Северный мост (№3) - Мост дружбы

Надо уходить, пока не поздно. Первый раз у Кривого Джима не осталось времени, чтобы замаскировать пылью и паутиной разъем рамы окна и собрать свое оборудование. Им овладел жуткий страх за себя. Он поспешно выскользнул из комнаты. Старуха, должно быть, не услышала хлопков или трусила. Осторожно Джим прикрыл за собой выходную дверь, через задний ход поднялся по наружной лестнице на верхний этаж, там перешел в самый крайний подъезд дома, выходивший не на площадь, а на другую улицу. Там спустился по парадной лестнице, смешался с возбужденной толпой и, забыв о своей прославленной молчаливости, стал громче всех кричать, требуя ареста негодяя, покушавшегося на оратора.

Непостижимым образом оратор был жив и здоров, и его огненная, известная по фотографиям «Рыжего процесса» шевелюра горела на солнце.

Джим ничего не понимал. Ужас овладел им. Неужели угас его талант и он подобен теперь всем ублюдкам, которым не подыскать заработка? А дети? Как же он мог промахнуться? Как мог?

Но Кривой Джим напрасно корил себя. Он оба раза не промахнулся. Пули его винтовки с оптическим прицелом дважды ударились в область сердца Майкла Никсона, и дважды расплющились об надетый под белоснежной рубашкой с распахнутым воротом панцирь пуленепробиваемой стали, патент на которую был выдан Американским патентным ведомством на имя инженера Герберта Кандербля.

Кривой Джим выбрался из толпы и в самом подавленном настроении побрел домой. Народ на площади за его спиной бурлил, требуя вмешательства полиции. Но стражей порядка не было, они явно не спешили прибыть на место происшествия. Джим даже пожалел о своей поспешности и оставленной винтовке с оптическим прицелом. И как теперь сложатся его отношения с синдикатом?

Шансы у Майкла Никсона на избрание сенатором штата благодаря «усердию» Кривого Джима необычайно возросли.

Под ярким южным солнцем город выглядел ослепительно белым. Он меньше всего походил на американские города из стекла и бетона со стандартными небоскребами, крикливыми витринами и рекламами, с шумными сабвеями-подземками, с обрывками прочитанных газет на тротуарах и тоскливо ожидающими у светофора автомобилями.

Столица Соединенных Штатов Америки скорее напоминала тихую провинцию. Уютные, скрытые зеленью домики, тихие улочки, двух-, трехэтажные дома на проспектах, колонны на фронтонах зданий, парки, памятники: Вашингтону — остроконечный, устремленный вверх обелиск. Линкольну, изображенному сидящим в мраморном павильоне, со ступенек которого выступают ораторы на митингах, и еще много других памятников, даже, быть может, слишком много для всего лишь 250-летней истории американского государства; наконец, неторопливость прохожих, южная лень и какая-то старомодность как отличительная особенность Вашингтона.

Прохожие, водители, владельцы и пассажиры автомобилей — преимущественно негры. Ведь едва ли не больше половины населения столицы США, расположенной в южном округе Колумбия, — цветные!

Белых больше встретишь в центре, у правительственных зданий департаментов, около Капитолия…

Стеклянный купол Капитолия, где заседают палата представителей и сенат, возвышается над деревьями густого, аккуратно выметенного и подстриженного парка. По горячей асфальтовой аллее, заложив руки за спину, расправив атлетические плечи, быстрым шагом, словно гуляя, а не направляясь в свой офис — в Америке по делу люди идут не спеша, а вот гуляют обязательно «бегом», — шел молодой кандидат в сенатора Майкл Никсон. Он оказался перед внушительным зданием Верховного суда США. Широчайшая мраморная лестница вела к ослепительно белым колоннам. Однако посередине нее проложили деревянную времянку с перилами. По ней, как по пароходному трапу, спускались несколько почтенных старцев. Правда, доски портили архитектуру, но отвечали официальному требованию наличия перил на любой лестнице.

