Лоскутное одеяло

      В крематорий приехали Роберт Форд, Вива Андроникова, Н. Брюханенко, Н. Денисовский, Карцов с Ириной и еще кое-кто.
      Перед кремацией выступили Алигер и Зархи.
      Попрощались с Л.Ю. папа, я, Инна, Мирочка, Тася. Больше не подошел никто.
      Потом поехали к нам. Столы были накрыты на террасе. Я сказал: "Земля да будет ей пухом" и попросил минуту молчания. Лариса Симонова произнесла тост за папу. Дальше Параджанов говорил путаные и витиеватые, но чем-то интересные спичи.
      Мы с Инной валились с ног.
      10 октября. У нас некрологов на смерть Л.Ю. не было, а за рубежом во Франции, ФРГ, Италии, США, Швеции, Канаде, Чехословакии, Польше, Японии, Индии...
      "То, что стояло стеной перед Маяковским, то ничтожное, но могущественное, что давило на него на протяжении всей его жизни, обрушилось на нее. И хотя бесконечно продолжались злые и нелепые инсинуации, она оставалась непоколебимой хранительницей возженного ею огня, хрупкой, но не сдающейся защитницей мертвого гиганта".
      "Поэты, артисты, интеллектуалы и многочисленные друзья до конца ее дней приходили к Лиле, плененные ее обаянием и неутихающим интересом ко всему, что творилось вокруг".
      "Ни одна женщина в истории русской культуры не имела такого значения для творчества большого поэта, как Лиля Брик для поэзии Маяковского. В смысле одухотворяющей силы она была подобна Беатриче".
      "Лиля Брик была остроумной и ироничной, как персонаж Уайльда, и никогда не показывала, что была усталой. И что ей больше всего не нравилось - она терпеть не могла памятники. Не потому ли она так упорно отбивала многочисленные попытки сделать из Маяковского официальный монумент?"
      Много раньше Л.Ю. распорядилась не устраивать могилу, а развеять ее прах. Чтобы те, кто клеветал на нее при жизни, не вздумали бы глумиться над ее надгробием. В поле под Москвой и был совершен этот печальный обряд.
      1979
      14 февраля. Из плюща на подоконнике, который у нас растет всю жизнь, вдруг вылетела самая настоящая летняя бабочка! Полетала по комнате и снова села на листья. Я положил ей кусочек сахара, смоченный в молоке, и подумал: "Это Благовещенье!"
      Действительно, через два дня пришел мне ответ из ОВИРа с разрешением поехать в США! Впервые индивидуально. И бабочка живет уже четыре дня!
      14 апреля. Итак - Америка! После Нью-Йорка - Лос-Анджелес. Уже вторую неделю живу в Лос-Анджелесе, у тети Эльзы. Прихожу я в гости в один армянский дом, а там на самом почетном месте фотография Зыкиной, в серебряной раме. Оказывается, в этой семье Людмила Георгиевна - самая любимая женщина на свете. В далекой армянской колонии она - национальная героиня. Почему, собственно? В шестидесятых годах после одного из концертов в Лос-Анджелесе к ней за кулисы пришла шумная армянская семья, выходцы из России. Выразив свой восторг, они пригласили ее в гости. За ужином разговорились, и Людмила Георгиевна узнала такую историю.
      Во время немецкой оккупации Краснодарского края группа наших парней сидела в станичной тюрьме, ожидая депортации. Среди них были два брата Сухияны, Серго и Арсен, лет 15-16. Ну, какая там тюрьма в станице, просто согнали всех в клуб, заколотили окна и поставили фрица с ружьем. И вот ночью парни, оглушив конвойного, бежали. Среди них братья Сухияны. Уже в лесу они услышали погоню. Братья старались держаться вместе, но Арсен, оступившись, упал, раздались выстрелы, и Серго юркнул в овраг. Стрельба, стрельба... Кто-то убежал, кого-то поймали. Арсена схватили, Серго скрылся, и потерявшись в темноте леса, они ничего не знали друг о друге. Каждый думал про другого, что тот убит. Вскоре Серго прибился к партизанам, после освобождения вернулся на пепелище и, узнав от уцелевших соседей, что Арсен не возвращался, горько его оплакивал. Родителей угнали, станицу сожгли дотла, и Серго, осиротев, был в отчаянии.
