Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана

      Гаага, 16 июня 1940 года
      Около полудня Элтинг, секретарь нашей дипломатической миссии, повез меня на машине к нашему консулу в Роттердаме. Здание консульства было разрушено во время бомбежки, и консул нашел временное пристанище в одном из пригородов. Мы застали его дома.
      Оттуда мы с Элтингом отправились в Роттердам. Сначала наш автомобиль ехал по нормальной городской улице, по которой ходили трамваи и многочисленные пешеходы спешили по каким-то своим делам. И вдруг дома куда-то исчезли, словно провалились сквозь землю, и перед нами открылся огромный пустырь, заваленный кирпичами и мусором. Кое-где виднелись руины зданий, но в основном мы видели голое серое опустошенное пространство. На соседних улицах все оставалось по-прежнему, но этот район походил на загородную свалку, почему-то оказавшуюся в центре города. Больше всего нас поразили даже не страшные масштабы разрушений, а отсутствие переходов. В местах, где не было бомбежек, все находилось в полном порядке, места же после бомбежек превращались практически в голое место.
      Мы возвращались из Роттердама в Гаагу по шоссе, на котором приземлялись немецкие военные самолеты в первый день вторжения. У въезда в Гаагский аэропорт стояла толпа местных жителей, собравшихся поглядеть на разрушенное бомбой административное здание. Мы тоже остановились, чтобы посмотреть, но разъяренный немецкий лейтенант ВВС заорал на часовых, чтобы они заставили американцев убраться, и мы подчинились.
      17 июня 1940 года
      Сегодня шестичасовым утренним поездом я возвращаюсь в Берлин. Пятичасовая поездка по оккупированным Нидерландам оставила гнетущее впечатление. Все так же идет дождь. В городах на улицах не видно ни души. Я прочел в немецкой газете пропагандистскую статью о "бессмысленности сопротивления" и подумал, что если, по-моему, в чем-то и есть смысл, так это в сопротивлении, свидетельством которого были разрушения в Роттердаме".
      Постепенно изучение и анализ немецкой оккупационной политики в Европе превратились для меня в нечто вроде хобби, средство отвлечения от моих административных обязанностей. Больше никто не занимался подобной деятельностью. Я написал ряд докладов по отдельным регионам и завершил эту работу большим аналитическим материалом весной 1941 года (когда мы еще едва ли смели надеяться на развитие германо-советского конфликта). Много позже, вернувшись в Вашингтон, я спросил у человека, ответственного за германскую группу в Госдепартаменте, получили ли они мой доклад. Он ответил, что доклад получили, но так как дискуссии по отдельным странам в европейском отделе не было, то подобные материалы не распределялись по группам. Поэтому никто не прочел его. Все же эта работа оказалась для меня полезной. Я неожиданно пришел к выводу, что, даже в случае полной военной победы нацистов, у них возникнут серьезные проблемы с организацией политической жизни и контроля в завоеванных странах. Нацистская идеология, основанная на возвеличивании доблестей, приписываемых немецкому народу, едва ли могла найти отклик у людей, живущих за пределами Германии, особенно у молодежи. Она не была вполне адекватна даже для марионеточных режимов, насаждаемых немцами и возглавляемых людьми, вполне субъективно готовыми принять германское владычество. Изучая германскую оккупационную политику, я отметил для себя, что немцам либо придется постоянно поддерживать в Европе режим военной оккупации (что чрезвычайно трудно и может вызвать недовольство даже в самих немецких войсках), либо как-то приспосабливаться даже к тем режимам, которые являются союзными, но основаны на несколько иных началах, чем национал-социализм, и по сути преследуют другие цели. Если бы я знал, с какими трудностями Гитлер уже тогда сталкивался во взаимоотношениях с испанцами, итальянцами и вишистским режимом во Франции, это мое убеждение стало бы еще крепче.
