Охота, — снова и снова шептала она в душе. — Мой Оуин, мои короли-призраки, мой ребенок на Иселен. Все они». Она не закрывала глаза на последствия. Она знала, что они убивали с радостью и без разбора. Она знала, что они такое. Она также знала после рассказа Флидиса на балконе, что они означали. Она гневно смотрела на Кимберли сквозь секущий дождь, бросая ей вызов. Но Ясновидящая молчала, и в ее глазах Дженнифер больше не видела гнева или страха, лишь печаль, мудрость и любовь, неизменную любовь, сколько она помнила. Горло ее странно сжалось.

— Простите. — Женщины посмотрели вниз на говорившего. — Простите, — повторил Флидис, который вел жестокую борьбу со своим сильно бьющимся сердцем и пытался говорить спокойным голосом. — Как я понимаю, вы — Ясновидящая Бреннина?

— Да, — ответила Ким.

— Я — Флидис, — сказал он, неоправданно быстро произнося даже это, небрежно выбранное имя. Но у него уже лопнуло терпение: он уже был так близок, так близок к цели. Он боялся сойти с ума от возбуждения. — Должен вам сказать, что Галадан совсем близко, в нескольких минутах бега, по моим подсчетам.

Дженнифер поднесла ладони ко рту. Она забыла, полностью поглощенная событиями последних минут. Но теперь все вспомнила: ночь в лесу и волка, который похитил ее для Могрима, а потом превратился в человека, сказавшего: «Ей еще предстоит путь на север. Если бы не это, я мог бы взять ее себе». Прямо перед тем, как он отдал ее лебедю.

Она содрогнулась. Не могла удержаться. Услышала, как сказал Флидис, продолжавший почему-то обращаться к Ким:

— Мне кажется, я могу помочь. Думаю, мне удастся увести его от этого места, если я буду действовать быстро.

— Так иди же! — воскликнула Ким. — Если он всего в нескольких минутах отсюда…

— Или же, — продолжал Флидис, не в силах сдержаться и повышая голос, — я могу ничего не делать как обычно поступают андаины. Или же, если мне захочется, я могу рассказать ему, кто именно только что покинул эту поляну и кто находится здесь.

— Сначала я тебя убью! — вмешался Брендель, глаза его сверкали сквозь завесу дождя. Молния стрелой ударила в кипящее море. Раздался еще один раскат грома.

— Ты мог бы попытаться, — невозмутимо ответил Флидис. — Тебе это не удалось бы. А потом придет Галадан.

Он замолчал в ожидании, глядя на Ким, которая медленно сказала:

— Ладно. Чего ты хочешь?

Среди рева бури Флидис ощутил в своей душе ослепительный свет. Нежно, с неописуемым восторгом он ответил:

— Только одну вещь. Небольшую. Такую маленькую. Всего лишь имя. Имя, которым можно вызвать Воина. — Душа его пела. Он исполнил небольшой танец на мокрой полоске земли, не смог сдержаться. Оно было здесь. У него в руках.

— Нет, — сказала Кимберли.

У него отвисла челюсть, прямо в промокший насквозь ком бороды.

— Нет, — повторила она. — Я дала клятву, когда он пришел ко мне, и я ее не нарушу.

— Ясновидящая… — начала Джаэль.

— Ты должна! — простонал Флидис. — Должна сказать мне! Это единственная нерешенная загадка! Последняя! Я знаю все остальные ответы. Я никому никогда не скажу. Никогда! Ткач и все Боги свидетели — я никогда никому не скажу, но я должен это знать, Ясновидящая! Это мое самое заветное желание!

Странная, судьбоносная фраза, преследующая ее через миры. Ким помнила эти слова все минувшие годы жизни, снова вспомнила их на горном плато, рядом с лежащим без сознания Броком. Она смотрела вниз на похожего на гнома андаина, который ломал руки в отчаянии. Она вспомнила Артура в тот момент, когда он ответил на ее призыв в Гластонбери Торе, его сгорбленные, как под тяжестью груза, плечи, усталость и звезды, падающие и падающие в его глазах. Перевела взгляд на Дженнифер, которая была Джиневрой.

