Концерт для виолончели с оркестром

      Володя прислушался. Тишина. Ни звука. Ну да, ну да, когда он работает, никто не смеет включать телевизор: в этих квартирках отдельные комнаты понятие относительное. Так что же она все-таки делает: читает, готовит обед, спит? Чем вообще занимается целыми днями? Когда-то работала. Родилась Наташка - бросила. Он вдруг подумал об этом как о невосполнимой утрате: ужасно жить без собственного занятия! Убирать, готовить, часами болтать по телефону с такими же женами, и как-то все - ни о чем... Кажется, прежде много читала. Да, точно, читать любила всегда. И газеты они выписывали сначала целую кучу, потом меньше, меньше... Теперь покупают. Иногда. Но не всегда прочитывают. Почему? Кто знает. Может, потому, что газеты пугают, описывают всякие страсти - не благородные, а плебейские, часто - кровавые.
      Господи, какая никчемная у Сони жизнь! Особенно теперь, когда сбежала Наташка, выпало соединяющее звено... Володя снова заходил по кабинету.
      Почему он думает о дочери как о предательнице? Даже мысленно использует глагол "сбежала".
      - Потому что я остался лицом к дину с Соней, - сказал он вслух.
      Он подошел к столу, нажав на белую кнопку, погасил настольную лампу. Теперь остался лишь стоящий в углу торшер. Мягкий приглушенный свет высвечивал книги в шкафу, картину знакомого художника - темное озеро в тихий осенний день, бронзовую статуэтку - купили вместе с лампой, для интерьера. Углы тонули во мраке. Все хорошо, только не пишется. А бывало, писал, примостившись у края кухонного стола, и как писалось! Соня укладывала спать Наташку - жили тогда в однокомнатной, - а он парил в горних сферах.
      Оторваться бы в Переделкино, месяца на два, как прежде, до перестройки, до всей этой кутерьмы - чем-то она еще кончится? Нет, не получится: дорого, и все дороже, дороже... А ведь по-прежнему идут в Литфонд отчисления с каждой книги. Куда ж это все девается?
      Да, хорошо в Переделкине! Просторная комната, две мягкие, застланные пушистыми одеялами кровати, письменный стол с выдвижными ящиками, куда можно положить книги, рукописи, словарь, полки - тоже для книг, торшер, кресла. Что нужно еще человеку? И как же там взахлеб работается - духовная энергия, что ли, накапливается? Ведь и Тарковский жил в этом доме с колоннами, Анастасия Цветаева...
      А рядом, через дорогу, жил Пастернак, чуть левее - Чуковский. Может, в самом деле от этой мощной энергии что-то да остается в воздухе? Сейчас много об этом пишут...
      А как встречали их в Переделкине! Отношения с персоналом были почти домашними.
      - О-о-о, Володя и Сонечка! - улыбалась им навстречу дежурная. - Как всегда, в свою комнату?
      "Своей" была тридцатая - они к ней привыкли, иногда приходилось ждать, пока освободится, - "своим" был столик в столовой у огромного окна, "своей" была милая официантка, да все там было своим: тенистая аллея, ведущая к дому Пастернака с круглой верандой и башенкой, прелестная старинная церковь, тропинка к станции, где, не боясь редких прохожих, неустанно трудился большой, с красным брюшком, дятел... Теперь все отнималось, а ведь только там он работал по-настоящему, и там отдыхала от однообразия домашней жизни Соня.
      Ну что ж, теперь Соня поедет в Дубулты, что-то ему подсказывало, что и вправду - в последний раз.
      На следующий год им, пожалуй, не потянуть, даже если никто никуда не отделится. А ему надлежит лечить желудок. Невозможно откладывать на потом: боли стали невыносимыми.
      - Поедете в Пятигорск, - сурово сказала врач и набрала номер Литфонда.
      - Значит, в Пятигорск? - переспросила Елена Михайловна, общая мама писателей - красивая, полная и доброжелательная. - Поменяем вашу путевку в Дубулты на Пятигорск, желающих предостаточно.
      - Но там же небось по трое в комнате! - в отчаянии вскричал Володя. - А я и так не сплю!