Мистер Майкл Никсон увидел сухопарую фигуру члена Верховного суда мистера Ирвинга Мора и задержался, чтобы приветствовать его, высокого, худого, с бородкой «под дядю Сэма», с великолепным лбом мыслителя и тонким носом аристократа. Тот заметил молодого человека, которого по комплекции можно было принять за игрока в бейсбол или профессионального боксера легкого веса. На солнце веснушчатое лицо Майкла, как и волосы, отливало медью. Старик опустился на ступеньку и, обменявшись приветствиями, подал ему руку.

Член Верховного суда Ирвинг Мор был тем самым дополнительным членом суда, для которого поставили новое кресло рядом с прежними, огромными, с высокими спинками, тяжелыми ручками и благородно старыми. При конфликте президента или конгресса с Верховным судом, могущим принятый закон объявить противоречащим конституции, сделать ничего невозможно, но… увеличить число членов суда не запрещено, чтобы изменить в нужную сторону соотношение голосов судей.

Выборы их превращались в жестокую политическую борьбу. Новый состав Верховного суда с Ирвингом Мором не замедлил проявить себя, отменив несколько реакционных законов, ограничивающих права на забастовки и права на свободу мыслей и убеждений.

Ирвинг Мор совсем не был коммунистом, но это не мешало ему самым приветливым образом говорить с Майклов Никсоном:

— Хэлло, Майк! От души желаю видеть ваш бюст в галерее Капитолия, который там вынуждены будут поставить. Правда, не все ваши будущие коллеги придут в восторг от этого… впрочем, как и от ваших взглядов. Не говоря уже о завидной молодости оригинала. В части исконных чувств дряхлого к молодому к ним присоединяюсь и я.

— Полно, мистер Мор! Хотел бы сохранить вашу молодость к своему будущему юбилею!

— О'кэй, мальчик! Сохраняйте свою, это будет куда лучше! Впрочем, о деле, мой друг. Мистер Игнэс лично просил меня об одолжении. Он хочет запросто видеть вас у себя.

— У себя? — поразился Майкл Никсон. — Что общего может быть у миллионера Игнэса, если не ошибаюсь, члена Особого комитета промышленников, хозяев страны, и у коммуниста Никсона?

— Но ведь коммунист-то почти сенатор! К тому же проведший «Рыжий процесс»! — лукаво сказал мистер Mop. — Во всяком случае, я вам советую пойти ему навстречу, хотя бы сегодня, после конца вашего предвыборного бизнеса. По счастью, я избавлен от необходимости звонить вам по телефону в ваш офис и, несомненно, быть записанным на пленку! — И мистер Мор засмеялся.

Будущий сенатор смутился:

— Вот видите, сколько нужно сделать, мистер Мор…

— О, мой милый друг, впереди еще много борьбы за лучшую участь американцев!

— Желаю удачи, мистер Мор.

— Мистер Игнэс заедет за вами хотя бы вот сюда, чтобы не дразнить парней из газетных трестов.

В назначенный час мистер Майкл Никсон был напротив здания Верховного суда.

Мистер Боб Игнэс уже ждал его в своем великолепном «крайслере», огромном, словно плывущем по мостовой, широком, как удобная лодка.

— Хэлло, мистер сенатор! Я настолько уверен в вашей победе на выборах, что рискую так обращаться к вам. Мечтаю выпить с вами коктейль трех чертей. У меня дома есть эта дьявольская смесь.

— Хэлло, мистер Игнэс! Говорят, смесь соляной и серной кислоты называется по-русски «царской водкой».

— Садитесь, прошу вас. Царской водкой вас мечтают угостить менее проницательные бизнесмены. Я хотел бы с вами просто поболтать.

Боб Игнэс был худой и лощеный джентльмен лет за пятьдесят, с бритым умным лицом, редеющими, гладко зачесанными волосами и светлыми проницательными глазами.

Автомашина быстро мчалась по улице, догоняя впереди идущий автомобиль, который оказался полицейским.

Мистер Игнэс притормозил.