И та сказала, тихо, но так, что ее услышали сквозь ветер и дождь:

— Скажи ему. Так это имя и передается. Это часть задуманного рока. Нарушенные клятвы и горе лежат в самом сердце этой истории, Ким. Прости меня, мне очень жаль!

В конце концов именно эта просьба о прощении убедила ее, как ничто другое. Она молча повернулась и отошла немного в сторону. Оглянулась назад и кивнула андаину. Спотыкаясь, чуть не падая в своем нетерпении и спешке, он подбежал к ней. Она смотрела на него сверху, не стараясь скрыть своего презрения.

— Отсюда ты уйдешь с этим именем, но я потребую от тебя двух вещей. Никогда не повторять его ни одной живой душе в любом из миров и разобраться с Галаданом сейчас, сделать то, что нужно, чтобы не пустить его в эту Башню и не позволить ему узнать о Дариене. Ты это сделаешь?

— Клянусь всеми магическими силами Фьонавара, — ответил он. Он едва мог справиться со своим голосом, заставить его повиноваться. Он привстал на цыпочки, чтобы стать поближе к ней. Ее невольно тронула эта беспомощная страсть, это желание, написанное у него на лице.

— Детоубийца, — произнесла она и нарушила клятву.

Он закрыл глаза. По его лицу разлилось сияние экстаза.

— Ах! — простонал он, преображенный. — Ах! — Больше он ничего не сказал и остался стоять так, с закрытыми глазами, подставив лицо под потоки дождя словно под благословение.

Затем он открыл глаза и в упор посмотрел на нее. С достоинством, которого она от него не ожидала так скоро после экзальтации, он сказал:

— Ты меня сейчас ненавидишь. И не без причины. Но выслушай меня, Ясновидящая: я сделаю все, в чем поклялся, и даже больше. Ты освободила меня, исполнив заветное желание. Когда у души есть то, что ей необходимо, она освобождается от тоски, и это произошло сейчас со мной. Из Тьмы того, что я сделал с тобой, возникнет Свет, либо я умру в попытке этого добиться. — Он протянул руки и взял ее ладонь в свои. — Не входите в Башню; он знает, когда там находятся люди. Вытерпите дождь и ждите меня. Я вас не подведу.

Затем он исчез, убежал на коротких, кривых ножках, но, как только вошел в лес, полетел стремглав и растворился в нем, одна из волшебных сил Пендарана, попавшая в свою стихию.

Ким вернулась к остальным, ожидающим западнее на полоске песка. Они стояли, сбившись в кучку, под яростным напором стихий. Какое-то чувство, инстинкт заставил ее бросить взгляд на свою руку. Не на Бальрат, который совершенно погас, а на камень веллин на ее запястье. И увидела, что он медленно пульсирует.

Здесь присутствовала сила. Магия в этой буре. Ей следовало понять с самого начала, когда задул ветер. Но не было времени осознать или подумать о чем-либо, кроме Дариена, с того момента, когда Джаэль перенесла их сюда. Теперь время появилось. Теперь появилось мгновение, спокойное пространство среди дикой ярости стихий. Она подняла взгляд, посмотрела мимо трех остальных женщин и Бренделя в море и увидела корабль, беспомощно бегущий впереди ветра в бухту.

Глава 6

Долго Колл из Тарлиндела сражался с ветром у румпеля своего корабля. Отчаянно и искусно лавируя против юго-западного ветра, он боролся с ним большую часть пасмурного дня, чтобы удержать «Придуин» на курсе, который приведет их назад, в гавань, откуда они вышли. Выкрикивая команды голосом, перекрывающим грохот шторма, он заставлял людей из Южной твердыни прыгать от паруса к парусу, спускать их, регулировать, бороться за каждый дюйм, приближающий их к востоку, который удавалось отвоевать у стихий, теснящих корабль на север.

