Алекс Делавэр (№12) - Выживает сильнейший

– Я на мгновение вернусь к политике, сэр, – обратился к нему Майло. – Не сомневаюсь, что консульство получает угрозы. Они где-нибудь регистрируются?

– Думаю, да, но это не моя сфера.

– Нельзя ли это уточнить?

– Я спрошу.

– Вы можете сказать, к кому обратиться, и я управлюсь сам.

– Предоставьте это мне. – Руку Кармели начала бить дрожь. – Ваши слова о родителях... которые убивают своих детей. Если вы имели в виду...

– Нет. Конечно же, нет. Простите, я никак не хотел оскорбить вас. Мне просто нужно было как-то объяснить, почему о некоторых преступлениях мы ничего не знаем.

Черные глаза Кармели подернулись влагой. Он снял очки, тыльной стороной ладони вытер набухшие слезы.

– Моя дочь была... очень необычной девочкой. Растить ее стоило труда, но именно поэтому мы так дорожили ею. Ее никто и никогда не обидел. Ей пальцем не грозили. Как мы ее баловали! Слава Всевышнему,что мы ее баловали! – Он вновь надел очки и уперся руками в подушки дивана. – Жду ваших вопросов. – Голос стал тверже.

– Я хотел бы побольше узнать об Айрит, мистер Кармели.

– Что именно?

– Каким ребенком она была, что представляла собой как личность. Ее симпатии, антипатии, привязанности.

– Она была полна любви. Очень дружелюбный ребенок. Добрая и счастливая, много смеялась, всегда была готова помочь. Горобич ведь передал вам свои бумаги?

– Да.

– Тогда нет смысла вдаваться в детали... состояния ее здоровья. В детстве она перенесла грипп, который дал осложнения.

Из внутреннего кармана пиджака Кармели извлек большой бумажник телячьей кожи с кармашками для кредитных карточек. В верхний была вставлена фотография. Он вытащил ее и протянул нам, не выпуская, однако, из пальцев.

Это был небольшого формата снимок прекрасной девичьей головки. Смеющееся лицо, в разрезе белого воротничка виден шнурок со звездой Давида. Уже знакомые светлые вьющиеся волосы, чистая кожа. То самое лицо... зрелое, хорошее, без всяких признаков слабоумия. На полицейских фотографиях, сделанных после смерти, она казалась совсем ребенком. Сейчас же, глядя на светящееся радостью лицо, угадать ее возраст было еще сложнее: что-то между двенадцатью и семнадцатью.

– Вот какойбыла Айрит, детектив. Вовсе не той, что на фото в ваших папках.

– Когда сделан снимок? – спросил Майло.

– В этом году. В школе.

– Могу я получить копию?

– Если найду второй экземпляр. – Кармели осторожно потянул на себя фотографию и бережно спрятал ее в бумажник.

– У нее были друзья, сэр?

– Естественно. В школе. За сверстниками она... не поспевала.

– А среди соседских детей?

– В общем-то, нет.

– Ровесники не доставляли ей неудобств, не дразнили?

– За что? За то, что она была не такой, как они?

– Это случается, вы знаете.

– Нет, Айрит всем нравилась. Она умела ладить с людьми. Да мы и не дали бы ее в обиду. – Кармели часто заморгал и прикурил наконец сигарету.

– Как у нее обстояло со слухом? – спросил Майло.

– Правым ухом она не слышала совсем, в левом слух сохранился на тридцать процентов.

– Со слуховым аппаратом или без него?

– С аппаратом. Без него она едва воспринимала звук вообще. Но и аппаратом пользовалась редко.

– Почему?

– Она не любила его, жаловалась, что громкий звук вызывает у нее головную боль. Несколько раз мы пытались отрегулировать его, но Айрит так и не привыкла. Собственно говоря, я... – Он вдруг закрыл лицо руками.

Майло опять принялся скрести щеку.