      А Арсена в лесу схватили. И отправили в Германию, где он батрачил. В конце войны, узнав, как именно Сталин расправляется с пленными, Арсен махнул в США. Он тоже оплакивал и брата и отца с матерью, и писал в станицу, но ее уже не было на земле... В США он обзавелся семьей, купил дом, открыл бизнес. Так вот, хозяин дома, где сидела в гостях Людмила Георгиевна (и где нынче был я) - был тот самый Арсен Сухиян, которого изловили ночью в лесу. И просил он Людмилу Георгиевну: нельзя ли там в Москве узнать - вдруг Серго жив? Она такая знаменитая женщина, у нее, наверно, большие связи, она все может! И та безо всяких "больших связей", а через адресный стол находит этого Серго! Он живет в Москве, и даже его старый отец - он уцелел в огне оккупации! - с ним.
      Она тут же набирает номер:
      - Можно попросить Серго Сухияна?
      - Это я.
      - Здравствуйте. С вами говорит Людмила Зыкина.
      Легкое замешательство:
      - Зыкина? А вы не шутите?
      - Не шучу (а сама смеется). Так вот, я вам привезла из Америки привет от вашего брата Арсена!
      Прямо так и бухнула! Можно себе представить, что там началось... Через полчаса к ней приехала огромная семья Сухиянов с дедушкой и внуками, а к этому времени Людмила Георгиевна заказала разговор с Лос-Анджелесом, и когда отец услышал голос Арсена, начались такие рыданья и крики, и в Москве, и в Америке, что Зыкина тоже залилась в три ручья...
      Мне всю историю рассказал сам Арсен. Это был тихий, скромный человек. Среди шумного застолья, смеха и страстных тостов, он сидел какой-то утомленный, и мне сказали, что недавно он перенес операцию и дела его плохи... Мы сидели в саду, в тени пальм, среди огромных диковинных цветов гуляли павлины, стол ломился от невиданных яств и экзотических фруктов. Арсен тихим голосом рассказывал о ночном лесе под Краснодаром, про полицаев и про то, как плакали отец и брат на том конце провода, в России...
      10 июня. Записываю по возвращении из США:
      В Нью-Йорке я жил в квартире у Гены Шмакова, с которым в конце концов сдружились на почве экстерриториальности.
      Мы с Инной познакомились с ним в Гагре в 1973 году, куда приехали поздней осенью отдохнуть от телефона и где мне надо было писать сценарий про Стасова, что всех очень смешило - где я, а где Стасов...
      Гена, Валерий Головицер и мы жили в одном доме, ходили на пустой пляж и помогали хозяйке давить виноград. Гена был голубоглазый, энергичный, много знал и прекрасно кулинарил. Он уже был кандидат наук, и у него вышла книга в серии "Жизнь в искусстве" о Жераре Филипе. Гена жил в Ленинграде и вдруг вскоре объявился в Москве, выяснилось, что он эмигрирует в США, сидел у нас целый вечер и простился. Ну, уехал и уехал. Мы не успели ни подружиться, ни привязаться друг к дружке, не знали его жену и сына, которых он оставлял в Ленинграде. Словом, "была разлука без печали". А через какое-то время я получил от него письмо с оказией из Нью-Йорка, он просил прислать 2-3 хороших фото Плисецкой, ибо собирался открыть артистическую хинкальную(!) и хотел украсить стены знаменитостями. Фото я послал, он удивился моей обязательности, но заведения так и не открыл. На первых порах он зарабатывал рецензированием (язык он знал в совершенстве, и не один), а также брал по телефону заказы на кулебяки и пирожки, которые развозил на велосипеде его приятель.
