Девушки по вызову

— Господин председатель, — начал он жалобно, — мне сдается, что все это словесное трюкачество звучит уже, по меньшей мере, лет сто. Начало традиции положила другая стая слабоумных бабуино — нигилисты из счастливой эпохи русского царизма. Если мсье Петижаку знакомо имя некоего Федора Михайловича Достоевского, годы жизни 1821-1881, то очень бы ему советовал прочесть роман означенного автора “Бесы”. Он обнаружит, что озвучиваемое им революционное послание сильно отдает нафталином.

— Раз уж вы взялись цитировать литературные источники, — ответил Петижак, к которому вернулась его обычная дружеская насмешливость, — то я отвечу несокрушимой формулировкой Антуана Арто: “Литература прошлого была хороша для прошлого, но нехороша для настоящего”.

Хальдер отчаянным жестом взъерошил свою седую гриву.

— Программа! — рявкнул он. — Где ваша позитивная программа? Все, что вы тут нам наплели, на программу никак не тянет. Вы просто морочите нам голову!

— Вы не понимаете, — ответил Петижак терпеливо. — Наша программа как раз и состоит в отказе от всякой программы. Движение вперед возможно только тогда, когда вы не знаете, куда движетесь.

— Расскажите об этом генералу.

— Мы не вступаем в диалог с генералами.

— Болтовня! — с чувством бросил Хальдер, на чем дискуссия и завершилась. В кое-то веки “девушки по вызову” были единодушны, хотя бы в осуждении. Клэр решила, что это единственное, что можно занести Петижаку в актив. В его клоунаде проглядывало отчаяние, безнадежность обезумевшей белки в колесе, путавшая ее еще больше, чем трезвая уверенность Николая в грядущей катастрофе.

IV

Соловьев уже собрался объявить заседание закрытым, когда в зал с шумом вошел Густав.

— Телеграмма для герра профессора Калецки! — объявил он, сунул листок бумаги в нетерпеливую руку Бруно, по-военному развернулся и вышел.

Вся сцена так отдавала театром, что все, не сговариваясь, повернулись к Бруно, словно ожидая режиссерских комментариев к эпизоду “телеграмма”. Однако Бруно, монумент непроницаемого хладнокровия, продолжал набивать свой портфель бумагами, которые он читал во время выступления Петижака (хоть и приставлял из вежливости свободную руку к уху). Только завершив сие священнодействие, он с небрежным поворотом плеч развернул листок с телеграммой. За долю секунды познакомившись с текстом, он уронил телеграмму на пол.

— Минутку, господин председатель! — заговорил он дрожащим от волнения голосом. — Прежде чем мы разойдемся, я хотел бы ознакомить участников конференции с содержанием послания, которое, думаю, может их заинтересовать. Оно отправлено человеком, весьма близким к президенту Соединенных Штатов Америки. Увы, я не имею права назвать его имя. А говорится в послании следующее…

Бруно быстро, но выразительно обвел взглядом сначала сидящих за столом, потом разместившихся у стены. Клэр не могла отделаться от впечатления, что он специально подстроил драматическое явление Густава. — Итак, вот что здесь говорится… — повторил Бруно. — “Профессор Бруно Калецки…” — Адрес я зачитывать не буду. Кстати, секретарь автора телеграммы его спутала и поставила “Шнеехоф” вместо “Шнеердорф”, иначе телеграмма поступила бы уже к вступительному заседанию, для которого, собственно, и предназначалась… Далее. “Получил поручение неофициально уведомить Вас об остром интересе президента Соединенных Штатов к итогам ваших “Принципов выживания”. В эти критические дни, когда на карту поставлено само будущее человечества., усилия выдающихся умов, собравшихся на конференцию, могут ознаменовать давно назревшее прокладывание новых путей к светлому будущему точка. Просьба как можно быстрее сообщить о возможных выводах конференции, которые будут внимательно изучены на самом высоком уровне точка. Подпись…

И Бруно резко сел, словно желая предупредить овацию.