Наконец Кармели собрался с силами и продолжил, толчками выдыхая дым:

– Она пыталась скрыть от нас правду: надевала аппарат, выходя из дома, и снимала, как только садилась в автобус. Или в классе. Или теряла – пришлось несколько раз покупать новый. Мы просили учителей следить за тем, чтобы она все-таки носила его. Тогда Айрит просто стала отключать звук. Возвращаясь домой, иногда вспоминала, что его нужно включить, но чаще забывала об этом. Мы все знали, мистер Стерджис. Невинная душа, она не умела притворяться. Но воли ей хватало с избытком. Мы пытались как-то урезонить ее, договориться. Но ничто не срабатывало. В конце концов пришлось сделать вывод, что Айрит предпочитаетне слышать. Отгородившись от мира, она создавала свой и жила в нем. Может такое быть, доктор? – Он повернулся ко мне.

– Да, я сталкивался с подобным.

– Как и моя жена. Она преподаватель. В Лондоне, в такой же школе, она говорила, что многие дети уходят в свой собственный мир. Как бы то ни было, нам хотелось, чтобы Айрит знала о том, что происходит вокруг нее, поэтому дома всегда напоминали ей о необходимости пользоваться аппаратом.

– Значит, – вставил Майло, – если даже в тот день аппарат и был с ней, нельзя с уверенностью утверждать, что он оставался включенным?

– Я почти убежден, что он был выключен.

– Тридцать процентов в левом ухе, – задумчиво проговорил Майло. – То есть и с аппаратом она многого не слышала.

– Многого, – согласился Кармели и сел прямее.

– Айрит была очень доверчива? – спросил я.

– Поймите, доктор, – он сделал глубокий вдох, – моя дочь росла в Израиле и Европе, где жизнь намного безопаснее, и дети привыкли пользоваться куда большей свободой.

– В Израиле жизнь безопаснее? – переспросил Майло.

– Как я сказал, намного, мистер Стерджис. Ваши средства массовой информации раздувают имеющие место отдельные случаи, но если забыть о политическом терроризме, то уровень преступности у нас весьма низок. Копенгаген и Лондон, где мы жили позднее, тоже предоставляли ей относительную свободу.

– Несмотря на то, что она была дочерью дипломата?

– Да. Нам всегда везло с соседями. В Лос-Анджелесе это ничего не значит. Мы оказались абсолютно не готовыми к жизни в американских городах – конечно, Айрит всем доверяла. Она любила людей. Безусловно, мы предостерегали ее относительно незнакомых, говорили о необходимости быть осторожной. Она отвечала, что понимает это. Но она была... по-своему она была очень лукавой. И к тому же оставалась совсем ребенком в свои годы. Ее семилетний брат в чем-то был старше. Искушеннее, что ли. Он очень способный мальчик... Последовала бы Айрит за незнакомцем? Я бы сказал «нет». Но уверен ли я в этом? – Кармели покачал головой.

– Мне хочется побеседовать с вашей супругой, – сказал Майло. – Мы, безусловно, переговорим и с вашими соседями – чтобы выяснить, не заметил ли кто-то из них чего-нибудь необычного на вашей улице.

– Никто и ничего, – заверил Кармели. – Я уже расспрашивал. Но это ваше право, идите и задавайте им свои вопросы. Что же касается мой жены, то сразу договоримся: вы никоимобразом не упомянете о ее гипотетической причастности к... словом, то, о чем вы намекнули мне.

– Мистер Кармели...

– Я высказался достаточно ясно,детектив? – В голосе его послышался металл, узкая грудь подалась вперед, плечи расправились – казалось, Кармели готовится нанести удар.

– Сэр, – загудел Майло, – у меня нет намерений усугублять горе вашей супруги, и еще раз приношу извинения за то, что невольно оскорбил вас.

– Ни намека, -настаивал Кармели. – В противном случае беседа не состоится. Она достаточно испытала за свою жизнь. Вы меня поняли?

– Да, сэр.

– Я буду присутствовать при вашем разговоре. Общаться с сыном не позволю. Он слишком молод, чтобы иметь какие-то дела с полицией.

Майло молчал.