      - Устроим вас одного, - успокоила его Елена Михайловна. - Поезжайте, пока есть такая возможность. Сейчас так все меняется...
      В самом деле, какая-то грозная неопределенность висела в воздухе. Надвигались события, перевернувшие плавное течение жизни всех. Только мало кто об этом в полной мере догадывался, и, уж конечно, никто ив страшном сне представить не мог, сколько жертв потребует обновленная Россия от своих граждан, сколько крови, грязи, слез, нищеты впереди.
      8
      Он заметил ее сразу. Тоненькая, высокая, не по-современному сдержанная и одинокая. Почему он сразу решил, что она одинока? Этого Володя не знал.
      "Наверное, потому, что так мне хочется?" - упрекнул он себя. Нет, не поэтому...
      - Ты чего башкой крутишь? - спросил сосед по столу, могучий шахтер, прибывший из Воркуты. - Стихи, что ли, задумываешь?
      И захохотал оглушительно довольный своею шуткой. Его почему-то ужасно смешило, что взрослый мужик балуется стишками."
      - Ну ты даешь! - обалдел он, узнав о таком потешном роде занятий. - Ты же старый уже.
      - Во-первых, не такой уж я старый, - обиделся Володя. - А во-вторых, при чем тут возраст?
      - Мужик должен вкалывать; - убежденно заявил Николай, грохнув на стол в мозолях и трещинах кулаки. - Этими вот руками.
      - Я тоже вкалываю, - снисходительно улыбнулся Володя, - но головой. И еще - сердцем.
      - Сердцем? - недоверчиво переспросил Николай. - А оно при чем?
      - Оно при всем, - загадочно ответил его новый кореш. - А сейчас, прости, мне на ванны.
      - Так и мне! - возрадовался шахтер. - Погоди, только сбегаю, возьму полотенце.
      Он увязался следом, и куда же было его девать?
      Николай вообще органически не мог оставаться один.
      - Мой-то все спит да спит, - жаловался он на старого язвенника, с которым ему так не повезло поселиться. - Слова, гад, не скажет, такая зануда! А ты с кем в палате?
      - Ни с кем, - небрежно бросил в ответ Володя. - Один.
      - И не скучно? - ахнул Николай. - Ну, Вовчик, давай дружить!
      Володя поморщился - так его сроду не называли, - но промолчал. А Николай был в восторге.
      - Давай отселим старика к тебе, а ты ко мне? - возбужденно тараторил он. - А то поллитру распить не с кем!
      - Нет, спасибо, - вежливо отказался Володя. - Я тут работаю.
      - Работаешь? - вытаращил на него глаза Николай. - Так ведь же отпуск!
      - У нас отпусков не бывает, - сдержанно улыбнулся Володя.
      - Как это?
      - А вот так.
      Объяснять было лень, да и как ему объяснишь?
      Спускались, бросив на плечо полотенца, к ваннам. Бело-розовым цветом светились вишни и яблоньки, весна набросила уже на склоны изумрудный ковер свежей зелени, далеко, на холме, горел в ясном утреннем солнце золотой купол церкви. Володя все думал об этой изящной женщине, неведомо как и откуда, как ветром занесенной сюда, в Пятигорск, а Николай все говорил, говорил, говорил, намолчавшись со своим язвенником до смерти. Говорил он странно, сумбурно, невнятно, перескакивая с сюжета на сюжет, и все про какие-то страсти: кого-то засыпало, что-то там возгорелось, пошел в забой газ... Наверное, старался быть интересным. Потом вдруг принялся потешаться над москалями, представителем которых и был его новый друг Вовчик.
      - Так ты сам платил за путевку? За паршивые ванны да за жратву? Ну ты даешь! За меня все - местком. А как же? Я, понимаешь, вкалываю, корячусь...
      От искреннего негодования он просто не находил слов.
      - Мне еще подкинули на лечение! - радостно вспомнил он. - Ну я от супруги, конечно, заначил, накупил пузырей.
      - Чего? - рассеянно спросил Володя.
      - Чего-чего, - почему-то рассердился шахтер. - Ты, Вовчик, живешь как на небе. Водяры, вот чего. А для дамы коньяк.
