Банджо

— Ты там жив, а?

— Жив, — ответил Гэс неуверенно; он плохо понимал, что происходит. Голова у него раскалывалась от невыносимой боли. — Что это творится вокруг?

— Мы подожгли тюрьму и сбежали. А теперь двинемся к границе.

— Я чего-то ничего не соображаю, — пробормотал Гэс. — Все в голове перемешалось... Ничего не понимаю...

Гэса охватил непонятный страх: его жизнь в какой-то момент остановилась, прервалась, а теперь он снова возродился, но в месте, ему неизвестном. Его пугал этот черный перерыв в его жизни.

— А далеко до границы?

— Сколько в ни было, доберемся, — сказал Хесус. — Мы будем угонять машины, мы будем сражаться! Мы соберемся в Соноре, а потом переберемся через горы. Мы создадим свою собственную страну, и никто нам уже не сможет сказать, что нам делать и чего не делать, какие книги нам читать!

— Книги? При чем тут книги? — спросил Гэс.

— Ну, парень, тебя, видать, крепко жахнули по голове! Но самое главное, что ты выжил.

— А сколько у нас времени? — спросил Гэс.

— Не беспокойся, — откликнулся Чарли Фоксуок. — Теперь это не имеет никакого значения.

Но Гэс имел в виду не отдаленное будущее; его интересовало, сколько времени уйдет на организацию погони. А бойцы Национальной гвардии — в которой служили в основном те, кто не прошел медицинскую комиссию при наборе в армию, или те, которые считали, что служить легче в гвардии, — спешным маршем уже двигались к тюрьме Левенворт. Они были вооружены не только мощными пулеметами, но и пушками.

И прибыв на место, устроили бессмысленную резню. Большинство заключенных — из тех, кто бежал из тюрьмы — сбилось в одну группу, двигавшуюся по дороге. Их окружили и без предупреждения открыли по ним огонь. Спаслись лишь те немногие, кому удалось украсть легковые машины и грузовики и уехать достаточно далеко от Левенворта. Они мчались прочь от тюрьмы по всем дорогам, в разные стороны.

Хесус и еще четырнадцать человек набились в пикап. За рулем сидел Хесус, выжимая из грузовичка все что было можно. Но хотя он и приходил в библиотеку читать книги, о вождении автомобиля имел весьма смутное представление.

На одном повороте, на скорости сто километров в час, Хесус врезался в береговой устой моста; он умер мгновенно, так и не поняв, что произошло.

Глава девятая

— Как вас зовут? Кто вы? Кто вы такой?

— Кто я такой?

Гэс, придя в себя, ощутил запах эфира и карболовой кислоты. Попытался пошевелиться — двигать он мог только одной рукой. Эта рука поднялась и провела по лицу — оно было покрыто толстым слоем бинтов, в которых было оставлено лишь одно отверстие для рта — чтобы он мог свободно дышать и есть.

— Как вас зовут? Мы должны знать, кто вы. Чтобы сообщить о вас вашим родственникам и друзьям. Кто вы такой?

Голос был мягкий, удивительно приятный: говорила явно молодая женщина.

— Август, Август Гилпин, — прохрипел Гэс.

— Странно. Так вы не Чарльз Белински?

— Нет, — с трудом сказал Гэс, окутанный бинтами. — А кто это, этот Чарльз Белински?

— Революционер-агитатор, заключенный тюрьмы Левенворт. Там был бунт, тюрьму сожгли. Некоторые заключенные сбежали. — В женском голосе слышалось некоторое беспокойство.

— Тюрьма? Агитатор? — Гэс был в полной растерянности. Голова болела, и снаружи и внутри.

— Да, в тюрьме Левенворт произошли страшные события. Но пускай это вас не беспокоит, мистер Гилпин. Вам лучше сейчас поспать. Вам нужно побольше отдыхать.

— Вы не могли бы связаться с мистером Морисом Фитцджеральдом? Он живет в Канзас-Сити. — И Гэс сообщил номер телефона и адрес.

— Хорошо, я попробую. А теперь поспите.