Это была демонстрация мастерства морехода высшего класса, расчетов, сделанных при помощи инстинкта и нервов на палубе дико мечущегося корабля, физической силы и мужества, так как Колл напрягал всю мощь своих мускулистых рук, чтобы удержаться против напора бури, сбивающей корабль с выбранного курса.

И это был только ветер, только первый тонкий туман дождевых капель. Настоящий шторм, устрашающе догоняющий их с правого борта и с кормы, был еще впереди. Но он надвигался, поглощал остаток неба. Они слышали гром, видели вспышки молний на западе, чувствовали, что ветер становился все более свирепым, насквозь промокли под непрерывным, слепящим дождем, скользили на качающейся палубе и старались выполнять команды, которые непрерывно подавал им Колл.

Он спокойно выкрикивал приказы, маневрируя с врожденным искусством, замерял глубину с обоих бортов и часто бросал взгляд наверх, чтобы оценить наполненность парусов и скорость надвигающегося шторма. Спокойно делал он все это, но с яростной, страстной напряженностью и с немалой гордостью.

И спокойно, когда все стало ясно и не осталось сомнений в том, что у него нет выбора, Колл сдался.

— Лево на борт! — прогремел он тем же голосом каким отдавал приказы на протяжении всей битвы со штормом. — На северо-восток! Мне очень жаль, Дьярмуд, нам придется идти со штормом и попытать удачи на другом конце!

Дьярмуд дан Айлиль, наследник королевства Бреннин, был слишком занят тем, что сражался с канатом паруса, выполняя отданную команду, чтобы как-то реагировать на его просьбу о прощении. Рядом с принцем, промокший насквозь, почти оглушенный воем бури, Пол пытался быть полезным и справиться с тем, что было ему известно.

С тем, что знал с самого первого порыва ветра два часа тому назад, с первого взгляда на черную полоску на юго-западном горизонте, которая теперь превратилась в завесу, в плотную темноту, закрывшую небо. По биению пульса Морнира внутри себя, по спокойному месту, похожему на озеро, в своей крови, которое отмечало присутствие Бога, он знал: то, что надвигалось, было не просто штормом.

Он был Пуйл Дважды Рожденный, одаренный властью на Древе Жизни, получивший новое имя, и он умел распознать проявление столь могучей силы. Морнир предостерег его, но больше ничего не мог сделать, Пол это знал. Это был не его шторм, несмотря на сокрушительные раскаты грома, и не Лиранана, неуловимого морского Бога. Его мог бы устроить Метран с помощью Котла Кат Миголя, но маг-предатель был мертв, а Котел разлетелся на куски. И этот шторм далеко в открытом море послал не Ракот Могрим из Старкадха.

Что означало только одно, и у Колла из Тарлиндела, при всем его доблестном мастерстве, не было ни малейшего шанса. Такое не скажешь капитану корабля в море, это Пол хорошо понимал. Надо позволить ему сражаться и верить, что он угадает момент, когда сражаться дальше бессмысленно. А после, если уцелеешь, можно попытаться излечить его гордость, поведав ему, почему он потерпел поражение.

Если уцелеешь.

— Клянусь кровью Лизен! — воскликнул Дьярмуд. Пол поднял глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, что небо полностью поглотила тьма, и темно-зеленая волна, вдвое выше корабля, нависла над ним и начала рушиться вниз.

— Держись! — снова крикнул принц и железной хваткой вцепился в его наспех наброшенную куртку. Пол обхватил одной рукой Дьярмуда, а вторую продел в веревочную петлю, привязанную к мачте, и стиснул ее изо всех сил. Потом закрыл глаза.

Волна обрушилась на них всей тяжестью моря и рока. Судьбы, от которой невозможно уйти, которую невозможно отодвинуть. Дьярмуд держал его, а Пол сжимал принца, и оба цеплялись друг за друга, как дети, которыми они и были.

Дети Ткача. Ткача у Станка, который послал этот шторм.