      Вышло так, что когда я теперь, в 1979 году, прилетел в Нью-Йорк, то меня там никто не встретил. Я позвонил Гене, к счастью, он был дома и велел мне немедленно брать такси и ехать к нему - с минуты на минуту за ним придет машина, он уедет на уик-энд к знакомым и, если я его не застану, то останусь просто на мостовой. "Что за провинциальная манера прилетать без телеграммы?" И вправду. Я примчался, когда его уже ждала машина, мы торопливо поздоровались, он бросил мне ключи: "Я вернусь через три дня, тогда поговорим. Я уезжаю на дачу к Татьяне Яковлевой". Я оторопел:
      - Господи! Ужель та самая Татьяна?
      - Да, да, та самая!
      Он сел в машину и умчался.
      Гена очень дружил с Татьяной Яковлевой и с Алексом Либерманом, ее мужем. Тот был скульптор абстрактно-конструктивистского направления и художественный редактор журнала "Vogue". Разница в возрасте была не помехой - им за семьдесят, ему за тридцать. У них были одни и те же интересы, они великолепно знали живопись, поэзию и балет. Круг их знакомых - космополитическая элита вскоре стал и его кругом. Татьяна дружила с Марлен Дитрих, фон Караяном, Сен-Лораном, Марией Каллас, на приемах у нее бывали Грета Гарбо, Сальвадор Дали, а потом уже и знакомые Шмакова - Наталья Макарова, Иосиф Бродский, Лимонов и Годунов - кто хотите.
      Целый месяц я жил в его квартире на Парк-авеню и чувствовал себя непринужденно. А ведь мы знакомы были еле-еле. Гена был человек широкий, щедрый, общительный и добрый, многим помог и мне кажется, что люди остались ему должны больше, чем он им.
      В 1979 году он работал над книгой о Наталье Макаровой, много с нею беседовал и до глубокой ночи стучал на машинке. В конце апреля мы зашли к ней за кулисы в "Метрополитен". Она возвращалась после класса, и седьмой пот сверкал на ее челе так же, как некогда после класса у Дудинской. Тут она занимается у Елены Чернышовой, тоже эмигрантки.
      - Вы здесь снимаете? Нашли работу по специальности?
      - А мне не нужно, я здесь в гостях.
      - И уезжаете обратно? Зачем же?
      Ну что ей сказать!
      Она пригласила меня через несколько дней на гала-концерт, в "Мет", где танцевала акт из "Манон" - балета, поставленного специально для нее. Она резко отличалась от всех балерин - кантиленностью, музыкальностью, техникой, ярко выраженной индивидуальностью. Она имела самый большой успех. Запомнился, но не произвел впечатления Нуреев в "Пьеро" на музыку Шенберга - в железной клетке-конструкции.
      После спектакля, окруженная гостями в просторной балеринской уборной, Макарова лежала на оттоманке в позе Клеопатры, в простеньком халате. Вокруг толпились гости, служители расставляли цветы. Улыбаясь и оживленно разговаривая, она угощала напитками собравшихся, сама изредка пригубляла джин-тоник, а массажист-негр мял ей стопы. Там была Дина Макарова, ее секретарь и фотограф; жена балетмейстера Мясина и еще какие-то люди, среди них - Николай Сличенко. Откуда вдруг? При ближайшем рассмотрении оказалось, что это муж Макаровой, нефтяник-бизнесмен, как две капли воды похожий на нашего цыганского премьера. Но больше всех говорил Сергей Лифарь, который горячо ругал выставку Дягилевского балета, открывшуюся в "Метрополитен-музее" - и повешено все не так, и темно, и это было не таким, а это как раз наоборот... Ему было виднее, конечно, чем кому бы то ни было из присутствующих. В какой-то момент Наташа обратилась ко мне:
      - Вася, я сейчас восстанавливаю "Баядерку", но некоторые подробности не помню. Не могли ли вы попросить Веру Красовскую написать мне про вторую картину вот что: смеркается, слева выходит брамин, он идет по диагонали, но я не помню, где он останавливается - то ли у пальмы, то ли у фонтана? И потом в загробных тенях...
      - Извините, Наташа, я могу перепутать, кто куда идет, где сумерки, а где пальма. Напишите письмо, я его отвезу Вере, и она вам ответит.
      - А вы не боитесь? Вас могут обыскать в таможне.
      - Если найдут письмо про баядерку и пальму - чего же тут страшного?