Упрашивать Гэса не пришлось. Он тут же погрузился в забытье, в котором не было боли — оставалась лишь давящая тяжесть.

Его разбудил знакомый голос — Фитцджеральд тихо разговаривал с медсестрой. И Гэс понял, что теперь все будет в порядке.

— Мистер Фитцджеральд! — позвал Гэс, чувствуя, как под повязками в глазах собираются слезы.

— О, вот и Гэс к нам вернулся! Извините, душенька, нам нужно кое-что обговорить.

— Мистер Фитцджеральд, это я, Гэс.

— Да, Гэс, я слышу, что это ты. Приветствую тебя с возвращением в мир живых! Где ты пропадал все это время?

— Не знаю, — сказал Гэс. От попытки припомнить что-нибудь просто раскалывается голова. — Помню, что Зирп, и еще кто-то, били меня по голове. Помню, как он говорил, что я теперь... Чарльз Белински! Но что было потом...

— Не волнуйся, Гэс, все в порядке. Мы уже думали, что ты, добравшись до Додж-Сити, отправился дальше, еще дальше. В путешествие, из которого не возвращаются. Мы тебе очень многим обязаны, Гэс.

— А как там Бесси? — осторожно спросил Гэс, обеспокоенный тем, что Фитцджеральд не упоминает о ней.

— Ну, у Бесси возникла одна небольшая проблемка, но теперь, раз ты вернулся, я думаю, все можно будет уладить. — Голос ирландца зазвучал несколько хрипловато, но в нем слышалось сочувствие. — Но пока пускай тебя ничего не беспокоит. Тебе нужно встать на ноги. Я уверен, что скоро ты снова будешь в норме. Медсестра!

Гэс услышал, как дверь в палату открылась и шаги приблизились к его кровати. Фитцджеральд уверенно сказал:

— Этот господин — Август Гилпин. Он работает в моей организации. Он должен получить самое лучшее лечение, ну, и все остальное. Сколько это будет стоить — совершенно неважно. И еще, я пришлю своего врача.

— Бесси, Бесси, Бесси, — еле слышно шептал Гэс; его очень обеспокоило то, что Фитцджеральд почти ничего не захотел о ней сказать.

А потом к Гэсу стала возвращаться память о том, что с ним произошло за минувшие месяцы. Он вспомнил о книгах, о тысячах книг, вспомнил о пылающих бараках. Неужели все книги превратились в пепел? Интересно, как отреагировал редактор Менкен на события в Левенворте? Воспоминания теперь жгли его. Он вспомнил последние минуты перед тем, как были открыты ворота. Он вспомнил огромного Перли, с головой как пушечное ядро, пытающегося освоить грамоту и применить прочитанное к своей жизни. Вспоминал Роки, который впервые в жизни — жизни, наполненной невероятной грязью и убийствами — взял в руки книгу стихов. Хесуса, который, как и многие другие, пытался приобщиться к новому знанию, пытался Понять, что такое справедливость и свобода, не забывая при этом свое индейское наследие. Вспоминал Чарли Фоксуока, который был не меньше Хесуса далек от общения с книжным словом, но все же пытался чему-то научиться и научить других... И все они мертвы. И все книги сгорели. И ни одна из этих книг не могла бы ответить на его жгучие вопросы о справедливости, сочувствии, сострадании, честности, порядочности...

На следующее утро палата была уставлена свежими розами, гладиолусами и хризантемами в горшках. Гэс ощущал запах цветов, но не видел их — его лицо по-прежнему было скрыто под слоями бинтов.

— Пожалуйста, раздайте цветы, — попросил Гэс медсестру. — Мне от них пока мало радости.

— Хорошо, сэр.

Когда пришел врач, Гэс спросил его:

— Мне еще долго придется здесь оставаться?

— Трудно сказать. Ожоги заживают хорошо. Трещина на черепе срастается нормально, никаких, осложнений здесь я не предвижу. У вас очень здоровый и сильный организм, и поэтому все заживает быстро.

— А что с глазами, что с моими глазами? — довольно резко спросил Гэс — врач явно избегал говорить о самом главном.

— Завтра снимем повязки и тогда сможем определить, насколько серьезно повреждение.