      - Для какой дамы? - удивился наивный его собеседник.
      Ответом был оглушительный хохот.
      - Да уж какую-нибудь найдем!
      "Как бы от него отвязаться? - маялся Володя. - Хоть бы и в самом деле какая нашлась". Он покосился на бодро шагавшего рядом с ним Николая. Круглый, как шар, маленькие, с хитрецой, глаза. "Что же, на безрыбье и рак рыба, - не очень уверенно подумал он. - Для курортного романа сойдет".
      Окончательно отключившись от его трепотни, вставляя невпопад "да ну?" и "да что ты?", Володя все думал о незнакомке, видел перед собой ее легкую фигурку, черные блестящие волосы, туго стянутые в "конский хвост", опущенные долу глаза. Очень строгая, очень замкнутая, очень манящая. Почему она смотрит в землю? Такая манера? Чем-то смущена? Где же она сидит в столовой? Сегодня за завтраком специально прошелся со своим стаканом через весь зал, зорко поглядывая по сторонам - вроде за чаем, - но ее не увидел, и такая его охватила тревога...
      - И вот Серега орет: "Залезай, братан, в клеть!"
      - Куда? - устало спросил Володя.
      - Ну, ты даешь! Неужто не знаешь?
      Пока Николай описывал, как мог, шахтерскую клеть, Володя все думал, как бы отыскать эту женщину... А вдруг она вовсе не в "Ласточке"? Но тогда почему он ее там видел? Как - почему? Да мало ли...
      Может, зашла к подруге... Больно защемило сердце.
      Что же делать? Внезапно его озарило.
      - Ах я дурак! - радостно воскликнул он.
      - Почему? - вытаращился на него Николай.
      - Ванны-то для всех! - расхохотался его странный кореш и с размаху хлопнул по плечу своего спутника.
      - А рука у тебя - что надо, - уважительно потер плечо Николай. - Я-то думал, ты хлюпик.
      - Потому что поэт? - весело догадался Володя. - Пошли быстрее!
      И он почти побежал с горы. Ну конечно, там он ее и найдет - не на ваннах, так у источника. Скоро он уже лежал в теплой воде, сонно прищурившись, лениво наблюдая за стайками пузырьков, резво вырывающихся из глубин на поверхность, и представлял, как с утра пораньше, взяв синюю кружку с узким носиком - их здесь продавали всюду, - отправится к источнику и будет ждать, ждать, ждать, пока не дождется. Он не думал о том, как к ней подойдет и что скажет. Лишь бы ее увидеть! Почему-то это казалось теперь самым важным, важнее даже его стихов.
      Всю ночь она ему снилась - черные волосы, прямые плечи, и как она идет по светлому просторному залу, и как сдержанная улыбка трогает ее губы. Проснулся он на рассвете от пения птиц, внутренней тревоги и яркого солнца. Оно щедро заливало палату, ветерок легонько теребил занавески - на ночь Володя никогда не закрывал форточку, - и предощущение счастья было столь острым, пронзительным, что Володя с трудом перевел дух. Он увидит ее сегодня - там, у источника, - и сюда они пойдут уже вместе. А потом поднимутся на гору, постоят у Лермонтова, на месте дуэли, сходят в лермонтовский домик, погуляют по городу...
      Вообще-то он любил поваляться в постели, но сейчас вскочил как ошпаренный: он может ее пропустить! Душ, зубы, самая нарядная, кофе с молоком, рубашка, заботливо приготовленная с вечера, а к ней светло-коричневые носки и коричневый платочек в карман. Бриться, слава Богу, не нужно: побрился вечером, на ночь.
      Быстрым шагом, мельком взглянув на цветущие яблони - создаст же природа! - Володя спустился к источнику. Подумать только, что здесь бывал сам Лермонтов, здесь собиралось "водное общество" - дамы в длинных платьях, с кружевными зонтиками, кавалеры в цилиндрах и с тросточками, и среди них молодой поручик с дерзким, огненным взглядом. Здесь он увидел княжну Мери...
      Но где же его княжна? Потягивая через носик курортной кружки теплую, с запахом, воду, Володя нетерпеливо ждал.
