Рассказики

Море в Египте, как море, только очень соленое. В Египте скука смертная и страшная грязь.

Про трехклеточную игру я стеснялась спрашивать, какие тут к шуту игры?

За окном с темно-серого неба сыпались большие хлопья снега. Было тихо. На кухне уютно горела лампа над столом, аппетитно на тарелочке лежал нетронутый пирог с капустой, салат в миске смотрел на нас гороховыми глазами. Зойка постепенно отмякала.

– Салатику что ли? – сказала она.

– И пирога сейчас тебе отрежу, – обрадовалась я.

Зойка откусила большой кусок, заела салатом, потом мы с ней выпили традиционную рюмку за нас хороших. Дальше все уже было в другом колорите.

– Кальяна жалко, – начала рассуждать Зойка. – Сала там совсем немного осталось, это я уже все проходила. Кончится сало, и вот увидишь.

– Да он завтра же тебе будет названивать, в ногах валяться, Зой.

– Майка тоже прикольная была, да и хрен с ней. А по-хорошему, в Египте было даже очень. По-хорошему, там прикольно, – начала рассуждать Зойка, затянувшись сигаретой.

Я настраивалась на рассказ, кивала, глаза заводила, типа, и?..

– Все-таки я туда приехала с температурой сорок, не очень комфортно.

– Как это? Ты мне ничего не говорила, когда это тебя так?

– Накануне, как шарахнет, я антибиотиков нажралась, жаропонижающих и рванула. Делать-то нечего, деньги-то уплачены. Отель неплохой, такой маленький, двухзвездочный, номер крошечный, но с частичным видом на море.

– Это как это «с частичным»? – поинтересовалась я.

– Кусочек моря видно было.

– А другая часть чего?

– Другая часть на задворки отеля. Там такие кошки смешные у бачков сидели, худющие, такие прямо египетские-приегипетские.

– А кормили как?

– Неплохо кормили. Я первые три дня не ела, не хотелось. А потом эта курица, что бы ей пусто было.

– Какая курица?

– В Египте они все готовят на мангале, может, прожарилась плохо, запах такой приятный был, типа куриный шашлычок. Оказалась смерть на унитазе, рвота такая чудовищная.

– А погода как была? У нас-то видишь, что творится?

– Кстати, прохладно было. Днем в куртке и кроссовках, из моря вылезешь – зуб на зуб не попадает. А на солнце очень жарко, в первый же день обгорела. Сама отдыхаю и думаю, от чего такой озноб идет по телу, до конца расслабиться не могу? Вроде все хорошо, но неизвестно от чего температура не падает, от гриппа, живота или от обгорания? Но, ты знаешь, там, на завтрак такой йогурт подавали без всего, им спасалась, так классно. Намажешь им все тело, сразу легче. Я как-то подтянулась, фигура такая стала. – Зойка задрала кофту.

Я посмотрела на Зойкин впалый живот. Действительно, похудела жуть как.

– На экскурсии ездили?

– Поехали пирамиды смотреть. Очень интересно. Это далеко от нашего отеля, ехать часов семь по пустыне. Я одного боялась, что со своим желудком не доеду, а там просто так из автобуса не выйдешь. Удивительно, как эти автобусы несутся по пустыне – впереди и сзади сопровождение, автоматчики. Едешь, ничего не видно, песок столбом прямо до неба поднимается.

– Вы с Маринкой на экскурсию поехали?

– Да, и вот этого я, конечно, не ожидала, там я на нее в первый раз серьезно обиделась. Представляешь, едем, жарища такая, как в аду, кондиционер сломался, я прямо изо всех сил держусь, только бы доехать, а она надулась, что я с ней не общаюсь.

– А что окно приоткрыть нельзя было? Что же семь часов в душегубке сидеть?

