Крейнс-Вью (№3) - Деревянное море

– Что тебе надо? Убирайся и оставь меня в покое!

– Покой я тебе устрою. Вечный. Ладно, здесь все вроде в порядке. И должен тебе сказать, приятель, это как гора к херам с плеч.

– Слушай, прежде чем мы провалимся еще глубже в кроличью нору[83], дай мне спокойно позавтракать, а? Я ничего не ел с самых своих семидесяти лет.

– Завтрак – это хорошо. Я тоже не откажусь. Он осклабился, как злой волк из мультфильма – острые длинные зубы, зловещая физиономия. У меня не было сил объяснять ему, что я его не приглашал.

– Почему бы нам не поесть омлета с вустерским соусом и карри?

Эти его слова меня испугали, потому что именно это я и собирался приготовить.

– Знаешь, сядь-ка и заткни свой фонтан. Будешь есть то, что я подам.

– Укуси меня.

Я открывал кухонные шкафы.

– Мне только отравиться не хватало. Сядь и уймись.

Он сел, но униматься не спешил.

– Где ты был?

– Угадай. – Я достал свою любимую сковороду.

– Там, в будущем?

Я кивнул, вынимая из холодильника то, что мне было нужно для завтрака.

– Так ты еще ничего не знаешь? Я стал разбивать яйца в миску.

– Не знаю чего?

– Давай-ка сначала поедим, а потом можешь обосраться со страху.

– Новые сюрпризы?

– Слово сюрприз тут ни при чем, приятель. Все это один долгий кошмар. Вот выйдешь из дому – сам увидишь, что там творится. Слушай, кстати, кто такая Мэри Джей Блайдж[84]? Я видел ее по Эм-ти-ви. Ну и штучка! Пальчики оближешь!

Я собрался было сказать, насколько старомоден этот комплимент, но вспомнил, откуда мальчишка явился – он ведь жил в те годы, когда Фрэнк Синатра и его «Крысиная стая»[85]были самыми крутыми парнями, сигареты и ростбиф не считались чем-то слишком уж вредным, а Джеймса Бонда все еще играл Шон Коннери. В те дни «штучка – пальчики оближешь!» было самой что ни на есть лучшей похвалой.

– Не сыпь так много карри. Ты всегда слишком…

– Уймись!

– Как насчет чашки кофе, пока мы ждем?

– Как насчет того, что у меня руки заняты, а ты мог бы оторвать задницу от стула и сам сварить кофе?

– Вполне. Где у тебя кофейник?

– Мы кофейником не пользуемся. Машина вон там.

– Какая еще машина?

– Серебристая. Там, на стойке. Автомат для эспрессо. Вон, на столике – с длинной ручкой. Спереди написано: «Гаджа».

Сунув руки в карманы джинсов, он пренебрежительно цокнул языком с этаким мальчишеским гонором.

– Эспрессо? Этот твой итальянский кофе пусть педики пьют. У него вкус жженой резины. Где у тебя кофейник и «Максвелл хаус»? Меня устроит.

– Нет у меня никакого кофейника. Все, что есть, – это кофе для педиков. Или никакого. Не нравится – пей воду.

Он скрестил руки на груди и не произнес больше ни слова, пока я не поставил перед ним тарелку с завтраком. Не мог удержаться, чтобы не лягнуть еще разок.

– Я тебе положил немного фоонтаджиджи. У него напряглись плечи.

– Фоонта…– что?

– Фоонтаджиджи. Приправа из Марокко. Она очень… м-м-м…– Я игриво подбоченился и сложил губы бантиком.– Ядрреная,– жеманно раскатил я звуки «р».

Он оттолкнул от себя тарелку и вытер руки о джинсы.

– Вот сам это и ешь. А я не собираюсь. Фоонтаджиджи. Дерьмо собачье.

– Да лопай ты, черт возьми, что дают! Уж и пошутить нельзя. Это омлет с беконом, какой я всегда готовлю.