— Пусть лучше эти господа проедут, — сказал он вполголоса. — Терпеть не могу с ними встречаться!

Претендент в сенаторы расхохотался. Игнэс подмигнул ему:

— Все фирмы отказались страховать мой автомобиль. Они терпят на мне убытки. Им ведь нет дела, что из штрафов, которые я заплатил по милости едущих впереди господ, можно составить целое состояние.

Полицейская машина свернула за угол, и тогда мистер Игнэс показал, почему ему приходится платить много штрафов. «Крайслер» летел по средней черте улицы, отпугивая все машины, приводя в ужас пешеходов.

— Прошу извинить, Майк, — переходя на фамильярный тон, всегда знаменующий в Америке установление деловых отношений, сказал мистер Игнэс, — везу вас в свою местную хижину. Я снимаю небольшую квартирку в одном доме, где могу останавливаться, приезжая в Вашингтон. С отелями всегда возня, телеграммы, заказы… Бывают дни, когда в Вашингтоне толчется слишком много народу. Так что прошу извинить меня за мой вигвам.

Через минуту машина остановилась около фешенебельного дома на самой аристократической улице Вашингтона. Один этаж этого дома и снимал мистер Игнэс.

В подъезде, перед запертой дверью, мистер Игнэс нажал кнопку, после чего из стены раздался женский голос:

— Хэлло, кто там?

— Это я, дорогая, с гостем, — ответил стене миллионер.

— Сейчас, мой мальчик! — воскликнул женский голос, и за дверью что-то щелкнуло. — Пожалуйста, проходите.

Игнэс распахнул дверь, за которой никого не оказалось.

Гость и хозяин поднялись по ковровой лестнице на второй этаж. В раскрытой двери квартиры их ожидала стройная, но уже чуть поблекшая дама, дорого и со вкусом одетая.

— Как это мило! Я так рада вам, сэр! — и она протянула руку Майклу.

Тот низко поклонился.

— Ну, вот наше небольшое гнездышко, — сказал мистер Игнэс.

Хозяйка провела Майкла в просторную комнату, в которой было на редкость мало мебели. Но то, что стояло, было дорогое и удобное. В «гнездышке» Игнэса, как прикинул Майкл, было не меньше двухсот квадратных метров.

— О, сэр! Вы были в России! — говорила хозяйка. — Это моя родина. Я учу Боба русскому языку.

— Я только плавал около ее берегов и неожиданно попал в СССР, — ответил Майкл. — В детстве.

— Как бы я хотела хоть взглянуть на эти берега! Боб обещает взять меня с собой, когда в следующий раз поедет в Москву.

— В следующий раз, в следующий раз! — отмахнулся мистер Игнэс и проводил гостя в кабинет. — Вы видите, здесь еще не все устроено. Приобрел несколько картин русских художников. Хочу выдержать стиль… не пускаю сюда крикливую западную мазню.

— Это желание вашей супруги?

— О нет! Я с нею лишь вспоминаю русский язык, который был языком моего детства.

— Неужели? — удивился Майкл.

— Моя мать, голландка, была замужем за русским Игнатовым. Увы, они разошлись, когда мне было четыре года. Отец оставил меня у себя, мать вернулась в Голландию. И Боря Игнатов, представьте это себе, жил в Москве. Но отец умер во время русской революции, мать обратилась к Советскому правительству с просьбой отправить меня к ней… И вот я считался голландцем, но всегда говорил о голландцах «они»… Затем — умноженное наследство, наконец Америка, и я стал американцем и даже миллионером. А мог бы стать марксистом…

— Стать марксистом никогда не поздно, — пошутил коммунист Майкл.

— Один раз я понял, что это полезно. Видите этот электрический камин? Я включу… Как будто мерцают горящие угли… Он мне памятен — я купил его, когда еще жил в Голландии. Я затащил к себе русских туристов и показывал им этот камин. Они, конечно, были марксистами. Я играл на бирже… Акции ближневосточных нефтяных компаний… Я спросил русских — это было перед передрягой на Ближнем Востоке, — почему повышаются мои акции. Я страшусь беспорядков, но мне жалко продать лезущие вверх акции.