И таковая действительно прозвучала — вернее, жиденькие аплодисменты в исполнении мисс Кейри. Вскинув одну руку, она вопросительно взглянула на Валенти и, получив безмолвное благословение, заработала ладонями Остальные, вместо того, чтобы присоединиться к ней, поспешили к выходу — к коктейлям, обещающим успокоение.

Николай ограничился одним коктейлем. Они с Клэр первыми вошли в обеденный зал и уже развернули салфетки, когда увидели Блада, чуть ли не кубарем скатившегося по винтовой лестнице и нацелившегося на их стол. Отвесив Клэр почти безупречный светский поклон, он осведомился:

— Допущены ли скромные поэты к капитанскому столу?

— Прошу, сэр Ивлин, — разрешила Клэр, отвечая поклоном на поклон.

Ш

— Острая наблюдательность научила меня, — заговорил Блад, медленно опускаясь с ней рядом, — что этикет выбора себе места за столом, принятый на междисциплинарных симпозиумах, проистекает из сомнительной теории Чарльза Дарвина, объясняющей эволюцию случайными мутациями. Приверженцы этой теории садятся, как придется. Они подходят, как сомнамбулы, к первому же свободному стулу, который заметят, независимо от того, кто уже сидит за столом: нейрофармакологи или, наоборот, знатоки античности, в неизбывной наивной надежде завязать междисциплинарный диалог. Нет нужды уточнять, что диалог превращается в идиотскую болтовню о погоде, здоровом питании и запиленных пластинках, а то и вообще деградирует в напряженное молчание чужаков в купе поезда. Все это лишний раз демонстрирует, что человек-универсал умер вместе с Ренессансом. Теперь мы имеем дело с “вавилонским человеком”: каждый из нас что-то бормочет на собственном специфическом наречии, цепляясь за пресловутую башню, которая может в любую минуту рухнуть.

— Вздор! — резюмировала Харриет. Она появилась в разгар тирады Блада, спрятала под столом палку и опустилась в последнее пустое кресло. — Вы перепеваете Джона Донна с его “когда все рухнет, и исчезнет связь…” Он, бедняга, рвал на себе волосы, узнав от Коперника, что Земля — не центр Вселенной.

Блад взирал на нее с нескрываемой ненавистью.

— Прошу прощения, глубокоуважаемая мэм, но Донн был прав. Коперник и его приспешники дерзнули разобрать космический ребус на составные части, после чего вся королевская рать уже не смогла воссоздать целостной картины мироздания.

Харриет, решив его игнорировать, обратилась к Николаю:

— Как вам инсценировка Бруно?

Николай пожал плечами. В данный момент он лепил из вкуснейшей булочки местной выпечки фантастическое животное, смахивающее на динозавра.

— Трудно относиться к этому серьезно, как и ко всему остальному, исходящему от Бруно. Что ж, таким уж он уродился. У него действительно серьезный авторитет — недаром он состоит в консультативной комиссии и так далее. Там, наверху, к нему прислушиваются. Одному Богу известно, какие критерии серьезности у них в ходу.

— Бутылку вина, киска, — сказал Блад Митси, разливавшей по тарелкам густой гороховый суп с кусочками колбасы.

— Большую? — спросила Митси.

— Скорее, полную, киска. Вы, наверное, уже изучили мои привычки.

Николай тоже заказал графин местного красного.

— Кого и что можно вообще принимать всерьез? — повторил он воинственно.

— Мне иногда предоставляется сомнительная привилегия отужинать с известными политиками, — молвил Блад. — Недаром я — “девушка по вызову” с приставкой “лауреат”! Вот кого никогда нельзя принимать всерьез! Я хочу сказать, как людей, что бы это ни означало… Власть-то у них есть, а вот личности никакой. Они напоминают мне дрессированных тюленей в цирке: крутят носом мячи, а в мячах-то динамит.