      - Вовчик! - Рядом, как из-под земли, внезапно возник Николай. - А я за тобой заходил! Так и знал, что ты здесь. Аида в столовку!
      - Я еще похожу, - попытался отбиться от него Володя, но не тут-то было.
      - Так и я с тобой! - завопил Николай. - Врачиха учила, что сразу после воды кушать вредно.
      Чертов парень мгновенно пристроился рядом и принялся плести бесконечное кружево немыслимых своих историй - путаных, непонятных, без начала и без конца, ни секунды не сомневаясь, что всем они интересны. "Господи, за что ты послал мне такие муки? - мысленно взмолился Володя. - Чем я тебя прогневал? Угораздило же сесть за его стол!"
      - Николай... Коля...
      Крашеная блондинка в яркой синтетической блузке и тренировочных синих штанах издали махала рукой.
      - Ух ты, Клавка! - бурно обрадовался Николай. - Наша, буфетчица. Че она тут делает, а? Аида познакомлю!
      - Нет, спасибо, - замотал головой Володя. "Все-таки есть Бог на небе!" - Ты иди, иди...
      - Не обидишься? - тревожно спросил Николай, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. - А то давай с нами...
      Прозвучало это, правда, не очень искренно.
      - Иди, - мягко повторил Володя и легонько подтолкнул Николая к заждавшейся Клаве. - Я люблю один.
      - Ну да? - не поверил Николай, но спорить не стал, Скоро вместе с Клавой он уже поднимался по склону к санаториям. Клава держала крендельком пухлую руку, Николай торжественно поддерживал так неожиданно кстати возникшую вдруг буфетчицу под локоток. А свою незнакомку Володя так и не дождался. Когда, разочарованный, явился в столовую, все уже давно отзавтракали, в чайниках не осталось ни кофе, ни чаю, гуляш неаппетитно застыл, каша затвердела. Но все это так, семечки. Главное - он не встретил ее, свою женщину, и теперь уж, как видно, не встретит: она, наверное, уехала, и эта потеря невосполнима.
      Вечером, оцепенев от непонятной, но явственно ощутимой тоски, Володя спустился в город, рассеянно побродил по его пестрым, простодушным и открытым улицам, зачем-то зашел в кафе, машинально сжевал черствую безвкусную булку, запивая ее какой-то бурдой, выдаваемой нагло за кофе, и поплелся к себе, в гору, с твердым намерением надраться - ведь и у него, как у всех, кого позднее, обобрав и унизив, стали торжественно именовать "россиянами", всегда находилось, что выпить.
      ***
      Она возникла перед ним, как видение, непонятно откуда, и он узнал ее сразу. Только что не было никого, и вдруг на тропинке - эта легкая, как струйка сока, фигурка в плаще, черные, как южная ночь, гладкие волосы, развернутые прямые плечи. Идет, задумчиво опустив гордую голову. Бешено застучало сердце, загорелись щеки от прилившей к ним крови...
      Он шел за ней осторожно, как вор, стараясь ступать след в след, чтобы не было слышно его шагов, успокаивая, утишая себя. Как к ней приблизиться, что сказать? Смешно! Сколько раз приставал он к дамам в своем писательском клубе, и всегда успешно.
      Ему ли не знать старых, как мир, и, как мир, банальных приемов? Робость, непривычная, вовсе ему не свойственная, сковала его, стреножила. В темноте уже белели корпуса первого санатория, надо было спешить. Володя набрал полные легкие воздуха и - как в воду, как прыжок с трамплина...
      - А я думал, что я один такой полуночник...
      С удивлением услышал он собственный голос - веселый, небрежный басок всегдашнего победителя.
      Женщина оглянулась. Ее большие глаза смотрели доверчиво и серьезно.
      - А я давно за вами иду, - продолжал Володя все так же весело и развязно.