Зойка посмотрела на меня, как на полную идиотку:

– Да ты что?! Нас сразу предупредили – окна открывать нельзя, во-первых, песком всех засыплет, во-вторых, они там все боятся, что бедуины нападут, в окна залезут и всех перестреляют. Хотя это странно. Мы их издали видели. Ничего особенного. Стоят такие, все в бежевом, и верблюды у них такие бежевые. Ну, стоят себе и стоят, хлеба не просят. Приехали на пирамиды. Вышли из автобуса, а на улице еще круче, такое пекло. Очень интересно. Пирамиды такие большие стоят, а пирамида Хеопса на ремонте. Вот это жаль. Хотелось посмотреть. Экскурсовод такой хороший попался, он нас успокоил. Он рассказал, что оказывается, там абсолютно ничего нет внутри, там полная пустота. В общем, побыли там немного, пофотографировались и назад поехали. Обратно ночью ехали. Все спали. Обратно вообще легко добрались. А с Маринкой я больше в Египет никогда не поеду. Мы с Маринкой в прах разругались. Я же есть не могла, чего мне ходить в столовую? Я в это время в номере отдыхала – так дремала в завтрак, в обед и ужин. Вот так один раз лежу, сплю. Просыпаюсь от того, что меня кто-то по попе гладит. Смотрю, убиральщик нашего номера сидит прямо у меня на кровати, такими глазами на меня смотрит, и что-то лопочет. Я прямо растерялась. У меня все-таки температура высокая, я плохо соображаю. В это время Маринка с обеда вернулась и как на него начала орать матом. Этот убиральщик пулей вылетел из номера, а Маринка распалилась так, в раж вошла и на меня тоже орет, как подорванная. Сколько я ей потом не объясняла, что ни сном, ни духом, она все свое талдычила: «Зачем этот убиральщик магнитик “love” на холодильник нам присобачил, и что он себе думает?» А я откуда знаю, что убиральщик себе думает? Мне по-хорошему наплевать на него и на этот магнитик. Я его даже брать с собой не стала, очень надо.

– Ты плавала по Нилу?

– По Нилу я не поехала. Это, конечно, обидно. По-хорошему мне с Маринкой не хотелось ехать, потом там все время на солнце, а мне это немного тяжеловато было бы. Она поехала, а я на пляже прекрасно лежала. Прикроюсь полотенцем и лежу, так хорошо! Или в номере лежу, если ветер сильный. У отеля магазинчики всякие были, я один раз прошвырнулась. Дорого в Египте все, просто жуть. Кальян вот этому купила, дорогой, жаль кальяна. Да, со всем этим, из головы вон! – Зойка помчалась в коридор, долго копалась в сумке. Наконец появилась на кухне с маленькой прозрачной пирамидкой. – Ее встряхивать надо, тогда прикольно, – сказала она, протянув мне подарок.

Я взяла пирамидку в руки. Внутри нее находился пластмассовый черный малипусенький сфинксик с выпученными глазами.

За окном все еще шел крупный снег.

«Как хорошо, что она вернулась», – подумала я, потом встряхнула пирамидку.

И поплыл внутри нее, закружился золотой песок. Он был такой густой, что сфинксик просто исчез, растворился в небытие.

Ночь перед Рождеством

Когда я вышла из дома, мороз стоял страшнейший. Не спасали ни две куртки, ни все огромное количество вещей, надетых в надежде хоть как-нибудь утеплиться.

Холод сразу проник внутрь, закрепился там и чувствовал себя прекрасно.

Я, в отличие от холода, чувствовала себя леденисто-остро и как-то безнадежно. В голове появились мысли. Такие не то чтобы мысли, а скорее помыслы: «Не вернуться ли обратно, в свою холодную квартиру, да не лечь ли под теплое синтепоновое одеяло, да не уснуть ли крепко-крепко, чтобы наконец увидеть синтепоновые сны. Я бы бродила по изумрудным полям, по стронциановым лесам под кобальтовым небом, а рядом бы протекала церулеумовая река, в которой проживает огромная рыба СУТЬ, и она бы вдруг выплыла на берег и посмотрела на меня своими старыми-престарыми глазами и, конечно же, промолвила бы человеческим голосом:

– Welcome to Our country!

Или просто, по-русски сказала бы мне:

– Приветствую тебя, дитя. У нас, в нашей стране все немного странно, но, в общем, очень миленько, без особых претензий, а главное всегда.