Он недоверчиво покачал головой и, вооружившись вилкой, стал осторожно тыкать омлет, как будто искал противопехотную мину. За еду взялся только после того, как обнюхал свою порцию, низко склонившись над тарелкой. Ел он молча, не дав никакому фоонтаджиджи ни малейшего шанса против своего зверского аппетита. Он чуть не уткнулся носом в тарелку, чтобы быстрее забрасывать в рот куски. Я хотел было сказать ему что-нибудь на сей счет, но вспомнил, что ведь он был мной, а я в его возрасте ел именно так, прости господи.

– Привет, Фрэнни. А это кто?

В дверях кухни стояла Паулина в зеленой ночной рубашке из тонкой ткани, которая мало что скрывала. Судя по утренней газете у нее в руке, она спускалась к почтовому ящику. На младшего она смотрела с явным интересом.

Вместо того чтобы ей ответить, я схватил мальчишку за локоть и притянул к себе.

– Она что же, видит тебя? А говорил, что только я могу тебя здесь видеть.

– Отпусти мою руку, ты! Не видишь, что ли, – я ем! И потом, я ведь тебе уже говорил, сегодня все с ног на голову перевернулось. Вот выйдешь из дому – сам увидишь. Потому я и вернулся. Тебе нужен кто-то, кто бы прикрыл твой зад.

– Но это же просто идиотизм какой-то! Откуда я могу знать, что делать, если правила все время меняются?

– Да нет никаких правил, приятель. Привыкай к этому. Иначе б я не угощался тут твоим завтраком.

– Фрэнни! – Обычно застенчивая Паулина говорила резковато, требовательно и при этом глаз не сводила с мальчишки.

– Ах да, Паулина, это сын моего троюродного брата, Джи-Джи. Вообще-то он Гари, м-м-м, Грэм, но мы всегда его называли Джи-Джи.

Меня так потрясло, что она теперь могла его видеть, что в голове почему-то не осталось ничего, кроме дурацкого фоонта… джиджи, вот как он получил имя. Он так на меня взглянул, словно я только что помочился ему на голову.

– Привет, Джи-Джи. Я Паулина.

Он ответил на это патентованной маккейбовской улыбкой на миллион долларов, очень мне знакомой. Когда Паулина, испытав на себе ее сногсшибательное действие, отвела глаза, он прошипел достаточно громко, чтобы я мог слышать:

– Джи-Джи?!

– Фрэнни нам никогда о вас не говорил. Я даже не знала, что у него есть троюродный брат.

Новонареченный Джи-Джи крутанул между пальцами вилку, которая описала полный круг. Этому впечатляющему фокусу обучил меня мой друг Сэм Байер, когда нам было по тринадцать.

– Ну, вы же знаете дядю Фрэнни…

– Дядю? Вы его зовете дядей? А откуда вы?

– Лос-Анджелес, Калифорния.

– Да знаю я, где Лос-Анджелес, – пожурила она его, но сопроводила свои слова кокетливой улыбкой, так что счет оказался в его пользу.

Не забывайте, это была та самая девица, которую я прозвал Тенью, потому что она всегда старалась быть как можно незаметней. Но теперь она говорила с Джи-Джи голосом, которого я у нее прежде никогда не слышал. Да я даже и подумать не мог, что Паулина способна на такой голос – жеманный и сексуальный. Более того, она говорила знающим голосом – и это было хуже всего. Паулина? Эта скромница, компьютерный гений, флиртует на моих глазах, как разбитная блондинка из какого-нибудь дурацкого сериала. И даже не врубается, с кем она флиртует-то! Я на минуту задумался, понравилась ли бы мне Паулина, когда я был в его возрасте? Нет, нисколько.

Но Джи-Джи, казалось, ею явно заинтересовался. Он похлопал ладонью по соседней табуретке и спросил:

– Не хочешь позавтракать с нами, Паулина?

– Я не завтракаю, а вот от кофе не отказалась бы.

– Ты почему так рано, Паулина? Обычно в это время ты еще спишь.

– Обычно да, но сегодня услышала голоса внизу и решила спуститься. И потом, у меня татуировка болит, наверно, поэтому я и проснулась.

На Джи-Джи это произвело огромное впечатление. Он восхищенно присвистнул.

– Вот это да! Ты татуировку сделала? Я, пожалуй, ни одной девчонки не знаю, которая бы решилась!