      Казалось, кто-то другой говорил за него, вовсю за него старался, пока он трепетал от испуга, неуверенности, смутной надежды. А уж когда узнал, что она играет в оркестре... "Зачем я ей нужен?" - в отчаянии подумал он, в то время как тот, другой, продолжал болтать как ни в чем не бывало и вспомнил так кстати Лермонтова. По тому, как она встрепенулась, как дрогнули ее губы и как обрадовалась она, Володя с восторгом понял, что в главном они чувствуют синхронно, и, осмелев, сказал:
      - Давайте завтра поднимемся на Машук, к памятнику? А потом - к Эоловой арфе. После обеда, когда нет процедур, - торопливо добавил он, потому что знал, что женщины в отличие от мужчин относятся ко всяким там ваннам очень серьезно.
      - Хорошо, - спокойно согласилась Рабигуль, и Володя поздравил себя пусть с маленькой, но победой.
      9
      Как буйствовали в ту ночь соловьи! Сначала один - не очень уверенно это когда они шли к своей "Ласточке", потом его серебряное бульканье на какое-то время смолкло, а уж когда Рабигуль с Володей расстались, такой закатили концерт, какого не было еще той весной ни разу. Может, потому они и не спали - ни Володя, ни Рабигуль. Войдя в комнату - тихонько, чтобы не разбудить соседок, - Рабигуль приоткрыла форточку, Свежий ветер, напоенный ароматами цветущих садов, звонкое щелканье соловьев в волшебной ночной прохладе музыкой ворвались в ее душу. Рабигуль быстро разделась, скользнула под одеяло. Она слушала, слушала, и какими-то странными, потаенными, извилистыми путями в сердце ее приходили покой, радость; оно освобождалось от гнетущей, ставшей уже привычной печали, возрождаясь к новой, другой жизни. Высокий, светловолосый русский богатырь ласково смотрел на нее, и что-то такое было в его глазах, чего никогда не было в бесцветных глазах Алика.
      - Как вас зовут?
      - Рабигуль.
      - Чудесное имя...
      Так ли уж много они сказали друг другу? Совсем немного. Но Рабигуль все вспоминала и вспоминала - и как они шли, и как неожиданно и задумчиво прочитал он ей Лермонтова, и как он смотрел на нее, и как, прощаясь, пожал руку. Она не спрашивала себя, что с ней случилось и случилось ли что-нибудь. Она не удивлялась их встрече. Просто думала и думала о Володе, пока внезапно не перестала всхрапывать во сне грузная, в шпильках и бигудях, Рита.
      - Ну вот, расхлябянила все, что можно, - ворочаясь, прошипела она.
      Рабигуль такого слова не знала, никогда его не слышала, но смысл уловила. Живо вскочила с постели, закрыла и заперла форточку.
      - Ты только послушай, как поют соловьи, - виновато прошептала она, надеясь умилостивить соседку.
      - Спать не дают, гады, - засыпая, проворчала Рита и натянула одеяло на голову.
      Одна лишь нежность была в душе Рабигуль, и она пожалела Риту. "Она же не виновата, что не чувствует соловьев и не слышит музыки... А мы завтра пойдем в горы..." Рабигуль закрыла глаза такой счастливой, какой бывала лишь на концертах, когда пела - глубоко и сильно - ее любимая виолончель.
      ***
      Володе было несравненно легче: стараниями Литфонда он жил один, и ему не нужно было беречь чей-то сон. Он включил настольную лампу, сунул в стакан кипятильник, сделал черный, как деготь, кофе и уселся за стол. Белый словно черемуха лист звал, манил - впервые после долгого перерыва. Он взял ручку, и она заскользила по бумаге, оставляя за собой поющие строчки, которые сами собой укладывались в ритмичные строфы. Он едва успевал записывать.
      Один лист, второй, третий... Та же нежность, что была в душе Рабигуль, благодарность судьбе - они все-таки встретились! - восторг - как пели в ночи соловьи! - все ложилось на листы бумаги, оставаясь людям навеки. И когда на рассвете, вымотанный и счастливый, встал Володя из-за стола, он уже точно знал, что написал нечто стоящее, достойное высокого предназначения поэта, и что из-за такой вот ночи и стоит жить. Смеясь от счастья, он бухнулся в постель и мгновенно заснул крепким сном - надолго, на полдня, пропустив завтрак, процедуры, обед. Но за час до, назначенной встречи проснулся, как от толчка; "Пора!
      Третья лавочка справа, у главного корпуса".
