Девять десятых судьбы

Каверин Вениамин
Девять десятых судьбы

      В. Каверин
      ДЕВЯТЬ ДЕСЯТЫХ СУДЬБЫ
      КНИГА I.
      1.
      ... Четвертая зимняя кампания была бы гибельной для армии и страны. Контр-революционеры подстерегают бедствия народа и готовятся нанести ему смертельный удар. Отчаявшееся крестьянство вышло на путь открытого восстания. Помещики и чиновники громят крестьян при помощи карательных экспедиций. Фабрики и заводы закрываются. Рабочих хотят смирить голодом. Буржуазия и ее генералы требуют беспощадных мер для восстановления в армии слепой дисциплины. Корниловщина не дремлет. Поддерживаемые всей буржуазией корниловцы открыто готовятся к срыву учредительного собрания. Правительство Керенского есть правительство буржуазии. Вся его политика - против рабочих, солдат и крестьян. Это правительство губит страну... Власть должна быть изъята из преступных рук буржуазии и передана в руки организованных рабочих, солдат и революционных крестьян...
      Затерянный в соседнем купе огарок свечи вспыхивал, угасал и снова вспыхивал, таща за собой сломанные вдоль и поперек тени.
      Чья-то уродливая голова прыгала вместе с ним по обшарпанной вагонной стене.
      Солдат при свете огарка читал газету; снизу видна была только его босая нога, да плечо, прикрытое шинелью.
      Он читал медленно и шопотом произносил про себя каждое слово.
      Еще недавно начало смеркаться, а уже все спали.
      Напротив Шахова сидел, уткнувшись головой в облезлый каракулевый воротник, костлявый человек в чиновничьей фуражке; у его ног свернулся клубком на полу молодой солдат - он спал и казалось, что его сосредоточенное лицо ровным матовым пятном всплывает вверх и шевелится под равномерное подрагивание вагона.
      Шахов задремал и сразу же проснулся.
      Он сидел, притулившись кое-как возле окна, опершись локтями о колени.
      Всю дорогу, то усиливаясь, то мельчая шел дождь и холодный ветер трое суток дул над его головою, в разбитое окно.
      Он снова попытался заснуть и не мог - все его тело ломило от долгой и неудобной дороги.
      Он прислушивался к стуку колес, считал до ста, припоминал названия станций, мимо которых проезжали днем - ничего не помогало.
      Тогда он встал и добрался, шагая между скрюченных на полу тел, до площадки.
      На площадке гремящее мокрое железо двигалось туда и назад между вагонами и сильный ветер хлестал слева. Ветер распахнул шинель, продул насквозь и сразу освежил и захолодил лицо и руки.
      Утлый полустанок медленно протащился мимо поезда, где-то далеко видны были огни, зеленый и красный, искры летели из паровозной трубы и гасли на отсыревшем ворсе пальто.
      Потом откуда-то из топки вылезла баба в длинном тулупе и стала рядом с ним, держась рукой за поручни и заглядывая с любопытством ему в лицо.
      - Зазябла совсем, - сказала она, похлопывая руками и переступая с ноги на ногу.
      Шахов ничего не сказал.
      - Издалека ли едете? - спросила баба и прихлопнула дверцу топки.
      - Издалека. Из Сибири - коротко ответил Шахов.
      Искры летели снопами и совсем близко мимо вагона прошла водокачка со своим качающимся хоботом молочно-белого цвета.
      Шахов пошел в вагон.
      В эту ночь, последнюю из тех, что он провел в пути, ему приснился тяжелый и безобразный сон.
      Ему приснилось, что он открыл глаза от стука двери и увидел, как из соседнего купе вышел невысокого роста широкоплечий человек. Он медленно опустил глаза, отыскал среди груды тел его, Шахова, лежащего на полу с раскинутыми по сторонам руками, сделал два шага вперед и наступил ему на грудь, так что носок огромного сапога ударился о подбородок.
      - Уберите ногу, - сказал Шахов.
      Человек молчал и улыбался, скаля белые зубы; на груди у него сквозь тонкую полосатую тельняшку просвечивала татуировка.
      - Уберите же ногу! - повторил Шахов.
      - А чем же тебе, браток, мешает моя нога? - спросил человек, дружелюбно мигая глазами.
      - Вы наступили мне ногой на грудь!
      Шахов, выдвигая челюсть, старался сдвинуть его сапог.
      Руки его лежали по сторонам неподвижно, он не мог пошевелить ими.
      - Ай-я-яй, неужто на грудь? А я думаю, что это так ступать мягко!
      Огорчаясь и покачивая головой, он снял ногу и сел на край скамейки.
      Шахов знал отлично, что за минуту перед тем, на скамейке сидел костлявый чиновник, уткнувшийся головой в каракулевый воротник - теперь вагонные стены, железные подпоры, смялись и уступили дорогу человеку в тельняшке.
      - Беднячок ты - сказал он вдруг и достал что-то из кармана, не то куклу, не то волчок; Шахов ясно видел, что это была какая-то детская игрушка.
      - А что?
      - Да что ж, браток! Какая-то у тебя судьба стеклянная!
      - Ну и что ж, судьба! - возразил Шахов, чуть-чуть шевеля губами.
      Человек молча приблизил к глазам Шахова детскую игрушку. Это был огромный, с сиреневым отливом стали, револьвер.
      - А позволь, мы сейчас же это дело устроим, - пробормотал он.
      Револьвер внезапно повис в воздухе. Откуда-то со стороны к нему тянулись посиневшие маленькие белые руки.
      Шахов застонал и вскочил на ноги, ударившись головой о верхнюю полку - никакого человека в тельняшке не было в вагоне - дверь, вагонные стены, железные подпоры, все вдвинулось обратно.
      Костлявый чиновник курил и жаловался, молодой солдат попрежнему спал у его ног, закинув назад бледное и утомленное лицо. Еще не рассвело, но многие уже проснулись.
      Наверху на второй и на третьей полке шел политический разговор.
      Говорил главным образом какой-то интеллигентного вида человек в барашковой шапке; он обращался ко всему вагону и по его приподнятой, слишком стройной речи, легко можно было узнать адвоката.
      - Рано или поздно иностранцы вмешаются в наши дела, - говорил он, точно так же, как врачи вмешиваются, чтобы излечить больного ребенка или научить его ходить. Конечно, такое вмешательство было бы нежелательным, но иностранцы должны ясно представить себе опасность большевизма в их собственных странах, - скажем, опасность таких заразительных идей, как пролетарская диктатура и мировая социальная революция. Имеется, конечно, надежда на то, что такого рода интервенция может и не быть необходимой...
      - Интервенция! - вскричал лежавший напротив него юноша лет семнадцати, высохший, с чахоточным лицом.
      - Так, значит, вы стоите за то, чтобы отдать Россию немцам на выучку? Мы-то отлично знаем кому это было бы на руку. Это вы проповедуете план Родзянки - впустить к нам немцев, чтобы они уничтожили советы?
      - Я ничего не проповедую, - возразил адвокат, - наоборот я сказал, что, может-быть, можно обойтись без интервенции. Может-быть, голод и поражения пробудят здравый смысл. А что насчет советов - прибавил он, внезапно разгорячившись - так советы теперь взяли в свои руки большевики, а с большевиками можно разделаться только таким образом: эвакуировать Петроград, объявить осадное положение и тогда военной силой разделаться с этими джентльменами без всяких формальностей...
      - Руки коротки! - возразил чахоточный юноша. - Вот вы стоите за правительство...