— Ту же самую метафору можно применить и к ученым, — сказал Николай. — Когда Эйнштейн провозгласил эквивалентность энергии и массы, это никто не принял всерьез, не считая кучки умственных фокусников, жонглирующих абстрактными уравнениями в научном цирке. А потом он уронил свой мяч…

Харриет, перешептывавшаяся с Клэр, но не упускавшая ни слова из этого обмена репликами, постучала по стакану мокрой суповой ложкой.

— Если в вашей беседе есть хотя бы доля здравого смысла, то она в следующем: оба вы озадачены и смущены тем, что некие шишки по неведомой пока что причине приняли эту конференцию всерьез. Не малыша Бруно, а НАС. Вам страшно это признать.

— Интересно… — молвила Клэр.

— Прошу меня простить, миледи, — сказал Блад со вздохом, — но лично я решительно не в состоянии принимать самого себя всерьез. Неудивительно, что я напуган. Моя смелость исчерпывается способностью признать собственную трусость.

Харриет, упорно его игнорируя, снова обратилась к Николаю:

— Николай Борисович Соловьев, отец-наставник, вот и настал ваш звездный час! Не является ли эта телеграмма ответом на ваши молитвы? Смотрите, они сами выпрашивают у нас “письмо президенту”!

— Еще интереснее, — сказала Клэр, кладя руку Николаю на плечо — редкое для нее публичное проявление супружеской привязанности. — Я согласна с Харриет. Возможно, Бруно и не герой моего романа, но ты должен признать, что он — настоящая находка.

Николай в сомнении покачал головой.

— Я все гадаю, чем вызван этот внезапный интерес к нашему побитому молью собранию…

— Вот вам притча как попытка объяснения, — сказал Блад — Один из самых позорных эпизодов моей жизни — трехмесячное пребывание в Голливуде. По-моему, между Голливудом и американской столицей есть много общего. И там, и там царит атмосфера сенсационности, интриги, истерии, борьбы за теплое местечко, виляния хвостом перед бульварной прессой, и там, и там дня не проходит без кризиса. В очередной кризисный момент, в совершенно неподобающее время — в шесть утра! — в моей лондонской квартире раздался телефонный звонок. Я решил, что это один из моих юных друзей-гомосексуалистов с сообщением о только что проглоченной чрезмерной дозе снотворного — любят они это дело! Но нет, звонил президент одной из кинокомпаний-гигантов, названия которых звучат в киноиндустрии как синонимы оглушительного успеха. Мы не были знакомы, но он, конечно, позволил себе обратиться ко мне по имени, чуть ли не разрыдался у меня на плече, если только трансатлантический кабель такое позволяет…

“Кризис, — хнычет, — весь Голливуд в кризисе, размазывает сопли, в билетных кассах всего мира затоваривание! — Дальше пошли откровения не для печати: — Мы сами виноваты, Ивлин, хотите верьте, хотите нет, сами виноваты: мы тащились по наезженной колее и штамповали МУСОР, вместо того, чтобы заняться ИСКУССТВОМ. Мы подсовывали публике ПОЛОВЫЕ ОРГАНЫ, а ей, умнице, ИСКУССТВО подавай! Но для этого, Ивлин, нам нужен ТАЛАНТ! В Голливуде теперь потребность не в сценаристах-скорострелыциках, сшибающих большую деньгу, а в ТАЛАНТИЩЕ, в людях вроде ВАС! Не в дешевках, а в ребятах с ТВОРЧЕСКИМ ВООБРАЖЕНИЕМ…”

Потом он перешел к делу. Новую эру ИСКУССТВА они решили начать фильмом о жизни “одного известного английского поэта, барона Байрона. Наверное, вы о нем слыхали, Ивлин — Джордж Гордон Ноэл Байрон, шестой барон. Еще он был лордом…” Им уже выдали на заказ пять сценариев подряд, но все пять никуда не годятся, “Это все не ИСКУССТВО. Нам нужны вы, Ивлин!”

