Улица младшего сына

— Давай бегом! — крикнул Ваня, бросаясь вперед и увлекая за собой натянутой веревкой Володю.

Они добежали до поворота галереи, очутились в коридоре-штреке и остановились, чтобы отдышаться. Летучие мыши остались позади, в штольне.

— Слушай, — обратился Ваня к своему спутнику. — Мы верно пошли? Ты то место помнишь?

Володя уже сам начал сомневаться, верно ли они идут. В прошлый раз он не успел хорошо осмотреться — не до того было. Сегодня, перед тем как спуститься, все казалось очень простым и легким. А сейчас, под землей, в темноте, он растерялся. Все у него перепуталось в голове. Он не смог найти ни одной своей заметы, сделанной в прошлый раз… Зря, пожалуй, полезли они вдвоем под землю. Так хорошо, солнечно сейчас там, наверху! И небо сегодня такое было ясное, и море гладкое. И ходят там автобусы, летают птицы, плывут корабли, и столько хороших добрых людей везде, а они вот тут, вдали от всех заблудились…

Оба почувствовали себя одинокими, заброшенными, отторгнутыми от всего живого. И тишина была вокруг такая, что страшно было громко говорить, — мальчики невольно разговаривали шепотом.

— Ну вот, — тихо произнес Ваня, — сказал, сразу дорогу узнаешь, а сам тычешься невесть куда. Да и, наверное, почудилось тебе тогда, что написано там про нас. Быть того не может!

— Ну как не может, как не может? — заторопился Володя. — Я все же такие буквы уже знаю. Своими глазами видел, так и написано: «В», потом точка поставлена. А потом написано «Дубинин». А потом «И» написано, опять точка и — «Гриценко». Разборчиво так.

— Ну и ищи теперь!

— Погоди, Ваня… Вот сейчас, я помню, надо повернуть налево, потом прямо, а там уж немножко светло станет. Там ведь как раз колодец, провал сверху есть. Вот я и разглядел, потому что свет сверху был. Понятно тебе это? Ну, пусти, я вперед пойду, а ты за мной.

Он оттеснил плечом Ваню и пошел впереди; Ваня плелся за ним. Володя повернул в левый коридор, прошел немного, остановился, убрал фонарь за спину.

— Видишь?.. — прошептал он.

Впереди чуть брезжил голубоватый, рассасывающийся в темени подземелья свет.

— Видишь? Раз сказал — значит, знаю где. Ваня схватил его за плечо.

— А может, это… Может там… то самое… — прошептал он на ухо Володе. — Знаешь, что люди про тот шурф говорят? Слыхал?

— Ну… а что? Ничего… Пойдем поглядим. Я в прошлый раз ничего такого не заметил. Идем, Ваня! Ну, пошли!..

И Володя решительно зашагал вперед, натянул веревку и потащил за собой Ваню.

С каждым шагом в коридоре становилось все светлее и светлее, и вот мальчики очутились в небольшой подземной пещере, куда сверху через отверстие провала, зиявшего над их головами, проникал дневной свет.

— Гляди, — сказал Володя и поднес фонарь к каменной стене.

Поднял свой фонарь и Ваня. Приятели склонились к буквам, которые были глубоко вырезаны в белесоватом камне-ракушечнике, но от времени сильно повыбились.

— Где же ты тут про себя-то нашел? Разве это буква «В»?

Володя молчал. Теперь, при свете фонаря, он уже и сам разглядел, что там вместо буквы «В», почудившейся ему в прошлый раз, была коряво вырезана на стене буква «Н», по краям осыпавшаяся. Но все же, все же Ваня мог теперь убедиться, что в остальном он не ошибся. Да и Ваня сам стоял пораженный. Уже десятый раз он читал, шевеля губами, надпись на стене:

Н. ДУБИНИН, И. ГРИЦЕНКО

— Володя, — вдруг тихо проговорил он, — глупые мы с тобой оба. То ж не про нас написано, где ж наши головы раньше были? То же мой папа да твой расписались. Они ж тут, когда была гражданская война, от белых скрывались. Они ж тут партизанами были. Вот видишь: И. Гриценко — значит Иван Гриценко, батька мой, а это видишь — Н. Дубинин, то дядя Никифор, папа твой. Понял ты теперь?