      Он движеньем руки остановил адвоката, собравшегося было возразить:
      - А все равно, Временное правительство, только на таких как вы и рассчитывает... У вас не хватит пороху на то, чтобы разделаться с большевиками. Они уже сильнее правительства. Ваше хваленое правительство не может ни заключить мира, ни продолжать войну!
      В разговор попытались было вмешаться еще двое, но адвокат снова взял спор в свои руки.
      - Вам не стоило бы возражать, - сказал он, - вы повторяете чужие слова и сами не знаете, что они означают. Если бы не большевики, на немецкие деньги разлагающие армию, так исход войны был бы давно решен.
      - Ага, исход войны! - вскричал юноша, - война до победного конца! А в чьих интересах русские рабочие и крестьяне пошли воевать с Германией? Что они могли выиграть от этой войны? Немецкие солдаты были так же обмануты, как и наши.
      - Да и теперь уговаривают, - сказал с третьей полки солдат, читавший газету, - каждый день на фронт от них агитаторы приезжали. А мы что с ними делали? Снимем с него пиджак, штаны, наденем солдатскую рвань и айда! Воюй храбро, до победного конца!
      - Разбойники! - пробормотал костлявый чиновник.
      - Разбойники?? - с яростью передразнил солдат, - а ты в окопах гнил? А тебя вша ела?
      Шахов хотел вмешаться, но промолчал.
      - Все вы хороши разговоры-то разговаривать, - пробормотал солдат, ложась обратно. - Временное правительство? А есть там хоть один настоящий крестьянин? Все буржуи сидят, говорят один двенадцать сахарных заводов содержит!
      - Граждане, позвольте пролить на вас одну каплю света, - сказал вдруг востроголовый человек, выглядывая из соседнего купе, - в чем тут собственно говоря, основной вопрос? У нас, например, в Орловской губернии, солдаты проломили начальнику милиции череп. Это было полнейшее нарушение администрации. Начальник милиции спасся исключительно благодаря хирургическому вмешательству со стороны доктора Губина. И представьте себе, что все эти солдаты, разбивавшие череп, оказались уголовным элементом. Одного из них, по фамилии Чубик, даже удалось задержать, хотя на другой день солдаты его отбили. Граждане, на что это указывает? Это указывает на то, что немцы тут, может-быть, и непричем. Безусловно отдельные большевики наверняка подкуплены немцами, но главную роль играет уголовный элемент, выпущенный из тюрьмы еще в марте. А что касается до того, что большевики и есть этот уголовный элемент, так на это у меня имеются документальные данные.
      - А я не желаю! - сказал солдат, свешиваясь со своей полки и с ненавистью заглядывая в соседнее купе.
      - Чего не желаете? - удивился востроголовый.
      - А я не желаю, чтобы на меня проливали каплю света! Знаем мы эти капли! Мы с этими каплями четвертый год в окопах отсиживаемся!
      Чахоточный юноша давно хохотал тонким смехом, адвокат презрительно молчал.
      - Я - не большевик, - сказал молчавший до сих пор Шахов, - я очень далекий от политики человек. Но если бы завтрашний день Советы вооруженной силой попытались сбросить правительство, я бы взял винтовку и пошел бы с ними. И не большевику ясно, что продолжать войну - бессмысленно, когда солдаты не хотят и не будут воевать, что давно пора заключить мир, потому что иначе он сам заключится, что давно пора дать крестьянам землю, потому что иначе они ее сами возьмут. И уже начали брать, и правы!
      Солдат слушал его с жадностью.
      - Ясно еще, - продолжал Шахов, - что Временное правительство не может ни заключить мира, ни дать землю без выкупа. Это - правительство буржуазии, а буржуазии невыгодно ни то, ни другое. Стало-быть, для того, чтобы крестьянство и пролетариат добились мира и земли, Временное правительство нужно сбросить.
      Вошел кондуктор с фонарем в руках - начали проверять билеты.
      Шахов так же внезапно оборвал, как и начал. Всю остальную часть пути он молчал и думал о том, что его встретит в Петрограде.
      --------------
      В шестом часу утра поезд дотащился до Петрограда. Шахов, закинув свой мешок за спину, соскочил с платформы и стал пробираться к выходу.
      Толпа, запрудившая вокзал, пронесла его, вместе с собою, до самого выхода, едва не столкнув на рельсы, потом внезапно отхлынула назад и прижала спиной к двери, на которой висела заржавленная доска с надписью "дежурный по станции". Дверь, не выдержав напора толпы, распахнулась и он стремительно влетел в помещение.
      В комнате дежурного по станции было накурено до того, что у Шахова заслезились глаза. Он разглядел, однако, что комната была полна народу и все с чрезвычайным интересом слушали разговор двух людей, стоявших у письменного стола один против другого. Один из них был тучный железнодорожник с грязными седыми усами, другой светлоголовый человек в форме солдата инженерных войск.
      - Я вашего комитета не признаю! - кричал железнодорожник. - У нас есть свой комитет! Я повинуюсь только Исполнительному Комитету железнодорожников...
      Светлоголовый молча слушал его, оглядывая исподлобья всех собравшихся в комнате.
      - Я - комиссар Военно-Революционного Комитета, - медленно и упрямо сказал он, когда железнодорожник, стукнув кулаком по столу, кончил свою речь, - Военно-Революционный Комитет ничего не требует от вас, кроме прямого исполнения ваших обязанностей.
      - Я сам знаю мои обязанности! Я знать не хочу никакого Военно-Революционного Комитета! Я отказываюсь исполнять ваши приказания. Если бы даже вы притащили с собой целый полк солдат...
      - А вы думаете, что я пришел сюда один? - флегматично спросил светлоголовый солдат, указывая рукой в окно.
      Все обернулись. Седоусый железнодорожник ахнул и подбежал к окну: на всем протяжении платформы стояли патрули.
      - Вокзал занят войсками Военно-Революционного Комитета, - спокойным голосом объяснил солдат.
      - Да чорт возьми, что это за комитет такой? - пробормотал кто-то над самым ухом Шахова.
      Он обернулся и увидел костлявого чиновника, ехавшего вместе с ним в соседнем купе.
      - Не знаю, я только-что приехал, - сказал он, забывая о том, что это должно быть известно чиновнику - нужно полагать, что в городе...
      - Что?
      - Не знаю... восстание.
      - Восстание! - вдруг подумал он с неожиданной силой.
      Толпа снова оттеснила его; он пересек вокзал и вышел на площадь.
      Резкий ветер хлестнул в лицо и откатился.
      Площадь была почти пуста - кроме патрулей, стоявших на углах у Невского и Гончарной, ничто не указывало на то, что в городе начинается восстание.
      Он долго смотрел вдоль пустынных улиц, ожидая движения, стрельбы, криков, всего, что неизбежно, как-будто, связывалось с восстанием, с мятежом, с революцией - и ничего не увидел. Наконец, он толкнулся в двери какой-то захудалой гостиницы на Лиговке и, добравшись до номера, не разглядев даже, куда всунул его спросонья швейцар, расстелил на кровати пальто и уснул, подбросив мешок под голову.
      2.
      Не прошло и двух часов, как он проснулся от короткого сухого треска: на улице стреляли.
      Он подошел к окну: город показался ему сонным, пустым; был дождливый осенний день, на площади кружились вокруг памятника трамваи.
      Он поднял с кровати пальто, несколько минут разглаживал на коленях измятый воротник.
      Когда он вышел на улицу, шел снег, и несколько раз Шахов машинально подносил к глазам руку, на которой, слегка холодя кожу, таяли снежинки.
