Рома, прости! Жестокая история первой любви

Юлька с испугом взглянула на Риту:

– Ты что, больна этой… фобией?

– Да нет, просто была у меня одна знакомая. Она всегда повторяла: главное знать, что есть дверь.

– У меня ее нет…

– Потому и не смешно. Если бы была, ты и относилась бы ко всему иначе.

– А тебе… не нужна такая дверь?

– Чем я хуже паровоза?

– Но ведь у вас с Гошей…

– А у вас с Ромой? Сама только что долдонила: все проходит и уходит.

– Ты его больше не любишь?

Сложнее вопроса для Риты не существовало. Потому что, если что и было в ее жизни действительно стоящее в плане любовных треволнений, так это ее роман с Гошей в семнадцать лет. Безумная, страстная любовь всем подругам на зависть, любовь до слез, до умирания от разлуки на один день, до фетишизма – она нюхала его майки, рубашки, плакала, целуя их. Сейчас, на трезвую голову вспоминая все то «прекрасное», Рита понимала: ничего прекрасного-то и не было. Никакой романтики, даже цветов (откуда у мальчишки-первокурсника деньги?), ничего того, что напридумывалось тогда в ее дурной, очумелой башке. Был хороший, добрый, заурядный мальчик Гоша, совершенно обалдевший от обрушившейся на него любви симпатичной девчонки, умной, начитанной, слегка «прибабахнутой» литературным воспитанием.

За все в жизни надо платить. Даже за любовь. За свое безумное чувство Рита теперь расплачивается женским одиночеством. Гоша – милый, добрый… братик, за которого она горло перегрызет, настолько он ей дорог… Бедный, милый Гоша! Проклятый Гоша! Ей всего-то тридцать два, а с мужчинами сплошная неловкость. После так называемых «отношений» с ней у ее двух… нет, трех кандидатов на роль Мужчины Ее Жизни на лицах читалось недоумение: странная баба, непонятная, да к тому же динамщица. Она будто все что-то искала, все шарила глазами, нервничала и бормотала: «Ну не надо, пожалуйста, ну не надо ну, попозже». Сплошное недоразумение.

Рите самой неловко вспоминать свои увлечения. Не умеет, не получается, совершенно в этом деле бездарна. Вся растратилась тогда, в семнадцать.

Вот Гоша-то за что платит? За что ему ее холодность, ее чисто женское равнодушие? Может, за то, что так легко сдался, позволил обожать себя, сам особо не пылая. Не очень-то и ценил, по правде говоря, принимал все как должное. Теперь полюбил, привязался, ходит за Ритой: «Делай что хочешь, только не уходи. Ты – моя жизнь. Без тебя я пропаду, без тебя я ничего не могу и не хочу». Рита в ответ стелет себе постель на раскладушке. «Гош, я еще никуда не ухожу и вряд ли уйду. Кому я нужна, дурашка? Только ты руками меня не трогай, пожалуйста, ладно?»

– Я теперь и не знаю, что такое любовь, – задумчиво произнесла Рита. – Понимаю: без него мне будет плохо, он любит меня, чувствует лучше других, а это дорогого стоит, но… Но…

Но как это объяснить, черт возьми? То, что радиожурналистка Маргарита Гаврилова, видите ли, никак не может «подложить» под их отношения музыкальное сопровождение – тему из фильма «Мужчина и женщина» или любимую свою стрейзандовскую «Женщину в любви»… Не подходит, не соответствует! А ведь много лет назад она спешила к нему на свидание в ритме «Шербургских зонтиков»…

– Я тебя понимаю, – кивнула Юлька. – Но зато ты знаешь: у тебя есть дверь.