Я его поправил:

– У Пии Хаммер была татуировка.

– Да, но Пия чокнутая, – помотал он головой. – Эта жопа считает свои дыхания. А я говорю о нормальных девчонках.

Паулина медленно перевела свой взгляд соблазнительницы с меня на Джи-Джи. Я глазам своим не верил. Неужели это она? Выдержав для вящего эффекта паузу подольше, она сразила его важной подробностью. Но сказано это было нарочито небрежно:

– Мне сделали татуировку на попе. Вернее, немного выше. Ну знаешь, на пояснице? – Замолчав, она посмотрела на меня – как я отреагирую на это сообщение. К счастью, я уже наблюдал ее ягодичную живопись и потому остался невозмутим. Убедившись, что я не вскочу как ужаленный и не надаю ей по заднице, она продолжила: – Иногда там еще побаливает. Я, пожалуй, пойду оденусь и потом спущусь. Сваришь мне эспрессо, Джи-Джи?

– Нет проблем.– Он встал и подошел к машине. – Ух ты, у вас «Гаджиа»! Лучше машины для эспрессо нет.

Паулина кивнула в мою сторону и закатила глаза.

– Это Фрэнни купил. Он самый первый во всем мире кофейный сноб. Лично для меня и обыкновенный кофе хорош, но у него на этот счет просто какая-то мания.

– Но это и понятно: один раз попробуешь хороший эспрессо, и никакое растворимое дерьмо больше в рот не лезет, – заявил Джи-Джи, колдуя над машиной с видом знатока.

Я подавил смешок, наблюдая, как он стремится произвести впечатление на мою обычно застенчивую как улитка падчерицу.

– Да уж, – сказала Паулина и вышла из кухни, оглянувшись напоследок и бросив через плечо взгляд – угадайте, на кого?

Когда дверь за ней закрылась, я сцепил ладони на шее, закинул ногу на ногу и пропел:

– Посмотрим, как Джи-Джи сладит с этой Гаджи.

– Пошел ты в жопу со своим Джи-Джи! Как тебе такое в голову пришло?

– Сокращение от фоонтаджиджи. Даже он не смог удержаться от смеха.

– Ясно, первое, что на ум пришло. Похоже на французский фильм «Жижи» с Морисом Шевалье[86].

– Сомневаюсь, что кто-то тебя примет за Лесли Кэрон. Так показать тебе, как с этой штукой обходиться?

– Валяй. Неохота, чтобы Паулина меня приняла за умственно отсталого.

Я не мог удержаться, чтобы не спросить, с явным сомнением в голосе:

– Она тебе правда нравится?

А чтобы скрыть смущение, поспешно распахнул дверцу шкафа и стал доставать кофе и кофемолку. Открыл пакетик с кофе, потянул носом. Кайф!

– Да, нравится. У нее правда на заднице татуировка? Вот никогда бы не стал это делать. А если через пару лет захочешь от нее избавиться? Или картинка разонравится? Но раз она на такое пошла, уж точно не трусиха. Да и собою она ничего. Ты не согласен?

Я себя чувствовал неловко и смущенно. Как объяснить себе, мальчишке, что Паулина казалась мне жутко бесцветной, что я никогда бы ею не увлекся, с татуировкой или без? Но он был мною, а я был им, так почему же я не разделял его симпатии к Паулине?

– Ну покажи мне наконец, как управиться с этим твоим агрегатом. Быстрей – она может вот-вот вернуться.

Смотрел он на меня скептически, но я думаю, втайне не мог не впечатляться всеми сложными манипуляциями, которые необходимы для приготовления одной-единственной чашки кофе. Пока я так священнодействовал, мы трижды поспорили. Почему я не покупаю молотый кофе, чтобы сэкономить время? Зачем нужна машина, которая варит за один прием только одну чашку кофе? Когда я ему сказал, сколько «Гаджиа» стоит, его чуть удар не хватил. Не забывайте – парень привык к ценам шестидесятых годов. Последний раунд наших словесных баталий начался, когда он спросил, зачем мне надо заниматься такой вот херней. Я отвечал спокойно, думал, ему и вправду интересно. Но он меня и не слушал – ему нужно было только подтвердить свое мнение обо всех глупостях, что я делаю. Когда я посмел не согласиться, он разозлился и настроился на воинственный лад. Настоящий головорез, к тому же с характером, да и язык под стать. Я очень хорошо помнил эти свои качества, которые изживал в течение долгих лет. И как только мои родители меня выносили? «Поганец моего сердца» – так назвал меня однажды отец. «Геморрой» – так бы я назвал этого нахала.