И меня, конечно бы это очень обрадовало, потому, что я давно хотела посетить синтепоновую страну. И, как говориться, добраться до этой рыбы. Очень мне хотелось с ней познакомиться. Я не говорю познать, или еще что. Этого не надо. Но так, поздороваться и если будет возможность – легкая, непринужденная беседа. Ну, если даже без знакомства и беседы, просто в глаза ей взглянуть.

Читая о синтепоновой стране в малом географическом атласе, я находила массу заманчивых вещей. Особенно меня прельщала последняя строка. В стране нет ни одной достопримечательности, иностранные туристы страну не посещают. Нет ни одной достопримечательности, извините, а говорящая рыба СУТЬ? В атласе ничего не было сказано про рыбу. Может быть, составители этого атласа не считали ее достопримечательностью? А может, они просто не знали об ее существовании, а может быть, она только что родилась, хотя на вид ей было лет пятьсот. Такое бывает. Только родится кто-нибудь, а на вид ему уже лет пятьсот, а на ощупь и того больше, а заговорит – кажется, может, и тысяча.

Как-то я отвлеклась, задумалась и про мороз забыла, а он про меня совсем не забыл. Вцепился в нос и так больно начал щипать, что слезы из глаз потекли. Небо было очень ясное, что и не удивительно. При морозе всегда такое ясное небо. И если небо было бы в тучках, и моросил, к примеру, мелкий дождичек, то, что это было бы?

Это не была бы классическая рождественская ночь. Может, кости так не мерзли, но классики не было бы. А это совсем неинтересно. Я люблю классику, чтобы все по правилам, как положено, чтобы если ночь перед Рождеством, то обязательно: «Зимняя, ясная ночь наступила; глянули звезды; месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа».

Планы мои были таковы, всеми правдами и неправдами добраться до места назначения, а именно, до китайского чайного клуба.

Дело было так. Накануне я заглянула на Крымскую набережную в галерею «Шлюз». Валя и Алиса после тяжелых новогодних праздников сидели несколько помятые и чуточку вялые и размеренно рассуждали, что Рождество, в принципе, праздник тихий и спокойноумиротворенный. На Рождество, не рекомендуется напиваться, как зверям, и в бессознательном состоянии танцевать языческие танцы.

Мы начали обсуждать, как бы нам тихо отметить этот славный праздник и себе вреда не нанести и вместе с тем получить рождественское удовольствие. Алиса предложила пойти в чайный клуб. Там, по ее словам, мы могли бы сразу трех зайцев убить. Во-первых, чайку китайского попить, полезно для здоровья, во-вторых, посмотреть что там за интерьеры и какие картинки висят, полезно для Валиного и Алисиного бизинеса, и, в-третьих, что самое приятное, в этот праздничный вечер, там будет «вертеп». Представление дают их друзья – кукольники. Это полезно во всех отношениях. Мы посовещались еще минуты полторы и решили пойти.

Морозным январским вечером я шла к китайскому клубу, преодолевая все невзгоды погоды, предвкушая праздник и согревая себя надеждой отведать чая изысканного. Конечно, сразу же возникли ассоциации, связанные с Китаем: то, что в Китае все люди китайцы, и император. Это всегда номер один и тут уже ничего не поделаешь. О Китае всегда так. У нас первым делом – Андерсен, воспитание у нас такое. Еще вспомнилось стариннокитайское: «Зачем это вы в ночную рань совсем, совсем одна бежите сиротливо?» Пу Сун Лин. Люблю его с детства. Никогда не могла отчетливо представить этого человека. Он как-то представляется просто китайцем не очень молодым и не очень старым, а таким, средним и не толстым и не худым, но улыбчивым и едким и очень привлекательным и обаятельным. Портрета его нет, биографии нет, жил на стыке двух династий Минской и Цинской. Как-будто это о чем-то мне говорит.

Там, в Китае все так сложно и так неопределенно, у нас-то сложно, а у них просто очень сложно. И сначала, вроде, кажется, что-то там понимаешь. А через минуту, что вообще ничегошеньки не понимаешь. Совсем, совсем ничего, абсолютно. Но это не страшно, не обязательно понимать, надо просто чувствовать и тогда, вроде бы становится легче. Говоришь себе: «Да, я ничего не понимаю, но чувствую кое-что», и легче как-то.