— Это они тут воевали? — задохнувшись от волнения, переспросил Володя.

— Ну ясное дело, что тут! Мне папаня как-то говорил… Да знаешь, он рассказывать не любит у нас. А в штольни эти никто не ходит. Тут где-то похоронены белые… ну, которых тогда поубивали в бою… Так, знаешь, всякие сказки ходят…

— Мы сейчас пойдем и расскажем, что видели, — предложил Володя.

— Навряд ли стоит, — возразил, подумав, Ваня. — Нам же сюда ходить не велели, приказывали, чтобы никогда не лазили.

— Нет, все-таки лучше сказать.

— А не выдерут?

— Ну вот еще, бояться… А разве тебя дерут?

— Не… В этом году еще ни разу, — припомнил Ваня.

— И меня тоже нет. Ну, бывает, когда мама очень уж на меня разозлится, так, случается, поддаст разок.

— Нет, лучше никому не скажем! — сказал Ваня мечтательно. — Тут не в том дело, что заругают, а пусть это у нас с тобой тайна такая будет. Мы про то никому не скажем, а сюда с тобой ходить станем, играть тут будем.

— Идет, — согласился Володя. Он помолчал, потом добавил: — Нет, я все-таки, когда папу увижу, все у него выспрошу. Я уж у него сколько раз расспрашивал, а он все: потерпи маленько, подрастешь — все расскажу. Вот он скоро придет из плавания в Мурманск, а мы с мамой туда поедем. Я у него там все выпытаю.

— А до того — никому ни слова!

— Никому.

— Смотри!

— Будь уверен.

— Уговор?

— Могила.

Желтоватый свет фонаря, сливавшийся с голубоватыми проблесками, сочившимися сверху, с поверхности земли, призрачным, двухцветным сумраком заполнял подземелье. Ни звука не доносилось сверху. Слышно было, как курлыкает пронырливая вода, сочась через расщелины камня. И долго, сдвинув фонари, наклонив головы к стене, стояли мальчики в подземной шахте, еще и еще раз вглядываясь в надпись, вырезанную в камне, — знак боевой, таинственной и прекрасной молодости их отцов.

Глава III Флаг отца

За серыми диабазовыми скалами, за лысыми сопками показался вдруг кончик мачты. Издали можно было подумать, что по скалам и сопкам, плавно скользя, движется влекомый странной силой шест. Но люди на берегу зашевелились; вглядываясь, показывая друг другу пальцами, все подались поближе к деревянному настилу пирса, зашумели, переговариваясь. И Володя понял, что это показалась за скалами мачта корабля. Длинный узкий флаг развевался на ней, подхлестнутый холодным северным ветром.

И под этим флагом плыл отец.

Через короткое время теплоход должен был показаться из-за поворота.

Приближался давно ожидаемый час встречи.

Уже четыре дня, как Евдокия Тимофеевна с Володей приехали в Мурманск. И без малого месяц прошел с того воскресенья, когда Володя и Ваня разглядели в подземелье Старого Карантина каменную зарубку о партизанских годах своих отцов.

Весна в Мурманске еще только начиналась. Весна осталась там, далеко отсюда, на знакомых берегах теплых морей. Там уже все было зелено, солнце светило и грело совсем по-летнему, а когда поехали, лето словно начало отставать от поезда. С каждым днем путешествия становилось холоднее. В Москве, где надо было пересаживаться и ехать на трамвае с одного вокзала на другой, лил холодный дождь. Мама велела застегнуть пальто на все пуговицы и замотала Володе голову теплым платком. Народу в трамвае было очень много. Как ни продирался к стеклам Володя, разглядеть ему ничего не удалось, тем более что мама укутала его чуть не по самые глаза. Так Володя и не разглядел Москвы.