— Иначе говоря, есть вероятность того, что я потерял зрение?

— Сейчас еще ничего уверенно сказать нельзя, но спешить снимать бинты тоже нельзя. Нам риск ни к чему. Знаете, вам все-таки очень крепко досталось.

— Да, доктор, вы мастер избегать прямых ответов.

Сколько времени его жизни теперь уйдет на заживление ран? Сколько времени он провел в тюрьме? И неужели теперь, в довершение ко всему, он ослеп? Неужели он превратился в одного из тех несчастных, которые обречены до конца жизни ходить в абсолютной темноте, постукивая перед собой палочкой?

И Гэс снова заснул, ощущая запах роз.

Его разбудил другой запах — руки, обработанные стерилизующим раствором, осторожно накладывали прохладную лечебную мазь на его грудь, покрытую пузырями от ожогов. Гэс почувствовал, что в палате, кроме медсестры, есть еще какие-то люди.

Врач сказал:

— Мы сейчас будем снимать повязки с лица.

И Гэс почувствовал, как ножницы разрезают бинты.

— Пожелайте мне удачи, — сказал Гэс.

— Удачи! — И Гэс узнал голос Фитцджеральда. Господи Боже, можешь забрать у меня все, что угодно, но оставь мне глаза! А если уж суждено мне потерять глаза, забирай меня всего!

— Теперь — осторожнее. — Голос врача звучал напряженно. — Не будем спешить. Пациенту так будет легче.

— У меня что, лицо тоже обожжено?

— Не столько обожжено, сколько изранено. Вас швырнуло лицом на дорогу. Горящий бензин лица не коснулся. Но я вынул из вашего лица, наверное, полкилограмма мелких камней... Однако определить, насколько повреждены глаза, мы не могли. Особенно, если учитывать, что главной нашей заботой была трещина на черепе... Я уже предвижу, что придут скоро времена, когда целая область медицины будет специализироваться по лечению пострадавших в автомобильных катастрофах. На самых опасных участках дорог будут дежурить врачи в передвижных операционных. Будут грести деньги лопатой... Так болит?

— Нет, — ответил Гэс. Он неожиданно успокоился. Если он потерял зрение и почувствует, что не сможет жить без него — ну что ж, он сумеет покончить с жизнью.

Перли нет в живых, Коули мертв, как мертвы и Малютка Джим, Хесус, Чарли... Все мертвы...

И что произошло с Бесси? Где она?

— Сестра, — раздался голос хирурга, — опустите шторы. Здесь должно быть совсем мало света.

Гэс услышал, как задвигают тяжелые занавеси.

— Итак, мистер Гилпин, мы сейчас снимем последнюю повязку. Постарайтесь сохранять спокойствие. Глаза сразу не открывайте.

— Постараюсь, — сказал Гэс. И врач снял с его лица последние бинты.

Гэс держал веки плотно сомкнутыми. Он чувствовал, как холодные пальцы врача ощупывают его лоб и нос.

— Все раны на лице прекрасно зажили, — объявил хирург. — Веки тоже выглядят вполне нормально. А теперь — откройте глаза, пожалуйста.

Гэс внутренне собрался и приказал своим векам раскрыться.

— Ну что? — спросил врач.

— Пока ничего не различаю.

— Но какой-то свет смутно видите?

— Вижу!

— Прекрасно, — сказал врач. — Должно пройти пару минут, прежде чем глаза аккомодируются. Ведь с повязкой на глазах вы провели восемь дней.

— Да, действительно. Вот уже вижу что-то белое. — Это, наверное, мой халат, — сказал врач. — Спокойно. Все нормально... Так, на роговой оболочке никаких шрамов не вижу... Так, посмотрим дальше — сетчатка в порядке, отслоений не видно.

Врач низко наклонился над лицом Гэса, осматривая его глаза с помощью специальных инструментов. Зрение Гэса прояснялось, и еще словно сквозь туман, но уже достаточно четко, Гэс увидел пожилого человека, с седыми усами, с глазами навыкате, которые всматривались в его собственные глаза.