Я вежливо отвечаю в том смысле, что не лучше ли ему пойти и совершить акт содомии с самим собой? Но тут он назвал цифру — я прикусил язык и вдобавок прожег сигаретой дыру в своей пижаме…

Блад очень наглядно все это продемонстрировал: в одной руке, якобы, сигарета, в другой — телефонная трубка. Даже Харриет пришлось согласиться, что презренный писака может быть забавным. Тот скомкал завершение:

— Тут и притче конец. Вашингтон, подобно Голливуду, пребывает в КРИЗИСЕ. Коллективное рыдание и размазывание соплей. Сценаристы истории оказались несостоятельными. Идет поиск свежего ТАЛАНТА для спасения политиков. Возникла потребность в ребятах с ТВОРЧЕСКИМ ВООБРАЖЕНИЕМ. Вот вы и подвернулись под руку.

Он поднес к губам бокал с вином, изящно держа тонкую ножку толстыми пальцами, довольный произведенным эффектом.

— Возможно, в этом что-то есть, — согласился Николай.

— Очень милая притча, — сказала Клэр. — Чем же все кончилось?

— Кто-то раскопал, что Байрон спал с единокровной сестрой и имел гомосексуальные наклонности. Надо же, еще до зари порнографии! Но им все равно пришлось со мной расплатиться. Чтобы компенсировать им убытки, я вписал в Золотую гостевую книгу президента компании единственное рифмованное двустишие, которое сложил за всю свою сознательную жизнь:

Мне только и осталось, что наорать

На все, что вы пытаетесь снимать!

— А вот это дурной вкус, — сказала Харриет. — Испортить такую хорошую историю!

— Я всегда так поступаю, — признался Блад. — Мазохистские наклонности, знаете ли.

VI

Жизнь развивается по собственной хаотической схеме. Поздним вечером в зале для коктейлей задержались только профессор Бурш и Хорас Уиндхем. Ханси с Митси отправились на боковую, оставив, впрочем, “девушкам по вызову” целую батарею бутылок на полках бара. Такова традиция симпозиумов — жаль, что далеко не всех, — способствующая междисциплинарному общению.

Уиндхем осторожно, едва ли не на цыпочках, подошел к бару и налил себе большой стакан виски с водой. Бурш, прилепившийся к стойке, что-то чиркал в своей корректуре, задевая локтем недопитый стакан. Уиндхем заметил, что часть его бумаг изрядно забрызгана, и что глаза Бурша за очками без оправы больше обычного похожи на рыбьи.

— Лучшие моменты дня, — сказал Уиндхем с учтивым хихиканьем. Буршу пришлось обратить на него внимание.

— Что вы хотите этим сказать? — осведомился он подозрительно.

— Просто прибег к эвфемизму, — объяснил с улыбкой Уиндхем, прихлебывая виски. — Надоело говорить: “стаканчик на сон грядущий”. Боюсь, выпивать после ужина вошло у меня в привычку.

Бурш обдумал услышанное и изрек:

— Я предпочитаю расслабляться с помощью бурбона. Но здесь его нет. — Он взял из-под локтя стакан и, недолго думая, осушил его, словно там была одна вода. На корректуре добавилось желтых пятен.

Уиндхем вскарабкался на табурет у стойки и стал заметно выше. У него был развитый торс, но коротковатые ноги.

— Надеюсь, я не помешаю вашей медитации? — спросил он. Находясь ближе к бутылке, он налил стакан, машинально протянутый Буршем. Тот бросил в жидкость льда, но пренебрег содовой.

— Слово “медитация” не из моего словаря, — предупредил он.

— Назовем это “созерцанием”, — уступил Уиндхем. Бурш покрутил головой, истратив на этот жест гораздо больше энергии, чем требовалось.

— Тоже не то. Все это мягкотелая терминология. Мы называем это неполноценным речевым поведением, или, если угодно, сублимационной вокализацией.

— Знаю, — сказал Уиндхем. — Но не всегда же мы мыслим четкими терминами!