      На Суворовском он остановился перед листовкой, наклеенной на стене. Первая же фраза этой листовки поразила его:
      "К гражданам России.
      "Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
      "Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства - это дело обеспечено"...
      Он не успел дочитать; кто-то сзади положил руку на его плечо и сказал негромко:
      - Документы!
      Шахов обернулся: прямо перед ним, почти вплотную, стоял невысокого роста коренастый моряк с винтовкой на плече, в бушлате; он пристально смотрел Шахову в лицо чуть раскосыми глазами. За ним стояли человек пять-шесть, почти все в штатском, в кепках и пальто. Впрочем, были среди них и солдаты.
      - Документы! - весело повторил моряк.
      Шахов отстегнул пальто, достал бумаги.
      - Я только что с поезда, - сказал он хмуро, - я сегодня ночью приехал из Томска.
      Моряк мельком пересмотрел документы и стоял несколько секунд, помахивая бумагами и поглядывая на Шахова веселыми серыми глазами.
      - Читали? - вдруг спросил он, кивнув головой на листовку.
      - Да, читал... Так это правда, что Временное правительство...
      Моряк вдруг помрачнел.
      - А вы за кого? За правительство? - спросил он, глядя на Шахова в упор.
      Шахов отвел глаза.
      - Я еще ничего здесь не знаю... Ничего не могу понять...
      Моряк молча сунул ему документы, хотел что-то еще сказать, но ничего не сказал и спустя две-три минуты исчез вместе со своим патрулем на Суворовском проспекте.
      Шахов пошел дальше; моряк вдруг напомнил ему одну из газетных статей, читанных им накануне. В этой статье тот же самый вопрос ставился еще яснее.
      Шахов припомнил слова "За кого?" напечатанные жирным шрифтом и первые фразы статьи:
      "За тех, кто придавлен и ограблен войной или за тех, кто вопрос о крови русского солдата решали на лондонских и нью-йоркских биржах. За тех, кто немедленным миром готов спасти страну и революцию или за тех, кто стремится довести армию до голодного междоусобия, чтобы утопить ее в собственной крови? За тех, кто не останавливается на полпути, не уступает без боя, завоеванных революцией, прав или за тех, кто в ставке, в дипломатических корпусах, в банках и в тайных комнатах Зимнего дворца ведет работу по умерщвлению революции"...
      Он следил за небольшими группами вооруженных рабочих, которые встречались ему время от времени.
      "А ведь мне, может-быть, сегодня уже придется выбрать" - подумал он мельком.
      Не доходя двух кварталов до Смольного, он свернул налево и остановился у ворот небольшого двухъэтажного дома в самом конце Кавалергардского переулка.
      Минуты три он стучал без всякого результата; наконец, глазок в воротах открылся и морщинистое лицо уставилось на Шахова.
      - В квартиру номер два! - сказал Шахов, вытаскивая из кармана платок и стряхивая снег с пальто и шляпы.
      Лицо исчезло и появилось опять.
      - Повернитесь спиной!
      - Спиной? Зачем?
      - А почем знать, может-быть, у вас там оружие!
      - Оружие на спине не носят, - сказал Шахов, - отворите пожалуйста!
      - А кто там живет, в квартире номер два?
      - Мне нужно видеть Бартошевскую, Галину Николаевну.
      - Бартошевская у нас не живет. Это, кажется, в доме напротив или может-быть, даже рядом.
      - Как не живет? Это какой номер дома?
      - Если Бартошевскую, так идите через парадную, - посоветовало лицо, снова исчезая за воротами, - парадная открыта!
      Шахов разозлился было, но тут же весь этот разговор показался ему смешным. Он улыбнулся и подошел к подъезду.
      В то же самое мгновенье, - он часто вспоминал это впоследствии, дверь отворилась и из подъезда вышел офицер. Это был высокого роста гвардеец, прекрасно одетый; Шахову запомнился отороченный золотом башлык с кисточкой; он прошел мимо, слегка позвякивая шпорами и поднимая вверх свое бледное и холеное лицо.
      Шахов не успел даже разглядеть этого лица; однако что-то заставило его оглянуться. Несколько секунд он следил за ним: гвардеец шел уверенной походкой, звонко стуча каблуками по мокрому тротуару.
      Шахов вошел в подъезд и на площадке первого этажа нажал кнопку звонка.
      Немного погодя, он позвонил еще раз, подождал немного и постучал ручкой двери.
      Дверь не отворилась, но откуда-то сверху, должно-быть, из обивки к его ногам упала маленькая записка. Это был небольшой продолговатый листок из блокнота - он сам собою развернулся на ладони Шахова:
      "Я сегодня приезжал из Гатчины и прежде всего поспешил к Вам, милая Галина Николаевна. Очень жалею, что не застал ни Вас, ни Марии Николаевны дома. Неужели причина Вашего отсутствия - тот самый сумасбродный план, о котором Вы мне в последний раз говорили? Я постараюсь еще раз сегодня же зайти к Вам - ваше отсутствие меня серьезно беспокоит. Вечером еду в полк и вернусь не раньше 27-го.
      Ваш А. Т."
      Ладонь медленно сжалась - продолговатый листок из блокнота был измят и на углах немного порвался.
      Впрочем, Шахов тут же разгладил его, сложил и, аккуратно засунул за кожаную ленту обивки, и усмехнулся чему-то, поднося к губам чуть-чуть задрожавшую руку.
      Несколько слов о "причинах отсутствия и о беспокойстве" вспомнились ему, когда он выходил на улицу.
      "Может-быть, с нею и в самом деле что-нибудь случилось? А впрочем..."
      На углу Суворовского его снова остановили красногвардейцы. На этот раз он сам заговорил с ними:
      - Вы в Красной гвардии, товарищи? - спросил он у одного из них, белокурого парня в замасленной черной тужурке.
      - Ну да, в Красной гвардии, - отвечал парень, недоверчиво глядя на Шахова.
      - Вы - от Военно-Революционного Комитета?
      - А тебе что за дело, от кого мы? Ты посты, что ли, проверяешь? сердито спросил маленький взъерошенный красногвардеец.
      - Да стой, погоди! - остановил его белокурый. - У нас наряд от комитета, - объяснил он, - а сами мы с нашей организации, с Лесснеровского завода.
      - Стало-быть, штаб ваш...
      - А ты что, к нам, что ли, записываться хочешь? - насмешливо пробормотал маленький красногвардеец.
      - Штаб наш районный там же при заводе, в помещении больничной кассы, - объяснил белокурый, - ну и тут в Смольном тоже что-то есть, в роде штаба...
      Больше спрашивать было не о чем, а Шахов все не отходил от пикета, внимательно разглядывая этих простых и озабоченных людей, которые крепко держали в руках свои винтовки и как-будто знали что-то такое, о чем ему, Шахову, было ничего неизвестно.
      3.
      - Счел долгом явиться на защитные посты армии, верной Временному правительству, - счастливым голосом сказал прапорщик, звонко щелкнув каблуками и старательно поднося руку к козырьку, - для того, чтобы по мере сил и возможности принять участие в защите родины и революции.
      Человек в английском пальто перестал стучать пальцами по подоконнику и посмотрел на него с недоумением.
      Он спросил, немного заикаясь:
      - Какого полка?
      - Кексгольмского гвардейского полка прапорщик Миллер.
      - Кексгольмского гвардейского полка? - с раздражением переспросил человек в английском пальто, - опустите руку. Как дела в полку?
      - Не взирая на агитацию, полк остался верным Временному правительству, - без малейшего колебания отвечал прапорщик.
      - Вы плохо осведомлены, прапорщик. Когда вы из полка?