– Вам это не по вкусу, – заметил Кармели. – Вы считаете, что я... ставлю палки вам в колеса. Но речь идет о моей семье – не о вашей.

Глядя на дверь, он с достоинством поднялся, ожидая, что мы последуем его примеру. Встали и мы.

– когда можно встретиться с миссис Кармели? – спросил Майло.

– Я позвоню вам. – Он подошел к двери и распахнул ее. – Будьте честным до конца, мистер Стерджис. Вы надеетесь отыскать это чудовище?

– Я приложу все силы, мистер Кармели. Нам приходится иметь дело с фактами, а не с надеждой.

– Понимаю... Я не очень-то религиозный человек, в синагогу хожу только тогда, когда этого требуют мои служебные обязанности. Но если после смерти нам уготована новая жизнь, то ее я проведу на небесах. Знаете почему?

– Почему?

– Потому что в аду я уже был.

Глава 8

– Как тебе эта комнатка? – спросил Майло, когда мы спускались в лифте. – Интересно, удостоились ли Горобич с Рамосом чести быть принятыми в его личном кабинете?

– Ты считаешь, что, устанавливая дистанцию между нами, он как бы отдаляет себя и от убийцы?

– Дистанция немало значит для него.

– И ты винишь его за это? Потерять дочь – само по себе тяжкое испытание, не стоит приплетать сюда издержки профессии. Я уверен: политический аспект он, как, вероятно, и все консульство, продумали с самого начала. К выводу о том, что политика здесь роли не играет, они пришли сообща. Как ты уже говорил, в противном случае люди вели бы себя совсем по-другому. Подтверждением тому – упоминание Кармели о террористах, которые стремятся привлечь к себе внимание общественности. Но это же относится и к антитеррористической деятельности: дай людям знать. Если кто-то угрожает жизни твоего ребенка – не мешкай с отпором и обеспечь себе понимание и поддержку общества. И еще: поведение Кармели свидетельствует о том, что рана его все еще кровоточит. Ему дико больно, Майло. Он мечется в поисках ответов.

Майло нахмурился.

– А мы не дали ему ни одного. Липший повод для неприязни к Управлению.

– Что ты имеешь в виду?

– Его болтовню о том, что он уже как-то имел с нами дело. Кто-то, видно, наступил ему на хвост с парадами или еще чем-нибудь. Продолжая аналогию с бейсболом, можно сказать, что Кармели обошел меня на два очка.

Майло сунул служителю парковки на чай, подал машину назад, к пандусу, и мы выехали. Перед поворотом на Уилшир-авеню пришлось долго стоять у светофора.

– Не идет из головы его комната, – вновь заговорил он. – Ты обратил внимание, как поднимался к потолку дым? Может, он и не Джеймс Бонд, но мои наивные представления о шпионах Моссада берут верх, так и лезут мысли о потайных ходах, рыцарях плаща и кинжала и прочая дребедень.

– Лицензия на обслуживание, – вставил я.

– Я, как старый циник, вот еще о чем думаю: уж слишком много в нем было возмущения. Что на это скажешь?

– Ничего. Только повторю: его грызет боль.

– Без всяких заумных терминов?

– Без них. А в чем дело?

– Могу понять его желание установить дистанцию между собой и убийцей, но не кажется ли тебе, что Кармели мог бы быть полояльнее? – Майло пожал плечами. – Пойти полистать, например, их консульские архивы... Нет, я не виню его. С его точки зрения, мы – клоуны, провалившие свою антрепризу.

Ему наконец удалось влиться в общий поток машин.

– Сменим тему, – предложил я. – Слуховой аппарат. У меня такое впечатление, что он был оставлен там намеренно. Убийца как бы хочет объяснить нам, почему он остановил свой выбор на Айрит.

– Объяснить нам? Он что – игрок?