      Там они договорились встретиться с Рабигуль.
      ***
      В светлом мягком плаще, а на шее яркий кокетливый шарфик, в туфлях на каблучках, держась очень прямо, как балерина, Рабигуль сидела, скрестив ноги, на лавочке, не касаясь спинки, смирно сложив на коленях тонкие смуглые руки, и ждала. Застыв на месте от невозможного, чудовищного волнения, Володя до боли в глазах всматривался в ее строгий классический профиль. Испанский гребень собрал и оттянул назад гладкие волосы. "Как у Кармен, - подумал Володя. - А ножки такие маленькие!" Странная боль, похожая на предчувствие, пронзила его. Он, что ли, боится? Но почему? Он - боится? Глубоко вздохнув, невольно сжав кулаки, Володя решительно шагнул к лавочке. Почему ему страшно? "Потому что ты, брат, влюбился", - поставил бы диагноз умный Женя, если бы Володя все ему рассказал. Но он никогда никому ничего не расскажет. Особенно про свой страх.
      - Хэлло, - развязно сказал он, сверкнув белозубой улыбкой.
      Протезист Литфонда изводил его месяца два.
      "Ничего, зато улыбка будет, как в Голливуде", - утешал он несчастного пациента. И не наврал: такой она и была!
      - Как спалось?
      Рабигуль подняла на Володю задумчивый взгляд.
      - Хорошо, спасибо, - машинально кивнула она.
      И вдруг улыбнулась, и светом озарилось лицо. - Какой концерт дали нам соловьи!
      - Да уж, совсем отбились от рук, - радостно подхватил Володя. Прямо-таки обнаглели...
      С недоумением, страхом, растерянностью слышал он, как со стороны, дурацкие свои слова. Что он несет? Чушь какую-то! Какое "хэлло"? И о соловьях - "обнаглели"... Нет, он, похоже, совсем свихнулся. А Рабигуль будто ничего не слышала, не замечала: ни Володиных глупых слов, ни его смятения. Эта женщина жила в своем мире - музыки, красоты и гармонии.
      - Такие маленькие, невзрачные птички, - своим глубоким и низким голосом с нежностью сказала она, - и такой оркестр, такая невероятная мощь!
      Володя осторожно сел рядом, с трудом перевел дыхание. Лицо его горело от напряжения и стыда за собственную неуклюжесть, неловкость, глупость.
      - Что с вами? - участливо спросила Рабигуль. - Вам нездоровится? Может, никуда не пойдем?
      - Нет! - крикнул Володя так громко, что пузатый господин в соломенной шляпе, выгуливавший себя после нарзана, приостановил размеренный, важный шаг и воззрился на сидевшую на скамейке парочку.
      Володя покосился на Рабигуль - она снова смотрела вниз, под ноги, состроил толстяку зверскую рожу, тот оскорбился, сдвинул на затылок шляпу и двинулся, слава Богу, дальше.
      - Нет, - повторил Володя и несмело коснулся руки Рабигуль. - Я просто не спал сегодня. Почти Не спал.
      - Почему? - наивно спросила Рабигуль.
      "Потому что влюбился!" - простонал про себя Володя, но вслух сказал:
      - Потому что писал стихи.
      И это тоже было признанием.
      - Хорошо, наверное, пишется под соловьиные трели, - задумчиво сказала Рабигуль.
      Она смотрела на Володю приветливо и спокойно, и ее спокойствие ранило, убивало, потому что виделось в нем равнодушие, победить которое можно только стихами.
      - Да, хорошо, - задохнувшись от гордости за написанное соловьиной ночью, признал Володя правоту Рабигуль.
      Он всегда, лучше самого лучшего критика, знал своим стихам цену. Строки, звучавшие сейчас в душе, были, казалось ему, прекрасны. Да что там, они такими и были. Не дожидаясь просьбы, глядя прямо перед собой, севшим от волнения голосом, Володя начал читать. Голос его дрожал, срывался, руки судорожно вцепились в сиденье скамьи; "Она должна, она не может не догадаться, - мелькнула в его сознании радостная, тревожная мысль. - Сейчас, вот сейчас она все поймет: ведь музыка и стихи - почти одно и то же!"