— Нет. То, что вы называете мышлением, есть неслышная вибрация голосовых связок. — Он позвенел ледяными кубиками в стакане и умудрился хлебнуть виски, не разжав губ. Жидкость каким-то чудом очутилась у него во рту. Уиндхем попытался представить себе, как Бурш занимается любовью с женщиной, и возникшая в его голове картина потребовала, чтобы он срочно выпил еще.

— Дети! — неожиданно выпалил Бурш. — Ребятишки… Вы педиатр?

— Вроде того. Моя специализация — младенцы.

— Младенцы вырастают в детей, дети во взрослых… Естественный процесс, — проговорил Бурш задумчиво, словно пытаясь в чем-то убедить себя самого.

— У вас есть дети?

Для утвердительного жеста Бурш снова истратил столько энергии, что хватило бы на сто таких же кивков, и уставился в свой стакан. Уиндхем уже догадывался, что будет дальше.

— Двое.

— Вы пытались применить к ним свою образовательную инженерию? Предсказывать и контролировать их поведение?

— Конечно. — Бурш еще раз кивнул и осушил стакан. Уиндхем снова налил ему и себе. — Конечно. Вот вы педиатр, может, хоть вы объясните? Сыну, Гектору-младшему, двадцать один год, блестяще закончил юридический факультет Гарварда. Год назад пристрастился к гашишу. Полгода назад перешел на героин. Дважды попадал в больницу с приступами психопатии. Двое из его дружков покончили с собой. Один бросился с моста. Дочь — Дженни, семнадцать лет. Хорошо училась в школе, потом втюрилась в поп-гитариста. Потащилась за его группой через все Штаты. Сделала гипсовый слепок члена своего гитариста, потом остальных членов в группе… Достигла в этом занятии большого мастерства. Миссис Бурш обнаружила коллекцию слепков, устроив обыск ее шкафа. Представляете впечатление?… По-моему, это естественно: сексуальное поведение имеет разные формы. Индуисты ставят в своих храмах лингамы. Не собираюсь навешивать ярлыки, но выглядит все это странновато. Вы как педиатр…

— Может, вам подлить содовой? — дружески предложил Уиндхем.

— Нет, от газа пучит живот. Я накидал вам вопросов… У вас есть объяснение?

— Мой контингент — грудные дети. Молодежью я не занимаюсь.

— Может, это влияние миссис Бурш? Она — новообращенная католичка, истово во все это верит, ходит к мессе. Посещает спиритические сеансы. Не иначе, о коллекции Дженни она узнала от духа великого вождя Чингачгука.

— Семей без проблем не бывает. Будем надеяться, что все рано или поздно утрясется, — проговорил Уиндхем утешительно. Он тоже начал хмелеть. Откровения Бурша в сочетании с алкоголем вызывали у него непривычные ощущения.

— Так и есть, ненаучное влияние миссис Бурш… — тянул свое профессор Бурш. — Павлов своими методами парадоксальной психологической обработки превращал собак в неврастеничек. При одновременной обработке двумя взаимопротиворечащими методами реципиент обязательно свихнется.

— Ничего, они обязательно возьмутся за ум, — пробормотал Уиндхем и сполз с табурета. — Не беспокойтесь. Что ж, благодарю за интересную беседу.

— Вы не ответили на мои вопросы! — возмутился было Бурш, крутя пустой стакан.

— Пора в постельку! — жизнерадостно заявил Уиндхем. — Наверное, надо выключить свет. — Он подал Буршу руку, помогая ему встать. Вываливаясь из стеклянных дверей, они походили на сержанта и майора, покидающих плац после парада.

Среда

I

На третий день симпозиума разразилась, наконец, давно ожидавшаяся словесная дуэль Отто фон Хальдера и Харриет Эпсом. Это было не первое их столкновение — в текущем году они уже дважды встречались и ссорились: сначала на экологическом конгрессе в Мехико, потом на симпозиуме футурологов в Стокгольмской академии.