– Во всем деле, Майло, есть что-то от игры. Зловещей игры. Помнишь слова Кармели? Если девочка отключала аппарат и воспаряла в свои миры, то это и превратило ее в идеальную мишень. Уходом во внутренний мир ребенок компенсирует все то, чего лишен в реальной жизни. Начинается свободный полет фантазии, разговоры с собой, необычные телодвижения. Наблюдая за девочкой, убийца мог видеть все это. Сначала слуховой аппарат, потом то, как она невольно, бессознательно стала удаляться от основной группы, занятая собой, с головой погруженная в сказочные видения. В этот самый момент он и вырвал Айрит из ее вселенной и перенес в свою.

– Утащил, – поправил Майло. – Может, и вправду девочке просто не повезло.

– Невезение плюс личностные характеристики жертвы. – Меня тут же пронзила новая мысль. – Но есть и совершенно другая вероятность. Это был некто знавшийее. Человек, который знал, что, даже нося аппарат, Айрит отключала его.

Стиснув челюсти и прищурившись, будто в глаза ему било солнце, Майло медленно проехал три перекрестка, прежде чем вновь заговорить.

– Тогда отрабатываем назад, к спискам. Учителя, водитель автобуса. И соседи, что бы там ни говорил Кармели. Слишком много мне приходилось видеть девочек, загубленных теми, кто считался их другом или хотя бы хорошим знакомым. Нормальным, здоровым напарником по играм, который до этого мучил только кошек и собак – когда рядом не было свидетелей.

– Поэтому ты и спросил про недоброжелателей среди соседей?

– Об этом я спросил потому, что не знал в тот момент, какой бы еще задать вопрос. Но ты прав, потом действительно пришла такая мысль. Ведь Айрит была слабоумной, глухой, еврейкой и израильтянкой – поводов достаточно, выбирай, что больше по вкусу.

– В списках, которые ты мне дал, Майло, жертвы классифицируются лишь по полу и возрасту. Разыщи данные об убийствах глухих людей, и я займусь ими. И вообще людей-инвалидов.

– Но кого мы условимся считать инвалидом, Алекс? Немногих из моих подопечных или их жертв можно причислить к интеллектуалам. К примеру, наркоман от очередной дозы впал в кому – инвалид он или нет?

– Меня интересуют глухие, слепые, калеки. Интересует документально подтвержденная задержка развития, если только она оставляет человеку возможность передвигаться. Жертвы до восемнадцати, а также удушенные.

– Такую информацию добыть можно. – Майло нажал на газ. – Теоретически. Если не пожалеть времени, собственных ног, да при условии помощи чужих подчиненных, у которых неплохо с памятью и грамотно составлены отчеты. Этотолько в нашем округе. Если же убийца – новичок, то же самое предстоит проделать и в двух тысячах миль отсюда – шансы сразу падают. Из письма Горман мы знаем, что в фэбээровских компьютерах нет и намека на подобное убийство, а значит, нет и подходящего портрета преступника. Но даже если мы найдем такое же, то оно тоже окажется нераскрытым. Мы никуда не продвинемся, с точки зрения криминалистики.

– Пессимизм душе вреден, – заметил я.

– Я давно уже продал свою душу.

– Кому это?

– Сучке-богине по имени Удача. И она тут же свалила из города, не заплатив. – Майло тряхнул головой и рассмеялся.

Остановившись на красный сигнал светофора, Майло прикоснулся к правому уху. – Ее собственный маленький мирок. Бедная девочка, – и через минуту добавил: – Она никогда не слышала Зла.

В эту ночь я долго не мог заснуть и беспокойно ворочался в постели. В конце концов Робин не выдержала и спросила, что со мной.

– Слишком много кофеина, – ответил я.

Глава 9

Наблюдатель

Район оказался хуже, чем он его помнил.

Приятные особнячки на улице, где жил друг. Довольно большие, по его представлениям, в приличном состоянии – насколько можно было судить в темноте. Но чтобы добраться сюда, ему пришлось проехать по улочкам, где по обеим сторонам тянулись бесконечные магазинчики, в которых торговали спиртным, бары, ломбарды и прочие подобные заведения. В этот час все они были закрыты, и вдоль их стен расхаживали лишь едва одетые девушки да парни, то и дело взбодрявшие себя глотком из горлышка бутылки.