Я все же закончил колдовать с кофеваркой, и над белой чашечкой поплыл божественный аромат свеже-заваренного кофе. Джи-Джи пригубил напиток.

– Вкусно, только хлопотно. Дай-ка я сам приготовлю следующую порцию.

Я побрел в ванную, а он стал молоть зерна. На пороге кухни я оглянулся и увидел: он поднес к носу горсть зерен и улыбался, закрыв глаза, – милая картинка. Я вспомнил! Я вспомнил, что в его возрасте никогда не признавал, что есть вещи, которые мне сильно нравятся, потому что любое проявление эмоций с большой буквы было признаком слабости. В те времена первой и важнейшей заповедью настоящего мужчины было: Всегда Оставайся Невозмутимым. Выражай одобрение всего лишь пожатием плеч, в крайнем случае – двухдюймовой улыбкой. Держи все в себе, а особенно свои эмоции. Пусть инициативу проявляют девчонки, пусть они демонстрируют свою любовь, а ты делай вид, что тебе это по барабану. И если ты сделаешь девчонке что-нибудь хорошее, не признавайся в этом или дай понять, что это мелочь. Заповедь номер два гласила: никому и никогда не показывай, будто тебя в этой жизни что-то очень волнует.

Но эта тайная улыбка, осветившая лицо Джи-Джи, когда он был уверен, что его никто не видит, была ключом к тому, что его впоследствии спасло, точнее, что спасло меня. Много лет он считал, что цель жизни – невозмутимость. Но в один прекрасный день он понял: дружеский интерес гораздо лучше.

Обо всем этом я размышлял, когда, повернув по коридору, снова увидел голую задницу Паулины – на сей раз в зеркале ванной. Точнее, увидел я часть ее задницы – одной рукой Паулина приподнимала рубашку, а другой оттягивала вниз трусы. Поднявшись на цыпочки и переступая с ноги на ногу, она выгибала спину и пыталась рассмотреть через плечо свой зад в зеркале.

Она увидела в зеркале меня.

– Фрэнни, иди сюда! Скорей! Я вперил глаза в пол.

– Паулина, опусти рубашку.

– Нет, ты должен это видеть. Ты должен посмотреть. Ты должен мне сказать, что все так и есть и я не сошла с ума.

Я шагнул вперед, не поднимая глаз.

– Что увидеть?

– Моя татуировка. Она исчезла. Все исчезло, даже повязка. Как такое возможно? Я ничего не трогала. Только немного сдвинула повязку, чтобы посмотреть, а потом вернула ее на место. А теперь все исчезло. Все!

– Дай-ка взгляну.

Так оно и было. Той ночью, когда я увидел ее голой, там, на пояснице, было вытатуировано это перо – яркое, рельефное, многоцветное. А теперь – ничего: идеально чистая молодая кожа.

– Оно было точно здесь,– она прикоснулась к этому месту, и на ее коже появилась ямочка.– Вот тут, а теперь его нет. Как такое возможно, Фрэнни?

Я прикоснулся к ней – не почувствуют ли чего-нибудь мои пальцы, раз глаза не видят. Провел подушечками по ее коже, надеясь нащупать шероховатость, царапину, хоть какую-нибудь неровность, по которым можно было бы понять, куда исчезло столько разноцветных чернил, введенных под девичью кожу меньше трех дней назад.

Ничего. Я не стал объяснять Паулине то, что все равно не мог объяснить, а вытолкнул ее в коридор, облегчился и вернулся на кухню. Джи-Джи еще раньше сказал, что снаружи все изменилось. Теперь я, кажется, начал понимать, что он имел в виду. Мне требовались ответы, а он был единственным, кто мог хоть что-то знать.