      - Спасибо, - просто сказала Рабигуль, когда он наконец умолк и, не глядя на Рабигуль, страдальчески сдвинув брови, стал ждать вердикта. - В ваших стихах столько чувства... - Как будто эти чувства не относились к ней! - А теперь пошли на Машук, к Лермонтову.
      Почему, зачем она сказала о Лермонтове? Чтобы поставить его на место? До Лермонтова, как до вершины высочайшей из гор, конечно, ему не добраться!
      Неожиданно Рабигуль взяла его за руку, и Володю это так взволновало, что он чуть не расплакался. "Еще чего не хватало!" - мысленно возмутился он, сжал тонкие пальцы этой поразительной женщины, которая так тянула его к себе и так мучила, но Рабигуль уже отняла руку, смуглые щеки внезапно покрыл румянец, она встала, и вслед за ней встал он, и они пошли по дорожке к Провалу: оттуда шла вверх тропа к месту злосчастной дуэли и выше - к арфе древнего, легкомысленного и веселого бога ветров.
      У Провала, как всегда, теснился народ. Потягивали из кружечек целебную воду, кричали "э-гей, э-гегей...", сложив руки лодочкой, вызывая из пещеры эхо. Кто-то, как всегда, вспоминал Ильфа, кто-то, несмотря на строгий запрет, бросал в голубую, пахнущую серой воду камешки. Было шумно и пошло. Но загадочно темнела в глубине пещеры аквамарином вода, поблескивали на ней блики уходящего солнца, а там, вдали, у самой стенки, вода становилась совершенно зеленой.
      - Как русалочьи волосы, - сказала Рабигуль.
      - Верно, - улыбнулся Володя.
      Как они понимали друг друга, как одинаково чувствовали!
      На тропе, плавно вьющейся в гору, как ни странно, не было ни души. То ли потому, что сгущались синие сумерки, вечерний туман легкой, загадочной пеленой уже лег в ложбинки, то ли потому, что бурный летний сезон был еще впереди. Они шли вдвоем, и только звук их шагов да плач арфы нарушали вечернюю тишину.
      - К ней идти уже поздно, - сожалея, сказала Рабигуль.
      Ее голос так его волновал!
      - Значит, пойдем завтра, - осторожно предложил он, с восторгом и страхом чувствуя, что вся его жизнь зависит теперь от нее, от этой легкой, смуглой женщины с единственным, неповторимым именем - Рабигуль.
      Только это они и сказали друг другу и молча, вдыхая запахи проснувшихся к весне деревьев, дошли до памятника, молча остановились возле.
      Скорбный лик поэта смотрел прямо на них, железные цепи окружали маленькую площадку, темные туи печально возвышались в отдалении, замыкая траурную композицию. "Дзинь-динь... А-а-а..." - плакала под ветром - там, на вершине, - арфа.
      - Холодно, - прошептала Рабигуль, и бережно, осторожно Володя обнял ее за плечи. Она вздохнула и, словно подчиняясь царившей вокруг тишине, земной и небесной гармонии, склонила голову ему на плечо.
      Володя замер от счастья, боясь шевельнуться, спугнуть. Всем своим существом ощущал он небывалость происходящего. Эта чужая, непонятная, странно-суровая женщина с низким глубоким голосом так ему дорога, так бесценна, единственна, что только оставшись один, усевшись за стол, сможет он снова выразить всю безмерность своего чувства.
      - Почему он всегда таким был печальным? - подумала вслух Рабигуль. Ведь любил, понимал, чувствовал Пушкина, ощущая себя, наверное, его преемником, но Пушкин - это же свет, а Лермонтов - ночь.
      Она отодвинулась от Володи, взглянула на небо.
      Первая звезда встала уже над арфой.
      - И он, похоже, искал смерти, неустанно думал о ней, - сказал Володя. Но, как все молодые, не очень-то в нее верил.
      - Да, - согласилась с ним Рабигуль. - В "Герое..." остался живым Печорин, разочарованным, как его создатель, но живым, а в жизни - Мартынов.