Звуки ночи: музыка, урчание автомобильных двигателей, смех здесь и там, временами веселый. Люди, собирающиеся группками на углах, либо прячущиеся в тени. В основном – темнокожие. Изнывающие от безделья.

Он был рад, что маленькая «тойота» не привлекала ненужного внимания. Но всегда находился какой-нибудь зевака, поворачивавший в его сторону голову. Провожавший взглядом, засунув руки в карманы.

Все в этом мире было ему хорошо известно. Он знал его игры, знал правила.

Друг предупредил о возможных неожиданностях, поэтому пистолет уже перекочевал из ящичка под сиденьем за ремень брюк, по левую сторону, откуда его моментально могла бы выхватить толчковая рука.

Толчковая рука... Удачно сказано.

Ну что ж, вот он и на месте, готовый к разного рода сюрпризам, но вся суть в том-то и заключается, чтобы ничемуне удивляться.

Мысли внезапно утонули в грохоте музыки, выплеснувшейся из пронесшейся мимо машины – вместительного «седана» с такой низкой посадкой, что задний бампер едва не скреб асфальт. Пассажиры – бритоголовые юнцы. Низкий, тяжелый рипм. Мелодия отсутствует – только слова под глухой рокот барабана.

Уродливая, агрессивно-напыщенная болтовня – поэзия.

Чей-то вопль заставил его бросить взгляд в зеркальце. Нарастающий звук сирены. Опасность.

Он притормозил у бровки, пропуская машину «скорой». Покорный эффекту Доплера, вой возвысился до предела и медленно смолк где-то далеко впереди.

Айрит тоже ушла в мир безмолвия.

Ощущает ли она сейчас в своей крошечной вселенной биение собственного сердца?

Он размышлял о ней весь день, вновь и вновь просматривая в воображении каждый кадр запомнившейся сцены. Лишь на пути к дому друга он заставил себя переключиться, сосредоточиться на реальности.

Но это оказалось делом нелегким. Город... район... столько перемен...

Будь готов к неожиданностям.

Он свернул в мрачную боковую улочку, затем в другую, третью и неожиданно для себя пересек какую-то черту: вокруг в полной тишине, освещенные призрачным светом, стояли огромные, похожие на чиновников-бюрократов дома.

Тот, в котором жил друг, ничуть не изменился, за исключением межой детали – прибитой к стене таблички с одним словом: «Продано».

Спасибо за предупреждение, друг.

Сюрприз!

Он остановил «тойоту» позади темного микроавтобуса, положив ладонь на рукоятку пистолета, выбрался из машины, выключил сигнализацию и по обсаженной цветами дорожке направился к входной двери. Позвонил. На раздавшееся изнутри громкое «кто?» прошептал свое имя.

За распахнутой дверью увидел знакомое лицо с широкой улыбкой.

– Эй"

Последовало краткое объятие. На стареньком красного дерева столике слева от входа лежал большой, из прочной бумаги, конверт.

– Вот он, ждет тебя.

– Спасибо. Я тебе очень признателен.

– О чем ты. Зайдешь? Есть время на чашку кофе?

– Само собой. И за это тоже спасибо.

Друг рассмеялся, и они вместе прошли в просторную кухню.

Туго набитый конверт приятно тяжелил руку.

Парень изрядно рисковал. Но когда, интересно, стоящее дело давалось кому-нибудь легко? Он уселся, наблюдая за тем, как друг разливает кофе.

– Добрался без проблем?

– Без.

– Отлично. Я говорил тебе, что здесь уже не то.

– Все в мире меняется.

– Да, но очень редко в лучшую сторону. Итак... ты опять в игре. Тогда нам есть о чем поболтать.

– Почему бы нет.

– Черный, так? – Рука с кофейником замерла в воздухе.

– Хорошая память.

– Не такая, как прежде. – Струйка кофе опять прервалась. – Но может, это и к лучшему.