Гэс различал все больше деталей вокруг себя, и различал их все яснее и четче.

Рядом с врачом стояла медсестра, молодая женщина в роговых очках; с другой стороны, чуть подальше, стоял Фитцджеральд, явно постаревший с того времени, когда Гэс видел его в последний раз; однако он, как и всегда, держался очень прямо, стоял с высоко поднятой головой; в руках он держал мягкую черную шляпу. Его взгляд был устремлен на Гэса, а на лице отражались сострадание и надежда на благоприятный исход.

— Мистер Фитцджеральд, — сказал Гэс, — я очень рад вас видеть.

— О, мой мальчик, — откликнулся Фитцджеральд, — если бы ты знал, как ярад, что ты можешьменя видеть!

Фитцджеральд постарался под улыбкой скрыть беспокойство, которое еще отражалось на его лице.

— Спокойно, спокойно, — сказал врач, — не все сразу. В таких делах требуются время и терпение.

— Я в норме, доктор, — заявил Гэс. — Я только поначалу немного волновался.

— Ничего удивительного в этом нет. В такой момент кто угодно волновался бы! — Потом врач обратился к Фитцджеральду: — Я думаю, его можно будет выписать через четыре-пять дней. Он будет почти как новенький.

Потом врач и медсестра ушли, оставив Фитцджеральда наедине с Гэсом.

— Мне снова понадобится пара хороших пистолетов и “банджо”, — сказал Гэс.

— У меня припасен один отличный инструмент. Я держал его специально для тебя, надеясь, что ты вернешься. — Фитцджеральд ободряюще улыбнулся. — Я сниму для тебя хорошую квартиру, мы тебе найдем хорошего портного, сходишь в парикмахерскую — и все снова будет в полном порядке.

— А как идут дела? — спросил Гэс.

— Слишком долго рассказывать.

— Есть что-то конкретное, что нужно сделать?

— Да, в общем есть. Но не далеко. У нас в городе. Мики и его дружки считают, что мы стрижем людей недостаточно сильно. Ну, ты же знаешь, как это бывает. Я ведь вовсе не такой уж ненасытный. И я хочу, чтобы в деле участвовали все, кто пожелает.

— Яжелаю, — сказал Гэс.

— Ты и будешь первым, кого я возьму в партнеры.

— А может Бесси меня навестить? — вдруг спросил Гэс.

— Гэс, — сказал Фитцджеральд со вздохом, — она не знает, где ты. Никто кроме меня не знает. Если бы Зирп пронюхал, что ты здесь, в таком состоянии, полностью беззащитный, он бы уже давно подослал своего человека, чтобы тебя убрать.

— А все-таки — где Бесси?

— Она в Чикаго. Поет в одном клубе. Вроде бы дела у нее идут отлично. Я уже отправил к ней человека, который должен привезти ее в Канзас-Сити ближайшим поездом. Если все пойдет хорошо, то к понедельнику тебя уже отпустят отсюда, К этому времени мы подыщем тебе квартиру, и она будет с тобой.

— Но я чувствую, что вы чего-то не договариваете.

— Гэс, она — наркоманка, — сказал Фитцджеральд медленно, осторожно, с неохотой, словно упоминание об этом было ему очень неприятно.

— И что... она постоянно...

— Да. Я обещал тебе приглядывать за ней, и можешь поверить мне, Гэс, я делал все, что от меня зависело. Но в конце концов стало ясно — она неисправима. Как заядлого игрока нельзя отучить от его страсти, так и эта красивая женщина — неизлечима.

— А я верю, что она бросит эту пакость, — сказал Гэс уверенно. — А как там вообще дела в мире?

— Акции на бирже продолжают падать, денег в обороте все меньше. Трудно сказать, к чему это все приведет. Президент Гувер заявляет, что все нормально, но я, старый стреляный воробей, я-то знаю, что дела далеко не в порядке.

— А ваше собственное дело?