      И он продолжал, не дожидаясь ответа.
      - Кексгольмский полк ночью снял посты и занял Балтийский вокзал и телефонную станцию. Можете итти!
      Прапорщик слегка прикусил губу, сделал пол-оборота кругом и вышел.
      Старый швейцар в синей ливрее с удивлением смотрел, как прапорщик, выйдя из кабинета, в котором помещался комендант Зимнего дворца, приложил тыльной стороной руку к пылающей щеке и бросился бежать по коридору.
      В полутемном коридоре, слабо освещенном сверху, лениво слонялись туда и назад дворцовые служителя.
      Вокруг было пусто, сонливо - как-будто все, что происходило на улицах, на площадях, в казармах, в правительственных зданиях Петрограда, не имело ни малейшего отношения к этим холодным, пустым комнатам - бывшей императорской резиденции, ставшей на несколько часов защитными постами потерявшейся армии, верной потерявшемуся правительству.
      Прапорщик прошел несколько комнат и наткнулся на высокую перегородку, разделявшую зал на две неравных части.
      За стеною слышались голоса и кто-то смеялся.
      Он отворил дверь; юнкер, стоявший на часах, опершись на винтовку, схватившись за примкнутый штык рукою, - молча посторонился.
      За перегородкой в конце коридора находилась столовая, богато инкрустированная черным деревом; вдоль стен, на паркетном полу лежали больничные матрацы, пол был усеян окурками папирос, огрызками хлеба, пустыми бутылками от дорогих французских вин, десятки лет сохранявшихся в императорских подвалах.
      Юнкера Владимирского, Михайловского, Павловского училищ, веселые и равнодушные, оживленные и безучастные, вооруженные и безоружные, бродили туда и назад в табачном дыму между больничными матрацами.
      Никто не обратил особенного внимания на офицера, появившегося из части дворца, отведенной Временному правительству.
      Высокий рыжеватый портупей-юнкер пристально вгляделся в него, чуть пьяными глазами, видимо принял его за своего знакомого и весело приподняв над головой бутылку белого бургундского вина, прокричал чью-то чужую фамилию.
      Прапорщик изредка проводя рукой по лицу, пылавшему яркой краской, молча прошел мимо, в одну из комнат, на стенах которой стройными рядами висели огромные, в тяжелых рамах, картины. На каждой картине, выбросив вперед голову, напружинив поддернутое вверх тело, выгнув грудь, маршировали солдаты.
      Прапорщик молча остановился перед одной из картин - на ней император, создатель фрунтового государства на белой лошади с высоким султаном между настороженных ушей, принимал парад лейб-гвардии Преображенского полка. В стекле массивной, позолоченной рамы, отражались колонки ружей, составленные вдоль стены, и пулеметы, стоявшие на подоконниках. Окна были открыты.
      За пулеметами в неясной, беловатой отмели стекла маячила Дворцовая площадь.
      - Каков строй! - быстро сказал кто-то над самым ухом прапорщика - каков строй! Вот это, извольте взглянуть, русская армия!
      Прапорщик обернулся и отступил в сторону: это говорил короткий человек с начинающей лысеть, коротко остриженной, головою.
      - Капитан Воронов, к вашим услугам.
      - Прапорщик Миллер, - сказал прапорщик, слегка отворачивая голову, чтобы не чувствовать едкого запаха спиртного перегара.
      - Может-быть... большевик?
      - Если бы я был большевиком, мое место было бы не в Зимнем дворце! запальчиво ответил прапорщик.
      Капитан качнулся, прикрыл глаза.
      - Ну и что же, теперь среди прапорщиков сколько-угодно большевиков. Да и не в большевиках дело! Дело в том... в том, что лучшие традиции нашей армии пошли прахом. Посмотрите на юнкеров! Они - будущие офицеры, а есть среди них хоть один аристократ? Защитники отечества! Каждый солдат может без всякого труда попасть в юнкерскую школу... Нет, к дьяволу, к дьяволу!..
      - Каждый солдат такой же гражданин Российской Республики, как и вы, господин капитан, - сухо отвечал прапорщик.
      - Правильно! - весело закричал тот, приподнимаясь на носках и с пьяным удовольствием разглядывая своего собеседника - не спорю, милый молодой друг... Только знаете ли, что? Нужно бежать отсюда... Мы еще не сыграли нашей партии, но... но, может-быть, лучше ее и не начинать! Честь, честь отменили, мерзавцы... - сказал он вдруг с горечью - Рабочие депутаты, сволочи! Государственные люди!
      Прапорщик молча отвернулся от него и подошел к окну.
      На площади, неподалеку от главного входа в Зимний стояли в строю три роты юнкеров в длиннополых шинелях. Высокий энергичный человек говорил им что-то, упрямо наклонив голову, сдержанным и коротким движеньем выбрасывая вперед правую руку.
      Сквозь открытое окно до прапорщика долетело несколько фраз.
      - Мятеж большевиков наносит удар делу обороны страны... сорвать Учредительное собрание... Необходимо вырвать, наконец, почву из-под ног большевизма... В ваших руках спасение родины, республики и свободы.
      Юнкера с металлическим стуком взяли винтовки на плечо, беглым шагом перешли через площадь и исчезли под аркой Штаба.
      - Тяжело! - сказал за его спиной тот же пьяный голос, - не то что-то, не то все, не... не то, пустота какая-то вокруг, прапорщик!
      4.
      - Десять человек в комнату семьдесят девять! Немедленно!
      Военный, с красной повязкой на рукаве, появившийся на пороге комнаты, в которой прибывающие красногвардейские отряды устроили что-то в роде штаба, исчез так же быстро, как появился.
      Из коридора на мгновение донесся шум, топот, гуденье - дверь захлопнулась и все стихло.
      - Очередь пятому десятку! - весело прокричал мальчишка лет шестнадцати и застучал винтовкой об пол. - Лангензиповцы поперли! Ракитов, вставай, ляжки повытрешь!
      В длинных сводчатых коридорах грохочет толпа. Повсюду толпа - на лестницах, в белых высоких комнатах, в тусклых залах, разрезанных вдоль рядами массивных колонн.
      Рабочие в длинных блузах, солдаты в изношенных серых шинелях и папахах - готовые двинуться вперед по первому приказу - ждали этого приказа на лестницах, в залах, в коридорах Смольного.
      Газеты, листовки, воззвания шелестели в руках толпы - над нею на голой запотевшей стене висели первые листовки Военно-Революционного Комитета.
      В комнате семьдесят девять длинноволосый человек в очках, с утомленным лицом мельком оглядел красногвардейцев и ровным голосом отдал приказание:
      - Вы отправитесь на Марсово поле, к Троицкому мосту. Нужно установить заставу. Держите связь с Павловским полком на Миллионной. Пускай выделят заслон от полка.
      Он взял со стола бланк со штампом Военно-Революционного Комитета.
      - Десять человек. Так. Кто начальник десятка?
      Маленький красногвардеец в огромной мохнатой папахе выступил вперед:
      - Сепп.
      - Григорьев.
      - Ракитов.
      - Ивченко.
      - Дмитриев.
      - Давыдов.
      - Любанский.
      Человек в очках поднял голову от бумаги, которую он писал, сдвинул очки на лоб и закричал:
      - Тише, товарищи! Не мешайте работать! Мне ваших фамилий знать не нужно...
      На одно мгновенье наступило молчание, вслед затем резкий голос сказал коротко:
      - Шахов.
      Красногвардейцы обернулись: высокий хмурый человек отделился от стены и шагнул к столу.
      - Одиннадцать, - машинально подсчитал человек в очках.