      Позднее эти размышления оказали известное влияние на мой анализ притязаний советского руководства на роль создания имперской державы и контроль над другими странами, особенно в Восточной Европе. Эту проблему, полагал я, иногда возможно решить, когда подчиненная страна значительно меньше главенствующей и по своему географическому положению просто не может реально иметь полной независимости. Но чем больше страна и чем она дальше от страны, играющей роль протектора, тем вероятнее возникновение трудностей, подобных тем, с которыми столкнулись немцы, пытаясь укрепить свою власть в оккупированной Европе. Конечно, советские лидеры, в отличие от нацистов, несли идеологию, претендующую на универсальность; она, по крайней мере теоретически, могла понравиться другим народам. Правда, эти проблемы в первые послевоенные годы были для меня не так очевидны, как позднее, когда я понял, что в мире национализм стал играть большую политическую роль, чем коммунизм. Но еще с начала 1940-х годов для меня все яснее становилось, что к современному миру вполне применимы слова Гиббона{19}: "Нет ничего более противного природе, чем пытаться удержать в повиновении отдаленные провинции". Ни одна нация не является настолько великой, чтобы установить мировое господство.
      Летом 1940 года не произошло вторжения немцев в Англию, которого все ожидали и очень опасались. Мы, американские дипломаты в Берлине, не сразу поняли, что, согласно логике Гитлера, невозможность захватить Британию неизбежно означает необходимость вторжения в Россию. В одном из писем к своему другу, сотруднику Госдепартамента, я подошел к пониманию этой проблемы, отмечая, что, "по крайней мере, в вопросе .о Румынии нет тесного сотрудничества между советским и немецким правительствами. На румынской границе русские могут сосредоточить большое количество войск и военной техники, так что немцам при своем продвижении в Грецию и в направлении Турции придется учитывать это скопление войск на своем фланге".
      Если бы я знал, что Гитлер, не сумев расколоть британский орешек, попытается решить стоявшую перед ним проблему, нанеся удар в Средиземноморье через Балканы, то еще лучше понял бы, почему Гитлеру потребовалось сокрушить советскую военную мощь, чтобы освободить свой фланг для операции, которая должна была подорвать основы Британской империи. К этому следует добавить, что я не знал также, с каким упорством Молотов настаивал во время визита в Берлин на полном советском военном контроле над Болгарией и на других, почти столь же неприемлемых для Германии вопросах.
      Ситуация осложнялась нападением Германии на Югославию весной 1941 года. Эта акция была сомнительной со стратегической точки зрения. Отсрочив нападение на Россию, она, возможно, лишила Гитлера шанса добиться успеха в российской кампании и даже в войне в целом. Поэтому мы и не усмотрели в этом нападении на Югославию прелюдии к войне с Россией.
      Однако к концу весны появились признаки, что Гитлер готовит крупную кампанию на Востоке. Мы посылали эти сведения в Вашингтон, а там тщетно пытались предупредить об этом Сталина.
      Поэтому известие о нападении на Россию 22 июня 1941 года не совсем застало нас врасплох. Однако выяснилось, что начало этой войны создало коренное изменение во всей политической ситуации, и теперь требуется ни много ни мало как выработка новой политики по отношению к Восточной и Центральной Европе. В частности, предстояло определить, кого мы хотели бы видеть в качестве руководящей державы в Восточной Европе в послевоенный период. То, что Советский Союз предстал в качестве новой жертвы нацистской агрессии, не могло не вызвать некритических симпатий по отношению к нему в американском обществе. Однако при этом нам не следовало забывать: в настоящее время задачи России чисто оборонительные, но в случае победы ситуация может измениться. И не будем ли мы впоследствии сожалеть о том, что содействовали советской политике в Восточной Европе?
      24 июня, через два дня после начала германской агрессии, я написал своему другу Хендерсону письмо, где изложил свои взгляды на особую ответственность, с которой мы должны подходить к нашим взаимоотношениям с Россией. (Через несколько лет он любезно переслал мне это письмо по моей просьбе.) Я писал:
      "Я уверен, что нам у себя в стране никоим образом не нужно следовать за курсом Черчилля, который расширяет кампанию по моральной поддержке русского дела в нынешнем русско-германском конфликте. Мне кажется, что поддержка России как союзника в деле защиты демократии вызовет непонимание нашей собственной позиции и придаст Германии желанную для нее ауру нравственности ее действий. Я не понимаю, как, следуя подобному курсу, мы сможем не отождествить своей позиции с разрушением независимости балтийских стран, нападением на Финляндию или разделом Польши, с разрушением религии в Восточной Европе или с внутренней политикой режима, методы которого далеки от демократических. Не будет преувеличением сказать, что и в Норвегии, и в Швеции, и в Прибалтике Россию обычно боятся больше, чем Германию...