— Представь себе — лучше, чем когда бы то ни было. Но эти ребята с востока хотят только одного — побыстрее зашибить деньгу. А на все остальное — им наплевать. Зарабатывают на чем угодно — на девочках, выпивке, наркотиках, наемных убийствах. Готовы мать родную продать! Ради денег они сделают все, что угодно! А этот Эл Капоне набрал такой силы — ну, почти Джон Рокфеллер!

Вошла медсестра, взглянула на Фитцджеральда по-особенному, будто сказала: все, довольно, больному пора отдыхать. Фитцджеральд тихо вышел из палаты, а Гэс тут же погрузился в сон. Он пока еще не отдавал себе отчета в том, что на дворе уже стоит 1931 год, а не 1928, что он отсутствовал в мире три года, что мир за это время здорово изменился. И далеко не в лучшую сторону.

Фитцджеральд сдержал обещание, данное Гэсу — для него была снята большая квартира, прекрасно меблированная, с окнами, выходящими в парк. В ней установили новейшие на то время электрические приборы, включая радиоприемник и электрические часы, которые не нужно было заводить.

Портной снял мерку с клиента, у которого было бледное лицо, а в глазах скрывались боль и печаль, так хорошо знакомые еврею-портному, приехавшему из Польши; клиент к тому же немного хромал. Ему был сшит новый двубортный костюм, плотно облегающий фигуру, к которому прилагалась белая шелковая рубашку с маленьким воротничком, желтые ботинки и трость из черного дерева с набалдашником из слоновой кости.

В таком наряде Гэс прогуливался по парку, приучая свои ноги к ходьбе, а глаза к созерцанию ярких красок живой природы; он снова учился видеть не только то, что происходит в центре его поля зрения, но и по самым краям. Только обладая этим умением можно было надеяться выжить.

Но его беспокоило отсутствие Бесси, которая, как ему сказали, должна была приехать лишь в следующую субботу.

— Мои люди присматривают за твоим домом, — рассказал ему Фитцджеральд. — Я думаю, здесь ты в безопасности. Но рано или поздно Зирп пронюхает, что ты вернулся, и если он достаточно умен — а судя по всему, этот сучий сын толковый, — он попытается поначалу подкупить тебя. Теперь тебя на свою сторону кто угодно был бы рад привлечь.

— Меня купить нельзя. Меня можно только убить.

— Гэс, боюсь, слишком скоро придет время, когда придется либо убивать — либо быть убитым.

— Мне не хочется убивать, но еще меньше мне нравится быть без толку убитым.

— Да, вот еще что я хотел тебе сказать. Наркоманы, сидящие на кокаине, стараются иметь под рукой кого-то, кто постоянно снабжал бы их этим зельем. Такие вот дела.

— Это значит — Бесси привезет с собой кого-то из этих поставщиков?

— Наверняка. Парочку каких-нибудь негодяев. Сами по себе они — ничто. Но они поставляют ей товар. Она сейчас зарабатывает много денег. Но все спускает на кокаин.

— Я понимаю.

— А я вот не уверен, что ты понимаешь все до конца. Если ты отошьешь их, она тебе устроит грандиозную сцену. И не потому, что они ей нравятся. Ей нужен наркотик постоянно, а эти типы ей всегда его раздобудут.

— А вы не могли бы мне достать — ну, полкило этой гадости? — спросил Гэс.

— Могу. После обеда тебе принесут. И вот еще что, Гэс. Как только ты совершенно поправишься, я тебя сделаю своим первым помощником.

— Спасибо. Я думаю, что к понедельнику я буду совсем в норме.

— Приходи ко мне в офис в понедельник в девять часов. Мы теперь располагаемся в здании “Юнион-Бэнк”.

— И большой у вас офис?

— Большой. Есть и бассейн, и солярий. Можно заниматься любыми упражнениями. Будешь поддерживать себя в форме. Мы теперь действуем как солидная корпорация. И надеюсь, все наши служащие довольны.

