Три апокрифа

Карваш Петер
Три апокрифа

      Петер Карваш
      Три апокрифа
      Петер Карваш (1920- 1999) за пределами Словакии (в том числе и в нашей стране) прежде всего известен как драматург и сатирик. Его пьесы "Дипломаты", "Святая ночь", "Антигона и другие" шли на сценах ленинградских и московских театров. По его комедиям ставились телеспектакли; радиопостановка "Семь свидетелей" прозвучала в ленинградском эфире, в русском переводе опубликованы пьесы "Метеор", "Люди с нашей улицы", "Пациент 113", "Патриоты города Ио" и несколько сборников юморесок.
      Из его "серьезной" прозы яркое впечатление производят автобиографическая книга "В гнезде" (1981) и документальный роман "Папка С" - по нему был снят телевизионный фильм, отмеченный престижной премией.
      И все же самым интересным и своеобразным из написанного Карвашем за последние двадцать лет и опубликованного лишь недавно (за поддержку "пражской весны" 1968 года его более чем на полтора десятилетия фактически вычеркнули из литературы), пожалуй, следует считать апокрифы.
      К жанру литературного апокрифа, переосмысляющего и модернизирующего древнюю традицию неканонических, подчас даже еретических легендарно-религиозных текстов, в той или иной форме обращались многие писатели, в том числе Г. Флобер, А. Франс, Ж. Лафорг, Б. Шоу, Л. Андреев, Ж. Ануй. Но классиком этого жанра можно считать Карела Чапека - автора "Книги апокрифов" (1932). Петер Карваш, в мае 1999 года заслуженно ставший лауреатом словацкой премии Карела Чапека, во многом близок своему чешскому собрату по перу. Оба сочетали художественную прозу и драматургию с актуальной журналистикой, обоим свойственна философичность, оба относились к театру как к общественной трибуне.
      Карваш как бы пересадил чапековский литературный апокриф на словацкую почву. "В отношении апокрифов, - говорил Карваш, - я никогда не стал бы отрицать воздействия на меня Чапека и открыто в этом признаюсь. Меня и впрямь околдовала чапековская "Книга апокрифов", - быть может, даже больше, чем его масштабные художественные произведения... На чем основывается воздействие и в особенности юмор апокрифов как литературного жанра, то есть каков строй повествования и внутренний заряд апокрифа, чем он неизбежно превосходит обычный рассказ, в том числе и рассказ с исторической тематикой? Думаю, он основывается на каком-то улыбчивом напряжении, возникающем между исторической, античной, библейской, мифологической данностью, изначально определяющей сюжет, фабулу, язык произведения, и сознательно искаженным подобием той же данности, преподносимым автором апокрифа. Тут-то, очевидно, и лежит роковое или по меньшей мере достаточно существенное различие между литературной практикой чапековской и моей поры. Во времена, когда выходили апокрифы Карела Чапека, достаточно хорошее знание Священного Писания , античной истории, легенд и мифов составляли неотъемлемую часть эрудиции всякого подлинно образованного человека - предполагаемого читателя апокрифов. В наше время интеллигенция, особенно молодая, подрастающая, то есть основное ядро наших читателей, далеко не всегда обладает знанием упомянутых источников, прежде всего Библии, античности и мифов. Напряжение между оригиналом и его умышленным художественным искажением от этого поколения неизбежно ускользает... Количество читателей апокрифов, если иметь в виду полнокровную читательскую аудиторию, у нас нынче ограниченно..."
      Хочется надеяться, что читатели "Иностранной литературы" принадлежат как раз к этой "полнокровной читательской аудитории".
      Архимед
      Когда Архимеда, простоволосого, с гордо поднятой головой, вели по улицам Сиракуз, люди останавливались и удивленно глядели вслед небольшому отряду: схватили? Или это почетный эскорт? В любом случае было странно: зачем охранять скромного тихого ученого? Мысль, что он совершил предательство и переметнулся на сторону римлян, никому не могла прийти в голову - исключено! Однако ученого вел через сиракузскую агору целый манипул копьеносцев, воинов первой колонны под командованием центуриона Семпрония Гратидана Бурра. Все видели, как они направились к дому бывшего тирана Гелона и вошли в него.