      - Действительно. Тогда, может быть, вы возьмете фото моего сыночка, перешлете моей маме в Ленинград из Москвы? Она его еще не видела, все карточки, посланные отсюда - пропадают. Понимаете? Про-па-да-ют.
      - Чего же тут не понять? Их перехватывают, как только на почте видят заграничное письмо. Что ж, давайте и сына. Там баядерка и загробные тени, здесь бабушка и внук.
      - Тогда сделаем так: завтра после репетиции мы с Диной к вам заедем, завезем фото и письма. Что вы делаете в четыре?
      - Хочу пойти в "Александер", ведь послезавтра вечером я улетаю.
      - Прекрасно, я заеду к вам после репетиции, привезу фото и письма и подвезу до универмага.
      Дело в том, что с Макаровой мы были знакомы еще в СССР. Я впервые увидел ее на выпускном вечере в Кировском театре в 1959 году. Были белые ночи. Она танцевала из "Жизели" с Никитой Долгушиным, это было молодо и талантливо. Очаровательно. Никто больше не запомнился, но они - навсегда. Я даже написал на программке, что понравились только они. Потом в шестидесятых я видел ее все в той же "Жизели" опять с Долгушиным. Он так интересно интерпретировал Альберта, что затмил Жизель - хотя чего там можно придумать, в этом Альберте? Оказалось - можно.
      В декабре 1966 года я видел ее на концерте в "Сиринксе" на музыку Дебюсси, поставленном Г. Алексидзе как оживший рисунок Пикассо. Успех был такой, что номер бисировался. Через несколько лет я приехал в Ленинград, чтобы снять о ней очерк для киноальманаха "По Советскому Союзу" и тут уже познакомился с нею. До этого звонил несколько раз к ней домой и говорил по телефону с пожилой дамой. Думал, что ее мама, а оказалась соседка. Выяснилось, что она жила в коммуналке, будучи балериной первого положения - впрочем, чему удивляться? Замужем она была за Леонидом Квинихидзе, кинорежиссером. Он тогда работал над сценарием с Анатолием Рыбаковым, с которым мы жили в одном отеле. Я как-то купил кило замечательных конфет, глазированные грецкие орехи! - и послал их через Леню Наташе. Но тот забыл их в номере, и дело кончилось тем, что их съел Рыбаков. Наташа наказала мне впредь дарить ей цветы и конфеты из рук в руки! Хризантемы я отнес ей за кулисы после "Шопенианы" самолично, а глазированных орехов я больше в Ленинграде не видел никогда в жизни.
      Когда в свое время я затеял снимать Макарову, она сказала, что директор театра разрешает снимать только Федичеву и что мы наткнемся на сопротивление. И наткнулись. Вообще в Ленинграде чуть что - обком. Самая ерундовая съемка - и обязательно обком.
      Макарова занималась в числе других звезд в классе усовершенствования Натальи Дудинской. Дудинская мне очень понравилась - и как давала урок, и как держалась, и что говорила, и как моментально исчезала. Потом снимали в Русском музее возле Брюллова, тогда любимого художника Макаровой. А в театре все же добились разрешения(!) и снимали Седьмой вальс "Шопенианы", который Наташа танцевала пленительно. После спектакля поехали к ней домой, было несколько человек, ужин был импровизированный в тесноте маленькой столовой. Помню, что посуда была разрозненная, старинная, красивая. Сюжет получился симпатичный. Во время монтажа в Москву приезжал Квинихидзе и попросил посмотреть материал, чтобы не попало туда чего-нибудь некрасивого и неправильного, но поскольку я сам с усам, то его все устроило.
      Вскоре мы услышали, что Макарова убежала, она осталась в Лондоне. В одной западногерманской газете мы прочли ее интервью. Она сказала, что в СССР она имела все, о чем может мечтать советская женщина - и даже больше, благодаря зарубежным поездкам. И что поступок ее вызван соображениями творческими нельзя всю жизнь танцевать только Жизель или Одетту, она хочет - и может танцевать всю классику, танцевать новое, поставленное на нее специально. В дальнейшем все так и вышло, но тогда... Вся труппа уехала дальше в Голландию, а Константин Сергеев остался в Лондоне, в надежде вернуть заблудшую овцу. Овца получила от него три письма.