Глава 10

– Это мешает мне работать, – сказала Хелена. – В реанимацию ввозят неудавшегося самоубийцу, и мне хочется закричать «идиот!»Я вижу, как хирург вскрывает огнестрельную рану, и начинаю представлять себе Нолана на столе прозектора... Он был таким здоровым парнем...

– Вы прочитали отчет?

– Говорила по телефону с кем-то из офиса коронера. Надеялась, они найдут что-нибудь – ну, рак или какую редкую болезнь. Тогда было бы понятнее. Но ничего, доктор Делавэр. Он мог бы еще жить и жить.

Она заплакала и вытащила из сумочки платок – я не успел даже протянуть ей салфетку.

– Самое худшее в том, доктор, что последние несколько недель я думала о нем столько, сколько никогда не вспоминала всю прежнюю жизнь.

Она пришла прямо из госпиталя, в белом халате медсестры, безукоризненно сидевшем на ее ладной фигуре, даже значок с именем не сняла.

– Черт побери, я чувствую себя виноватой. Но почему? Мне ни разу не пришлось подвести его – я была ему просто не нужна. Мы никак не зависели друг от друга, каждый умел позаботиться о себе сам. Во всяком случае, я так считала.

– Двое независимых.

– Всегда. Даже в детстве. У нас были разные интересы. Мы даже не дрались – он не замечал меня, я – его. Наверное, это не совсем нормально?

Я подумал о прошедших через мой кабинет абсолютно чужих, но связанных узами родства людях.

– Единокровных братьев и сестер сводит случай. Между ними может быть все: от любви до ненависти.

– Мы с Ноланом любили друг друга, уж я-то его точно. Но это было скорее... не хочу сказать долгом родства, нет, это было, пожалуй, какой-то более общей связью. Чувством. Мне очень нравилось в нем многое.

Хелена скомкала платок. Войдя в кабинет, она с порога вручила мне бланки ее медицинской страховки. Затем начала говорить об оплате, о своей работе – выжидала, прежде чем перейти к теме брата.

– Многое, – повторил я.

– Энергичность. У него была такая... – она слегка улыбнулась, – хотела сказать «любовь к жизни». Энергичность и ум. Мальчишкой, лет в восемь или девять, он валял на уроках дурака, и в школе решили протестировать его. Оказалось, что брат – самый одаренный в классе, он вошел в высшие полпроцента, а дурака валял просто от скуки. Я и сама не самая глупая, но до его ступени и тянуться было нечего... может, к счастью.

– Одаренность тяготила его?

– Мне приходило это в голову. Нолану вечно недоставало терпения, и, мне кажется, это было как-то связано с его интеллектом.

– Терпения в отношениях с людьми?

– С людьми, с вещами... Но опять же, я говорю про то время, когда он был подростком. Повзрослев, Нолан мог измениться. Помню, мать увещевала его: «Милый, ты же не думаешь, что весь мир должен идти в ногу с тобой?» Может, он пошел в полицию, чтобы иметь возможность действовать быстро?

– Это создало бы больше проблем, чем разрешило бы их, Хелена. В работе полисмена быстрота действий требуется очень нечасто. Наоборот: копы обычно сталкиваются с неразрешимыми проблемами. Прошлый раз вы упоминали о его консервативных политических взглядах – вот что могло привести его в полицию.

– Наверное. Но этот период его жизни мне почти неизвестен. Он мог стать совсем другим.

– Часто он менял свои взгляды?

– Постоянно. Одно время перещеголял либерализмом отца и мать. Прямо-таки настоящий радикал, чуть ли не коммунист. А потом ударился в другую крайность.

– В колледже?