      Очевидно, что вступление России в борьбу не связано с принципами, лежащими в основе дела союзников, и что, несмотря на участие в войне, Россия едва ли реально желает победы Англии. Россия безуспешно пыталась обеспечить свою безопасность за счет компромиссов с Германией и направить немецкие военные поползновения на Запад. Во время войны Москва проводила политику исключительно в собственных интересах и не пыталась помочь ни одной из воюющих стран. Я не вижу, почему у нас в стране не должны настоящее положение России оценивать реалистически, как положение тех, кто вел опасную игру и должен в одиночку принять моральные последствия этого. Подобный взгляд не помешает материальной помощи, поскольку этого потребуют наши собственные интересы, но не позволит нам отождествлять себя с воюющей Россией политически и идеологически. Поэтому более правильно расценивать Россию как "попутчика", пользуясь принятым в Москве термином, но не как политического союзника".
      В том, что я изложил за полгода до вступления в США в войну, заключалась суть моих разногласий с правительственным курсом в ближайшее пятилетие. Потом, когда маятник официальной политики качнулся вправо, в 1946 - 1948 годах мои взгляды на внешнюю политику стали очень близки к официальным; но я снова разошелся с ними после 1949 года, когда политическая линия в отношении России стала слишком упрощенной и милитаристской.
      Я плохо помню период, предшествующий Перл-Харбору. Мне только запомнилось чувство, что ситуация вышла из-под контроля (именно из-под контроля вообще). День за днем я, глядя на большую карту России в моем кабинете, следил за продвижением гитлеровских армий к Москве, сравнивая эту кампанию с продвижением армии Наполеона в 1812 году (в некоторых отношениях сходство было нередко поразительным). Во время войны с Россией наши отношения с немецким правительством, и до этого достаточно прохладные, стали ухудшаться. Никто не знал, чем и как все это закончится.
      В одно памятное декабрьское воскресенье, слушая на коротких волнах американское радио, мы узнали о Перл-Харборе. Я тогда же позвонил по телефону мистеру Моррису, нашему временному поверенному, а также другим нашим сотрудникам, которым мог дозвониться. Поздно ночью мы собрались в посольстве, чтобы обсудить создавшееся положение. Война с Японией уже началась, и ясно было, что за этим может последовать вовлечение нашей страны в войну с Германией.
      Четыре дня мы жили в неизвестности. За это время от нас перестали принимать телеграммы, даже правительственные, а во вторник наши телефоны вдруг загадочным образом перестали работать. Таким образом, мы оказались отрезанными от всего мира.
      В ночь со вторника на среду мы сожгли свои шифры и уничтожили специальную корреспонденцию, понимая, что это лучше сделать, чем не сделать, надеясь на то, что войны удается избежать. В четверг мы узнали, что Гитлер собирается выступать в рейхстаге с речью. После этого площадь перед посольством почему-то заполнили грузовики и толпы народа. Мы ждали штурма, но он не последовал. Зато наш телефон вдруг снова заработал. Позвонили из германского МИД и сообщили, что сейчас явится сотрудник отдела протокола, чтобы доставить временного поверенного США в делах Германии к министру иностранных дел. Возбужденный Риббентроп вслух прочел Моррису и его спутникам ноту об объявлении войны и прокричал: "Ваш президент хотел войны, и он получил войну!" - затем повернулся и вышел из помещения.
      Видимо не зная, что с нами делать дальше, сотрудники МИД решили проконсультироваться с Гитлером. Но тот уже отбыл в свою ставку, и мы два дня ждали ответа. Ответ, полученный в субботу, был лаконичным: "В конце недели американцев не должно быть в Берлине". За ночь нам кое-как удалось собраться, и к утру следующего дня мы подготовились к отъезду. В восемь утра 14 декабря наше здание заблокировали гестаповцы. И мы стали их пленниками. Нас посадили в автобусы и отвезли на вокзал, а оттуда на двух спецпоездах, под охраной гестапо, доставили в один из пригородов Франкфурта, где мы и провели около пяти месяцев. Лишь в конце апреля 1942 года правительство США связалось с нами, до этого же мы могли получать какую-то информацию только от самих немцев или от посещавших нас время от времени представителей Швейцарии.