Когда я вошел на кухню, Паулина тыкала пальцем сквозь свою ночную рубаху в то место на спине, где должна была находиться беглая татуировка.

– Так покажи,– предложил Джи-Джи самым своим невинным голосом.

Я слегка двинул ему по затылку:

– Прекрати. Пошли выйдем, шалопай ты этакий. Паулина, мы через пять минут вернемся.

Проходя мимо Паулины, он тронул ее за плечо:

– Не вздумай уйти. Я скоро вернусь, и мне надо посмотреть, где она была, эта твоя картинка.

– Хорошо, Джи-Джи,– прощебетала она.

– Если ты хоть пальцем прикоснешься к Паулине.,.

– Отстань! Тоже мне блюститель нравственности! И что это ты лупишь меня перед ней? Я ничего такого себе не позволял!

– Пока нет, но собираешься. «Мне надо посмотреть, где она была, эта твоя картинка». Тоже мне соблазнитель. Ты, поди, прошел полный курс в Школе обольстителей Фреда Флинтстоуна[87]. Тонко. Очень тонко!

Он пихнул меня.

– Куда пойдем?

– Ты сказал, что сегодня все переменилось. Что ты имел в виду?

– Открои парадную дверь и сам увидишь, тупица.

Тип, который живет напротив нас через улицу, ездит на белом «сатурне». Он всегда оставляет машину у своего дома и звереет, если кто другой займет это место. Открыв парадную дверь, я увидел черный «ягуар» модель VII – как раз там, где должен был стоять «Сатурн». Этот «ягуар» был достаточно дорогой и редкой моделью даже в шестидесятые, когда выпускали такие машины, теперь же это и вовсе раритет. Я точно знаю – у моего отца был такой. Единственная его слабость. Он купил машину из вторых рук и очень ее любил, хотя она и была жутким дерьмом, выброшенные на ветер деньги. С той минуты, как он пригнал ее домой, и до того, как наконец продал с большим убытком, она то и дело ломалась. Ремонт стоил невероятных денег, к тому же приходилось ездить в соседний городок к дорогому механику, специалисту по машинам «иностранного производства». В нашей семье никто, кроме отца, эту машину не любил. Но он упорно отказывался признать, что предыдущий владелец его надул.

Так вот, в то утро напротив моего дома стоял в точности такой же черный «ягуар», как у моего отца. Я смотрел на него, погружаясь в воспоминания. Но у меня была куча дел, поэтому я только показал на него Джи-Джи и сказал:

– Прямо как отцовский «яг», а?

– Это и есть отцовский «яг», приятель. Я сам видел, как отец из него выходил.

Прежде чем я нашел слова для ответа, мимо медленно проехал травянисто-зеленый «студебеккер-аванти». За рулем сидела женщина. В кабине царил полумрак, но я все же разглядел ее силуэт, который мне показался знакомым. Я уже лет двадцать как не видел «аванти». Этот выглядел так, как будто прибыл сюда прямехонько из магазина.

По тротуару в нашу сторону, сутулясь, брели два подростка. Обоим лет по шестнадцать, волосы до плеч, одеты в мешковатую одежду, всю в цветастых разводах. Хиппи, отставшие от жизни лет этак на тридцать.

Поравнявшись с нашей верандой, оба приветствовали нас символическими знаками мира и сказали:

– Привет, Маккейб!

Джи-Джи и я в один голос им ответили. Посмотрели друг на друга. Хиппи тоже переглянулись, но, не останавливаясь, поплелись дальше, как обкурившиеся персонажи из комикса Р. Крамба. Улыбнувшись вслед этим ходячим анахронизмам, я вдруг вспомнил, что знаком с ними, знаю даже их имена.

– Никак это Элдрич и Бенсон?

– Именно, братишка.

– Но как такое возможно?

Голос Джи-Джи был исполнен сарказма.

– Ну, давай с минуту обо всем этом поразмыслим. Напротив, через улицу – отцовский «ягуар». Элдрич и Бенсон прошли мимо. Проехала Андреа Шницлер в своем «аванти»…

– Так это была Андреа?