      И сердитым жестом остановил начальника десятка, начавшего было говорить о том, что этот человек не принадлежит к их отряду.
      - Неважно, товарищ! Тем лучше! Лишний человек не помешает.
      Он приложил печать и подписал наряд.
      Маленький красногвардеец аккуратно сложил бумагу и засунул ее в папаху.
      - Неважно! - пробормотал он, искоса и с подозрением оглядывая Шахова, - как это неважно? А почем я знаю, что это за человек? Неизвестно... А, может-быть, он, сукин сын, сам Керенский?
      И он повел свой маленький отряд между толпы по длинному коридору.
      --------------
      Шахов добрался, наконец, до лестницы, потеряв по дороге всех своих товарищей.
      Некоторое время он видел еще мелькавшую в толпе удивительную папаху Сеппа, но папаха двигалась с подозрительной быстротой и он наконец потерял ее из виду.
      Толпа сомкнулась за папахой, за самим Сеппом, за красногвардейцами с такой же неизбежностью, с какою она могла бы впитать в себя броневик.
      Хватаясь руками за перила, Шахов спустился вниз по лестнице и вдруг, неожиданно для самого себя, вылетел в сад перед Смольным.
      Страшный грохот оглушил его.
      Огромные, серые броневики, украшенные красными флажками и завывавшие своими бешеными сиренами, автомобили задохшиеся, как загнанные звери, люди в солдатских шинелях, в матросских бушлатах, волочащие по земле ящики с наганами, разгружающие грузовики с винтовками - все двигалось, шумело, сплеталось, вростало друг в друга.
      Во всей этой лихорадочной тесноте, в стремительной быстроте, с которой люди врезались в вещи и тащили их за собою, Шахов минут десять безуспешно искал красногвардейцев, с которыми он был послан.
      Он поднялся на несколько ступеней обратно по лестнице и внимательно перебирал глазами каждый автомобиль, наткнулся на готовый к отправке грузовик, который стоял немного в стороне, под деревьями, весь содрогаясь от работы мотора.
      Солдаты и красногвардейцы снизу вбрасывали в его коробку пачки газет и листовок.
      Шофер стоял на сиденьи и изо всех сил махал в сторону Шахова руками.
      - Сюда, сюда! - различил Шахов.
      Он сбежал со ступенек и пробрался к грузовику.
      - На Марсово поле? - крикнул он.
      - Да, да, - отвечал шофер, - ничего не расслышав из-за стука мотора.
      Десять рук сразу протянулись к Шахову и втащили его в грузовик.
      Рукоятка тормоза сдвинулась с режущим шумом - грузовик дрогнул, откатился назад, сразу взял такую скорость, что красногвардейцы с хохотом попадали друг на друга, пролетел мимо наружной охраны, и качаясь из стороны в сторону, помчался по Суворовскому проспекту.
      Огромный молчаливый рабочий первый сорвал обертку с пачки, валявшейся под ногами, и начал бросать газеты, листовки, воззвания в воздух - через несколько минут грузовик мчался по улице, оставляя за собой длинный хвост белой бумаги.
      Прохожие останавливались, чтобы поднять их - одни комкали в руках и рвали на мелкие кусочки, другие бережно прочитывали от первого до последнего слова.
      Было два часа пополудни и эти листы газетной бумаги были покамест единственным оружием, которое пустила в ход революция.
      Время от времени обмотанные пулеметными лентами с ног до головы люди вылетали как из-под земли и кричали: "Стой!" поднимая свои винтовки, шофер, не обращая на них ни малейшего внимания, даже не отводя взгляда от мостовой, яростно прыгавшей перед ним, кричал что-то и грузовик летел дальше.
      В этой отчаянной езде, не оставлявшей никого ни на минуту на одном месте, Шахов почти не различал лиц. Грузовик повернул по Старо-Невскому, обогнул памятник на Знаменской площади и с неожиданной плавностью помчался по Невскому проспекту.
      - Садитесь, вот здесь есть место, товарищ, - сказал кто-то за спиной Шахова.
      Он обернулся и увидел четырехугольное, поросшее седой щетиной, лицо красногвардейца, предлагавшего ему сесть рядом с собой на свободное место.
      По непонятной связи воспоминаний он теперь только понял, что грузовик все время едет не по тому маршруту, по которому он, Шахов, должен был ехать согласно приказа человека в очках из Военно-Революционного Комитета, что вместо Марсова поля, грузовик везет его к Зимнему дворцу.
      - Куда мы едем? - прокричал он шоферу.
      - Застава у Исаакиевской площади! - прохрипел, не оборачиваясь, шофер.
      - Да ведь мне же не туда нужно! - снова прокричал Шахов и в отчаяньи стукнул шофера кулаком в спину.
      - Уйди, - прохрипел шофер и взял максимальную скорость.
      Грузовик покатился с бешеной быстротой, сотни листовок сразу полетели в воздух, улица позади кишела бегущими и нагибающимися людьми.
      Прыгающее четырехугольное лицо оборотилось к Шахову.
      - Да куда ж тебя посылали?
      - К заставе у Троицкого моста.
      Красногвардеец посмотрел на него пристально и положил руку на плечо.
      Шахов едва расслышал в стуке мотора и неистовом грохоте колес:
      - Ладно, брат, нам повсюду хватит работы!
      5.
      Все, что произошло в этот стремительный день, все, что видел он и что понял, наконец, с ясностью почти болезненной, все было неожиданным для Шахова.
      Весь мир гудел, как гигантский улей, все сдвинулось со своих мест, вошло в какой-то строго-рассчитанный план, в котором он, Шахов, был теперь отмечен и которым двигала одна грандиозная и яростная мысль.
      Но вместе с этой мыслью, той самой, которая тысячи и десятки тысяч людей бросила в этот день на улицы Петрограда, которая билась в нем непрерывно - какие-то мелочишки, незначительные подробности запоминались ему с удивительной силой. Он замечал недокуренную папиросу, брошенную на вымокший газон у Казанского собора, оторванную пуговицу на солдатской шинели, случайное движение, пустую фразу, цвет глаз и длину ресниц людей, которых никогда раньше не видал и теперь видел мельком, каждую безделицу, на которую раньше не обращал никакого внимания.
      В этот день из того непрерывного строя, в котором он жил до сих пор, извлечена была машинальность, заставлявшая его не замечать себя самого, своих слов и движений.
      Он подносил к глазам руку - рука была другая, незнакомая, с узловатыми пальцами, с широкими ногтями.
      На углу Морской он случайно взглянул в зеркало и сделал шаг назад, не узнавая своего лица - лицо показалось ему молодым, ясным и поразило особенной простотой и точностью. Сдвинутые брови разъединились, губы поползли в разные стороны - он неловко засмеялся и прошел мимо, чувствуя под рукой легкий холодок ружейного затвора.
      Из того множества людей, с которыми Шахову пришлось столкнуться в этот сумасшедший день, он с особенной четкостью запомнил того самого красногвардейца с четырехугольным лицом, с которым он встретился на грузовике. Его звали Кривенкой, он был старый большевик, старый рабочий Путиловского завода и начальник того отряда, к которому Шахов случайно присоединился.
      Он прежде всего поразил Шахова той бешеной и в то же время спокойной работой, похожей на работу приводного ремня, которую он выполнял ежеминутно с холодным спокойствием специалиста.
      Он проверял посты, задерживал автомобили, доставал откуда-то продукты, непрерывно вооружал свой отряд - куда ни отправлялся Шахов, повсюду он встречал это неподвижное лицо человека, делавшего черновую работу революции.