      - Искусство с реальностью обычно не совпадает, - продолжал свою мысль Володя. - Это другая действительность. Да что я вам говорю? - спохватился он. - Вы и без меня знаете.
      - Знаю. Музыка - самое абстрактное из искусств - ну, может, еще балет, - но рассказывает о человеке все: о чем он думает, что чувствует, чем живет...
      Они говорили, негромко роняя слова, стоя, как заколдованные, у памятника безрассудному, как все русские, гению, зачарованные горами, дрожанием в прозрачном воздухе арфы, терпким запахом туи и сырой земли, покоренные близостью ночи. Уже давно пора было идти в санаторий, но лишь когда очертания памятника почти слились с темно-синим небом, Рабигуль сказала:
      - Пошли?
      - Пошли.
      Они медленно, неохотно стали спускаться - к огням и людям, разухабистым, на зыбкой грани приличия песенкам, к шашлыкам, бастурме, пирожкам на прогорклом масле, оставляя за собой автора "Демона", божественных строф, поразительной прозы, так рано покинувшего этот мир, успевшего столько о нем сказать.
      10
      Санаторий "Ласточка" - заведение серьезное, основательное; в курортной книжке жизнь расписана если не по минутам, так по часам - это уж точно.
      После завтрака - ванны и всякие там души (у Рабигуль - циркулярный, "от нервов", как определила Рита), через день у всех подряд сифонные промывания кишечника, а к ним та еще подготовочка.
      - Вся наша жизнь - сплошная клизма, - громогласно потешалась над "сифоном" Люда, и ямочки играли на се упругих, крепких щеках.
      А еще предлагалось народу промыть минеральной водой печень "Помолодеете лет на десять!" - но от этой средневековой пытки Рабигуль, например, отказалась. А Рита с Людой - нет, и долго потом рассказывали, как заглатывали кишку с металлическим наконечником, да так, чтоб добрался наконечник до печени.
      - Ниче, - бодро сказала Рита, - у нас в горячем цеху пожарче будет.
      Но выглядела при этом неважно и легла сразу.
      - В Америке небось за такое деньги дерут! - поддержала ее Люда и тоже бухнулась в койку" - А мы задаром!
      Они все гордились перед дурочкой Рабигуль, что платили за путевку сущие пустяки, а отдыхают по полной программе.
      На Рабигуль же врач лишь взглянула, как тут же велела встать на весы, толкнула туда-сюда гирьку, покачала укоризненно головой - она и без весов оценила изящную хрупкость уйгурки - и на предложении помолодеть лет на десять не стала настаивать.
      - Будете принимать ванны, душ, кислородный коктейль, дюбаж через день и "сифон" - через два Днем - спать. Очень рекомендую. Надеюсь, не пьете, не курите?
      Рабигуль только улыбнулась в ответ. Зачем ей пить и курить, когда у нее есть музыка?
      Врач, седая, с короткой стрижкой, чиркнула спичкой, закурила старомодную, со сладким медовым запахом папиросу, откинулась на спинку стула.
      - Не возражаете? - на всякий случай спросила она, щурясь от дыма. - Вы у меня сегодня последняя.
      - Конечно, нет, - снова улыбнулась Рабигуль.
      Очень ей эта седая врачиха понравилась.
      - И то правда, - непонятно сказала врач. - Что - папиросы? Так, чепуха! Нынче правят бал наркотики.
      "Наркота", как они их называют.
      - Как вы сказали? - с любопытством взглянула на врача Рабигуль. "Наркота"? Никогда не слышала.
      - Проложили тропу из Афганистана, - словно сама с собой говорила врач. - Вторглись в "Золотой треугольник". А теперь никто не знает, что делать. И прежде была конопля, но сейчас...
      Она устало махнула рукой, выпустила изо рта струйку синего дыма, проследила взглядом за его тающими в тиши кабинета кольцами и вдруг сказала то, о чем как раз подумала Рабигуль.
      - Вот скажите, - резко наклонилась врач к сидевшей напротив" - зачем, например, творческому человеку наркотики? Вы ведь и так, без подстегиваний, создаете другие миры, расширяете жизненное пространство, его меняете - для себя и других. Зачем вам дурман и призраки?