      Итак, Нью-Йорк, 8 мая 1979. В 4 часа, как было уговорено, Наташа заезжает, но никаких фото и писем не привозит, а приглашает утром прийти завтракать, тогда все у нее будет готово. А сейчас она поедет со мной в "Александер" и поможет мне в покупках. "Боже, у меня остались какие-то гроши, и эта знаменитая женщина будет ходить за мною, удивляться и досадовать, что я смотрю какую-то дребедень, не зная, что купить. Как неудобно!"
      - Право, Наташа, мне жаль ваши ноги - после класса и репетиции еще ходить по этажам. Я вполне справлюсь сам.
      - Но все советские любят, чтобы я ходила с ними. Я вам куплю, что хотите. Вот З.Б. недавно ходила со мною несколько часов и, уверяю вас, осталась довольна. Правда, я два дня не могла отдышаться...
      - Вот видите. Я не З., и мне жаль ваши ноги, я же знаю балетных.
      - Ну хорошо, я от вас отстану при условии, что вы возьмете у меня денег, у вас наверняка ничего нет. Нет, нет, не спорьте, что, я не знаю? Не стесняйтесь, пожалуйста, я ведь миллионерша, - сказала она, смеясь и раскрывая сумку.
      - Ну, раз миллионерша, то спасибо.
      И она укатила, а я почувствовал себя богатеем и вскоре вышел из магазина, спустив все деньги, нагруженный красивыми вещами - в том числе синим замшевым пиджаком, мечтой пижонов.
      На следующее утро, купив желтых ирисов, еду завтракать к Макаровой. Живет она в шикарном небо-скребе на Пятой авеню. Ну, думаю... Оказалось же, что в квартире кончают ремонт, и бедлам соответствующий, хозяева в халатах, стола нет и никакого элегантного завтрака на горизонте не видно. Дина сварила кофе, и мы, сидя на тахте, а кто и просто на полу, пожевали плюшки, купленные в ближайшей лавочке, роняя крошки на колени. Это только так волнующе звучит "завтрак у прима-балерины", а на самом деле все очень непринужденно и просто. Ребенок оказался очень миленьким, тихим, он не говорит, хотя уже должен бы, и родители огорчаются. Муж - Сличенко - любезный, улыбается и подливает кофе. Наташа затеяла писать письмо, но среди беспорядка найти карандаш было немыслимо. "Есть такие дома, где постоянно ищут паспорт", - вспомнил я, пока хозяйка металась по бесчисленным комнатам, проклиная маляров, растянувших ремонт на полгода - "прямо как в Ленинграде!"
      С оказией я все передал в Ленинград, и бабушка впервые увидела фотографию внука, а баядерка в спектакле Макаровой появилась именно оттуда, откуда привыкла появляться испокон веков.
      Мы с Геной подходим к дому Татьяны Яковлевой. Она живет в трехэтажном особняке в центре Нью-Йорка, на тихой улочке.
      Дверь открывает слуга. Сверху спускается хозяйка. Ей за семьдесят, но выглядит она, как женщины, про которых говорят - без возраста. Высокая, красиво причесана, элегантна. Говорит по-русски очень хорошо, голос низкий, хриплый.
      Поднимаемся в гостиную, это большая белая комната с белым ковром, белой мебелью. В соломенных кашпо кусты азалий, гигантские гортензии. Я рассматриваю стены, они тесно завешаны - Пикассо, Брак, Дали...
      ...О Татьяне Яковлевой у нас в стране всегда говорили глухо и неправдоподобно. Имя ее в печати не появлялось. "Письмо Татьяне Яковлевой" Маяковского опубликовали лишь двадцать восемь лет спустя. Оно и естественно для той поры - разве мог "талантливейший поэт советской эпохи" влюбиться в невозвращенку? Но вот в недоброй памяти софроновском "Огоньке" появились в 1968 году статьи, где впервые в советской прессе написали об их романе - в лучших традициях бульварных газет. Акценты были намеренно смещены, и то, что Маяковский писал пером, вырубали топором. Целое поколение читателей находилось в плену "свято сбереженных сплетен" (выражение Ахматовой).