      Несколько раз он с горечью вспоминал о записке, найденной им на Кавалергардской, и неизменно, вместе с изящным листком из блокнота, он вспоминал высокого гвардейца с бледным холеным лицом - быть-может, друга, быть-может, любовника женщины, ради встречи с которой он только что сделал более двух с половиной тысяч верст.
      Раза два он пытался представить себе Галину, ее смех, движения, глаза, лицо - и не мог. Вместо Галины настойчиво вертелась перед глазами головка с английской открытки, виденная им случайно за несколько дней до отъезда из Томска.
      И эта головка с открытки вливалась в общий строй мелочишек, незначительных подробностей, пустых безделиц, которые он впервые начал замечать в этот день, из которых теперь была составлена вся его жизнь.
      6.
      Через всю площадь по диагонали протянулась линия красногвардейцев, по улице Гоголя неразрывными кордонами стояли моряки и за ними двигались колонны солдат.
      В четыре часа дня, когда в руках Военно-Революционного Комитета были почти все правительственные здания, когда Временный Совет Российской Республики прекратил свое бесполезное существование и работа красногвардейской заставы у Исаакиевской площади сделалась почти механической, Шахов почувствовал голод. Час тому назад, проходя по набережной Мойки, он видел где-то в подворотне старуху, торговавшую хлебными лепешками, которые она называла кокорами.
      Кто-то из красногвардейцев в шутку попытался бесплатно получить ее товар по записке начальника отряда, и она кричала и ругалась, защищая свою корзину с большим мужеством и большим успехом, чем несколько часов спустя ее товарки из женского батальона защищали Временное правительство.
      Шахов перешел через площадь и наткнулся на баррикаду, загораживающую путь на набережную, - вокруг огромных бочек были брошены дрова, изломанные кровати, какие-то старомодные кареты - всякая рухлядь, попавшая в руки первому из пришедших на площадь отрядов.
      Неподалеку от этой баррикады, в подворотне он нашел старуху с ее корзиной - высокая и худая, с крючковатым носом и острыми вздернутыми вверх плечами, она напоминала несчастную, голодную орлицу из Зоологического сада.
      Какой-то военный наклонился над ее корзиной и обеими руками перебирал хлебные лепешки.
      - Почем лепешки? - спросил, подходя, Шахов.
      Военный мельком посмотрел на него, бросил отобранные лепешки обратно в корзину и, не обращая внимания на ворчанье старухи насчет покупателей, которые "все руками переберут, а купить ничего не купят", отошел в сторону, с любопытством следя за Шаховым.
      Шахов, ничего не заметив, купил несколько лепешек, расплатился со старухой; тогда военный, как бы окончательно убедившись в чем-то, подошел к нему.
      - Извиняюсь, - сказал он и щеголевато взял под козырек, - если я не ошибаюсь... ваша фамилия - Шахов. Не узнаете?
      Шахов взглянул на него с недоумением.
      - Нет, не узнаю.
      Казалось, военный был очень доволен тем, что его не узнали.
      Шахов пристально смотрел на него: ему показалось, что он как-будто где-то видел этого маленького человека в длинной кавалерийской шинели, с постоянно-меняющимся выражением лица, в котором было что-то неуловимо тошнотное.
      - Я вас не знаю, - хмуро отвечал он.
      - Не узнаете! - поправил его военный, - что же делать! Должно-быть время и роковые обстоятельства изменили мою наружность. Да и вы... Он отступил на шаг. - Да и вы с тех пор изменились!
      - Может-быть, вы скажете мне, где мы встречались? - холодно спросил Шахов.
      Но военный как-будто не расслышал вопроса.
      - Что это за винтовка у вас? - вдруг заинтересовался он. - Вы, как-будто, политикой занялись. Старая закваска, а? Отличная винтовочка, Сестрорецкого завода! Говорят, что товарищ Троцкий выписал из Сестрорецкого завода винтовочки!
      Переход к винтовочкам был так внезапен, что Шахов даже растерялся немного; впрочем, он тут же обернулся к военному спиной и зашагал по направлению к площади. Военный, нисколько не смутившись, бросился вслед за ним.
      - Помилуйте, да я вас не первый год разыскиваю! Правда, я надеялся вас в совершенно ином виде встретить, но ведь что ж поделаешь. А что вы думаете насчет вот этого подвальчика? Гармонист играет, чорт возьми! Тут народные бури, борьба классов, а он зажаривает русскую и в ус не дует! Зайдемте, а?
      Шахов остановился так неожиданно, что военный пролетел еще шагов пять и только тогда воротился обратно.
      - Говорите прямо, что вам от меня нужно?
      - А вот зайдемте в подвальчик, там я вам расскажу.
      - Если бы мне не казалось, что я вас и в самом деле где-то видел, я бы давно заставил вас отвязаться, - сказал Шахов. - В трактир я не пойду. Говорите здесь, если хотите.
      - Не пойдете?
      Военный вдруг придвинул к Шахову лицо; он часто и напряженно моргал глазами.
      - Очень жаль, если не пойдете. А я вам хотел один "варшавский анекдот" рассказать.
      - Варшавский анекдот?
      Шахов отступил назад и вдруг побледнел ужасно, до зелени.
      Военный всматривался в него с интересом.
      - Именно варшавский! Достовернейший анекдот! До крайности достоверный, до мелочей...
      - Вы меня встречали в Варшаве? - ровным голосом спросил Шахов.
      - В том-то и дело, что встречал, - тотчас же подтвердил военный.
      Шахов повернулся, сделал несколько шагов и спустился в подвальчик; следом за ним вошел военный.
      - Анекдот мой, - начал он, когда они уселись за стол и военный заказал два чая, подмигнув предварительно половому, мигом понявшему, какого рода "чай" требуется посетителям, - должен быть вам отлично известен; вы к нему имели, если можно так выразиться, некоторое касательство. Дело идет, собственно говоря, об одном, в высшей степени благородном, юноше... Вы бы поставили сюда винтовку, вот сюда, в простеночек, а то все вертите в руках...
      - Говорите, - сказал Шахов; он был почти спокоен, только на щеке время от времени начинала играть какая-то жилка.
      - Этот самый юноша был прапорщиком, - продолжал военный, вдруг начиная гримасничать, - разумеется, это все в германскую войну происходило, а не в какую-нибудь русско-японскую... Так вот этот самый юноша распространял среди солдат разные книжечки - вот те самые, что теперь можете в любом книжном магазине приобрести в неограниченном количестве...
      Военный наполнил стаканы, выпил и пошел к прилавку закусывать; казалось, он сделал это для того, чтобы со стороны еще раз взглянуть на Шахова.
      - Так вот насчет книжечек, - продолжал он, возвратившись, - разумеется, он не одними книжечками занимался. Но из-за этих самых книжечек закончилась его карьера; иными словами, он попался, был арестован и привезен с фронта в Варшаву...
      Он сделал ударение на последнем слове.
      - Именно в Варшаву... А в Варшаве посмотрели, понюхали и нашли, что это называется: революционная пропаганда в действующей армии с целью открытия фронта неприятелю и низвержения существующего государственного строя... Прикажете дальше?
      - Не нужно.
      - Как угодно!
      Военный поднял свой стакан, приветственно кивнул Шахову головой и выпил.
      - Вы были в полевом суде? - медленно спросил Шахов, вставая со стула.
      - Писарь военно-полевого суда Главецкий, - с готовностью подхватил военный.
      Они промолчали несколько минут. Шахов, не отрываясь, пристально смотрел военному в лицо; тот аккуратно подтер корочкой пятно на мраморном столике, застегнул на все пуговицы шинель и встал.