– Именно, братишка.

Мой отец умер. Энди Элдрич погиб тридцать лет назад во Вьетнаме. Андреа Шницлер уехала из Крейнс-Вью еще до окончания школы и как в воду канула. У ее отца был зеленый «аванти». Мы, бывало, обсуждали – что бы лучше поиметь: Андреа или ее машину.

– Выходит, теперь снова шестидесятые? Мы вернулись в шестидесятые?

– Ага.

Я показал большим пальцем на дом:

– Но там внутри, Паулина и Магда, они…

– Разумеется, внутри, в доме… А снаружи у нас шестидесятые. Добро пожаловать в мой мир.

Он подпрыгнул и уселся на деревянных перилах веранды.

Не успел я и рта раскрыть, как в доме напротив хлопнула дверь. Мой отец прошел по дорожке к машине. Ему снова было около сорока, волосы еще оставались. На нем был бежевый летний костюм – я помню, мы его вместе покупали. Он всегда ходил на работу в костюме, всегда в галстуке. Галстуки он предпочитал одноцветные – черные или темно-бордовые. Всяких там полосок или сумасшедших рисунков не терпел. Как-то я подарил ему на день рождения галстук по рисунку Питера Макса[88] – разноцветные фосфоресцирующие слоники и космические ракеты. Он покорно его надел, чтобы меня не огорчать, но было очевидно, что ему это невыносимо. Он одевался так, чтобы быть незаметным, словно чем меньше он выделяется, тем лучше. В возрасте Джи-Джи я любил отца, но не очень-то уважал. Мы с ним обитали на разных планетах, хотя и под одной крышей.

Это было в шестидесятых. На своих джинсовых куртках мы носили значки с призывом (идиотским): «Не доверяй никому старше тридцати». Имелись в виду все, у кого постоянная работа, кто носит костюм, покупает дом в кредит, кто верит в Систему… Я не стал хиппи, потому что моими коньками были насилие, эгоизм, запугивание. Пацифизм лишил бы мою жизнь удовольствий и головокружительных возможностей. Но мне нравились наркотики и свободная любовь – важнейшие составляющие молодежного движения. Что в геометрической прогрессии ухудшало мои отношения с отцом. Только позднее, побывав во Вьетнаме, где на моих глазах ребятам вроде Энди Элдрича отрывало головы, я понял, сколь многое из того, чем жил и во что верил мой отец, было правильно.

Когда «ягуар» проезжал мимо нас, Джи-Джи крикнул:

– Эй, пап! Я здесь!

Но водитель, человек, которого я самолично похоронил, даже не взглянул в нашу сторону, хотя это точно был он – отец. Живой, как прежде.

Мы смотрели вслед машине, пока та не скрылась из виду.

– Что это за чертовщина? – спросил я, повернувшись к мальчишке.

– Я так думаю, кто-то тут нам поднасрал, Астопел или кто другой из его компании.

– И зачем?

Он вытащил из пачки сигарету, закурил.

– А затем, что им надо, чтобы Фрэнни Маккейб что-то для них сделал. Тебе на это отпущена одна неделя. Но почему-то они не могут тебе сказать, что именно ты должен делать. Ну, они и начали с намеков – возвращение похороненного пса, перо, опустевший дом Скьяво…

– И татуировка Паулины – ведь это было изображение того же самого пера. Но теперь и оно исчезло. Погоди-ка, у нее в руке была газета. Она, наверно, выходила сюда этим утром, когда все снаружи менялось!

Он кивнул, выпустив кольцо дыма.

– А это точно соответствует тому, что я думаю. Намеки на тебя не подействовали. Того, что им надо, ты не сделал. По-моему, они ужасно огорчились и доставили сюда меня, чтобы я тебе помог. Если Фрэнни-взрослому это не под силу, доставим Фрэнни-малого. Но из этого тоже ничего не получилось, и тогда они зашвырнули нас обоих в будущее.

Я взял у него сигарету, затянулся, вернул ее младшему.

– Кто такие они?