Когда Пол снова обрел способность видеть и дышать, он сквозь хлещущий дождь и водяную пыль взглянул в сторону румпеля. Колл получил так необходимую ему помощь, чтобы справиться с задачей, от которой мышцы рвались, и удержать корабль на новом курсе. Теперь они неслись со всей скоростью шторма, с угрожающей, шокирующей быстротой в бушующем море, со скоростью, при которой малейший поворот руля мог перевернуть их вверх килем, словно игрушку на волнах. Но теперь рядом с Коллом был Артур Пендрагон, помогал сохранять равновесие, сражался плечом к плечу рядом с моряком. Соленые брызги насквозь пропитали его седеющую бороду, и Пол знал — хоть едва различал их с того места, где он скорчился под главной мачтой, — что в глазах Воина все падали и падали звезды, пока его снова уносила к предсказанной судьбе рука Ткача, который соткал эту судьбу.

Дети, подумал Пол. Они все были одновременно детьми, беспомощными на этом корабле, и детьми которые умерли, когда Воин был молодым и так ужасно боялся, что его прекрасная мечта погибнет. Оба образа слились в его воображении, как сливались, расплываясь, дождь и морские брызги, гонящие их вперед.

Впереди ветра «Придуин» неслась по морю с такой скоростью, которую не способен был выдержать ни один корабль, никакие паруса. Но дерево этого корабля, хоть и трещало и скрежетало от напряжения, пока держалось, а паруса, сотканные с любовью, и старанием, и с веками передаваемым из рук в руки мастерством в Тарлинделе, городе моряков, ловили этот завывающий ветер, раздувались, но не рвались, пусть даже черное небо над ними распарывали в клочки молнии, и само море содрогалось от раскатов грома.

На безумном гребне этой скорости двое мужчин у румпеля пытались удержать корабль на курсе, их тела напрягались от сверхчеловеческих усилий. А затем, без всякого удивления, только с приглушенным, болезненным ощущением неизбежности, Пол увидел, как к ним пробрался Ланселот Озерный. И поэтому в самом конце их было трое: Колл управлял кораблем вместе со стоящими по обеим сторонам от него Артуром и Ланселотом. Их ноги были широко расставлены на скользкой палубе, руки сжимали румпель в безупречной, необходимой гармонии, и они вместе направляли этот маленький, отважный, такой выносливый корабль в бухту Анор Лизен.

И неслись прямо на острые зубья скал, охраняющих южный вход в залив, потому что не в силах были отклониться ни на одно деление от направления ветра.

Пол после так и не понял, предназначено ли им было выжить или нет. Артур и Ланселот должны были уцелеть, это он знал, иначе не было никакого смысла в этом шторме, который принес их сюда. Но остальные не были незаменимыми, какой бы горькой ни казалась эта мысль для дальнейшего течения этой истории.

И еще он не понял, что именно предупредило его.

Они неслись так быстро сквозь тьму и брызги, сквозь слепящую пелену дождя, что никто из них не видел даже берега, не говоря уже о скалах. Вспоминая тот момент, пытаясь вновь пережить его, он после решил, что, возможно, заговорили его вороны, но тогда на «Придуин» царил хаос, и он не был в этом уверен.

Пол знал одно: в какую-то долю секунды, перед тем как «Придуин» раскололась бы на щепки и шпангоуты, он поднялся на ноги, неестественно твердо встал под напором неестественного шторма и крикнул голосом, в котором прогремели раскаты грома, который сам стал громом внутри грома, — точно так же, как Пол был частью Древа Жизни и был внутри его в ту ночь, когда готовился умереть. И этим голосом, голосом Морнира, который вернул его снова в жизнь, он крикнул: «Лиранан!» — как раз в то мгновение, когда они врезались в скалы.

Мачты треснули, как ломающиеся деревья; бока и палуба лопнули; днище судна было безжалостно, полностью, сорвано, и внутрь хлынула темная вода. Пола сбросило с палубы внезапно остановившегося корабля, словно листок, ветку, нечто бессмысленное и ненужное. Они все полетели за борт, все члены команды того корабля, который еще мгновение назад был любимой «Придуин» дедушки Колла.