      - Вам не поверят, у вас нет никаких доказательств, - с трудом выдавил, наконец, Шахов.
      - Ай-я-яй, неужели нет? - гримасничая, спросил военный. - А что вы скажете, если я вам покажу...
      Он перегнулся через стол и сказал что-то Шахову на ухо.
      Шахов отшатнулся от него.
      - Что ж вы такие бумаги на всякий случай у себя сохраняете? - спросил он, криво усмехнувшись.
      - Это уж все равно... - отвечал военный серьезно, - а вот ведь случай-то вышел.
      - Так что же вы теперь от меня хотите?
      - Да что, пустяки... хотя впрочем еще не знаю... Да пустяки, стоит ли об этом говорить!
      Шахов вдруг повернулся и пошел к двери. На этот раз военный не остановил его, он насмешливо и с интересом следил за тем, как Шахов идет через подвал, поднимается по ступеням, отворяет двери...
      Когда Шахов отворил двери на улицу, он еще раз услышал голос Главецкого; Главецкий коротко, по многу раз произносил вслед Шахову всем известное заборное слово.
      --------------
      КНИГА II.
      1.
      Искусство восстания - самое трудное искусство в мире.
      Это искусство требует не только ясного и мужественного ума, не только тонкого лукавства, не только расчетливости шахматиста. Оно требует прежде всего спокойствия: спокойствия, когда нужно гримировать лицо и изменять походку, чтобы из Выборгского подполья руководить революцией; спокойствия, когда план, выработанный бессонными ночами в шалаше, в болотах под Петроградом, готов рухнуть; спокойствия, когда пустая случайность готова вырвать из рук уже одержанную победу; спокойствия, когда сопротивление сломано; наконец, спокойствия, когда вчерашний политический беглец начинает руководить шестою частью мира.
      Этим спокойствием в полной мере обладали те, кто 24 октября по условной телеграмме двинули отряды моряков на помощь восставшим солдатам, те, кто троекратным гудком с Трубочного завода вызвали к Николаевскому и Дворцовому мостам отряды василеостровских красногвардейцев и бросили на город восставшие рабочие районы, те, кто должен был из пушек Петропавловской крепости подать сигнал к всеобщему штурму...
      Против красногвардейцев - прямолинейного авангарда революции, матросов - людей, привыкших с веселым спокойствием ставить свою жизнь на карту, и солдат, пропахших потом мировой войны, несущих на своих штыках ненависть, воспитанную в Мазурских озерах, - правительство буржуазии противопоставило свою гвардию - юнкерские училища, свою любовь к романтизму - ударные отряды смерти и свой комнатный героизм - женские батальоны, язвительно прозванные "дамским легионом при Временном правительстве".
      Впрочем, вежливые адвокаты и осторожные промышленники были уверены в том, что враг будет побежден при помощи одних только заклинаний.
      Они и не подозревали, что их власть окончится скорее, чем это можно было бы предположить с первого взгляда.
      Вместо того, чтобы отдавать приказы - они отдавали приветствия, вместо того, чтобы попытаться хоть однажды опровергнуть блестяще доказанную неспособность к управлению государственными делами - они выражали друг другу соболезнование, вместо того, чтобы защищаться - они, как благовоспитанные люди, уступали насилию.
      Впрочем, защита как холодным, так и огнестрельным оружием, справедливо казалась им бесполезным и хлопотливым делом. Подобно средневековым алхимикам, они предпочитали защищаться формулами магических заклинаний. На всякий случай это вежливое правительство организовало комитет общественной безопасности (иными словами - безопасности буржуазии), послало главного мага и волшебника в Гатчино за красновскими казаками и вызвало с фронта батальон самокатчиков.
      Комитет безопасности буржуазии постановил немедленно умереть от негодования, главному волшебнику не суждено было возвратиться обратно, а батальон самокатчиков вступил в Петроград с требованием передачи всей власти в руки Советов.
      А покамест адвокаты из провинции и демократы из сахаро-заводчиков уясняли себе смысл происходящих событий и раздували порох заклинаний, плохо разгоравшийся на ветру Октябрьской революции, восставший гарнизон, не тратя лишних слов и щелкая затворами винтовок, при помощи настоящего пороха, изобретенного Бертольдом Шварцем, готовился атаковать Зимний.
      К четырем часам дня дворец был уже окружен кольцом войск Военно-Революционного Комитета. Возле Александровского сада и на улице Благородного Собрания за Полицейским мостом стояли Кексгольмский полк, Второй Балтийский и Гвардейский экипажи моряков; группы этих же частей прикрывали завод зенитной артиллерии.
      С Морской улицы вход на Дворцовую площадь занимали броневики под прикрытием Павловского полка и Красной гвардии Петроградского и Выборгского районов.
      Главный отряд Павловского и Преображенского полков продвинулся до Зимней Канавки и замыкал выходы с площади.
      Все эти части с левого фланга и в центре опирались на резервы Егерского, Семеновского и Волынского полков.
      Таким образом почти весь петроградский гарнизон по первому приказу готов был двинуться на Зимний дворец.
      Именно тогда Временное правительство с удивлением заметило, что штыки, на которые оно опиралось, обратились против него, что меч, который в эти суровые дни должен был защищать буржуазию - висит над ее головой.
      Правительству больше ничего не оставалось делать как доказать, что оно действительно умерло и что его остается только похоронить.
      Впрочем, в этом случае, нужно отдать ему справедливость, оно проявило редкую сообразительность: так как прямой целью наступления на Зимний был арест Временного правительства, то для того, чтобы Военно-Революционному Комитету было удобнее арестовать его в целом, не тратя много сил и времени на арест каждого министра в отдельности, оно объявило перманентное заседание.
      Оно заседало четырнадцать часов под ряд, послало пятьдесят телеграмм, подписало двадцать пять обращений к фронту и тылу, вынесло двенадцать с половиной резолюций протеста и издало один указ Сенату, пока, наконец, не уснуло, утомившись, за крепкими засовами Трубецкого бастиона.
      Нужно полагать, что перед своей политической смертью члены правительства пожалели о том, что не знали всего этого раньше. А если бы они это знали, они знали бы и то, что дважды пьеса не разыгрывается, что если у господина министра есть долги, то нужно торопиться покрыть их двадцатым числом министерского жалования.
      2.
      По дислокации Военно-Революционного Комитета Павловский полк должен был занять участок от Миллионной до Невского проспекта по Мошкову переулку и по Большой Конюшенной.
      Полк выполнил приказ - к 12-ти часам дня участок был занят.
      Недалеко от мостика через Зимнюю канавку, у того места, откуда из-под овальных сводов видны по ночам тусклые огни Петропавловской крепости, была раскинута головная цепь полка - в каждой впадине, в каждой нише ворот прятались солдаты.
      Между ними, замыкая расположение полка, двигались дозоры красногвардейцев.
      Помня задачу всех красногвардейских отрядов "нигде не подпускать близко к войскам революционного гарнизона контр-революционные войска, верные Временному правительству", - Кривенко поставил свой отряд впереди головной цепи павловцев.
      Это было опасное место - впереди, в глубоком секторе баррикад, закрывающих все входы в Зимний, простым глазом видны были пулеметы.
      Шахов с дозором красногвардейцев обходил авангардные части.
      Глубокая тишина стояла в головной цепи полка. Солдаты молчали.
      Только время от времени слышался короткий приказ, и тогда Шахов понимал, что вся эта масса солдат находится в непрерывном движении, что это движение нужно во что бы то ни стало удержать до решительного приказа штурмовать Зимний, что вопреки приказаниям резервы сгущаются все плотнее и плотнее, а головные цепи двигаются все дальше и дальше.