Чтобы получше разобраться в обстановке, Гэс читал не только текущую прессу, но и просмотрел подшивки газет. Из двух ведущих газет Канзас-Сити “Стар” была более консервативной и солидной, а “Джорнал Пост” более либеральной, но в ней чувствовался душок Дешевой сенсационности и продажности. Какой из газет можно было больше доверять? Никакой. Гэс пытался читать между строк. Он знал, что в стране десятки миллионов людей остались без работы, но обе газеты так усердно старались скрыть этот факт, что тот, наоборот, выпирал так, словно о нем сообщали аршинные заголовки на первой волосе. Цена на пшеницу упала до тридцати пяти центов за бушель. Боже Ты мой, еще немного, и пшеница будет дешевле угля!.. Так... Япония хочет иметь мощный военно-морской флот и, вероятно, уже приступила к постройке современных боевых кораблей... Капоне полностью доволен тем, как идут дела... Президент Гувер трезво оценивает обстановку... Джимми Уокер из Нью-Йорка отправился в Майами со своей очередной любовницей... Джек Демпси совершенно уверен... Джин Танни проявил большую мудрость... Дело Сакко и Ванцетти пересматривается”. И.И.Каммингс написал новое стихотворение... политик — это задница, на которой сидят все, кроме человека... ха-ха, как смешно!..

Газеты писали также о самых известных гангстерах, таких как Джонни Диллинджер, Элвин Карпис, Красавчик Флойд, Херувимчик Нельсон, Доктор Баркер, Голландец Шульц... У всех дела идут прекрасно. И все время от времени играют в гольф.

Наверх пытались проталкиваться и новенькие. О них пока еще писали в уголках, мелким шрифтом, их фотографии были пока неясными, зернистыми. Шустрый Даймонд, Здоровяк Джо Винтергрин, Дино Лукези, Пузо Гатт... Наемные убийцы... Надсмотрщики...

Мелвин Первис из ФБР обещал выкорчевать зло преступности, против которой объявлял крестовый поход; на фотографиях его тонкие губы всегда были раздвинуты в улыбке; он призывал всех включиться в борьбу со злом, поддерживая Законность и Порядок всеми доступными средствами. И по всей стране миллионы серых людей в серой заплатанной одежде стали патрулировать серые улицы каменных городов; они напоминали Гэсу заключенных, вышагивающих по длинному узкому двору тюрьмы Левенворт. И Гэса удивляло: почему они не взорвутся негодованием, почему не сожгут все вокруг? Ведь страна — как пороховая бочка. Зажги спичку и громко объяви: хочуработу, хочу права голоса, хочу быть хозяином на своей земле! Давай Джон Рокфеллер, делись — или все взлетит в воздух!

Но ничего такого не происходило — по крайней мере, пока не происходило, и Гэс не переставал этому удивляться.

Каждый день, помимо физических упражнений, он много часов посвящал стрельбе и тренировке по быстрому выхватыванию пистолетов — все тех же “кольтов” сорок пятого калибра. Он научился выхватывать их из кобуры, снабженной пружинами, в мгновение ока, и, по крайней мере, в двух первых выстрелах держать точный прицел, стреляя сразу из обеих рук. Возможности испробовать автомат, помещавшийся в специальный футляр, глядя на который нельзя было догадаться о его содержимом, у Гэса пока не было. Но иногда он брал его в руки, и было приятно ощущать знакомую тяжесть.

Огромное, закопченное здание вокзала “Юнион” было заполнено серыми людьми, которые скапливались там не потому, что им нужно было куда-то ехать, а потому, что они были бездомны. А там можно было спастись от холода и найти хоть какое-то прибежище от того ужаса, который окружал их в городе. Железнодорожная полиция не позволяла им спать, гоняя их с места на место, но воспретить им находиться на вокзале полицейские не могли.

Гэс раздавал мелочь всем попрошайкам, встречавшимся на его пути; некоторые, сутулясь и опустив глаза, бормотали: послушай, дружище, я ветеран, у тебя нет лишних десяти центов?

Это угнетало Гэса. Выпрашивая какие-то центы, они роняли свое достоинство, которое не вернешь за деньги.

Внутри грязного, закопченного вокзала, построенного компаниями “Юнион Пэсифик” и “Санта-Фе”, человек чувствовал себя подавленным его размерами. Толпы одиноких нищих, бродящих между колонн, являли собою страшное, возмутительное зрелище. Неужели, думал Гэс, в Америке можно так опуститься?