И в ту долю секунды, пока Пол летел, в течение еще одного колебания времени, пробуя на вкус вторую смерть, зная, что под ним скалы и кипящее, разъяренное, все уничтожающее море, в ту самую долю секунды он ясно услышал в своем мозгу голос, который хорошо помнил.

С ним говорил Лиранан:

— Я за это заплачу, и меня заставят платить не один раз, пока вся ткань времени не будет соткана. Но я перед тобой в долгу, брат: морские звезды снова сияют в глубине. Ты мне ничем не обязан: это подарок. Помни обо мне!

И затем Пол беспомощно рухнул в воды бухты. В спокойные, гладкие, сине-зеленые воды бухты. Далеко от зазубренных, убийственных скал, от смертоносного ветра, под тихим дождем, мягко падающим с неба, переставшим больно хлестать под напором бури.

Прямо за изогнутым краем бухты продолжал бушевать шторм, молнии продолжали рвать пурпурные тучи. А там, где он находился, где все они находились, дождь мягко сыпал из затянутого облаками летнего неба, пока они плыли поодиночке, парами или группками к полоске берега у подножия Башни Лизен.

Где стояла Дженнифер.

Произошло чудо, понимала Ким. Но еще она понимала слишком многое, чтобы лить слезы лишь облегчения и радости. Слишком плотно был соткан этот Гобелен, слишком насыщен красками и оттенками, состоял из тысяч переплетенных нитей, и чистые, несмешанные чувства были невозможны.

Они видели, как корабль стремглав несся на скалы. Затем, в самый момент ужасного осознания, они услышали повелительный голос, нечто среднее между раскатом грома и голосом человека, и в то же мгновение — точно в то же мгновение — ветер полностью стих, и воды бухты стали гладкими, как стекло. Люди, находившиеся на палубе «Придуин», посыпались через борта разваливающегося корабля в бухту, где им суждено было бы погибнуть еще две секунды назад.

Чудо. Позже, возможно, у нее будет время поискать его источник и принести благодарность. Но не сейчас. Не сейчас, когда на ее глазах разворачивается та долгая, запутанная, пронизанная печалью история.

Их все же оказалось трое, и Ким ничего, ничего не могла поделать, чтобы у нее так не болело сердце. Из моря вышел человек, которого не было на «Придуин» во время отплытия. Очень высокий, с темными волосами и темными глазами. У пояса его висел длинный меч, а рядом шел Кавалл, серый пес, а на руках, осторожно вытянутых вперед, этот человек нес тело Артура Пендрагона, и все пятеро людей, ожидающих на берегу, знали, кто этот человек.

Четверо немного отстали, хотя Ким понимала, что все чувства в душе Шарры толкали ее к морю, из которого как раз в тот момент вынырнул Дьярмуд и помогал одному из своих людей выбраться из воды. Но она поборола свой порыв, и Ким ее за это уважала. Стоя между Шаррой и Джаэль, на шаг впереди и в стороне от Бренделя, она смотрела, как Дженнифер вышла вперед под тихим дождем и остановилась перед двумя мужчинами, которых любила и которые любили ее, на протяжении столь многих жизней в столь многих мирах.

Джиневра вспоминала, как в тот день стояла на балконе Башни и Флидис говорил о свободе, произвольности, как о переменной величине, которую Ткач ввел в свой Гобелен, чтобы наложить ограничение на самого себя. Она вспоминала, словно откуда-то из бесконечной дали, вспыхнувшую в ней надежду на то, что на этот раз все могло сложиться иначе. Потому что здесь не было Ланселота, третьей вершины треугольника, и поэтому замысел Ткача еще мог измениться, ведь сам Ткач оставил на Гобелене место для перемен.

Никто не знал об этих ее мыслях, и никто никогда не узнает. Теперь они были похоронены, разрушены и исчезли.