— Что же ответили вам русские?

— Посоветовали мне посчитать Маркса.

— И вы?

— Я продал акции. Начался суэцкий кризис, нападение англичан и французов на Египет и все, что потом произошло. Я избежал огромных убытков и велел переплести «Капитал» Маркса в дорогой переплет.

— Прочитали?

— Прочитал. Конечно, много интересного.

— Кому?

— Не только вам, мистер коммунист, но и грамотному капиталисту. Что касается меня, то я усовершенствовал Маркса.

— Вот как! — усмехнулся Майкл. — Об этом вы и хотели поговорить с марксистом?

— И об этом тоже. Курите сигару. Это моя страсть. Помню, я доказывал русским гостям, что если я, купец, покупаю и продаю и у меня нет рабочих, у которых я отнимаю, как я потом узнал, «прибавочную стоимостью, то я просто занимаюсь коммерцией. Вкладываю деньги, где они дают наибольший экономический эффект. И я сделал для себя открытие: есть закон, движущий и регулирующий все жизненные явления человеческого общества. Это „закон выгоды“.

— Закон выгоды?

— Вот именно. И этот закон действителен и для того сложного, смешанного мира, в котором мы живем. Если бы отдельные его части, Майк, не были так разделены, то мы бы могли назвать наш мир «капиталистической коммуной»! Каково? Неплохо?

— Два слова, взаимно исключающие одно другое.

— Это если не учитывать «закона выгоды». Выгода, если тонко разобраться, вовсе не требует исключения капитализмом коммунизма и коммуной — капитализма. В том-то и дело, что они прекрасно могут существовать рядом к всеобщей выгоде!

— Сосуществование с капиталистами?

— Подождите, подружитесь со мной — и вы станете неомарксистом — «коммунистом чистой выгоды»!

— Стоп, мистер Игнэс, стоп! Не пробуйте сблизить меня со сторонниками конвергенции! Я даже в шутку от классовых позиций не отступлю.

— Но в сторону шутки, — продолжал миллионер. — Я перехожу прямо к делу. Мой «закон выгоды» властно повелевает капиталистическому миру идти на сближение с коммунистическим, создавая единую мировую экономическую систему. Называйте ее капиталистической коммуной или как хотите еще, неважно.

Майкл Никсон внутренне забавлялся неграмотным и наивным философствованием самонадеянного капиталиста. Однако что-то было в словах Игнэса, заставлявшее Майкла остаться и продолжать беседу.

— Мы разговариваем без масок, славный мой Майк. Перед вами я не стану прихорашиваться. Как вы читали в газетах, я недавно вернулся из Москвы. Я был бы плохим бизнесменом, если бы, имея дело с Россией, не интересовался ее торговыми возможностями. Нет-нет, не шпионаж! Боже меня сохрани! Я родился в этой стране. Только экономическая… конечно, платная информация. Бизнесмен всегда за все платит. И вот мой наблюдатель — он, как и я, католик, я его зову просто Лев Янович, — наряду с обычными сведениями, сообщил мне о воскрешении очень любопытной идеи какого-то русского инженера построить плавающий туннель между Советским Союзом и Америкой. Мне это очень кстати. Тут начинается мой бизнес. Я не хочу предлагать вам союз, но не прочь иметь с вами общность действий.

— В чем общность действий? — насторожился Майкл, вспомнив недавнее посещение его инженером Гербертом Кандерблем, заинтересованным в том же проекте подводного плавающего туннеля, предложенного русскими.