– Сразу после сатанизма, да, тогда он был уже значительно старше. Возможно, на первом курсе колледжа. Помню, как он читал цитатник Мао, вслух, за столом, говоря родителям, что они считают себя людьми прогрессивными, а на деле – отъявленные контрреволюционеры. Но вскоре увлекся Сартром, Камю, прочими экзистенциалистами и их бессмысленностью жизни. Пытался доказать их правоту тем, что как-то целый месяц не мылся и не менял одежду. – Она снова улыбнулась. – Все это кончилось, когда он решил, что девчонки ему нравятся по-прежнему. Следующая фаза началась... с Айн Рэнда, если не ошибаюсь. Он прочитал «Атлас Шраггд» и утонул в индивидуализме. Потом была анархия – рассуждения о свободе воли. Последнее, что я от него услышала, это то, что Рональд Рейган – Бог. Затем на протяжении лет о политике мы с ним не говорили, и на чем он остановил свой окончательный выбор, я не знаю.

– Искания взрослеющей личности.

– Не спорю, но со мной такого не было. Я всегда считала себя середнячком. Скучным ребенком.

– Как реагировали родители на эти перемены?

– Не особенно переживая. С терпимостью. Не думаю, чтобы они когда-нибудь понимали Нолана, но ни мать ни отец ни разу не пытались одернуть его, приземлить. Со стороны нам даже смешно иногда становилось от пылкости, с которой он отдавал себя новому увлечению. Но никто не подшучивал над ним. Семья как бы разделилась надвое: мы втроем и – Нолан. Мне всегда были ближе отец с матерью. – Она вытерла глаза. – Уже в колледже, я повсюду разъезжала с ними, ходила с ними в рестораны, даже после замужества.

– А Нолан нет?

– Он стал отходить от семьи еще лет в двенадцать. Предпочитал быть сам с собой. Сейчас я начинаю понимать, что уже тогда он жил своей собственной жизнью, куда не допускал никого.

– Отчуждение?

– Думаю, да. Или просто он был слишком умен для нас всех. Опять же, странно, почему он тогда стал копом. Какая система более упорядочена: семья или полиция?

– Копы как социальная группа тоже часто могут ощущать свое отчуждение. В условиях вечного насилия вырабатывается психология «мы-они».

– То же у докторов и медсестер, но я-то продолжаю сознавать себя частью общества.

– А Нолан, по-вашему, нет?

– Кто знает, что он чувствовал? Но жизнь, наверное, совсем стала ему в тягость – если он сделал то, что сделал. – Голос Хелены напрягся. – Как он смог,доктор? Как он дожил до момента, когда понял, что ждать завтрашнего дня нет смысла? Депрессия, как у отца. Видимо, это сидело у него в генах. Все мы, наверное, пленники биологии.

– С биологией не поспоришь, но всегда есть возможность выбора.

– Если выбор Нолана оказался таким, то это означает глубочайшую депрессию, согласитесь?

– Иногда мужчину толкает к этому злость. Полицейского – тоже.

– Злость на что? Работу? Я пытаюсь выяснить что-нибудь о его работе, отыскать причину возможных переживаний, кризиса. Попросила в Управлении его личное дело, меня отослали к инструктору Нолана, сержанту Бейкеру, он сейчас в Паркер-центре. Бейкер оказался довольно любезным, сказал, что Нолан был у него одним из лучших, но необычного за ним ничего не замечалось, и случившееся потрясло его самого не меньше, чем других. Поинтересовалась я и медицинской картой брата, побеседовала с людьми из их отдела страхования, надеясь, что профессиональные навыки помогут мне что-то выпытать. Может, все-таки болезнь, думала я тогда. С жалобами на здоровье Нолан не обращался ни разу, а вот к психоаналитику ходил – первый визит за два месяца до смерти, последний – за неделю. Значит, что-то было не так. Вы не знакомы с доктором Леманном?

– Имя?

– Рун Леманн.

Я качнул головой.

– Он ведет прием в центре. Я оставила ему несколько сообщений на автоответчике, но он ни разу не связался со мной. Вам не трудно будет позвонить Леманну?

– Нет, но он может не захотеть нарушить конфиденциальность.

– По отношению к мертвому?

– По этой проблеме идут споры, но большинство терапевтов не говорят о своих больных даже после их смерти.

– Я так и думала. Но врач может поделиться с коллегой. Вдруг Леманн сообщит вам что-то?