      Весь этот период я чувствовал ответственность за порядок внутри группы узников и был их представителем перед немцами, державшими нас под стражей. Заботы, ссоры и жалобы этих людей занимали почти все мое время. Особенно частыми были всякого рода жалобы, связанные с питанием, которые доставляли мне немало хлопот, поскольку волей-неволей приходилось говорить об этом с немцами. Правда, мы получали положенные в Германии гражданскому населению продуктовые нормы, которые были ниже принятых в мире для военнопленных; не имели мы, однако, и продовольственной помощи Красного Креста, которая военнопленным также полагалась. Таким образом, кормили нас скудно, и все мы чувствовали, что недоедаем.
      Но в то время в Европе многие голодали по-настоящему, и на карту были поставлены более важные вещи, чем сытость.
      В середине мая нас на двух поездах отправили через Испанию в Лиссабон, где обменяли на аналогичную по численности группу немцев. Когда мы проезжали через Испанию, то пришлось запирать двери вагонов, чтобы некоторые наши товарищи (особенно журналисты) не выбегали на станциях, растворяясь в толпе в поисках спиртного, с риском отстать от поезда. На первой же португальской станции нас встретил Тед Руссо, в то время помощник нашего военно-морского атташе в Лиссабоне. Оставив своих подопечных в запертых вагонах, я вышел поприветствовать его. После обычных любезностей я спросил Руссо, можно ли на этой станции позавтракать. Получив утвердительный ответ, я, пять месяцев получавший жалобы на плохую еду, решил отомстить моим товарищам и отправился в буфет, где съел на завтрак несколько яиц. Остаток пути у меня ушел на сочинение прощальных стишков, посвященных тем, кто был моими спутниками в течение этих пяти месяцев. У меня сохранился этот набросок. Там упоминается "Гранд-отель", где нас поселили во время пребывания в Бад-Нохейме, под Франкфуртом, а также тамошняя речка с подходящим к случаю названием Юса{20}. Вот эти стишки:
      Я буду помнить "Гранд-отель"
      На Юсы берегах,
      Где с вами я делил, друзья,
      Надежды, радость, страх.
      Случилось много пережить
      За долгие недели,
      Но никогда вам не забыть,
      Как вы там мало ели.
      Пришлось раз в жизни пояса
      Вам затянуть потуже,
      И каждый убедился сам,
      Что ничего нет хуже.
      Пусть мир пройдет через войну
      И через голод тоже,
      Но вам без мяса-посидеть
      Хоть день - избави боже!
      Мои литературные упражнения были прерваны, когда мы прибыли в Лиссабон, и мне сразу же захотелось найти ближайший хороший ресторан.
      Как уже говорилось, Госдепартамент долго не пытался связаться с нами (хотя это можно было сделать через Швейцарию); мало того, перед нашим обменом пришла первая телеграмма с сообщением, что по решению начальника контрольного финансового управления нам не будут оплачены месяцы, проведенные в заключении, потому что мы, видите ли, все это время не работали. Во второй (и последней за это время) телеграмме говорилось, что первоначальное решение о нашем выезде пересмотрено и половина из нас должна остаться в Германии, чтобы освободить место на корабле для еврейских беженцев. Причина была проста - часть конгрессменов для удовлетворения части избирателей намеревалась перевезти этих беженцев в США (хотя они и не являлись нашими гражданами). И это было важнее, чем все, что произошло с нами. Мы с мистером Моррисом справились с обоими этими испытаниями, но, конечно, не на такой прием мы надеялись после освобождения из пятимесячного плена. Это неприятное впечатление еще усилилось по прибытии в Лиссабон, где нас ожидали телеграммы с информацией о том, что часть из нас должна остаться на службе на Иберийском полуострове и приступить к работе со следующего дня. Похоже, в Госдепартаменте не имели ни малейшего представления о нашем нервном и физическом состоянии. Ни в этих приказах, ни во время встречи в США, когда туда прибыли те, кого не оставили на службе, нам, насколько я помню, не было высказано признательности ни за нашу службу, ни за те неприятности, которым мы подверглись в связи с ней.