– Понятия не имею. Вопрос на сто тысяч долларов. Но это почти не имеет значения. Мы знаем, как они сильны. Тасуют время, как хотят, куски нашей жизни и все остальное. Но заставить тебя сделать то, что им нужно, пока еще не смогли. Получается, они не всесильны. Будь они Господом Богом, просто бы сказали: «Сделай то-то!» А они ничего такого не говорят, потому что не могут.

– Может, они какие-нибудь мелкие божки, – пробормотал я, размышляя вслух.

Он загасил окурок о подошву ботинка и швырнул в хризантемы Магды.

– Мелкие божки, вот это в точку. Но погляди вокруг, они тут сильно поднасрали! Ты побывал в будущем и должен был вернуться в свое время. А вместо этого ты оказался в своем и в моем одновременно.

– Джи-Джи! Ты где? – донесся до нас из дома голос Паулины.

Он соскочил с перил и подошел к двери.

– Как ты догадался? – спросил я, схватив его за Руку.

Он высвободил руку. Впервые за все время голос его зазвучал мягко и уязвимо:

– Ничего другого просто не пришло в голову. Думаешь, я прав?

– Похоже, да.

Он воодушевленно засиял, придвинулся ко мне поближе, чтобы поделиться очередным своим озарением:

– Знаешь что? По-моему, они меня сюда доставили, потому что ты в одиночку не сможешь сделать то, чего они от тебя ждут. Я тебе нужен, иначе ничего у тебя не выйдет.

– Зачем бы это ты мне мог понадобиться? – спросил я, пожалуй, слишком громко.

И в мгновение ока все вернулось назад – голос, хулиганские манеры:

– Потому что ты стал ручным, господин начальник Маккейб. Вытираешь личико мягонькими розовыми полотенчиками и даже не замечаешь этого – привык. Зато я, как и прежде,– пещерная версия Фрэнни Маккейба. Утираюсь чем попало и ссу из окна. Раскачиваюсь на лианах в диких джунглях. Охочусь с дубиной в вельде.

Мне надо было осмотреть город. Хотя у меня и оставалось совсем немного времени, чтобы сообразить, чего «им» от меня нужно, но я хотел взять короткий тайм-аут и увидеть Крейнс-Выо, перемотав пленку на тридцать лет назад. Я вернулся в дом за брюками и ботинками, Джи-Джи с Паулиной болтали и хихикали в кухне. Они и не заметили прошедшего мимо старика в боксерских трусах. Приятно было видеть Паулину такой счастливой, пусть даже благодаря этому трахуну с его низкопробными подходцами.

Натянув джинсы и футболку, я снова вышел на веранду и спустился по ступеням. Сделав несколько шагов, я остановился и взглянул на другую сторону улицы. С чего бы это мой отец выходил из того дома напротив в такой ранний час? Я тщетно пытался припомнить, кто там жил три десятка лет назад. После надо будет спросить у Джи-Джи.

Зато я хорошо помнил, что чем старше становился мой отец, тем больше он страдал от бессонницы и в любое время суток выходил из дому прогуляться или прокатиться на машине. Мы с матерью привыкли к его уходам и возвращениям в самые неурочные часы. Мать однажды даже сказала, что отец отличается от любого другого Тома, Дика или Гарри[89] разве что своей бессонницей и своим «ягуаром». Моего отца звали Том.

Бредя по улице к центру города, я вспомнил жуткую историю, рассказанную мне матерью. Однажды незадолго до свадьбы они с отцом условились о свидании в Нью-Йорке под большими часами на вокзале Гранд-Сентрал. Мать пришла чуть раньше условленного времени и с нетерпением ждала своего жениха. Через некоторое время она увидела его и поспешила ему навстречу. Ей потребовалось сделать немало шагов (так она выразилась), и, глядя в упор на этого парня, она в конце концов поняла, что это не Том Маккейб, а совершенно незнакомый ей человек. Сперва она была потрясена своей ошибкой, затем порадовалась, что не успела поставить себя в глупое положение, и с тем вернулась на прежнее место под часами.