А вместо них появился Ланселот Озерный, чья душа была второй половинкой ее собственной души. Чьи глаза были такими же темными, как в любой предыдущий раз, такими же ничего не требующими, такими же понимающими, с той же болью в глубине, которую лишь она одна могла понять и исцелить. Чьи руки., чьи длинные, изящные руки бойца были точно такими же, как в прошлый, и в позапрошлый раз, и во все предыдущие разы, полные страдания, когда она любила его, любила, как зеркальное отражение самой себя.

Эти руки сейчас держали, осторожно, с явственно видимой нежностью, тело его повелителя, ее мужа. Которого она любила.

Она любила его, невзирая на всю ложь, все завистливое, уродливое непонимание, с сокрушающей страстью, которая продолжала жить, и будет жить, и будет рвать ей душу на части каждый раз, когда она снова проснется и осознает, кем она была и кем ей суждено быть. Вспомнит и осознает предательство, камнем лежащее в центре всего. Горе в самом сердце мечты, причину того, почему она и Ланселот находятся здесь. Цену, проклятие, наказание, назначенное Ткачом Воину за тех детей, которые погибли.

Они с Ланселотом молча стояли друг против друга на песке, в пространстве, которое наблюдавшим казалось каким-то чудом, вырезанным из вихрей и потоков времени: островом на ткани Гобелена. Она стояла перед двумя мужчинами, которых любила, с непокрытой головой под падающим дождем и вспоминала столько всего сразу.

Ее взгляд снова упал на его руки, и она вспомнила, как он сошел с ума, — действительно сошел с ума на некоторое время, — из-за страсти к ней и своего собственного запрета на эту страсть. Как он ушел из Камелота в леса и бродил там несколько месяцев, нагой, даже зимой, одинокий и одичавший, до самых костей обнаженный своим страстным желанием. И она помнила эти руки, когда его наконец привели обратно: шрамы, порезы, синяки и ушибы, сломанные ногти и пальцы, обмороженные в снегу, из-под которого он выкапывал ягоды.

Она вспомнила, как рыдал Артур. Она не плакала. Заплакала после, когда осталась одна. Это было так больно. Она тогда думала, что смерть была бы лучше, чем это зрелище. И наряду со всем остальным именно эти руки, осязаемое доказательство того, что делает с ним любовь к ней, разрушили ее собственные баррикады и позволили ему войти в ее сердце, куда она так долго его не пускала. Как это могло считаться предательством по отношению к кому-нибудь или чему-нибудь — предложить кров такому человеку? И позволить зеркалу стать целым, чтобы отразившееся в нем пламя показало их обоих рядом с этим пламенем?

Она продолжала молча стоять под дождем, и он тоже, и ни одно из этих воспоминаний не отразилось на ее лице. Но он все равно знал ее мысли, и она знала, что он знает. Не шевелясь, безмолвно, они соприкоснулись после столь долгой разлуки, и все же не прикоснулись друг к другу. Его руки, теперь чистые, без шрамов, изящные и красивые, с любовью сжимали Артура. Эта любовь так много говорила ей, она слышала ее, как будто хор пел в ее душе, высокие голоса под гулкими сводами пели о радости и боли.

И в это мгновение она вспомнила еще кое-что, и этого он не мог знать, пусть даже его глаза еще больше потемнели, глядя в ее глаза. Она вдруг вспомнила, когда видела его лицо в последний раз: не в Камелоте и не в одной из других жизней, в других мирах, куда их перенесла судьба Артура, а в Старкадхе, немного более года назад. Когда Ракот Могрим хотел сломить ее ради собственного удовольствия и обшаривал открытые им без усилий потаенные уголки ее памяти, он нашел тот образ, который она тогда не узнала, образ человека, стоящего сейчас перед ней. И теперь она поняла, она снова вернулась в то мгновение, когда Темный Бог принял этот облик в насмешку, в попытке запятнать и запачкать ее познания о любви, очернить память выжечь ее из нее той кровью, которая капала из черного обрубка его руки, обжигая ее.

И, стоя здесь, у Анор, под начинающими расходиться тучами на западе, пока шторм стихал и первые лучи заходящего солнца косо ложились на морскую гладь сквозь просветы в облаках, она поняла, что Ракот потерпел неудачу.