      О статьях в "Огоньке" Татьяна Алексеевна говорила с презреньем, несмотря на то, что в них (всяческими подтасовками) ее роль в жизни поэта старались возвысить:
      - Конечно, я их помню, ведь там же было напечатано обо мне. Со слов Шухаева пишут о нашем знакомстве с Маяковским у какого-то художника на Монмартре. Если называть знаменитые имена, то почему бы не быть точным? К примеру - мы познакомились с ним у врача Симона, он практиковал на Монпарнасе. А эти мои письма в Пензу! Я никогда так не сюсюкала "мамуленька" и прочее, они явно кем-то стилизованы, чтобы не сказать хуже... И почему какие-то люди, которые меня никогда в глаза не видели, говорят о том, что я была причастна к его трагедии? И Каменский и Шкловский, не зная меня, рассуждают о нашей любви, не считаются ни с Лилей, ни с Полонской. Как это вульгарно! В первую очередь это неуважительно по отношению к Маяковскому. Кто эти желтые журналисты?
      Несмотря на то, что Татьяна Яковлева и Лиля Брик внешне были очень различны и каждая из них обладала неповторимой индивидуальностью, тем не менее чем-то они мне кажутся похожими: отличным знанием поэзии и живописи, умением располагать к себе людей, искусством вести беседу с остроумием, изысканностью и простотой одновременно, уверенностью суждений... Обеим было свойственно меценатство - желание свести людей, которые творчески работают над какой-нибудь одной темой, помочь им участием, создать благоприятные условия для творчества. Обе до глубокой старости сохранили интерес к жизни, любили дружить с молодыми, были элегантны, ухожены, и даже улыбка в их преклонные годы была похожа - не то сочувствующая, не то сожалеющая...
      Татьяна Алексеевна говорила о Цветаевой и Гончаровой, Бродском и Ахмадулиной, Марии Каллас и фон Караяне - ее знакомых и друзьях из разных эпох. В тот же вечер я подробнейше записал наш разговор - вернее, ее рассказ в ответ на мои вопросы. О Маяковском она говорила охотно, часто его цитируя недаром, по словам Романа Якобсона, поэта поражала в Татьяне ее редкая память на стихи.
      - О Маяковском? Это было осенью двадцать восьмого года. У меня был бронхит, и я пошла к доктору Симону. Там в это время была его знакомая Эльза Триоле с Маяковским. Так мы с ним впервые увиделись. В стихотворении "Письмо Кострову..." он пишет: "Входит красавица в зал, в меха и бусы оправленная", но это образно, это впечатление. Я же вошла в гостиную к доктору с завязанным горлом, громко кашляя...
      С первой же встречи все было так нежно, так бережно. В такси было холодно, и он, спросив разрешения, снял свое пальто, чтобы укутать мои ноги - такие мелочи. Когда на другой день мы обедали, все его внимание было сосредоточено на мне, и я вдруг поняла, что стала центром его внимания. Было неизвестно, во что это выльется, но что я стала центром его внимания - это факт. Помните в стихах:
      Ураган,
      огонь,
      вода
      подступают в ропоте.
      Кто
      сумеет
      совладать?
      Можете?
      Попробуйте...
      У него была такая своя элегантность, он был одет скорее на английский лад, все было очень добротное, он любил хорошие вещи. Хорошие ботинки, хорошо сшитый пиджак, у него был колоссальный вкус и большой шик. Он был красивый когда мы шли по улице, то все оборачивались. И он был чрезвычайно остроумный, обаятельный, излучал сексапил. Что еще нужно, чтобы завязался роман? Мы встречались каждый вечер, он заезжал за мной, и мы ехали в "Куполь", в синема, к знакомым или на его выступления. На них бывали буквально все артисты Монпарнаса, не только русская публика. Он читал много, но громадный успех имели "Солнце" и "Облако в штанах".