В Петрозаводске, где он отпросился у матери сбегать с одним моряком на станцию за кипятком, стояли холодные, серые лужи. В них отражались сосны, мрачные, как будто зазябшие и не совсем еще проспавшиеся. А тут, в Мурманске, на теневой стороне сопок еще лежал снег, небо было по-зимнему бледным, а перед закатом приобретало какой-то странный серебристый отлив, переходивший в нежно-розовый тон. И на небе этом редко вырисовывались казавшиеся черными ели. Днем земля раскисала, и грязь хватала за ноги, стаскивая новые галоши, купленные Володе Евдокией Тимофеевной, а утром почва отзывалась на каждый шаг с кованой звонкостью, и белые скорлупки легко ломались над лужами, которые под коркой льда оказывались пустыми, словно их за ночь успели до дна выпить заморозки.

Однако оказалось, что это все-таки не настоящая Арктика, челюскинцы жили на льду не тут.

Каждый день мать ходила в порт справляться, когда придет теплоход «Леонид Красин», на котором плавал отец. Остановились в общежитии порта, где съехались семьи и других моряков из команды теплохода. Корабль возвращался из заграничного плавания. Из такой дальней дали, из тех стран и морей плыл отец, что и Ваня Гриценко еще не учил по географии, а Валентина хотя и учила, но знала еще нетвердо… Теплоход ждали со дня на день. И вот наконец в конторе порта сообщили, что «Леонид Красин» прибывает завтра в полдень.

Уже с утра в порту на стенке, где швартуются для выгрузки суда, возвращающиеся из дальнего плавания, собрались семьи моряков, местные и те, что приехали издалека, чтобы провести вместе со своими мужьями, отцами и сыновьями короткие дни моряцкого берегового роздыха.

Володя продрог на ветру, хотя одет он был тепло и старался укрыться от порывов нордового ветра за спиной матери. Уже год почти не виделся он с отцом. Мальчик и прежде всегда скучал по отцу, когда долго не видел его, а уж теперь было о чем поговорить с ним. Володя твердо решил, что непременно попросит отца рассказать ему о гражданской войне, о партизанах старокарантинского подземелья. Да и кроме этого, у Володи накопилось немало вопросов, которые он мог разрешить только с отцом.

Теплохода все не было. Володя уже давно приставал к матери, чтобы она еще раз сходила в контору и узнала, почему до сих пор нет «Красина». Он вставал на цыпочки, вытягивая шею, чтобы первым увидеть, когда появится мачта корабля за сопками.

В порту шла обычная работа: маленький широкотрубый, очень петушившийся и все время покрикивавший паровозик, подталкивая вагоны сзади, осторожно загонял их за ограду порта. У берега старательно стучали, выхлопывая из труб колечки дыма, буксирные катера. Все было занято своим делом. Словно и не касалось никого то, чего так ждал Володя. Только высокие портовые краны вытягивали свои длинные стальные шеи, будто пытались вместе с Володей заглянуть за те сопки, где должен был показаться флаг корабля.

И вот он показался! И под этим флагом плыл отец.

А потом из-за поворота медленно выполз высокий черный корпус корабля. И вот стал виден он весь: от носа, где, надвое разваленный, вскипал белый бурун, до красиво выгнутой кормы, за которой разбегались торопливые волны и три струи сплетались, как три пряди в косе. Низкое северное солнце осветило белую надстройку, черную трубу с красным перехватом, красный кормовой флаг, алый узкий вымпел торгового флота на мачте. Блеснули на носу золотые буквы: «Леонид Красин». Белые чайки, распластав чуть подрагивающие крылья, то падали плашмя на воду, едва касаясь поверхности ее, то вдруг возносились над кораблем, наискось пересекая ветреное пространство бухты. Они, казалось, высматривали сверху теплоход и потом вели его за собой, кружась под его носом. Могучий, густого, низкого тона рев внезапно огласил всю округу, отозвался в пакгаузах, пронесся меж строений порта, над городом, вернулся из-за сопок, повторенный эхом, и уплыл туда же, замирая.

Это «Леонид Красин» могучим своим тифоном дал подходный гудок.