– Я попробую.

– Благодарю вас. – Она дала мне номер телефона.

– Хелена, у меня такой к вам вопрос: почему Долан перевелся из Вест-сайда в Голливуд? Бейкер ничего не говорил по этому поводу?

– Нет. Да я и не спрашивала. А что? Вы видите в этом нечто странное?

– Большинство копов считают Вест-сайд подарком судьбы. Нолан же пожертвовал даже дневной сменой. Конечно, если он стремился к приключениям, он вполне мог попроситься на самый беспокойный участок.

– Не знаю. Но быть в действии, в движении он любил. Роликовые коньки, серфинг, мотоциклы... Почему, почему, почему – вокруг одни вопросы. Глупо спрашивать, когда знаешь, что ответа нет, правда?

– Нет, это нормально. – Мне вспомнился Зев Кармели.

Хелена издала резкий смешок.

– Я видела в газете комикс про Викинга, помните – Грозный Агар? Он стоит на вершине горы, дождь, молнии, и он возносит руки к небу и кричит: «Почему меня?» А голос с небес отвечает: «А почему нет?» Может, в этом и заключается истина, доктор Делавэр? Что дает мне право рассчитывать на благосклонность судьбы?

– У каждого есть право задавать вопросы.

– Тогда, наверное, мне не следует ограничиваться только ими. Нужно что-то делать. После Нолана осталась куча вещей. Требуется разобрать их. Я все тянула с этим, но когда-то решусь.

– Когда будете готовы.

– Я уже готова. В конце концов, все теперь принадлежит мне. Он завещал.

Мы договорились о встрече через неделю, и Хелена ушла. Я набрал номер доктора Леманна, продиктовал секретарше свое имя и поинтересовался их адресом.

– Седьмая улица, – ответила та и назвала номер дома неподалеку от Флауэр, то есть в самом сердце делового района города. Необычный адрес для врача, но вполне понятный – если клиентуру ему поставляет Управление полиции и другие правительственные конторы.

Не успел я положить трубку, как раздался звонок.

– Есть еще один случай, – послышался энергичный голос Майло. – Слабоумная девочка, задушена.

– Быстро ты.

– Это не из архивов, Алекс. Это свежак. Буквально несколько минут назад меня вызвали по радио. Велели ехать в Юго-западный сектор, это рядом с Двадцать восьмой улицей. Если поторопишься, увидишь жертву до того, как ее увезут. Я в школе. Начальная школа имени Букера Вашингтона.

Глава 11

Юго-западный сектор находился в двадцати милях от парка, где Айрит Кармели нашла свою смерть. По бульвару Сансет я доехал до Ла Сьенеги, взял южнее в Сан-Висенте и неподалеку от Ла Бри влился в автостраду на Санта-Монику. Добравшись до Вестерн-авеню, на приличной скорости миновал несколько кварталов. Машин на дороге почти не было, пока я ехал вдоль заколоченных зданий и огороженных сгоревших во время уличных беспорядков в городе домов. Если их не стали восстанавливать сразу после беспорядков, то теперь и подавно никто не возьмется. На светло-сером, белесом небе появились первые голубые просветы.

Начальная школа имени Букера Т. Вашингтона занимала старую мышиного цвета постройку, стены которой были обезображены рисунками и надписями. Игровые площадки, все в ямах и рытвинах, обнесены подобием забора, ничуть не мешавшего юным вандалам оттачивать на школьном дворе свои разрушительные способности.

Я оставил машину на Двадцать восьмой улице, рядом с главными воротами – распахнутыми настежь, но при одетом в униформу страже. В южном, дальнем от меня углу спортивных площадок между подвесными лестницами и качелями стояли полицейские автомобили, автобус с экспертами и машина коронера. Оранжевая лента делила весь участок надвое. В другой его половине под надзором учителей и их помощников продолжали бесноваться дети. Слышался беззаботный ребячий смех и гомон. Однако взрослые смотрели не на них, а в прямо противоположную сторону.