Лучше бы ему удалось, промелькнула у нее отстраненная, ироническая мысль. Лучше бы он сжег в ней эту любовь, совершил нечто вроде доброго дела из пропасти зла, освободил ее от Ланселота, чтобы бесконечное предательство могло закончиться.

Но он потерпел неудачу. За всю свою жизнь она любила всего двоих мужчин. Двоих самых блестящих мужчин в любом из миров. И продолжала любить их.

Свет менялся, становился янтарным, всех оттенков золота. Солнечный закат после шторма. Дождь кончился. Над головой появился квадрат неба, синий, густеющий и переходящий в цвет сумерек. Она слышала шелест прибоя, набегающего и откатывающегося по песку и камням. Она держалась так прямо, как только могла, и стояла совсем неподвижно: у нее было такое чувство, что стоит ей пошевелиться, и она сломается, а она не имела права сломаться.

— С ним все в порядке, — произнес Ланселот.

«Что такое голос?» — подумала она. Что такое голос, что он может делать с нами такое? Свет огня. Зеркало, ставшее целым. Мечта, которая в этом зеркале отражалась разбитой. Ткань души в пяти словах. Пять слов не о ней, не о себе, не приветствие и не желание. Пять тихих слов о человеке, которого он нес на руках, и тем самым о человеке, которым был он сам.

Если она шевельнется, то сломается.

— Я знаю, — ответила она.

Ткач привел его в это место, к ней, не для того, чтобы дать ему погибнуть в штормовом море; это было бы слишком просто.

— Он слишком долго оставался у руля, — сказал Ланселот. — Он разбил себе голову, когда мы ударились о скалу. Кавалл привел меня к нему в воде. — Он произнес это очень тихо. Никакой бравады, ни намека на драму, на подвиг. И прибавил после паузы: — Даже в такой шторм он пытался направить корабль в проход между скалами.

«Снова и снова», — думала она. Сколько различных витков у спирали этой истории?

— Он всегда искал проходы в скалах, — пробормотала она. И больше ничего не сказала. Говорить было трудно. Она смотрела ему в глаза и ждала.

Сейчас стало светло, облака рассеялись, небо очистилось. И внезапно на море появилась солнечная дорожка, а потом над облаками на западе показалось низкое солнце. Она ждала, зная, что он скажет и что она ответит.

— Мне уйти? — спросил он.

— Да.

Она не шевелилась. За ее спиной, на дереве у края песчаной косы, запела птица. Потом еще одна. Волна накатилась на берег и ушла, потом снова нахлынула.

— Куда мне идти? — спросил он.

И теперь ей придется причинить ему очень сильную боль, потому что он ее любит, а его не было здесь, и он не мог ее спасти, когда это случилось.

— Ты знаешь о Ракоте Могриме, — сказала она. — Тебе наверняка рассказали на корабле. Он взял меня к себе год назад. В то место, где его сила наибольшая. Он… делал со мной все, что хотел.

Она замолчала: не ради себя, это была для нее уже старая боль, и Артур избавил ее от большей части этой боли. Но ей пришлось замолчать из-за выражения на его лице. Затем, через несколько секунд, она продолжила осторожно, так как не могла себе позволить сломаться сейчас.

— После мне предстояло умереть. Но меня спасли и через положенное время я родила от него ребенка.

Снова она была вынуждена замолчать. Она закрыла глаза, чтобы не видеть его лица. Никто и ничто, она знала, не делал этого с ним. Но она это делала каждый раз. Она услышала, как он опустился на колени, больше не доверяя своим рукам, и осторожно положил Артура на песок.

Она сказала, не открывая глаз:

— Я хотела этого ребенка. На это были причины, которых не выскажешь словами. Его зовут Дариен, и он был здесь недавно и ушел, потому что я прогнала его. Они не понимают, почему я это сделала, почему не попыталась привязать его к себе. — Она снова замолчала и вздохнула.

— Мне кажется, я понимаю, — сказал Ланселот. Больше ничего. И это было так много.