Уже махали с берега платками, шапками и отвечали тем же с борта теплохода, который был теперь совсем близким и оказался очень высоким, как стена большого дома. Стена эта надвигалась. Между ней и пирсом клокотала вода, пролетали со свистом тросы, которыми притягивали теплоход к берегу. Глаза Володи, полные жадного нетерпения, обегали палубу корабля, иллюминаторы, надстройку, мостик. Наконец Володя увидел и сразу признал: на мостике, перегнувшись через поручни, что-то крича матросам, которые подтягивали канат, перехватывая его руками, в кожаном черном пальто с меховым воротником, в шапке-ушанке с гербом торгового флота стоял отец его — Никифор Семенович.

— Вон папа… смотря, мама!.. Вон, на самом верху, выше всех! — обрадовался Володя и крикнул: — Папа!..

— Да тише ты! — остановила его Евдокия Тимофеевна. — Ну, где ты увидал? Разве можно так кричать? Ведь не один ты тут…

Володя сконфуженно огляделся. Да, он был не один, кругом было много народу, но все, не стесняясь нисколько, кричали что-то, и трудно было разобрать, кто и что кричит в этом шуме.

— Здорово, Семен Тарасыч!..

— Коленька, родной, глянь сюда!..

— Подтрави носовой!

— Кранцы давай!

— Маша, здравствуй!..

— Э-гей, Васюха!..

— С благополучным прибытием!

— Как погодка?

Потом черная железная стена с круглыми иллюминаторами совсем нависла над головами встречающих. Завизжали блоки, и большая лестница-трап медленно опустилась сверху вдоль борта, и пеньковые леера, пропущенные через металлические стойки, протянулись как перила этой корабельной лестницы. Начальник порта и сопровождавшие его моряки и военные в зеленых фуражках (Володя знал, что это были пограничники) поднялись по трапу на палубу корабля. Володя стоял под самым бортом на пирсе, закинув голову. Там, наверху, над ним, все козыряли и здоровались. Отца сейчас уже не было видно на мостике; он скоро появился немного пониже, на палубе, перевесился через борт, закричал:

— Дуся, здравствуй!.. Приехала? Здорово, Вовка! Ну, как ты там?..

Мать молчала, подняв голову, держась обеими руками за воротник пальто, не сводя с Никифора Семеновича устремленных вверх истосковавшихся глаз, а Володя закричал:

— Папа! А я тебя первый увидал и сразу узнал. Ты на мостике командовал. Папа, можно к тебе?.. Папа, а Валя не приехала: она учится, у них еще занятия не кончились!

И кругом все тоже переговаривались с моряками, стоявшими на борту корабля, и кричали что-то. Поэтому ответа отца не было слышно. Он помахал рукой и исчез. «Должно быть, его позвал сам капитан», — подумал Володя. Потому что кто же мог быть главнее, чем папа, плававший на «Леониде Красине», как известно, помощником капитана по политической части.

Немало времени прошло, пока наконец отец показался снова на палубе, и решетчатые ступени парадного трапа, окованные медными плашками, прострекотали звонко и коротко под его быстрыми каблуками, словно клапаны баяна под пальцами гармониста. И прежде чем Володя успел разглядеть вблизи отца, он вдруг увидел себя на мгновение отразившимся в круглом стекле бортового иллюминатора — так высоко подбросили его сильные руки отца. У него зашлось дыхание, и он изо всех сил обхватил руками твердую отцовскую шею, ни за что не желая больше расставаться с папой и отказываясь повторить полет свой. Не спуская его с рук, Никифор Семенович наклонился к жене, расцеловался с вей. А Володя, озорничая, чтобы скрыть ту внезапную застенчивость, которая вдруг сковала его, потому что он уже немножко отвык от папы, совался головой между щекой отца и головой матери и чмокал их обоих — то одного, то другого…