Хальдер выступил на утреннем заседании и произвел на слушателей сильное впечатление, хотя прочитал примерно тот же самый, не считая нескольких парафразов и экспромтов, доклад, что в Мехико и Стокгольме. Его нисколько не смутило, что Харриет присутствовала и там, и там, так как он не без оснований предполагал, что она тоже будет повторять неоднократно говоренное. Никто и не ожидал от ученых, что они всякий раз будут радовать аудиторию свежатинкой. Все они считали себя разъездной командой профессиональных борцов, знакомых с приемами друг друга и исполняющих на научном татами подобие балета, разыгрывая то удивление, то гнев.

Тезисы Хальдера мало отличались от речений старозаветных пророков, от Исайи до Иеремии; впечатление дополняла его растрепанная седая грива и пафосная речь. Человек, с его точки зрения, относится к особому виду убийц, Homo Homicidus. Это и есть главное человеческое свойство. Другие звери убивают только представителей других видов. Ястреба, поймавшего полевку, вряд ли можно обвинить в убийстве. Закон джунглей позволяет кормиться особями других видов, но категорически запрещает уничтожение себе подобных. Единственным нарушителем этого закона является Homo Homicidus, жертва эндемической агрессивности, направленной на своих же сородичей, вместилище страшных инстинктов…

— Вздор! — фыркнула Харриет.

— Ach so? — Хальдер картинно передернул плечами. — У вас еще будет возможность высказаться. Сейчас выступаю я. А вам, зоологу, я предлагаю назвать хотя бы одно животное, которое убивало бы себе подобных, своих биологических собратьев. Да, среди животных тоже случаются конфликты — из-за территории, самок, пищи, стремления стать вожаком. Но они дерутся, как боксеры, в перчатках. До убийства никогда не доходит. Это больше ритуал, вроде боя на рапирах. Выглядит это дико, но на деле является блефом: стоит одному из соперников просигнализировать “туше”, как другой замирает. Собака или волк признают себя побежденными, валясь на спину и задирая лапы (для пущей выразительности Хальдер помахал в воздухе руками), рыбы уплывают, олень бежит с места боя (движение ладонью, изображающее уплывающую рыбку, пальцы на макушке в виде рожек). Победитель позволяет побежденному уйти. И только человек (он рубанул ладонью у горла бедняги Тони, сидевшего рядом с ним)… Только человек не останавливается перед убийством — из-за денег, из ревности, ради власти, территории…

Он отчаянным жестом растрепал себе волосы, хотя, казалось, они и так находятся в образцовом беспорядке. Как помешать Homo Homicidus довершить самоуничтожение? Как не дать совершиться самогеноциду? Он воздел руки, окончательно уподобившись библейскому пророку.

— Недаром Фридрих Шиллер напоминает:

Gefahrlich ist's den Leu zu wecken

Gefahrlich 1st des Hegers Zahn

Doch der schrecklichste der Schrecken

1st der Mensch in seinen Wahn…

То есть:

Опасно льва будить,

Опасен клык тигриный,

Но во сто крат опаснее

Безумный человек…

Аудитория отозвалась смешками.

— Ach so? — произнес Хальдер, сдерживая гнев. — Вы находите это смешным? Можете думать что угодно, а тем временем инстинкт убивать — это научный факт. Этот инстинкт отравляет нашу кровь, он сидит в нашем теле, под кожей, от него не избавлен ни я, ни все вы. Если мы будем это отрицать,.если не посмеем взглянуть в лицо фактам нашей собственной природы, то прощай, надежда на противоядие…

Его перебил Петижак.

— Программа! Где позитивная программа? Не ее ли вы сами требовали у меня вчера?