      В моих глазах Маяковский был политическим поэтом по надобности, а по призванию - лирическим. Мы никогда не говорили о его убеждениях, это нам было совершенно не нужно. Он отлично понимал, что с моим туберкулезом я не выжила бы в Пензе и что в моем отъезде из России не было ничего политического.
      Он уехал в Москву на несколько месяцев, и все это время я получала по воскресеньям цветы - он оставил деньги в оранжерее и пометил записки. Он знал, что я не люблю срезанные цветы, и это были корзины или кусты хризантем. Записки были всегда стихотворные, их лет через двадцать пять напечатал Роман Якобсон, у вас они тоже, кажется, известны? А в двух его стихотворениях, посвященных мне, есть строки, которые только я могу расшифровать. Больше никто! Вот это, например:
      Пять часов,
      и с этих пор
      стих
      людей
      дремучий бор,
      вымер
      город заселенный,
      слышу лишь
      свисточный спор
      поездов до Барселоны.
      Вы можете мне объяснить, что за пять часов и что за поезд до Барселоны? А дело вот в чем. Я попросила Владимира Владимировича приехать на Монпарнасский вокзал к пяти часам, я провожала тетку, которая уезжала на гастроли с Шаляпиным в Барселону. А это в его глазах значило, что я знаю Шаляпина и Шаляпин в меня влюблен. Он думал, что тогда были все влюблены в меня, у него была такая "идефикс". А Федор Иванович и не смотрел в мою сторону, я для него была подругой его дочерей, мы с ними ходили в синема...
      Или вот:
      Не тебе,
      в снега
      и в тиф
      шедшей
      этими ногами,
      здесь
      на ласки
      выдать их
      в ужины
      с нефтяниками...
      Это были невинные вещи, старые нефтяники влюблялись и посылали мне розы, один из них - Манташев, друг нашей семьи. Мы все проводили у него уик-энды. Опять ревность Маяковского!
      А что за "оскорбление" в строке "и это оскорбление на общий счет нанижем"? Я тогда отказалась вернуться с ним в Россию, он хотел, чтобы я моментально с ним уехала. Но не могла же я сказать родным, которые недавно приложили столько усилий, чтобы меня вывезти из Пензы, - "хоп! я возвращаюсь обратно". Я его любила, он это знал, у нас был роман, но роман - это одно, а возвращение в Россию - совсем другое. Отсюда и его обида, "оскорбление". Я хотела подождать, обдумать и, когда он вернется в октябре 1929 года, решить. Но вот тут-то он и не приехал. О его неприезде до сих пор говорят разное. Я и тогда не знала, что подумать - то ли ему ГПУ не дало визу, то ли он ее и не просил? Я предполагала и то и другое. Это трудно вам объяснить сегодня, полвека спустя. Я тогда думала, что он не хочет брать на себя ответственность, сажать себе на шею девушку, даже если ты и влюблен. Если бы я согласилась ехать, он должен был бы жениться, у него не было выбора. Я думала, что, может быть, он просто испугался? Я уже слышала о Полонской. Она была красива?
      Поняв, что он не приедет, я почувствовала себя свободной. Осенью дю Плесси снова появился в Париже и начал за мной ухаживать. Я хотела устроить свою жизнь, иметь семью. Кстати, у вас писали, что я с ним развелась. Это опять неправда - он погиб в Сопротивлении у де Голля.
      Но вас, конечно, интересуют письма Маяковского ко мне? О, я их держу в сейфе Гарварда, и они увидят свет только после того, как меня не станет...
      P.S. 1997. Татьяна Яковлева умерла в 1991 году.