— «Закон выгоды» повелевает освежить, реконструировать мир, слишком долго внутренне враждовавший. В самом деле, подумайте, сколько времени можно гнать металл в пушки и бомбы, танки и каски? Нужно или воевать, или выбрасывать всю эту дорогую рухлядь. Но воевать?.. Мой бог! Вы меня извините, я — жизнелюб. Я боюсь за этот камин и за эти картины… И за вашего покорного слугу, у которого еще все зубы целы. Сейчас не те времена, когда можно было читать известия с фронтов. Фронт грядущей войны будет повсюду: и в Москве, и в Дайтоне, и в Вашингтоне… А я здешний житель, — я не хочу быть на фронте! Как же быть? Закрывать заводы? Выбрасывать на улицу безработных, чтобы они занялись на досуге революцией? Вот вы — будущий сенатор. Что придумает ваш сенат?

— Он так же разнороден, как и мир, мистер Игнэс.

— Вы правы. Но он будет более слитным, если все поймут «закон выгоды». Вместо пушек и бомб можно производить тысячи вещей и продавать их… на ту сторону. Вот в этом выгода! И не будет у нас безработных, и не будем мы дрожать от страха, что разоримся или распадемся на атомы, что в конечном итоге почти одно и то же.

— Что вы предлагаете, мистер философ?

— Я предлагаю деньги. Я финансирую вашу избирательную кампанию, поскольку заинтересован в вашем избрании в сенат, где вы станете защищать наши ныне совпадающие интересы.

— О! Вы ошиблись, пригласив меня для такой цели в свой дом. Члены моей партии не продаются.

— Боже вас упаси так расценить мое предложение! Я вовсе не считаю, что все в мире продается, все покупается. Я уважаю вашу принципиальность. Но я деловой человек и понимаю, что такое избирательная кампания.

— Мы проведем свою избирательную кампанию силами класса, интересы которого представляем.

— Ах, боже мой! — вскочил с места мистер Игнэс. — Я родился в России. И, представьте, знаком с историей русской революции. И знаю, как миллионер Савва Морозов помогал деньгами революционерам.

— Савва Морозов сочувствовал революционерам. Можно вспомнить еще более разительный пример. Фридрих Энгельс был владельцем фабрики, хотя их с Саввой Морозовым нельзя ставить рядом, но все же они не покупали революционеров ради собственной выгоды.

— Ах, только не троньте мой «закон выгоды»! Он всеобъемлющ! Я уважаю Фридриха Энгельса, читал все его труды и не вижу, почему интересы различных классов не могут совпадать в каких-то вопросах. Скажем, в том, чтобы всем выжить на земле, предотвратив губительную термоядерную войну, которая стала бы последней. Или в том, чтобы осуществлять взаимно выгодные проекты. Сегодня, как предлагает это известный инженер Герберт Кандербль, осуществить совместно с Россией советскую идею подводного плавающего туннеля между США и СССР, завтра, может быть, совместный полет на Марс русских и американцев. Летали же они вместе в космосе, и неплохо летали, никому не во вред. Сегодня я вложил немалые деньги в открытие после парижской, как и в тридцатые годы, снова нью-йоркской международной выставки реконструкции мира, потому что думаю о завтрашнем дне. Ведь принимают же в той выставке участие и коммунистические страны. Значит, полезны совместные действия!

— Я не отрицаю общности действии, но пусть она строится на совпадении (пусть временном) классовых интересов, а не на купле-продаже.

— О'кэй! — вздохнул мистер Игнэс, с уважением глядя на своего гостя. Он подумал, что этот парень доставит кое-кому хлопот в сенате, если пройдет в него.

Знаменитый инженер, автор и строитель Мола Северного, Герой Советского Союза Алексей Сергеевич Карцев был очень раздражен. Это было видно и по выражению его еще молодого узкого лица с тонкими, почти иконописными чертами, и по тому, как нетерпеливо расхаживал он по каюте, служившей ему рабочим кабинетом все годы ледовой стройки.

У него только что побывал его старый друг Денис Денисюк, работавший на стройке «водопроводчиком», установщиком труб, и рассказал, что машинист передвижной электростанции Андрей Корнев придумал небывалое сооружение — какой-то мост через Северный полюс в Америку.