Она открыла глаза. Он стоял перед ней на коленях, Артур лежал между ними, солнце и дорожка от него на море были за спиной обоих мужчин, красные, золотые, великолепные. Она не шевелилась. Сказала:

— Он ушел в этот лес. Это место древних сил и ненависти, и прежде чем уйти, он сжег дерево собственной магической силой, которую унаследовал от отца. Я бы хотела… — Голос ее замер. Он только что пришел и стоял перед ней, и голос ее замер перед тем, как произнести слова, которые отошлют его прочь.

Воцарилось молчание, но не надолго. Ланселот сказал:

— Я понимаю. Я буду охранять его, и не стану ничем связывать, и оставлю ему свободу, чтобы он выбрал свою дорогу.

Она глотнула и попыталась прогнать слезы. Что такое голос? Открытая дверь, с оттенками света и тени: открытая дверь в душу.

— Это темная дорога, — сказала она, и была права больше, чем сама понимала.

Он улыбнулся так неожиданно, что сердце ее перестало на мгновение биться. Улыбнулся ей, а затем встал и продолжал ей улыбаться сверху, нежно, серьезно, с уверенной силой, единственным уязвимым местом которой была она сама, и сказал:

— Все дороги темны, Джиневра. Только в конце есть надежда на свет. — Улыбка погасла. — Береги себя, любимая.

С последними словами он повернулся, его рука машинально, бессознательно потянулась проверить перевязь меча у бедра. Ее охватил слепой приступ паники.

— Ланселот! — позвала она.

До этого она не произносила его имени. Он остановился и обернулся, сделав два отдельных движения, замедленных тяжестью боли. Посмотрел на нее. Медленно, разделяя с ним эту тяжесть, очень осторожно она протянула к нему одну руку. И так же медленно, глядя ей в глаза и взглядом снова и снова повторяя ее имя, он вернулся назад, взял ее руку и поднес к своим губам.

Затем, в свою очередь, ничего не говоря, не смея и не в состоянии говорить, она взяла руку, в которой он держал ее ладонь, и приложила ее тыльной стороной к своей щеке, так что одна слеза упала на нее. Потом она поцелуем стерла эту слезу и смотрела ему вслед, пока он шел мимо всех молчащих людей, которые расступились перед ним. И он ушел от нее в Пендаранский лес.

Когда-то, очень давно, он случайно встретил Зеленую Кинуин на поляне в лесу, при лунном свете. Осторожно, потому что осторожность при встречах с Охотницей всегда оправдывала себя, Флидис вышел на поляну и приветствовал ее. Она сидела на стволе поваленного дерева, вытянув длинные ноги, отложив лук в сторону, а рядом лежал убитый кабан со стрелой в горле. На той поляне был маленький пруд, и лунный свет отражался от него и падал на ее лицо. Ходило множество слухов о ее жестокости и капризах, и он все их знал, а многие и сам распускал, так что приблизился он к ней с крайним почтением, благодаря судьбу за то, что Богиня не купается в пруду, ведь тогда, весьма вероятно, он бы погиб, увидев ее.

В ту ночь она пребывала в настроении, подобном кошачьей лени, потому что только что убила, и приветствовала его с насмешливым удивлением, а потом потянулась своим гибким телом и подвинулась, давая ему место рядом с собой на поваленном дереве.

Они некоторое время беседовали тихо, как подобало в таком месте и при лунном свете, и ей нравилось дразнить его, пробуждая в нем желание, хотя в ту ночь делала она это мягко, беззлобно.

Затем, когда луна уже готовилась перевалить за деревья к западу от них и уйти с поляны, Зеленая Кинуин сказала лениво, но другим, более многозначительным тоном, чем раньше:

— Флидис, малыш-лесовик, ты когда-нибудь задумывался о том, что с тобой произойдет, если ты все же узнаешь то имя, которое так стремишься узнать?

— Как так, Богиня? — спросил он, его нервы натянулись при одном сделанном вскользь упоминании о его давней страсти.