Через несколько минут она наконец увидела – и теперь у нее уже не было никаких сомнений – Тома. Она опять двинулась к нему, чтобы сказать «привет». Но, господи помилуй, это случилось еще раз, хотя теперь ей потребовалось сделать немного меньше шагов, чтобы убедиться: вот уже второй незнакомец разительно похож на ее возлюбленного. Она смеялась, когда рассказывала мне это, но при отце никогда о том случае не вспоминала. Мы с ней оба понимали, что все это пусть и забавно, но чертовски грустно. Ведь в самом деле, если, скажем, швырнуть палку в толпу пассажиров, ожидающих поезда часов этак в семь утра на любой из станций округа Вестчестер, или в стайку клерков в любом из офисных зданий Манхэттена в обеденный перерыв – она наверняка заденет шестерых точных копий моего отца. Вот почему мать так радовали его бессонница и его пижонская машина. Это были две его уникальные черты.

Я брел по улице, с удовольствием разглядывая великолепные старые машины, которые в мое время выглядели бы как вымершие ископаемые – «корвейр» и «МГ-А», припаркованные напротив друг друга через дорогу. Возле старого дома Эла Сальвато стоял автомобиль его отца – «форд-эдсел» цвета собачьего дерьма. Машина с кнопками автоматической трансмиссии прямо на рулевом колесе. Сальвато-отцу нравилось, когда мы, ребята, забирались в его «эдсел», припаркованный возле дома. Эл всегда сам предлагал мне сесть на место водителя, но это только потому, чтоон меня побаивался. Все мои приятели меня побаивались – и было за что. Мне нравилось драться, воровать, лгать и делать больно. Любимым моим занятием было отрубать людей вчистую, предпочтительно чем-нибудь железным. Я воплощал в себе все те качества, которых родители боялись как огня. Я был малолетним правонарушителем, подонком, червивым яблоком, преступником, который когда-нибудь непременно попадет в ад, в тюрьму, и уж во всяком случае ничем хорошим не кончит. И я гордился всеми этими обвинениями. Я прошел мимо маленького голубого домика, где жил заместитель директора школы. Когда его стараниями меня исключили из школы за кражу книжки у учителя, я поджег его автомобиль. А в конце квартала в жутковатом домике, с комнатами на разных уровнях, обитал глава местного отделения Союза ветеранов иностранных войн. Однажды ночью я взломал дверь их зала заседаний и украл все оружие, которое там было в витринах. И так далее.

Но прав ли Джи-Джи? Неужели розовые полотенца Магды и счастливая жизнь превратили меня в добропорядочного обывателя? И что еще важнее – тревожит ли меня это? Какое это может иметь значение, если с тем Фрэнни я простился бог знает сколько лет назад? Что мы видим на своих старых фотографиях, кроме дурацких причесок и безвкусных нарядов – ты их двадцать лет как пожертвовал Армии спасения? Неужели этот самодовольный сопляк там, в доме, и вправду я или же мы просто в разное время обитали в одном теле, как в гостиничном номере?

Мимо меня торопливо протрусила маленькая собачка. Вид у нее был важный и целеустремленный.

– Джек!

Услыхав свое имя, пес остановился и выжидательно на меня взглянул. Я сунул ладонь ему под нос, он ее обнюхал, но хвостом не завилял. Это был пес моего друга, Сэма Байера. Беспородный симпатяга, который мне очень нравился когда-то. Что, однако, не помешало мне много лет назад помочиться на него и Джонни Петанглса, когда Джек сидел у Джонни на коленях, но это уже другая история.

Поскольку я оказался для него всего лишь чужаком с пустыми руками, Джек потрусил дальше. И тут я сообразил, что он, видимо, направляется к моему дому, потому что именно там жила семья Байеров, когда мы были детьми. Мне этот дом всегда нравился, и когда несколько лет назад его выставили на продажу, я его купил. Пес вернется к себе домой, и что он там найдет? Семью Байеров образца 1965-го или юных Паулину и Джи-Джи, все еще флиртующих друг с другом над чашками итальянского кофе? И что, если это все-таки окажется семейство Байеров? Что, если я пойду следом за собакой и обнаружу, что все в моем доме переменилось, стало таким, как тридцать лет назад? А что, если меня навсегда вернули в тот мир, где я был угрюмым, злобным, психованным мальчишкой?