Все эти люди когда-то верили, что живут и работают в замечательной стране, где все идет от хорошего к лучшему. Они когда-то верили, что полиция создана для того, чтобы защищать их. Они когда-то верили, что Церковь создана для того, чтобы помочь им жить так, как подобает истинным христианам. Они когда-то верили, что американские политики — их верные слуги. Они когда-то верили, что любой человек мог получить работу, если ему этого действительно хотелось. Но теперь они обнаружили страшную, подлую правду: даже если ты очень способен, даже если у тебя золотые руки, даже если просто жаждешь получить работу, ты все равно останешься без нее. В то время, как болтуны-политики продолжали разглагольствовать о достоинствах индивидуализма и об американских ценностях, миллионы здоровых сильных мужчин не могли заработать на кусок хлеба для себя и своей семьи. Миллионы здоровых, сильных людей вели жалкое, нищенское существование; их вера в справедливость разрушалась от столкновения между прекрасным идеалом и мерзостными фактами жизни.

Где-то в глубине огромного зала играл оркестр; визжали трубы, ухал большой барабан, а хор девушек пел: “Вперед, солдаты Христовы!”. Гэс решил про себя, что после того как встретит Бесси, он обязательно подойдет к этому оркестру.

Когда он вышел на платформу, прибывающий из Чикаго поезд уже наполнял все вокруг дымом из трубы паровоза и острым запахом сгорающего угля.

В душе Гэса боролись два чувства: страх и трепетное ожидание встречи. Как она теперь выглядит? А что, если она его вообще не узнает? Раны на его лице зажили, но остались шрамы, которые ничем нельзя было скрыть. Гэс раньше даже не думал об этих шрамах, и только теперь его охватило беспокойство: а что если они его совершено обезобразили? О Боже, говорил он про себя, если бы не было этих трех лет, если бы можно было вернуться на три года назад, он бы занялся чем-то другим. Но прошедших лет не изменишь, сделанного — не переделать. И смог ли бы он вообще выжить, если бы занялся чем-то другим?

Но многое осталось прежним — в поезде, как и прежде, вагоны отдельно для белых и отдельно для черных. И Гэс знал, в какую сторону ему следует идти. Проводник того вагона, к которому подошел Гэс, был старым, седовласым негром. Он стоял у подножки и дикому, даже пожилым женщинам, не помогал спуститься на платформу. Просто стоял и смотрел своими золотистыми глазами на выходящих. У него был вид заносчивого раба. Гэс, обратился Гилпин к самому себе, ты раздражаешься по пустякам, это просто человек, и он не хуже и не лучше остальных.

Наконец, в дверях вагона появилась Бесси, с ангельской улыбкой на своем благородном лице, которое ничуть не изменилось за эти три года. Более того — оно казалось еще моложе, еще свежее, на нем не было и тени беспокойства; она еще больше была похожа на красавицу, достойную быть невестой Соломона, в ней еще более проявлялись невинная игривость дитя Нубии и хищная страсть восточной царицы.

Длинное белое платье скрывало ее невероятно длинные, стройные ноги и плотно облегало полную грудь. Две нитки коралловых бус ниспадали почти до самого пояса; на голове у нее была огромная шляпа, похожая на мягкий зонтик.

Созерцание ее красоты заставило сердце Гэса встрепенуться.

Гэс стоял, выжидая: узнает она его или не узнает?

И, увидев ее, он решил, что Фитцджеральд высказывал излишнее беспокойство по поводу ее наркомании. Ничто не указывало на то, что наркотики — какие бы они там ни были — разрушают ее.

— Гэс! — воскликнула Бесси, и ее огромные египетские глаза засверкали.

Через мгновение она была уже в его объятьях; она извивалась, сжигая ему губы поцелуем, крепко обнимая его, плотно прижимаясь к нему. От нее шел запах белых гардений.

Гэс, охваченный бурной радостью, почувствовавший, как улетучивается его напряжение, осознавший, что годы разлуки не сделали их чужими, едва не потерял сознание от напора всех этих чувств. Они раскрылись друг для друга мгновенно, как это бывает с истинно любящими людьми. Им не нужно было допытываться о своих чувствах — они и так знали, что любовь их жива.