      Это не последний за время войны пример несправедливого отношения правительства и значительной части нашего общества к людям на государственной дипломатической службе. То же самое проявилось и в отношении призыва на военную службу{21}. Руководители Госдепартамента довели до сведения подчиненных, что они благодаря их квалификации принесут больше пользы на дипломатической службе, а потому должны ходатайствовать об отсрочке от призыва.
      Сам Госдепартамент не стал брать на себя эту миссию (очевидно опасаясь критики со стороны конгресса), поэтому этим пришлось заниматься самим нашим служащим. Большинство из них так и поступили и получили отсрочку от призыва на военную службу. Их работа во многих случаях была не менее важна для войны, чем служба людей в форме. Больше того, на долю дипломатов в военное время выпадало не меньше опасностей и лишений, чем на долю военнослужащих. И все же это не спасало наших служащих от напоминаний, связанных нередко с упреками, об их гражданском статусе. В союзных странах они были лишены даже тех скромных привилегий, которые могли иметь рядовые военнослужащие. В американской прессе не раз появлялись обвинения по их адресу, нередко персональные, в уклонении от призыва. Как-то я обратился к руководителю одной из наших служб с просьбой предоставить отпуск некоторым служащим, явно нуждавшимся в отдыхе, но он ответил отказом, заявив, что, в конце концов, всем им следовало служить в армии. Это замечание задело меня за живое, и я не забыл этой обиды. Дело было даже не во мне - сам я уже вышел из призывного возраста. Но я продолжаю считать, что служба дипломатов в военное время во многих случаях ничем не уступала по значению службе военных.
      Глаза 6.
      Португалия и Азорские острова
      Наш корабль прибыл в Нью-Йорк в начале июня 1942 года. К счастью, я получил большой отпуск, который мы с женой использовали, чтобы найти наш первый настоящий дом - большое, но заброшенное ранчо в Пенсильвании, где мы и поселились.
      В августе я получил временную работу в Госдепартаменте - в группе личных дел. Мне поручили рассортировать кучу старых папок с документами, которыми никто не занимался. Я был неприятно удивлен, когда нашел среди них два своих доклада, написанных еще до отпуска. Один из них посвящался проекту дипломатической академии, а другой - необходимости значительного расширения штатов внешнего ведомства в связи с военными обстоятельствами и потребностями послевоенного периода. Никаких пометок на обеих бумагах не было, а значит, я один во всем Госдепартаменте должен был их прочесть и решить, что с ними делать. Я положил оба доклада в соответствующие папки, но не мог удержаться от того, чтобы сделать пометки "по-моему, это хорошая идея".
      В пятницу перед Днем труда{22} поступил приказ о назначении меня советником посольства в Португалии, что означало возвращение к моей нормальной работе. Кроме того, я получил конфиденциальное, негласное поручение разобраться с той путаницей, которую создали наши сотрудники разведывательных служб во взаимоотношениях с англичанами и друг с другом, когда вмешались в сложную систему шпионажа и контршпионажа, уже сложившуюся к тому времени в Лиссабоне военной поры.
      На этой новой работе я провел около полутора лет, и одна из моих основных задач состояла в том, чтобы добиться от португальского правительства разрешения на использование американцами Азорских островов как базы при перелетах наших самолетов из Америки в Европу во время подготовки к вторжению в Норвегию. Американским послом в Лиссабоне в то время был Берт фиш, маленький, толстенький, лысый человек, редко покидавший свою резиденцию в португальской столице. Большую часть времени он проводил у себя в спальне, сидя в кресле и слушая по радио передачи Би-би-си и других англоязычных каналов. Каждое утро я приходил к нему с докладом и выслушивал его распоряжения. Я вскоре заметил, что, несмотря на внешнюю пассивность и замкнутый образ жизни, этот человек внимательно изучал и хорошо знал события и основных действующих лиц политических драм, которые разыгрывались в Лиссабоне. Все шло вроде неплохо, только меня беспокоил недостаток политических контактов с португальским правительством с нашей стороны. Я знал, что за время со вступления Америки в войну не было никаких обсуждений политических проблем между нашим послом и. португальским премьер-министром. Такое положение представлялось мне не просто неправильным, но и небезопасным. В условиях начавшейся войны требовалось заново определить характер американо-португальских отношений. Португалия официально была нейтральной, но в переменчивой военной обстановке от нее могли потребоваться какие-то новые решения, а на этот случай всегда должна существовать обстановка известной откровенности и доверительности между нашими странами. В начале 1943 года я отправил в Вашингтон длинное послание, напоминавшее историю англо-португальского союза, где содержались аргументы в пользу выгод подобной же политики и для США. Таким образом я надеялся привлечь внимание Вашингтона к проблеме американо-португальских отношений в целом, но реакции не последовало. Я также пытался уговорить мистера Фиша встретиться с Салазаром, по собственной инициативе, без получения инструкций, чтобы прощупать возможности совпадения интересов наших стран. Но мистер Фиш побаивался Салазара, которого считал слишком хитрым, и уклонялся от подобной встречи.