— Вы ответили, что ваша программа — это отсутствие программы… А моя — в ее наличии. Но мы только начинаем усваивать уроки, преподанные наукой. Наука учит, что все звери, за исключением одного человека, не убивают себе подобных, потому что их сражения превращены в ритуал, это потешные бои, розыгрыш. Так и для человека логичным лекарством было бы ритуализировать свою агрессивность, направить свой инстинкт убийства в русло символических действий. Этим мы преобразовали бы Homo Homicidus в Homo Ludens, “человека играющего”, превратившего свой инстинкт убийцы в драматически напряженный, но безвредный ритуал, подобно тому, как два оленя-самца разыгрывают дуэль, но никогда не наносят друг другу ударов, так сказать, ниже пояса.

Наконец-то Хальдер оседлал своего излюбленного конька. Да, заверил он Петижака, у него есть программа, и название ее легко запомнить: это два “А”, “Абреакция агрессии”, принцип, изложенный в его последней книге. Абреакционная терапия стара, как само человечество. Еще у Еврипида описано, как женщины Фив доводили себя до исступления и совершали символический акт разрывания на кусочки рогатых богов, после чего переставали пилить мужей. В “Темные века” люди занимались самобичеванием и плясали на пауках — мазохистские приемы, позволяющие выплеснуть агрессивность, все равно более предпочтительные, чем сдерживание агрессивности до тех пор, пока она не прорвется сама. Усовершенствованием стали кулачные бои и рыцарские турниры, так напоминающие ритуальные бои оленей-самцов. В наше время ту же роль играет спорт: футбол, регби, бокс, фехтование. Все это — великолепные, совершенно безвредные способы дать выход инстинкту убийства…

Но этого мало. Требуются более эффективные способы абреакции. Некоторые американские психиатры излечивают своих пациентов, обучая их грубости, В подтверждение своих слов Хальдер взял книгу и с чувством зачитал выделенный абзац:

— “Не стесняйтесь говорить людям все, что вы о них думаете, невзирая на правила приличия. Долой все ограничения, выпускайте пар! Выбрасывайте, а не принимайте эмоции! Никогда не играйте в чужие игры, только в свои собственные!” Я цитирую книгу прекрасного американского психотерапевта, обращающегося с такими призывами к своему пациенту. С другим он говорит еще решительнее: “Никогда не проявляйте рассудительности! Немедленно избавляйтесь от своего раздражения. Не копите в себе чувства, немедленно развязывайте каждый образовавшийся внутри узелок. Помните, плюющие унаследуют Землю!”

Он сделал паузу для вящего эффекта.

— Рад сообщить, что у этого специалиста много последователей у него в стране. Но действовать на индивидуальном уровне недостаточно…

Оставшиеся пятнадцать минут Хальдер посвятил изложению своих грандиозных проектов, впервые обозначенных в “Homo Homicidus”, по созданию отдушин для массового излияния человеческой агрессивности. Начинать надо с детского сада, вводя там обязательную дисциплину — “коллективная возня”. Следует возродить несправедливо опороченные братства дуэлянтов немецких университетов (тут Хальдер кокетливо потрогал два горизонтальных шрама на своей правой щеке). Будущие массовые развлечения должны включать гладиаторские бои, противостояния спортсменов и роботов, запрограммированные на причинение боли, но не на убийство. Далее, каждое лето (а это, как известно, сезон бунтов) необходимо проводить широкомасштабные и реалистичные военные игры с массированным отражением вторгшихся извне сил, тоже состоящих из человекоподобных роботов, запрограммированных на потерю крови Под конец Хальдер не преминул напомнить уважаемым коллегам о ежедневных сеансах ненависти и ежеквартальных Неделях ненависти в романе Джорджа Оруэлла “1984”. Сам писатель относился к ним как к жуткой выдумке Большого Брата. Но возможен и иной взгляд на данную проблематику. Вот послушайте!