Вскоре все трое уже сидели на высокой, аккуратно прибранной койке в каюте Никифора Семеновича. Койка была просторная, у изголовья ее ограждал деревянный бортик. Володя уже не раз бывал на морских судах, но никогда еще не попадал на такой большой корабль. Он с интересом разглядывал красивую каюту, где все сверкало, все казалось гладким, чистым, носившим отпечаток того особого, скромного, строго выверенного, расчетливого уюта, который свойствен всем помещениям и суровым предметам на большом современном корабле. Где-то внизу, под ковриком, постеленным перед койкой, стучал движок, и свет в электрической лампе под потолком каюты слегка подрагивал в такт этому звуку. На стене каюты была укреплена полочка. Там в особом гнезде, как клушка, сидел толстобокий графин; из соседнего маленького гнезда высовывался стакан. Тяжелая медная пепельница стояла на столе против стопки книг. Книги были тоже толстые, в крепких переплетах; вертящееся кресло перед столом выглядело тяжелым и очень прочным. Все было солидным, надежным, ладно пригнанным, крепко сработанным, готовым служить моряку на совесть. Все напоминало о том, что рядом, отделенная всего лишь тонкой стенкой борта, плескалась сила, с которой надо было считаться… И неожиданной, совсем уж никак не вяжущейся с корабельной обстановкой, показалась Володе хорошо ему знакомая домашняя фотография. На ней были сняты мать, сестра Валя и он сам, крепко прижавшийся к отцу. И ему сейчас же захотелось повторить в жизни то, что было изображено на карточке.

— Ну, барабулька керченская, как дела двигаются? — спросил Никифор Семенович, прихватив сынишку крепко рукой за затылок и оттягивая его голову назад. — Растешь ты, брат; гляди, какой парень стал!..

— Я уже маме даже выше самого локтя, — поспешил сообщить Володя, который на самом деле рос медленно, отставал от сверстников и относился к этому очень болезненно. — Ты, мама, встань, покажи папе, до чего я дорос.

— Очень уже самостоятельный стал, — пожаловалась мама. — Знаешь, Никиша, как он с детский садиком сообразил…

— Мама!.. Ну тебя… — Володя решил, что мать собирается рассказать про градусник.

— А ты не мешайся!.. Ты слушай, Никиша… Увидел он в прошлом году, что мимо нас руководительница детей водит на площадку. Он туда — раз-раз через забор и прямым манером становится в пару. «Ты кто такой? Чей это, откуда взялся?» А наш не сконфузился: так, мол, и так, Володя, мол, Дубинин.

— Я сказал: сын товарища Дубинина Никифора Семеновича.

— Да… Маряка, мол, дальнего плавания. И хочу заниматься в вашем садике. Ему, конечно, велели мне передать, чтобы я заявление написала, так он сейчас же домой и говорит: «Мама, тебе руководительница в детском садике велела про меня заявление писать». Что ты думаешь, так ведь и устроился! Целый год ходил. Озорной только, сил у меня нет справиться с ним.

— Я уж читать умею и писать знаю печатными буквами! — похвастал Володя.

— Да ну! — изумился Никифор Семенович. — Это здорово, если не загибаешь.

— Ну вели мне, чтоб я почитал чего-нибудь…

И Володя стал искать глазами вокруг. Он соскочил с койки отца, схватил со стола красивую цветную книжку, в один прыжок вернулся с ней назад и поднес ее к глазам.

— «Мы… А…» — прочел он и замолчал.

— Ну, что же ты, грамотей?.. — насмешливо протянул отец.

— А тут буква какая-то шиворот-навыворот… Это «Я»? — Он ткнул пальцем в жирно напечатанное на глянцевитой обложке латинское «R». — О, догадался, это «Я» оборотное!

— Весь свет обошел, такой буквы еще не слыхал, — засмеялся отец. И ткнул пальцем в обложку книги: — Ну, а это?

— Это?..

Володя растерянно уставился в незнакомую, изогнувшуюся змеей букву, в точности похожую на рыболовный крючок.

— Это?.. У нас такой не учили.

— Эх ты, читатель! Вот не надо иметь привычки со стола без спросу книжки хватать. Тут же не по-нашему написано. Это книжка английская, морской справочник. Я в Лондоне купил. Сначала, друг, спросить надо, а потом уж за книжку браться.

Отец взял из рук Володи английскую книжку, бросил ее на стол, вынул из стопки толстый том в красном переплете и протянул Володе:

— Ну-ка, прочитай, что тут написано.

— «В… И… Ле… ни… н…» Знаю! «В. И. Ленин… Сочи… сочине… сочинения».

— Грамотный… ей-богу, грамотный!.. — закричал, подхватывая его на руки, отец. — Ты подумай, Дуся, до чего дожили: уже Вовка в грамоте разбирается. Вот время-то идет!