      После моего отъезда из США мы начали переписываться с Геной, я выполнял просьбы относительно иллюстраций, проверки дат, уточнений имен, нужных для его книг. Пересылал ему старинные открытки с полногрудыми, жеманными, украшенными розочками солистками Его Величества и фотографии современных воздушных балерин в нейлоновых тюниках - все это нелегально, с оказиями, точно это были чертежи ракетодромов... Не надо забывать, что на дворе было начало восьмидесятых, цензура и перлюстрация процветали, а за общение с эмигрантом запросто можно было стать невыездным. Поэтому наши письма полны идиотских вопросов и жеребятины в ответах, пестрят дурацкими именами и обращениями. Не знаю, как цензуру, но меня его иносказания повергали часто в недоумение, и сегодня, 15 лет спустя, я с трудом понимаю who is who. Я - то кузен Понс, а Гена - тетя Эльза, то я Бумдиева, а он Чикабумский, Плисецкая - Леда Соломоновна, Петипа Петя Па, Ида Рубинштейн - "незабываемая Идуся из нашего золотого детства", Мария Каллас - Маруся, Барышников и Годунов - Мишка и Сашка (правда, он так звал их и в жизни).
      Гена великолепно знал балет, судил о нем профессионально и вскоре от рецензий перешел к большим, серьезным исследованиям. С Нуреевым у него не наладились отношения, зато с Барышниковым он дружил с отроческих лет. Он писал о нем книгу, вскоре прекрасно изданную. Мне всегда были любопытны его суждения о Барышникове, а также о Годунове, который в это время бежал в США. Время от времени все это мелькало в его письмах, фрагменты из них я даже переписывал в свой дневник:
      8 января 1981 г.
      "Недавно по радио я долго рассказывал о Майе непросвещенным американцам что, мол, такой балерины свет не видывал. Твой фильм о ней опять шел на Бродвее - многие бегали смотреть и только ахали, говоря: куда всем до нее!! Я погнал смотреть баланчинцев, которые просто визжали от восторга".
      24 августа 1981 г.
      ""Москва слезам не верит" идет с огромным успехом на 72 улице уже третью неделю. Я не видел, но все, кто удосужился, в бешеном восторге. Франсин, к примеру, даже рыдала. Мы с Таточкой пойдем смотреть в местный, сельский театрик. Напишу".
      6 ноября 1982 г.
      "Я провел 12 интервью о Каллас - завел массу нужных и приятных знакомств, привез две совершенно неведомые мне раньше записи - "Сомнамбулу" из Эдинбурга 66 г., "Норму" 52 г. из "Ковент-Гардена", видел личного фотографа Марии, который показал мне такие сокровища, что у меня помутнело в глазах. Теперь живу мыслью о поездке в Милан и Рим - столько надо повидать и столько надо "взять на пленку"". Каллас я запланировал на 85-й год - потому что еще в перерыве надо сочинить книгу о Кузмине и начале века в Петербурге. Так что до середины 83-го года я занят по уши - а на Каллас остается по меньшей мере два с половиной года - правда, заделы у меня громадные...
      Марго Фонтейн открыла серию передач "Волшебство балета" по ТВ, и теперь она переехала в ХХ век, будут показаны фрагменты твоего фильма о Майе. Это приятно".
      4 марта 1983 г.
      "Из приятного (кроме новой квартиры): я начал делать пятитомник Кузмина избранное, разумеется, - 1 том поэзия, 2 тома повести и рассказы, 4-й том статьи, 5-й том - театр и дневник. Все на уровне Цветаевой, два тома которой ты уже имеешь. С гигантским предисловием и пр. В этой связи - нет фотографий Кузмина в архиве Л.Ю.? Ведь он ее любил, бывал у нее и проч. - не мне тебе рассказывать. Я хочу издание богато иллюстрированное".
      6 февраля 1984 г.
      ""Москва слезам не верит" показывали в Коннектикуте под аплодисменты зрительного зала. Семейству моему очень понравилось, особенно Франсин - она помешана на феминизме. К тому же стилистика очень современная. Это хорошее развлечение, отнюдь не скучное, но к реальным проблемам имеет отношение по касательной. Но Леша Баталов замечательный, и героиня, и сцены в общаге, и пикник. Режиссер явно даровитый - нам ведь отсюда все иначе смотрится. А актеры играют в очень современной манере - сдержанной, простой, почти в традициях сегодняшнего неореализма. Это очень модно. Почему вы там окрысились на фильм? Он советский насквозь, но неплохой совсем. И в Нью-Йорке он пользуется бешеным успехом. Мишка Б. тоже видел и сказал, что после Дзеффирелли это ему показалось просто шедевром".