Алексей Сергеевич видел в этом замысле карикатуру на свою собственную, уже осуществленную идею ледяного мола, который протянулся на четыре тысячи километров вдоль сибирских берегов, отгородив от Ледовитого океана незамерзающие теперь полярные моря. И этот парень, находясь, очевидно, под влиянием великого арктического строительства, мысленно повернул сооружение на девяносто градусов, поставил его не вдоль берега, а перпендикулярно ему, — оставил те же четыре тысячи километров и получил, видите ли, мост!..

Ох уж эти изобретатели! Сколько их, выдумывающих вечный двигатель или еще какую-нибудь чепуху, притом непременно грандиозную! Гигантомания какая-то! Впрочем, это можно понять. Живем в эпоху великих работ…

Алексей Сергеевич вышел на палубу и взбежал по трапу на капитанский мостик.

Эпоха великих работ! Вот ее детище — Тургайский канал, которым уже вторые сутки идет ледокольный гидромонитор, — искусственное тысячекилометровое ущелье, соединившее через великие сибирские реки Арктику с Каспием.

Карцев смотрел на опасно близкие каменные стены с буграми и морщинами — узором, созданным «стихийной» силой направленного взрыва. Стены уходили под самое небо и там почти смыкались, оставляя узенькую глазурную полоску синевы. Золотистые края ущелья были освещены солнцем, но на дне, где текли теперь воды Енисея, лежала вечная тень. Вода за бортом корабля казалась тяжелой и маслянистой, впереди, освещенная прожектором, отливала металлом.

На экране бортового телевизора виднелась беспредельная Тургайская степь, видимая с привязного, парящего над ущельем корабельного аэростата. По степи скакали всадники, приветствуя аэростат и плывущий внизу корабль.

Эпоха великих работ! Повернутые вспять сибирские реки, оросившие пустыни Средней Азии; новый материк плодородия, поднятый энтузиазмом молодости; атомная энергетика, позволяющая оставить каменный уголь для химии потомков; расселение городов — миллионы вырастающих по берегам рек и в лесах чудесных домиков, отлитых в переносные формы из новобетона, миллионы портативных вертолетов, поднявших буквально всю страну на воздух от мала до велика, от десятилетних школьников до восьмидесятилетних академиков, новый транспорт, позволивший людям жить среди природы и только летать на службу в города. Эпоха великих работ! Она не может не гипнотизировать…

Алексей Сергеевич уже меньше сердился на горе-изобретателя, которому надо будет как-нибудь помягче объяснить, что нельзя поставить предполагаемый мост на быки — глубина океана пять километров и льды всегда дрейфуют, — нельзя подвесить мост к аэростатам — ветер их сорвет и угонит…

На мостик поднимался Денис Денисюк, огромный, грузный, с квадратным лицом, пышными усами и узкими хитроватыми глазами.

За ним неторопливо шел худощавый молодой человек с потрепанной папкой в руках.

— Ах, это ты! — сказал Алексей Сергеевич, узнав одного из своих рабочих. — Что ж, пойдем ко мне.

Они прошли в каюту. Главный инженер, ничего не спрашивая, сел за стол, взял папку из рук Корнева и стал листать ее. Он не поднимал глаз, но Денис заметил, что у него покраснели уши. Андрей Корнев сидел на краешке стула, напряженный, стиснув зубы.

Алексей Сергеевич вскочил:

— Что ж ты молчал до сих пор? Я ведь думал, что…

— Бред? — спокойно спросил Андрей.

— …а тут оказывается — технический блеск! — И Алексей Сергеевич, обойдя стол, подошел к Андрею.

Тот из вежливости тоже встал, слегка недоумевая. Главный инженер в упор рассматривал его лицо с грубоватыми, твердыми чертами.

Что он хотел в нем увидеть? Быть может, самого себя, каким он был много лет назад, когда обнародовал полудетскую идею ледяного мола и провалился с нею на диссертации?

— Почему молчал? Да не ко времени было, — ответил за Корнева Денис. — Да и жизнь… Она того и гляди обгонит мечту.