Едва только речь зашла о грамоте, Володя мгновенно вспомнил надпись в каменоломне. Но, конечно, сразу спросить отца о ней он считал неуместным. Этот разговор надо было отложить до более подходящего случая. Тогда же следовало бы спросить и про градусник: действительно ли в гражданскую войну отец сражался из-за градусника, как утверждала мама… Для такого разговора надо было остаться с отцом вдвоем, с глазу на глаз.

И отец, словно чувствуя, что сыну хочется побыть вдвоем с ним, открыл шкаф, снял с полки форменную фуражку, бросил в шкаф походный треух, поправил китель и наклонился, чтобы глянуть в зеркало.

— Смотри, Дуся, похож на меня делается, ей-богу же! Не находишь?

— Да, это всем заметно. Глаза-то сравни: один в один!

— Ну что таращишься, пучеглазый, гляди сморгнешь! — пошутил отец и легонько шлепнул Володю по лбу. — Хочешь со мной по судну пройти, теплоход наш посмотреть?.. Отпустишь его со мной, Дуся?

— Да конечно, пусть идет, ему небось интересно. А я тут побуду, вещи разберу твои.

— Ну и хорошо! — воскликнул Никифор Семенович. — И в баньке помоемся. Никогда, верно, на корабле не парился? Знаешь, как моряки парятся? Семь шкур спустят, семь потов сгонят. Пойдем, сынок!

Никифор Семенович долго водил Володю по теплоходу, показал ему все судовые помещения. Он поднялся с ним на мостик, познакомил со старшим помощником. Сам капитан съехал на берег и отправился в город. И Володя был нескрываемо разочарован, узнав, что у капитана, кроме папы, имелся еще другой помощник, да к тому же еще старший. Потом, придерживаемый отцом, скользя подошвами с железных ступеней почти вертикального трапа, хватаясь за толстые стальные скобы, Володя спустился вместе с Никифором Семеновичем в нижнее помещение теплохода. Тут было самое интересное — машина. Сейчас громада ее была неподвижна. Люди в промасленных темных куртках ходили по скользким железным мостикам, что-то перевинчивали, мазали, вытирали тряпками. Все здесь было железным и скользким. Ярко горели сильные лампы в железных сетках, напоминающих намордники. И хотя машина была сейчас молчалива и неподвижна, Володе казалось, что она каждую минуту готова встрепенуться, ожить и проявить свою чудовищную подспудную силу, которой следовало остерегаться: недаром она была везде ограждена стальными поручнями и решетками.

— Вот, Володя, знакомься, это главный над всеми духами начальник, дядя Вилюй, — сказал Никифор Семенович, подводя Володю к огромному пожилому машинисту, который возился у какого-то механизма.

Дядя Вилюй разогнулся, выпрямился и оказался на полторы головы выше Никифора Семеновича. Потом он вытер замасленные руки веретьем очень тщательно и протянул Володе широкую мясистую ладонь с резко вычерченными линиями, в которых темнело неоттертое масло.

— Сынок? — пробасил он. — Встретились, значит? Машину показать привели, Никифор Семенович? Интересуется? Звать как?.. Вова? Володя, значит. Ну, Владимир Никифорович, идем, я тебе все наше хозяйство покажу.

И дядя Вилюй повел Володю по узким железным мосткам, по скользким вертикальным лесенкам и решетчатым настилам, объясняя устройство машины.

— Вот это, видишь, у нас дизеля стоят. Потому что, что мы тут имеем? Теплоход. Коли был бы пароход, так тут бы котлы стояли, а у нас дизеля. Понятно тебе это слово? Так вот, стало быть, как! Ты, как большой будешь, кем стать собираешься? Моряком небось?

Это был нелегкий вопрос. Когда-то Володя мечтал быть моряком. Потом, когда его спас рыбак, искусно вернувший маленького утопленника к жизни, и после истории с градусником ему захотелось стать доктором. Узнав происхождение таинственной надписи в каменоломнях, Володя стал мечтать о партизанской жизни, и каждое воскресенье они с Ваней Гриценко играли в «партизан». Но сегодня, после встречи с отцом на этом громадном и дивном корабле, он опять вернулся к своим первоначальным намерениям, решив про себя, что сперва можно стать моряком, а потом, на земле, выучиться и на партизана.