– Да, в принципе, я могу завести, например, любовника и перебеситься. Теоретически. Но а тебе-то что мешает? Не бросая Ромку, просто взять и…

– Нет, – тихо и твердо сказала Юля. – Невозможно. – У нее тоже было свое, необъяснимое, непонятное другим. Тот снег, на который падал Ромка, его кровь на белом, а потом… Ты же знаешь, если не забыла… Все случилось из-за меня… Нет, послушай! – Она подняла руку, как бы останавливая Риту, сделавшую удивленное лицо и собиравшуюся возразить. – Да, виноваты его мать-ведьма и бабка, которую вон даже смерть не хочет забирать. И все-таки из-за меня, я никогда не смогу забыть об этом. Как бы мне ни хотелось выйти в дверь, у меня ее нет, Ритка…

В эту секунду раздался звонок.

За дверью стоял Макс. На некотором отдалении от себя он держал шуршащий пакет с начавшими таять стаканчиками импортного мороженого. Хотя был уже конец августа, солнышко припекало вполне по-июльски.

– Они тают, Юль, они упорно тают! Скорее дай блюдца, сестра!

И он быстро направился в кухню. Юлька тем временем возилась с замком. Через секунду-другую она с недоумением отметила, что из кухни не доносится ни звука. «Что там происходит?»

Темно-серые глаза смотрели прямо в глаза-вишни. Макс забыл про мороженое, и из крохотной дырочки пакетика на пол упала белая жирная капля. Но ни он, ни Рита не обратили на это никакого внимания. Вошла Юля.

– Что за немая сцена, эй?

– Сестра, – пробормотал Макс. – Предупреждать надо. Кто эта прелестная девушка?

– О, Боже! Эта прелестная девушка – моя знакомая еще с десятого класса. Ритой зовут. А этот ненормальный, Рита, – мой любимый брат Максим, предпочитающий, чтобы его звали Максом. Выпендрёжник…

– Юлька, не наезжай на меня в присутствии… Маргариты? – Он продолжал восхищенно оглядывать покрасневшую Риту. – В переводе с латинского ваше имя значит «жемчужина». Вы очень соответствуете ему! – вдруг он упал на колени перед ней, все так же держа на весу тающее и капающее мороженое: – Это конечная остановка, я схожу. Благослови нас, сестра!

– Прекрати паясничать! – закричала Юлька, чувствуя, что происходит что-то совсем не смешное, а неправильное и неприличное.

«Господи, какая дичь! Но мне это ужасно нравится! И он мне тоже очень нравится…» – подумала Рита, будучи не в силах произнести хоть слово, не в состоянии оторвать взгляд от вишневых глаз.

У Алены вовсе не было никаких дел. Но идти к Юльке? Чего греха таить перед самой собой: осталось у Алены по отношению к Ромке что-то большое, красивое… Когда рядом Сашка, то еще ничего, но заходить в его дом одной, видеть его вещи, его жену – это слишком.

В принципе, можно было ехать домой. Но отсюда до Юго-Запада – рукой подать, и Алена решила сделать крючок и заехать к Татьяне Николаевне.

Они частенько перезванивались и даже встречались. Тогда, давно, в разгар драматической истории любви, только Танечка вспомнила про Алену и помогла ей выбраться из жуткой депрессии. Все ведь плясали вокруг Юльки – как же, она такая маленькая, несчастненькая, так страдает! А Алена что? Сильная девка, ей как с гуся вода. Никто и знать не знал, как в голос выла она, стоя на коленях и не умея молиться, грозя кулаками в потолок, вместо того чтобы просить, ругая Бога; как болела у нее каждая сломанная Ромкина косточка; как однажды она всю ночь ходила вокруг его больницы, кружила и кружила в полной темноте, пока не начало светать, а ее мать тем временем обзванивала морги и больницы… Днем Алена не приходила к Ромке, она не могла видеть никого из его родных, тем более Юльку. Это они сделали с ним такое! Зато после похорон Ромкиного папы, когда уже все разошлись с кладбища, Алена несколько часов просидела у его могилы, разговаривая с ним, рассказывая ему, какой у него замечательный сын и как она его любит.

Тогда она похудела на десять килограммов. Этого снова никто не заметил, кроме матери, собравшейся даже положить ее на обследование. Тут и возникла Татьяна Николаевна. Оказывается, она таки углядела, что происходит, и испугалась за Алену. Стала приходить к ней домой, разговаривать с ней… Что она говорила тогда? Совершенно не запомнилось. Наверное, какие-то банальности. Но Алене становилось легче просто от звука ее голоса.