      В июне 1943 года я ненадолго уехал в Вашингтон, чтобы забрать в Португалию младшую дочку, учившуюся тогда в столичной школе. В мое отсутствие мистер Фиш внезапно заболел и скончался. В итоге я, по возвращении в Лиссабон, автоматически стал временным поверенным в делах США в Португалии, впервые взяв на себя полную ответственность за большую дипломатическую миссию, притом в военное время. От своего друга У. Баттерворта, генерального директора Американской торговой корпорации, который вел свои дела в Португалии, я узнал о сверхсекретных англо-португальских переговорах о возможности использования Азорских островов для создания английских военных аэродромов. Переговоры только что начали английские дипломаты, тайно прибывшие в столицу Португалии. Таким образом, был создан наиболее прямой и короткий путь для английской (да и американской) военной авиации в период подготовки вторжения в Европу.
      Эти переговоры стали возможными благодаря уже существовавшему англо-португальскому союзу. Нечто подобное происходило во второй раз в этом столетии. Еще во время Первой мировой войны португальцы дали понять, что предпочитают оставаться нейтральными, но могут вступить в войну, если их об этом попросят англичане, просто ради союзнического долга. Безопасность Португалии уже не одно столетие зависела от заинтересованности англичан в независимости этой страны, и португальцы относились к таким просьбам серьезно. Однако, прежде чем предоставить англичанам какие-то военные возможности, португальцы должны были провести с ними основательные переговоры по этому вопросу, чтобы предусмотреть и возможные отрицательные последствия.
      Летом англичане в Лиссабоне любезно держали Баттерворта и меня в курсе своих негласных переговоров с португальцами. 17 августа они успешно завершились, и стороны пришли к соглашению, что с 8 октября англичане получат доступ на некоторые из Азорских островов для создания там военно-воздушных баз. Деликатность этого предприятия как необходимость в особой секретности была очевидной. Если бы немцы как-то узнали об этих переговорах, они в лучшем случае осыпали бы угрозами Португалию, которая официально оставалась нейтральной, а в худшем могли бы начать в какой-либо форме агрессию против нее, например нападать на португальские корабли в открытом море. Кроме того, отсутствие подходящих гаваней в регионе означало, что первые английские военные корабли должны будут разгружаться вне портов, превратившись тем самым в удобные мишени для немецких подлодок. Вот почему о соглашении публично объявили только через четыре дня после начала высадки англичан.
      Мы с Баттервортом послали в Вашингтон ряд совершенно секретных донесений об этих событиях, адресовав их лично секретарю Госдепартамента. Мы ожидали какой-то реакции, хотя бы сообщения о том, что правительство США знает о прошедших переговорах.
      Возможные изменения в американо-португальских отношениях в связи с войной прямо касались нас обоих. Но мы не получили никакого ответа, и мне оставалось лишь надеяться, что англичане все-таки вели свои переговоры и заключили соглашение после консультаций с американской стороной.