— Моряком, значит?.. Хорошее дело. Папаша у тебя моряк справный. Давай и ты в эту линию… Ну, а вот у нас тоже не хуже, чем на пароходе, и котел имеется.

Они остановились у черной железной громады, от которой шел жар. Внутри нее что-то гудело, и казалось, железный пол возле дрожит.

— А для чего нам котел, спрашивается? А очень просто: для всяких хозяйственных нужд. Горячую воду в камбуз подаем, на кухню. Вот видишь, краники всякие — синие, красные… И в душевую, в баню. У нас, между прочим, и баня имеется. Русская, настоящая. За границей таких нет. Так что живем, видишь, прилично. Вот сейчас как раз вахта мыться пойдет.

А сверху уже доносился голос отца, звавшего Володю в баню.

В бане пахло так, как пахнет во всех обыкновенных банях, — мокрым пареным деревом, мочалкой, щелоком, душным паром. Отец снял с себя китель и оказался в тельняшке, которую носил по старой краснофлотской привычке. Он нагнулся, закинул за плечи руки, выставив вперед локти, и стащил с себя фуфайку. Володя с уважением и восторгом посмотрел на его мускулистую спину, на шарообразные мускулы, катавшиеся под кожей рук.

— Ну, давай, давай, чего же ты? Разоблачайся! Клади вот сюда, — говорил отец, растирая сильную и выпуклую грудь. — Идем, я тебя поскребу как следует. Давно я тебя не мыл… А ты ничего, масластенький. Это у тебя отчего тут?.. Дрался, что ли?.. А это?.. Э-э, да ты, видно, тертый калач! Бывал в деле. Доставалось не раз, гляжу!..

Пахнуло прохладным воздухом, и в баню, на ходу стремительно сдирая с себя спецовки, пропахшие мазутом и маслом, с грохотом бросая под лавки тяжелую обувь, ворвались какие-то черные люди, со сверкающими белыми глазами и блестящими зубами. Володя оторопело глядел на них и на всякий случай подвинулся к отцу.

— Машинная вахта мыться пришла, — объяснил отец.

Моряки сразу напустили горячего пару в бане, стали обдавать друг друга водой, с размаху пускать из рук в руки летящие по скользкой скамье шайки. Они шумели, фыркали, отплевывались, громко разговаривали, стараясь перекричать ими же поднятый шум. Тела их, окатываемые горячей водой, побелели на глазах у Володи, и теперь можно было рассмотреть якоря, змей, корабли, русалок и орлов, вытатуированных на коже у некоторых машинистов. Отец, посадив Володю на высокую полку, крякая от удовольствия, яростно тер ему спину намыленной, нестерпимо горячей мочалкой.

— Уй-юй-юй!.. Папа, больно же!.. — не выдержал Володя.

— Терпи, терпи, здоровее будешь! Надраю так — блестеть станешь. А ну, закрой глаза, да крепче! Я тебя сейчас окачу…

И Володя захлебнулся в обжигающей горячей воде, разом хлынувшей на него сверху. Казалось ему, что он сейчас уже не выдержит, наглотается, задохнется. Но вот все кончилось, рот и ноздри его втянули горячий воздух, сильные руки отца обжали его волосы на голове, согнали остатки воды с лица. Он осторожно открыл глаза.

— Вот теперь чисто! — сказал довольный отец. — Ну, иди одевайся, а я еще немножко тут попарюсь… Парфенов, поддай пару еще!

Что-то свирепо зашипело, ахнуло на всю баню, и Володя стремглав выскочил из огромного облака пара в предбанник. Там он быстро оделся, хотя и чулки, и штанишки, и рубашки с трудом налезали на распаренное тело, ботинки показались грубыми и тесными, а пальцы рук стали смешные — с белыми кончиками, сморщенные, шершавые, как грецкие орехи.