Он, Пу Сун Лин, был вечным студентом, как Петя Трофимов и тоже как П.Т. был романтиком и мечтателем. Это мне нравится. А рассказы его. О-о-о-о-о-о! Ради его рассказов можно в день нашего Рождества пойти в китайский чайный клуб, чайку попить, только из уважения к этому писателю, к этому выдумщику и приколисту, как теперь модно говорить, к этому поэту и все такое. Вот я и шла. Вот я шла, шла, шла и, наконец-то пришла, с трудом клуб нашла, по железной лестнице, покрытой толстым слоем скользкого-прискользкого льда поднялась на второй этаж и замерзшей ручкой вцепилась в замершую ручку входной двери, с трудом открыв ее.

В это время мне так себя вдруг жалко стало! Бывает так – вдруг ни с того ни сего зажалеешь себя, вроде бы все в порядке, и нет повода для жалости, а жалко как-то. Закрались внутрь сомнения, и хотя я очень люблю Пу Сун Лина, но не зря ли я пришла в день праздника, так скажем, совсем иного в непонятный мне клуб?

В раздевалке мне выдали тапочки. Я совсем напряглась, но тут из залы выглянула Валя и так бодренько защебетала: «Тут еще одна девушка должна к нам присоединиться», – и сразу же увидела меня, засмеялась. Мне полегчало. Я вошла в помещение для питья чая. Все лежали на подушках и что-то отхлебывали из мензурок. Валя и Люля тоже сидели на подушках. Алисы не было.

– Алиска так сегодня в «Шлюзе» упарилась, что нешмагла, – сказала Валя.

Девчонки уже, оказывается, заказали чайку. Такого обычного чаю для тысячелетнего процветания и преобладания над всем. Мы сидели и ждали, когда же принесут это чудо. Наконец к нам подошла девушка с подносом, встала перед нами на колени, и начался сложный культурно-развлекательный процесс по поводу чая.

Мы вместе с девушкой нюхали чай, смотрели, как она переливает что-то водянистое из одной посудины в другую. Потом потихоньку пили это. Вода-водой, абсолютно невкусно, ну ни капельки.

К чаю, в китайском клубе ничего не полагалось. Ни тебе варенья, ни мармеладу, ни сушечки. Странно. У Пу Сун Лина я читала про всякие всякости, которыми к чаю угощали, и, надо сказать, рассчитывала, на что-нибудь в этом роде. Ну, нет так нет – стали пить теплую воду и болтать. Постепенно отогреваясь, мы с Валей начали хихикать и веселиться. Тут к нам подошел, как это в Китае называется, «человек в синем» – прислужник, и так сурово начал выговаривать: «Нельзя в чайной смеяться».

Вот оказывается новости! У Пу Сун Лина обычно все очень громко смеялись и танцевали, и черти что вытворяли даже. Эти, устроители, наверное, его книг не читали и не знали, что в Китае очень даже любят посмеяться и тому подобное. Они почему-то подумали, что чайный клуб – это что-то, типа, на похоронах надо сидеть с платочком, воду попивать и, чтобы слезы падали в чашечку. Ну, мы смеялись все равно, мало ли что, праздник ведь, и потом – что еще делать? Потом мы еще долго смеялись, когда счет принесли. Сумма там смешная была. На такие деньги можно скромный банкет человек на пять дома организовать, с шашлыком и там всякими другими штуками. Ну, да ладно.

Время уже подходило к полуночи и мы, захватив с собой подушки, перешли в другую залу. Начинался вертеп. Кукольники зажгли свечи и открыли ящики вертепа.

Тут, как в учебнике русского языка, у меня сразу возникло восклицательное предложение: «Что за чудо этот вертеп!» И сразу же второе: «Что за диво дивное!» Я даже забыла, в какой уморительной ситуации нахожусь – на Рождество, в китайском чайном клубе, лежа на подушке с рюмкой теплой воды. И смеяться нельзя, да я забыла про все. Я глядела в деревянный ящик, украшенный тряпками и блестящей фольгой. Смотрела не картонную Марию и малепусенького младенца Христа, волхвов, Ирода и всех, всех и мне было хорошо. Время пропало. Не ощущалось совсем, было только пространство и действие.