      За три дня до 8 октября, когда должна была начаться высадка англичан на Азорах, я получил из Госдепартамента секретную телеграмму, где мне предписывалось заверить португальского премьера, что США намерены уважать суверенитет Португалии во всех ее владениях, но только если он этого потребует. Я положил телеграмму в сейф и стал ждать. Уже утром 8 октября пришла новая телеграмма, предписывающая дать такие заверения португальской стороне даже без ее требования. Я отправился в португальский МИД, чтобы попросить о встрече с доктором Салазаром. Глава американского отдела принял меня настороженно. Он сказал, что доктора Салазара сейчас нет в столице и вернется он через несколько дней. (Салазар в это время находился на португальско-испанской границе, где встречался с генералом Франко, чтобы информировать его о последних событиях.) Начальник отдела спросил, не могу ли я сообщить, зачем мне необходимо встретиться с премьер-министром. Сообщить я не мог, а лишь намекнул. Несколько месяцев назад мистер Фиш и я, по случаю ввода американских войск в Северную Африку, заверяли президента Португалии генерала де Фрагосо Кармона, что эта акция никак не затронет интересов и безопасности страны и ее владений. Я объяснил португальцу, что нынешний повод для встречи с премьером имеет нечто общее с тем случаем, и эти объяснения удовлетворили его. Он сразу отправил телеграфное сообщение об этом, и через несколько часов я узнал, что Салазар вскоре вернется и встретится со мной 10 октября в 10 часов утра.
      10 октября в 9.30 утра, готовясь к намеченной встрече, я получил в посольстве сверхсрочную депешу, которую только что расшифровали. Там без всяких объяснений говорилось, что ни при каких обстоятельствах не следует давать премьеру вышеуказанных заверений, до получения новых указаний. Я не знал, что и делать. Мне удалось добиться встречи с политическим руководителем Португалии, который специально прибыл в столицу, прервав важные дела. Оставалось всего несколько минут до нашего свидания, и что-то изменить было уже невозможно. В полном отчаянии я отправился в скромный дворец, служивший Салазару резиденцией. Мне оставалось только признаться премьеру в получении мной инструкций, смысл которых, к сожалению, несовместим с предполагавшимся первоначально предметом нашей встречи. Однако, чтобы спасти положение, мне пришлось также сказать, что до сих пор, насколько мне известно, никто из американских дипломатов не обсуждал с Салазаром наших двусторонних отношений в военное время. Поэтому я, пользуясь случаем, хотел бы попытаться это сделать. Салазар был явно весьма удивлен таким заявлением, однако согласился меня выслушать. Я решился изложить ему свои соображения о наших общих интересах в атлантическом регионе, и вскоре началось незапланированное, но небесполезное обсуждение этой проблемы. К концу моего визита мой собеседник, как я заметил, воспринял наш разговор не без некоторого удовлетворения, хотя по-прежнему был озадачен моим визитом.
      Вернувшись в посольство, я отправил в Вашингтон донесение о том, что я должен был сделать и почему.
      В понедельник, 11 октября, ничего особенного не произошло. На следующий день высадка на Азорских островах первых английских подразделений завершилась, и это событие стало достоянием гласности. Португальцы оправдывались перед немцами наличием англо-португальского союза. Однако немцы, естественно, ответили резкой нотой, и в течение недели португальские власти в тревоге ожидали военных акций со стороны Германии на суше или на море.
      В следующее воскресенье, 17 октября, я вновь просмотрел телеграммы, поступившие в посольство, и снова обнаружил срочное послание, на этот раз довольно длинное. Там, в частности, говорилось:
      "Вам даются указания по поручению президента, которые следует выполнить 18 октября или в любой день после этого, при первой возможности, если за это время не будет предпринято никаких военных действий Германии против Португалии. Как вам известно (мне это вовсе не было известно), мы временно прекратили некие переговоры, чтобы не мешать другим переговорам, которые завершились англо-португальским договором от 17 августа. Наш переговорный процесс имел целью создать возможность использования части Азорских островов для нужд нашей армии и флота. Теперь вам надлежит добиться встречи с д-ром Салазаром, чтобы переговорить с ним о следующих проблемах"...
      Далее следовал перечень просьб, далеко превосходящий то, что получили от португальцев англичане даже при наличии у них союзного договора: военно-морская база, база военно-морской авиации, авиабазы на трех островах, прокладка кабелей и сооружение систем связи, создание радарной установки, возможность принятия американских военных кораблей во всех азорских портах и т.