От жаркой духоты, от пара, которым надышался Володя, в голове у него было мутно, и, когда он вышел в узкий коридор, где вдоль противоположной стены шли длинные поручни, он совсем забыл, откуда они пришли с папой и куда теперь надо идти. Где-то высоко над головой бухали шаги и словно проползало с шумом что-то длинное, тяжелое. Слышались приглушенные железом голоса. На минуту Володе показалось, что он снова очутился в узкой галерее старокарантинских каменоломен, глубоко под землей. Но здесь было светло и под ногами вместо каменной тверди что-то зыбко подрагивало.

Володя побродил по коридору, прошел в один конец его, осторожно пробуя дверные ручки кают, потом вернулся назад, дошел до большой желтой стены с окошками, перехваченными тонкими медными прутьями; поднялся, заглянул: внизу под ним, за стеклом, была гулкая бездна, из пучин которой поднимались стальные массивы, оснащенные колесиками, медными приборами, похожими на часы, с неподвижными стрелками под стеклом. Володя узнал эти скользкие мосточки, переходы, вертикальные лесенки, решетки, настилы.

Приоткрыв дверь с окном, также забранным медной решеткой, он вошел туда и по знакомой лесенке, прижавшись животом к ее жестким стальным круглым перекладинам, нащупывая их сперва носком одной ноги, а затем приставляя к ней вторую, спустился на нижнюю железную решетку. Вот и котел, о котором говорил дядя Вилюй. Володя сразу узнал эти красные, синие колесики кранов на толстой трубе, укутанной во что-то промасленное и немного похожее на клеенку. Рядом никого не было. Володя принялся с интересом разглядывать краны. Сперва он тронул синий и чуть-чуть повернул его влево. Острая стрелочка за стеклом прибора, похожего на часы, ожила и быстро закачалась из стороны в сторону, словно запрещая: «Ни-ни, не трогать!» Володя не стал спорить со стрелочкой и взялся за другой кран — красный. Он легонько повернул колесико влево, опасливо покосившись на прибор. Но стрелка на этот раз оставалась невозмутимой. Подбодренный ее молчаливым согласием, Володя стал поворачивать красное колесико влево.

И вдруг под ним что-то заверещало, засвистело, сразу запахло баней, из-под решетки повалил густой пар и заволок всю машину. Послышались перепуганные голоса, топанье босых ног. Кто-то налетел в облаке пара на Володю, споткнулся, упал через него. Мимо свалившегося Володи, перепрыгивая через него, проносились голые ноги, с которых стекало жидкое мыло. Володя видел только ноги, потому что все остальное закрывал пар. Наконец кто-то, должно быть поняв, в чем дело, быстро повернул рукоятку крана и перекрыл паропровод. Пар стал медленно рассеиваться, и Володя увидел перед собой совершенно голого, огромного, показавшегося еще более высоким, чем прежде, Вилюя. Но дядя Вилюй не видел Володи, потому что густая белая пена, взбитая, как сливки, на его намыленной голове, теперь сползла ему на глаза. И дядя Вилюй, отплевываясь и протирая кулаками глаза, которые нещадно ела мыльная пена, кричал:

— Тьфу, будь ты неладно! Вот наелся мыла досыта. Да дайте, братки, мне лицо-то сполоснуть!.. Все очи мне выело… Ух, щиплет, окаянное!..

Кто-то принес в кружке воды и плеснул в лицо дяде Вилюю. Он, отдуваясь, приоткрыл краевые, еще подслеповатые глаза.

— Это кто ж тут начудил? Кто пар на баню перекрыл?

И тогда под ногами у него возник из пара перепуганный Володя.

— Это я… нечаянно… Я только чуть-чуть, а оттуда сразу как ухнет…

Но крепкая рука отца уже сильно сжала его повыше локтя и вытащила из машинного отделения в коридор. Отец был еще босым, но уже в клешах, хотя и голый до пояса. Он сердито тряхнул Володю:

— Ты что же это себе позволяешь? Ты имеешь представление, где находишься? Это что тебе — корабль или игрушка? Ты видишь, что людям натворил? А ну, стой здесь, пока я оденусь. И сейчас же я тебя вон с корабля! Списывайся отсюда живо на берег. Пойдешь сейчас в общежитие. Видно, еще не дорос ты, рано тебя на судно пустили… Ты только посмотри, что наделал!..