Кукольники погасили огоньки в вертепе и закрыли ящики. Мы все притихли и даже чай перестали отхлебывать. Возникла возвышенная пауза. У меня внутри что-то шептало: «ХО-РО-ШО-ТО-КАК, КАК-ХО-РО-ШО-ТО» и т. д.

И полились из меня «поэзии потоки», и стали выстраиваться «в лирические томики». И вдруг Пу Сун Лин взыграл во мне с такой силой! Местность китайская, что ли подействовала, а может чай, или еще что.

Трудно как-то ассоциативный ряд выстроить.

Там у него, у Пу Сун Лиина, один рассказ мне в душу запал. Влюбленным негде было встречаться, ну никакой возможности у них не было. У него жилплощади свободной не было, жил с матерью, женой и десятью детьми, а она вообще работала танцовщицей и любимой наложницей при дворе китайского императора. Вот ситуация. И это могло бы превратиться в трагедию и в полную безысходность и даже с летальным исходом, или с нервным, чьим-нибудь срывом.

Но вдруг, – так это внезапно и совсем неожиданно бывает, – один очень старый и вместе с тем очень добрый Даос, то есть волшебник по-нашему, предоставляет им чудное место для встреч, не исключено и совместное проживание – свой халат. Вернее даже не весь халат, а его рукав. Влюбленные перебираются в рукав и начинают там жить-поживать, любить друг друга до умопомрачения, стихи писать по очереди. Вот он напишет ей стишок, типа, «Я встретил вас…» А она: «Наверно ми-и-и-лый мой идет…» И так постоянно. Жизнь их счастливо сложилась в рукаве халата, несмотря на, казалось, странность и нелепость этой ситуации. А как они там, в рукаве смеялись порой, даже Даос их иногда одергивал – слегка рукавом мотал или потрясал, но так по-интеллигентному, без всяких замечаний, просто халат поправлял и все.

В зале уже никого не было. Кукольники завязывали и упаковывали вертеп.

Валя и Люля, уже одетые, заглянули в комнату:

– Ну, что?

Я сдала тапочки, надела свои две куртки. Вот мы уже на морозе. Валя говорит:

– Я больше к ним никогда не пойду, они мне резко не понравились (имея в виду китайский клуб). А ребята – очень хорошо (это про кукольников).

Люля говорит:

– И я тоже низашто, у них вообще не кормят, напрочь. Я лучше в тайский ресторан буду ходить. Там за те же деньги суп с гребешками подают. – И еще добавила: – В такие клубы ходить, только нервы трепать, и смеяться нельзя, чушь какая-то.

Я говорю:

– Я тоже к ним ни за какие коврижки. Я дома, лучше чайку попью, с бутербродом с сыром. Вот так попью, попью, и спать лягу.

Мы быстро побежали к метро. Из церкви раздавался колокольный звон. Блескучие звезды, холодное черное небо, скрипучий, по всем морозным правилам, снег, под ногами – очень скользкий (обычное дело) лед.

У метро мы распрощались с подругами. Я постояла на морозе, выкурила сигарету. В клубе еще и курить нельзя было, и везде по стенкам были развешены таблички, якобы выдержки из Конфуция, такого плана: «КУРИТЬ-ЗДОРОВЬЮВРЕДИТЬ». И еще: «ЛУЧШЕЧАЙПИТЬЧЕМКУРИТЬ». Сомневаюсь, что Конфуций это говорил.

Спускалась по эскалатору в гордом одиночестве. В вагоне, в самом его конце, сидел пожилой дядя с портфелем и пакетиками. «Куда несешься ты, в рождественскую ночь с портфелем и пакетами?» – сразу возник поэтически-китайский слог. Мне было интересно, куда с портфелем. Портфель старый, тех еще времен. Застежки одной нет, вернее застежка есть, а бумбочки, в которую застежка вставляется, нет. И тут дядя встает и идет к двери, а портфель расстегивается и из него (из портфеля, не из дяди), бумажка выпархивает. А он к выходу идет, и дверь уже раскрылась и я ему кричу:

– МУЖЧИ-И-И-НА, у вас из портфеля бумажка выпала!