Хальдер взял еще одну книгу с пометками и зачитал: “Менее чем через тридцать секунд после начала занятий ненавистью половина людей в комнате начинала издавать непроизвольные крики ярости… На второй минуте ненависть доходила до безумия. Люди прыгали на месте и кричали во все горло… В момент просветления, Уинстон поймал себя на том, что и он кричит вместе с остальными и яростно ударяет каблуком по стальной ножке стула. Ужаснее всего в Двухминутке ненависти было не то, что в ней приходилось участвовать, а, наоборот, то, что к всеобщему помешательству невозможно было не присоединиться. Через полминуты необходимость в притворстве отпадала. Отвратительный экстаз страха и мстительности, желание убивать, мучить, разбивать лица кувалдой, овладевал всей группой, словно через нее пропустили электрический ток, так что каждый помимо собственной воли превращался в гримасничающего, орущего безумца. При этом ярость оставалась абстрактной, ни на кого конкретно не направленной эмоцией, которую можно было бы перенести с одного объекта на другой, как пламя паяльной лампы…

Иногда даже можно было усилием воли переключить направленность своей ненависти”.

Хальдер отложил книгу.

— Перед вами классическая абреакционная терапия в массовом масштабе, оживший орфический культ. Под конец сеанса ненависти люди чувствуют изнеможение, их жажда насилия полностью утолена. Инстинкт убийства получает символическое удовлетворение. Достигается катарсис, очищение. Оруэлл, конечно, поставил все с ног на голову. Он ненавидел идею Ненависти, потому что сам умел ненавидеть, иначе не смог бы дать такое реалистичное описание этой сцены. Но его теоретическая интерпретация в корне неверна. Он, сам того не сознавая, описал сеанс массовой терапии. Однако, по меньшей мере, в одной развитой промышленной стране мысль Джорджа Оруэлла — правильнее сказать, идея Отто фон Хальдера — получила правильную интерпретацию и стала использоваться во благо. Позвольте процитировать свежее сообщение из известного американского еженедельника: “ЛЕЧЕБНЫЕ МАНЕКЕНЫ. Покидая рабочее место, расстроенный рабочий подходит к двум манекенам в натуральный человеческий рост. Вооружившись бамбуковой палкой, лежащей здесь же именно для этой цели, он яростно набрасывается на манекенов и колотит их, пока его ярость не будет утолена. Эти странные сцены, ежедневно разворачивающиеся на заводе в Осаке, принадлежащем концерну-гиганту “Мацусита Электрик Индастриэл”, являются элементом терапии, предложенной председателем Совета директоров Коносуке Мацуситой и приносящей благотворные плоды. В “комнате самоконтроля” Мацуситы, куда заглядывают тысячи рабочих, можно без вреда для себя и для окружающих избавиться от напряжения, разочарования, злости”.

Господин председатель, здесь прозвучало предложение, чтобы наша конференция выступила с конкретными рекомендациями по стратегии выживания, обращенными к руководителям вашей страны. Позвольте скромно предположить (при слове “скромно” кто-то из слушателей не удержался от смеха), что мое выступление содержит важные компоненты такой стратегии и, соответственно, итогового послания конференции.

II

“Дела оборачиваются все хуже, саго Guido, — писала Клэр. — На память приходит Ювенал: “Зачем я пишу сатиру? Лучше спроси, как я могу ее не писать?” Нико ругает себя за неправильный подбор участников, и даже я, верная и преданная Клэр, начинаю испытывать сомнения. Ему хотелось отсечь накрахмаленные рубашки и самодовольных знатоков, обласканных Системой, привлечь самые живые умы среди “девушек по вызову” мирового масштаба, известные своими провокационными идеями. Когда читаешь их труды или беседуешь с кем-нибудь из них с глазу на глаз, то их достоинства бросаются в глаза, но стоит собрать их вместе в зале заседаний — и они начинают вести себя, как школьники на любительском спектакле. Они еще хуже политиков, потому что политики — прирожденные лицедеи, тогда как серьезные ученые в большинстве своем страдают замедленным эмоциональным развитием. Политики рвутся произносить страстные речи и кидаются в риторические схватки, а ученые корчат из себя бесстрастных служителей Истины, свободных от каких-либо эмоций, хотя их постоянно точат амбиции и зависть.