— Нет! — живо возразил Карцев. — Жизнь не может обогнать мечту, как человек свою протянутую вперед руку. А в твоей руке оказалась идея…

— Идея младенческая была, — словно оправдывался Андрей. — Нужно было сперва самому вырасти.

Алексей Сергеевич печально покачал головой. Нет, он не узнавал себя, удачливый инженер, в этом крутолобом и рано возмужавшем молодом человеке с дерзкими огоньками упорства или даже одержимости в глазах, с угрюмо ползущими к переносью бровями и плотно сжатыми, словно закушенными губами.

И в самом деле, если разобраться, история Мола Северного — история удач. Каждый противник проекта вносил в него что-нибудь новое, поднимал проект, а вместе с ним и его автора. Как ни была несовершенна карцевская идея преобразования Арктики, но в ней нуждалась страна, для которой круглогодичная навигация в полярных морях становилась необходимостью. И поэтому молодой Карцев быстро выдвинулся. А кто стоит теперь перед прославленным инженером? Нет, не горе-изобретатель, как подумал было Карцев, а скорее человек с нелегкой творческой судьбой…

— Не ко времени было, — повторил Денис.

— Да-да… — рассеянно сказал Алексей Сергеевич. — Идея, не созвучная времени… Как ты сказал? Нужно самому вырасти?

— Да он для того ж и в Арктику пошел. Зараз и заочный институт закончил в прошлом году. В том у хлопца сила!

— И продолжал год работать на стройке простым рабочим?

— Готовился, Алексей Сергеевич. Хотел пройти через все профессии, которыми придется руководить. Мечтал Арктику изучить, где буду мост строить.

— Будешь?

— Буду! — решительно заявил Корнев.

— Слушай, — Алексей Сергеевич обнял Андрея за плечи, — ты, оказывается, крепкий орешек! Не сразу раскусишь. Или не орешек, а еж. Иголки во все стороны…

— Дикобраз, — подтвердил Денис.

— Почему же? — улыбнулся Андрей. Он редко улыбался, и улыбка меняла, молодила его лицо. — Я к вам без иголок.

— Нет, друг, и меня уколол. Впрочем, за дело. Важно другое…

— Арктический мост.

— Конечно, но и сам ты важен… Денис мне шепнул… Ты, словно в монастырь схимником, на нашу стройку ушел, порвал с Большой землей… с самыми близкими людьми.

Андрей Корнев поморщился:

— Нет, друзья у меня были. Вот Денис, например… А с моей судьбой не всякий свою свяжет.

— Неистовый ты какой-то… Да, верно, таким и надо быть…

— Так как же проект?

— Проект? Видишь ли, Андрей… Проекта у тебя нет.

— Как нет? — нахмурился Корней.

— Если ты настоящий инженер, сам поймешь, что папка твоя — это совсем не проект… даже не техническое задание…

Андрей Корнев опустил голову и густо покраснел.

Алексей Сергеевич положил ему руку на плечо:

— Видишь ли, я вот говорю с тобой как старший, а ведь годами недалеко от тебя ушел. Пути у нас разные… а мечта — одна. Один умный человек говорил мне, что важна не только мечта, но и ключи к мечте. И если мечта — у человека, то ключ к этой мечте всегда у народа.

— Ключ не находят. Ключ делают, — твердо сказал Корнев.

— И я о том же… Вот соображаю, сколько времени нашему ледоколу плыть до Каспия, а там «вверх по матушке по Волге» до Москвы. Что, если нашим инженерам не дать на гидромониторе скучать, позволить им до конструкторских дел добраться? А? Как ты думаешь, Корнев, вычертят ключ?

— Если бы… вместе с вами, — сказал Андрей, с надеждой глядя в глаза Карцеву.

Денис неожиданно сгреб обоих инженеров в объятия и столкнул их:

— Дюже добре, товарищи созидатели! Еще одна великая арктическая стройка будет!