Это был очень долгий и все-таки очень короткий поцелуй. Им хотелось, чтобы он длился вечно, но мир вокруг торопил их. Их толкали проходившие люди, на них с завистью смотрели зеваки.

— Боже, любовь моя, — сказал Гэс, — какой жизнью мы заживем! И только теперь увидел, что зрачки ее глаз сильно расширены.

— А, мистер Красавец, — ответила она, — сколько слов, а мало дела.

Гэс заметил двух негров небольшого роста, стоявших рядом с ними; они были одеты в невероятные клетчатые костюмы самого современного покроя; на жилетах болтались серебряные цепи от часов; у них были бегающие глазки, а зрачки тоже неестественно расширены.

— Эти ребята делают для меня кой-какую работу, — сказала Бесси. — Это Сэл, он аранжирует для меня музыку. — Она рассмеялась. — А это Риген, помощник моего аранжировщика.

— Привет. — Гэс пожимал их маленькие безвольные руки. — Можете отнести вещи Бесси в зеленую машину “дюсенберг”. Стоит у главного подъезда.

Они, одновременно повернув головы как близнецы, вопросительно посмотрели на Бесси.

— Бесси, отшей их. У меня есть тонна кокаина. Тебе больше не нужны... аранжировщики.

— Хорошо, мистер Красавец. И Бесси обратилась к Ригену:

— Найдите себе где-нибудь комнату и занимайтесь своими делами. Если вам подвернется кто-нибудь с интересным предложением — принимайте.

— Ты должна мне сотню, — сказал Сэл.

Гэс засунул стодолларовую бумажку в нагрудный карман Сэла и внимательно вгляделся в лицо Ригена. И то, что он там увидел, ему не понравилось. Этот миниатюрный наркоман наверняка готов на любую подлость, лишь бы сохранить в неприкосновенности свой маленький наркотический мирок.

— Не пытайся, парень, продать нас. — Гэс положил тяжелую руку на плечо Ригена; пиджак у того был с подкладными плечами.

— Пойдем, дорогой, — сказала Бесси. — Риген — плохой человек, но он понимает, что к чему.

Гэс остыл, повернулся к Бесси и взял ее за руку:

— Пойдем. Даже миллиона лет с тобой мне будет недостаточно. Когда они проходили через огромный зал вокзала, заполненный медленно перемещающимися сонными, серыми людьми, Бесси на секунду остановилась, глядя на безликую, безымянную массу человеческих существ. Она покрепче ухватилась за руку Гэса.

— Гэс, у нас столько всего, а у этих людей нет ничего, — прошептала она.

В дальнем углу огромного зала играл оркестр Армии Спасения; гремел большой барабан, выводили трели кларнеты, трещали кастаньеты.

— Пойдем, мистер Красавец, — сказала Бесси, — мы тоже можем сделать свой вклад.

Не ожидая ответа, она направилась к оркестру Армии Спасения, всегда готовой принять любое пожертвование. Оркестранты старались вовсю. Бесси, двигаясь как царица, подошла к ним вплотную — и одно ее присутствие превратило бетонную площадку в роскошную сцену.

— Ребята, сыграйте “Боевой Гимн Республики”, а я буду петь, — обратилась она к оркестрантам.

Корнетист кивнул; оркестр плавно перешел от популярной мелодия, которую они играли, к возвышенному гимну.

Глазам моим предстал Господь,

К нам нисходящий в славе вечной,

Чтоб растопить греховный лед,

Сковавший души человечьи.

К святым вершинам вознесет

Господь людей.

Даруй нам.

Господи, свободу поскорей!

Никогда раньше — а возможно, и в будущем больше никогда такого не произойдет — не замирал в абсолютной тишине огромный зал загаженного вокзала, созданного, казалось бы, специально для того, чтобы продемонстрировать полное равнодушие к человеку. Под его сводами разносился лишь всепроникающий голос Бесси, согревая каждую заскорузлую душу в огромной молчаливой серой массе людей.