А тут объявляют:

– Следующая станция «Театральная».

И он не слышит и уже по перрону идет, и дверь уже закрылась, и портфель у него расстегнут, и пакетики со всех сторон торчат. Я держу в руках бумажку и думаю: «Нет, нет, нет, не сейчас, а то неинтересно. А потом, когда суп с котом, а попозже, когда в руках вожжи, а через часок, услышу голосок» и засунула бумажку в сумку.

Ночью, лежа под своим теплым синтепоновым одеялом я погружалась в первый полусон. И вдруг мысль-молния – БУМАЖКА! Босяком вышла в коридор, зажгла свет, достала бумагу из сумки, читаю стоя, а зря.

«…этапе, проводя многолетние исследования и научные плановые разработки. С абсолютной уверенностью можно смело констатировать.

Рыба «Суть» – является трансцендентной сущностью.

Изучение и дальнейшее исследование проблемы считаю бесперспективным.

Профессор Пусунлинов».

Чайки

Ну вот, наконец-то, я кое-что начала понимать в Чехове. Слава тебе, господи. Вот пьеса «Чайка» эта. Она всегда была для меня загадкой, тер-инкогнито, типа. А теперь я практически все понимаю.

Вот имеются мама и сын. Мама такая великая актриса, а сын уже вырос и стал такой нонконформист. Он хочет, чтобы все им восхищались, а она, чтобы ею. Это очень для меня понятно. А Нина – подруга сына, такая вся из себя, ей хочется чего-то большего, любви и всякого такого. Что тут непонятного? Вот Нина влюбляется в известного писателя, который проживает с мамой ее друга нонконформиста и бросает сына мамы. Тут тоже все ясно, как день.

Теперь такая складывается ситуация. Она, Нина бросила юное дарование, а известный писатель бросает ее. Поматросил так, и бросил. Она стала чайкой, но любовь к писателю у нее из-за этого не прошла. Тоже бывает.

Вот у меня есть приятельница Нинка. У нее вышла другая история. Нинка моя, как и Нинка чеховская, влюбилась в писателя. Только моя Нинка влюбилась в начинающего. Он все время начинал, хотя в его возрасте можно было бы и продолжить. Нинкин писатель был тоже нонконформист.

Нравится мне это слово, прямо до ужаса. Напишешь такое слово, сама себя начинаешь уважать. Так вот, Нинка моя – девушка из приличной семьи, милая такая девчонка. Пишет стихи такие про веточки с почками и поле с дорогой, но без пошлости, такие неплохие стихи, неброские, но трогательные. И улыбка у нее мягкая и глаза добрые. И в жизни ей не хватало нонконформизма. Бывало, звонит мне по телефону и сквозь слезы так: «Хочется общения с нестандартностью!»

Когда человеку чего-нибудь хочется очень-очень, то в результате он это получает. Так случилось и с моей Ниной и с Ниной чеховской. Нина чеховская хотела быть при творчестве и любить. Все это, как говориться, она поимела. Наша Нина хотела нонконформистской любви при творчестве и тоже это получила. Теперь так – Треплев чеховский хотел нового неформального творчества плюс любви. Ему тоже все это досталось. Правда любовь получилась без взаимности. Тут начинаются непонятности. Возникает вопросик. Почему, когда все они получили, что хотели, радости им не прибавилось? Почему они не жили счастливо?

Нина – актриса, брошенка, не захотела вернуться к Треплеву – нонконформисту и уже печатающемуся, кстати, писателю, который ее любил и умалял вернуться. Нет и все.

Вот у того писателя, бросившего Нину и продолжавшего жить с мамой актрисой, сложилось все хорошо. Следовательно, получается, что тем, кому все равно и принципов в жизни никаких – хорошо.