Потом Татьяна Николаевна почти силком водила ее в кино, в театр, в какие-то музеи. И постепенно Алена заново научилась смотреть по сторонам и вверх, а не только перед собой, реагировать на людей, улыбаться… Ее мать готова была Татьяне Николаевне руки целовать.

Чудом Алена закончила школу. Хотя какое чудо? Все Танечка, ее стараниями. И с Юлькой, и с ней во время экзаменов обращались, как со стеклянными. Просто выставили, не спрашивая ничего, тройки по всем предметам, ну кое-где четверки. Ни той, ни другой больше и не надо было. Им вообще ничего было не надо…

Но вокруг Юльки водились хороводы. А Алена без Танечки, Татьяны Николаевны, возможно, и сдохла бы.

Поэтому сейчас Алена гнала свой «Опель» к дому учительницы, которая жила все там же. И все так же была абсолютно одинока. Всегда, когда начинало свербеть на душе, Алену тянуло к ней. Вот и теперь засвербело…

Однажды Алена тоже помогла Татьяне Николаевне, чем несказанно гордилась. В девяносто первом году, когда зарплата учителей окончательно сровнялась с подаянием нищим, Алена решительно сказала:

– Бросайте эту муру. Этак вы впадете в голодное существование. И очень скоро.

– И что я буду делать? Я больше ничего не умею…

– Вы кто? Учительница! Ваша профессия – работать с детьми. А маленькие детки намного лучше больших. Вы будете приходящей няней!

– Что?!

– Нечего так вскидываться. У вас тут кучу престижных домов понастроили, клиентуры – завал. Первых двух-трех я вам обеспечу, кое-какие знакомые с малышами здесь себе квартиры купили… Вы – няня с высшим образованием, причем с педагогическим, а это у них в большой цене. В советские детские сады они своих чад не отдают, частных еще очень мало, соответственно, няньки высоко котируются. Сто баксов в месяц гарантирую.

– Алена, окстись, у меня своих детей никогда не было, я не знаю, как обращаться с малышами!

– Это даже плюс. Все великие педагоги, как известно, не имели детей. Несите это, как знамя. Вы подарок, благословение судьбы! Ведь этим дамочкам надо и к косметологу, и к парикмахеру, и к Славе Зайцеву. Ребенок же их вяжет по рукам и ногам. А тут вы – фея из сказки! И не спорьте, все! Завтра вам будут звонить, договоритесь о встрече…

Таня не очень сопротивлялась. Сил на школу, на когда-то любимые уроки уже совсем не осталось. Дети стали настолько другие, что она не находила для них слов. Она, «словесник», как раньше это называлось! А самое страшное – она их больше не любила. Ах, какие раскомплексованные, независимые, все знающие про жизнь! Этих в Питер не ушлешь и из окна не скинешь – просекут ситуацию с полоборота, сами кого хочешь выкинут! «Я не права, я чудовище! Меня раздражают свободные люди, свободные дети! Надо что-то делать с собой». Но менять и воспитывать самое себя в процессе обучения и воспитания раздражающих тебя ребят – дело гиблое. «Почему они должны видеть и испытывать на себе мои ломки и комплексы? Им-то это зачем? Им себя надо строить. Да, пришла пора уходить. Но куда?..»

В няни! Ай да Алена, как вовремя тебя посетила столь блестящая идея!

– Алена, мне до пенсии пять лет.

– Я вас умоляю, Татьяна Николаевна! До какой пенсии? С зарплаты няни вы запросто сможете откладывать в ящик стола себе на старость. И послушайте доброго совета: как бы ни хотелось, никуда не вкладывайте их! Только в ящик!

С тех пор Таня жила именно так, как велела Алена. «Клиентов» хватало, они передавали ее с рук на руки, как большую ценность: честная, аккуратная, их тупых детей читать учит, никаких скандалов и недоразумений. Интеллигентка! Гувернер, конечно, престижнее, но и раза в четыре дороже. К чему?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.