В московском Гипромезе, во Дворце проектов, где тысячи советских инженеров проектировали металлургические заводы для многих стран мира, произошло маленькое, но сенсационное событие. Рядового, ничем не примечательного проектировщика Корнева вызвал к себе заместитель Председателя Совета Министров СССР Николай Николаевич Волков.

Вспомнили, что Степан Григорьевич Корнев когда-то был главным инженером уральского завода, метил высоко, но потом «загремел»: это о нем, о человеке, «не делающем ошибок», «особом» типе руководителя, в свое время приспособившемся к определенным условиям, была напечатана статья в «Правде». Словом, карьеры у Степана Григорьевича не получилось. Он прослыл неудачником, стал желчным и неприятным в общении.

И вдруг теперь вызов в Совет Министров. Речь могла идти только о крупном назначении. Ведь Степан Григорьевич все-таки был человеком знающем и безусловно одаренным.

Волков прислал за Корневым свой великолепный турбобиль — машину-мечту, которая лишь только в воздух не поднималась и могла превращаться в комфортабельную лодку, а по шоссе развивала громадную скорость, в городе сама обходила препятствия, тормозила… Обо всем этом рассказала возбужденная девочка-секретарша с выпученными голубыми глазами и торчащими в стороны косичками. Но на Корнева ее слова не произвели впечатления. Он сказал, чтобы шофер Волкова подождал его, пока он закончит какой-то расчет.

Вскоре торопить Корнева пришел заместитель директора Гипромеза. Степан Григорьевич, плотный, большой, не спеша снял нарукавники, надел висевший на плечиках пиджак, поправил перед зеркалом галстук и, неторопливо шагая, пошел в гардеробную за пальто.

Однако по лестнице, где его уже не видели, он спускался сломя голову, прыгая через несколько ступенек.

Николай Николаевич Волков, высокий, прямой, заметно поседевший, сам ввел к себе в кабинет Степана Григорьевича.

— Ну, здравствуй, инженер! Давно не виделись. Обрюзг ты маленько… Спортом не занимаешься.

— Занимаюсь техникой и только техникой, — многозначительно сказал Степан Григорьевич, выжидательно глядя на Волкова.

— Слышал я, заводы для заграницы проектируешь.

«Ах, вот что! Конечно, речь пойдет о руководстве зарубежным строительством. Что ж, не так много крупных инженеров свободно говорят по-английски», — удовлетворенно подумал Корнев.

— А помнишь, как людей из цехов на капусту гнал, передо мной в райкоме отчитывался? — лукаво щуря глаза, спросил Николай Николаевич.

— Отчитываться всегда приходится, — неопределенно ответил Степан Григорьевич.

— Вспоминаю я наш последний разговор в Светлорецке. Если помнишь, о технических сооружениях и заграничной, так сказать, погоде речь шла. В тех условиях мосты между континентами трудно было строить. А теперь что ты об этом сказал бы?

— То же самое, Николаи Николаевич. Коммунизм и капитализм непримиримы.

— Вот как? Непримиримы-то они, конечно, непримиримы, но… — Николай Николаевич встал и подошел к окну, — но жить-то ведь надо. Тогда были дни угрозы глобальной ядерной катастрофы. Но человечество неспособно постоянно жить в таких условиях на разных «идеологических берегах». А раз жить, значит, переходить разделяющую их преграду.

— Как переходить?

— Да лучше не вброд, а по мосту. Как думаешь? — усмехнулся Волков. — Помню, в районном масштабе мост построим вместо парома — общая радость. А теперь, может быть, в глобальном масштабе пора? А?

Николай Николаевич словно размышлял вслух. Степан Григорьевич почтительно кивал головой.

— Человеческая мысль не знает предела, — говорил Волков. — Впереди достижений человека летит его мечта. Пожалуй, главное в механизме прогресса — найти ключи мечты, с помощью которых человек сможет отомкнуть будущее, приблизить его, сделать днем сегодняшним. Он нашел эти ключи к космическим скоростям, способен уже теперь перенестись за какие-нибудь минуты с одного края континента на другой, сможет догнать метеор, улететь в космос…