Теперь наша Нинка со своим вечно начинающим нонконформистом, кстати, у него фамилия была Треплов, как она с ним носилась! По всяким издательствам названивала, творческий вечер устроила. Он вышел перед публикой на своем творческом вечере в кожаном пиджаке, Нинкой подаренном и прочитал три стиха. Я на этом вечере тоже присутствовала. Мама, мамочка. Выходит он нафуфыренный такой, гордый, говорит, Чехов сильный дал ему толчок. Читает: «Я золотым листом и ангельским лучом…» и все в таком роде и закончил стихом: «Вы все меня любите, как Христа…» Нинка сидит радостная, довольная такая, глаза просто любовью лучатся, а я думаю: «За что же мы все-то тебя должны любить? Хватит одной несчастной Нинки».

В конце концов, Треплов Нинку бросил. Просто бросил и все. Это я понимаю. Я не понимаю, почему Треплев застрелился! Вот он занимался своим творчеством, и его потихоньку стали печатать в журналах, и даже рецензии на его вещи стали появляться. Конечно, его до конца не удовлетворяло собственное творчество, но это тоже хорошо. Потому что, если творца собственное творчество всегда удовлетворяет, то это настораживает и наводит на всякие нехорошие мысли. У чеховского Треплева все в этом плане было нормально. Он любил Нину – чайку. Это редко бывает – преданность и все такое, но понять в теории можно. Я, правда, таких отношений не встречала, да много ли я вообще чего видела? Мне ли судить?

Вот Нинка моя мне рассказывала, что ей Треплов говорил, какие слова. Он так ей говорил: «НИИНА! Ты моя кровь, жизнь моя, любовь, моя опора, моя надежда, мое все!» А потом он так ей сказал: «Нина, я свободный человек! Отлипни, Нина, больше ко мне носу не кажи. Оревуар!» И наша нечеховская Нина начинает, так сказать, переживать и даже плакать и так говорить: «Вот я была нонконформистской музой, а теперь я чайка, брошенка».

И что же мы видим? Та, Нина чеховская – брошенка и наша Нина нечеховская – тоже. Разница только в том, что чеховскую Нину бросил известный писатель, любовник мамы нонконформиста, а у нас нашу Нину бросил начинающий писатель нонконформист Треплов.

Теперь разберемся, что нам понятно, а что нет.

ПОНЯТНО: Треплев – нонконформист любит творчество и Нину.

Нина любит писателя любовника мамы нонконформиста и творчество. Мама Треплева любит творчество и писателя. Писатель никого и ничего не любит.

Наша Нинка любит начинающего писателя нонконформиста Треплова и творчество. Треплов любит себя в творчестве и без.

НЕПОНЯТНО: Почему, если нонконформист Треплев любит творчество и Нину, Нина не любит Треплева, но любит творчество и писателя, любовника мамы Треплева.

ПОЧЕМУ?: Почему Треплев застрелился? Зачем он застрелился, если он любил две вещи, и только с одной ему не повезло? Вот наша Нина любила тоже две вещи – Треплова и творчество. С Трепловым не повезло. Он хоть и был на месте Треплева, но внезапно оказался на месте преуспевающего писателя, любовника мамы. Наша Нина не застрелилась. Она продолжает заниматься творчеством. В стихах про веточки появились какие-то такие пронзительные ноты, что это даже отдаленно на Чехова стало смахивать по настроению. А Треплев застрелился, хотя у них с нашей Ниной оказались в результате минус любовь, но плюс творчество.

В общем, я всех жалею, кроме писателя любовника мамы и Треплова – начинающего писателя нонконформиста. Да, очень жалко Нинок и Треплева, потому, что они оказались чайками.

В стиле Фасбиндера

И кто бы мог вообще об этом подумать? И даже в страшном сне.

И естественно возникает вопрос – зачем? И конечно, ответа нет, и не может быть, хотя.

А начиналось все совсем по-другому. Все было, так сказать, более или менее, а иногда, фрагментарно даже обхохочешься и уж, во всяком случае, ни при каких обстоятельствах даже в голову не приходило.

Но есть в жизни, кое-какие вещицы, которые странным, я бы сказала, образом. и об этом в литературе написано-перезаписано.