      Проходя мимо Мошкова переулка, он услышал, как молодой солдат, лихорадочно шевеля затвором винтовки, спрашивал сдавленным голосом у прапорщика, своего ротного или батальонного командира:
      - Товарищ Кремнев, третья рота послала меня узнать, почему не наступаем на площадь?
      Прапорщик ответил тем же сдавленным, напряженным голосом:
      - Распоряжение Комитета - ждать!
      --------------
      А в резервах на Марсовом поле было шумно и весело. Солдаты разводили костры, беспорядочные пятна пламени возникали у Троицкого моста, у Летнего сада.
      Возле одного из таких костров, неподалеку от памятника Суворову, собрались солдаты и матросы из разных частей. Все сидели вокруг огня на поленьях, опершись о винтовки - свет костра, неяркий в наступающих сумерках, скользил между ними, освещая черные бушлаты и почерневшие от дождя, дымящиеся паром шинели. Низкорослый, коренастый солдат ругал большевиков.
      - Дьяволы, мать вашу так..., - говорил он, - что они там с бабами, что ли, спят?
      - Ну, где там с бабами! Теперь по всему Петрограду с фонарем ходи, ни одной бабы не сыщешь! Теперь все бабы в ударный батальон ушли!...
      - Почему нас не двигают вперед? - спросил низкорослый, держа голову прямо и глядя на огонь немигающими глазами, - для чего, язва их возьми, они языки треплют понапрасну?...
      - Да ведь посылали к ротному, - лениво сказал молодой солдат. Он старательно сушил у огня промокшую полу шинели.
      - Посылали! Много ты знаешь, говно такое! - проворчал низкорослый. Мы тут никак с самого утра торчим! А теперь который час?
      - Хорошие были часы, да вошь стрелку подъела, - равнодушно ответил молодой солдат.
      - Что они, сволочи, в самом деле, смеются, что ли, с людей? - внезапно и быстро заговорил один из матросов, сидевших поодаль - стой, а спросить что ли у Толстоухова?
      - А ты поди, понюхай ему ж..., может он тебе скажет, - проворчал другой.
      - Тащи сюда Толстоухова, товарищи! - закричал первый матрос.
      - Толстоухов! Толстоухов! сюда! - понеслось от одного костра к другому.
      Высокого роста чернобородый моряк внезапно появился на грузовике у Троицкого моста. Свет костра падал на него сбоку, его голова и плечи огромной двигающейся тенью метались на голой стене.
      Он сказал полнокровным, четким голосом, который был одинаково слышен в разных частях резервного расположения:
      - Распоряжение Комитета - ждать!
      --------------
      Приказа наступать ждали не только в головных колоннах и в резервных частях - с неменьшим нетерпением его ждали в штабах.
      Кривенко второй час сидел в казармах Балтийского экипажа, в одном из фронтовых штабов и несмотря на энергичные уговоры молодого мичмана, только что назначенного начальником штаба, решительно отказывался уйти.
      - Товарищ Кривенко, - говорил мичман, - отправляйтесь к своему отряду. Вы знаете, чорт вас возьми, что вас за такое поведение нужно расстрелять на месте!
      - Это не меня, а таких штабных начальников нужно расстрелять на месте. Я свое дело знаю!
      - Да поймите же вы, наконец, что раз Военно-Революционный Комитет считает нужным не отдавать приказа, значит у него имеются для этого свои основания! Как же вы смели бросить свой отряд в такое время? - вдруг, начиная свирепеть, закричал мичман.
      Кривенко досадливо усмехнулся.
      - Ты, дружок, за мой отряд не беспокойся! Это я не сам пришел, меня мой отряд послал в штаб за приказом!
      - Да за каким приказом?
      - А за таким, что мы три часа стоим на одном месте и ни тпру ни ну...
      Он вдруг с яростью ударил кулаком по столу.
      - Да ведь ребята прямо на огонь прут...
      Мичман побагровел, не сказал ни слова и, махнув рукой, выбежал в соседнюю комнату; немного погодя он приоткрыл дверь и просунул в щель голову:
      - Между прочим, какого чорта вы ко мне пришли? Идите в свой штаб, в Павловские казармы!
      Кривенко запыхтел, успокоился и, ворча что-то, принялся внимательно рассматривать голые стены казармы.
      - Кронштадтцы приехали! - быстро сказал матрос, стоявший у окна и во время разговоров о приказе не проронивший ни слова.
      Он выбежал из комнаты. Кривенко, вслед за ним, спустился вниз по лестнице и пошел на набережную, к Николаевскому мосту. На Неве стояла целая флотилия: направо у Николаевского моста вырисовывалась в тумане "Аврора", налево ошвартовался "Амур", - верхняя палуба его была полна черными бушлатами; за ним стояли колесные пароходы. Несколько тысяч молодых матросов с винтовками за плечами, с патронташами у пояса по веревочным лестницам взбирались на каменные парапеты набережной, легко прыгали вниз, бежали к своим частям, быстро строились в колонны.
      Через полчаса вся набережная была полна кронштадтцами.
      Они не успели еще построиться, как черный автомобиль со слюдяными окошечками в парусиновом верхе вылетел из-за угла Галерной и остановился.
      Худощавый высокий моряк подошел к автомобилю и сказал несколько слов, которые не расслышал Кривенко. Невысокого роста человек в очках, в фетровой шляпе на длинных рыжеватых волосах, в распахнутом пальто вскочил на сиденье шофера и поднял руку.
      - Кронштадтцы! - сказал он и замолчал на одно мгновенье.
      Глухой шум еще катился внутри смыкающихся колонн.
      - Приветствую вас от имени Петроградского Совета Солдатских и Рабочих Депутатов, от имени Военно-Революционного Комитета, от имени власти рабочих, крестьян, солдат и матросов!
      Легкий ветер повеял с Невы и взбросил вверх ленточки над круглыми, матросскими шапками.
      - Кронштадтцы! - продолжал человек в очках, - вы идете в бой не по приказу какого-нибудь жалкого русского Бонапарта, царящего милостью долготерпения революции. Вы идете в бой не во имя исполнения договора наших самозванных правителей с союзниками, спутывающих цепями руки русской свободы. Вы идете в бой с именем великой революции на недрожащих устах и в горячем сердце!
      Он замолчал и нервным движением провел рукой по лицу.
      - Русский флот всегда стоял в первых рядах революции. Имена моряков вписаны на почетном месте в книгу великой борьбы с царизмом. Так пусть же и теперь - в день величайшей из революций - моряки будут мощным авангардом пролетариата!
      "Перед вами - Зимний дворец, последнее прибежище керенщины, последняя опора врагов народа. Ваша боевая задача - атаковать дворец. Ваши братья - солдаты и красногвардейцы выполнили свой долг, передав сегодня ночью в руки Военно-Революционного Комитета все правительственные здания, банки, телеграфы, вокзалы. Очередь за вами... Они ждут вас на баррикадах..."
      Кривенко, не дослушав речи человека в очках, побежал обратно в штаб. Поднимаясь по лестнице он несколько раз всхрапнул басом - с некоторой натяжкой, это можно было принять за смех.
      - Ты слышал, чорт побери? - весело закричал он, увидев мичмана, - давай сюда приказ!
      Мичман потряс перед его лицом только что полученной телефонограммой.
      - Распоряжение Комитета - ждать!
      3.
      Прапорщик Миллер медленно спустился по лестнице, на Дворцовую площадь.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.