Началось это давно, совсем давно. В те времена, когда все еще были юные, шальные, такие придурковатоэкстравагантные, и каждый по-своему сходил с ума. В один мартовский весенний вечерок в мастерскую великого репетитора по академическому рисунку Платона Платоновича Севашко вошел человек. Сорок любопытных глаз уставились на него, а двадцать внутренних голосов, воскликнули что есть мочи, конечно, про себя: «Вот это штука! Это, наверное, какой-нибудь заморский шейх инкогнито решил нанести неофициальный визит нашему Платону!»

– Зямий Барсиков, – представился человек и шаркнул ножкой.

Народ гыгыкнул. Зямий с улыбкой Джоконды снял с себя черный тулуп и предстал перед пораженной публикой во всей утонченной изысканности.

Он был до безобразия прекрасен. Полированная лысина, маленькие живые глазенки на пухлявом лице, заросшем, не знаю сколько недельной щетиной, как-будто говорили: «Ну что, съели? Вам, поди, слабо?»

Фигурка не то чтобы чудовищно жирная, а скорее плотно-приплотно наеденная, была облачена в яркозеленые трикотажные брючата, подчеркивающие каждую складочку упитанных ляжек, и свитерок-самовязку, выполненный в концептуальном духе. Хотя в те времена мы еще таких слов и слыхом не слыхивали. На свитерке был вывязан американский флаг в натуральную величину. Все как положено: полоски, звездочки.

От многочисленных стирок белые звездочки выглядели мутновато. Возникал элемент живописности и некоторой смазанности. В дополнение ко всей этой заморской красоте присутствовали оранжевые ботинки, которые уводили зрителя в «Новые времена» Чаплина, хотя фильмы Чаплина были монохромны, но форма и колорит угадывались несомненно. Один ботинок, как говорится в народе, просил каши. Но я бы определила это по-другому: башмак Зямия корчился от смеха, поблескивая двумя передними гвоздями.

Явление такого героя на некоторое время ввело в ступор всех учеников великого педагога Севашко. Они прервали свои штудии и уставились на вновь пришедшего, раскрыв рты.

– Давай, Зямос, не рассусоливай, приступай, – спокойно проговорил Севашко.

И Зямос приступил. Он достал из кармана своего чудесного свитера обгрызенный карандаш, приколол кусок бумаги на планшет и поехал, понесся, поскакал. Народ тоже продолжил рисование, изредка поглядывая в сторону Зямоса.

Зямос рисовал смачно, присвистывая, пригугукивая. Зямос рисовал по-особенному, эдакими залихватскими штрихами. Как потом постепенно выяснилось, он всегда подавал натуру в определенном, так сказать, нелестном виде, в полушарже, с утрированными чертами, с чудовищной ухмылкой.

– Вот поэтому, тебя и не берут годами в институт, – приговаривал Севашко, поправляя и приглаживая рисунок Зямоса. Ты уймись, утихомирься, можно же без этих фиглей миглей, поспокойнее все делай.

Но все увещевания Севашко были тщетны. Зямос рисовал вычурно. Он и жил так с прибабахом, как он сам говорил, в стиле Фасбиндера.

Зямос мне понравился сразу. Он еще и рта не успел раскрыть, как понравился мне. Вид его дикий, рисование с улюлюканьем, это его гадкая дробность, все волновало мой юный ум. Мы очень быстро сдружились. Буквально в тот самый первый день.

Как Зямос умел врать! Какие необыкновенные истории вылетали из него, мама, мамочка, слюнки текли!

Слушая его, невозможно было поверить, что этот человек проживает в крошечной квартире на окраине Москвы со своими родителями и работает в конструкторском бюро чертежником, ежегодно делая попытки поступить в художественный вуз. По его словам, он ежедневно и, кстати, еженощно находится в высоких сферах. Практически каждый день случались с ним удивительные встречи и приключения. Например, он рассказывал, что провел ночь, лежа на алтаре заброшенной церкви где-то в районе Байкала, а над ним склонилась тень отца Гамлета. И тень эта пела Зямосу колыбельные песни абсолютно скабрезного содержания на мотив колыбельной из передачи «Спокойной ночи, малыши».