      Консул Марк Клавдий Марцелл, победоносный предводитель осаждавших Сиракузы римских войск, а ныне глава военной администрации города, возлежал в саду дома Гелона, наскоро превращенного стараниями хитроумного архитектора в домашний перистиль - внутренний дворик с колоннадой, и поглощал свой редис и яичницу с ветчиной, запивая все это сицилийским красным вином (вскоре после победы среди завоевателей разнеслась его острота, что-де ради одного этого вина стоило осаждать проклятый город в течение двух лет).
      Вокруг Марцелла редким полукольцом стояли ликторы с фасциями - пучками прутьев, что свидетельствовало о приближающемся официальном слушании. И действительно, вскоре консул увидел, что из-за кустов, клумб и мраморных колонн направляется к нему Публий Камилл Мурена, его tribunus militum , в полном боевом снаряжении. Подойдя к начальнику, он, широко расставив ноги, принял торжественную позу и угрюмо произнес:
      - Консул Марцелл, этот человек здесь.
      - Ведите его сюда!
      Вошел Архимед. На нем была довольно поношенная и не очень чистая туника. Центурион Бурр весьма грубо подталкивал его по дорожкам, посыпанным тонким розовым песком. Чуть отодвинув Мурену, Марцелл заговорил непривычным для него - добродушным и неожиданно ласковым - голосом:
      - Приветствую тебя, Архимед! - воскликнул он на отличном греческом.
      Ученый удивленно оглядел властелина жизни и смерти в этом несчастном городе. Ответил хрипло на своем греческом:
      - Не знаю, что и сказать. Не стану же я просить богов благословить твои шаги на сиракузской земле. Да ты бы и сам не поверил мне, господин.
      - Не поверил бы, - смачно рассмеялся консул и отер рот салфеткой, - и впрямь не поверил бы. Я тут завтракаю, не хочешь присоединиться?
      - Благодарю, - сдержанно отвечал Архимед. - Мы, греки, завтракаем один раз в день. Я уже ел. Овечий сыр, белый хлеб и немного козьего молока.
      "Не зли меня, - холодно подумал Марцелл, - не зли, приятель, не то плохо кончишь". Но вслух весело сказал:
      - Зачем уж так подчеркивать, что ты грек, Архимед? В конце концов, вот уже несколько часов, как ты - римский подданный.
      - Знаю, - коротко бросил ученый. - Могу ли я спросить, почему твои люди схватили меня.
      - Схватили?.. - с притворным удивлением спросил Марцелл. - Они тебя схватили? - Он испытующе, строго взглянул на центуриона. - Ты схватил этого человека, Бурр? - И вновь обратился к Архимеду. - Я послал за тобой отряд почетной стражи, чтобы препроводить тебя ко мне.
      - Меня препроводили сюда силой, - сказал Архимед.
      Марцелл опять повернулся к Бурру и, повысив голос, приказал:
      - Кругом!.. Марш!
      Сотник двинулся из дворика к выходу. А консул, вновь приветливо посмотрев на ученого, продолжал:
      - Будь здесь как дома.
      Архимед, человек сообразительный и при всей своей скромности сохраняющий достоинство, взглянул на ликторов с пучками прутьев и топорами, на рослого, гладко выбритого трибуна Мурену в сверкающих доспехах и развевающемся плаще и, улыбнувшись уголками рта, сказал:
      - Это, пожалуй, трудновато, хотя я и дома.
      - Вы слишком чувствительны, - холодно заметил консул.
      - Побежденные, пленники, покоренные как-то всегда чувствительны, - ответил Архимед.
      - Я имел в виду вас, греков, - добавил Марцелл и тут же завершил свое интермеццо. - Ну да ладно.
      - Могу ли я повторить вопрос, Марк Клавдий Марцелл? Почему твои люди задержали меня и привели сюда?
      - Приляг, - сказал консул. - Ты не слышал моего предложения? Я хотел бы доесть свой завтрак, но не люблю возлежать у стола в одиночестве.
      - Я постою, - спокойно возразил Архимед. - Успею еще належаться...
      Несколько мгновений консул смотрел на Архимеда. Его взгляд утратил всякое выражение. Морщинки вокруг рта и носа вдруг зловеще заострились, но потом, будто опомнившись, он вновь заставил свое лицо проясниться и, обернувшись к Мурене, приказал:
      - Вели унести!
      Еду унесли. Марцелл протянул руку:
      - Шлем!
      Подали шлем, он надел его. Все было готово для официального действа. Мурена достал tabulae ceratae - восковые таблички и иглу для записей.
      - Гордые вы, - заметил Марцелл.
      - Ты имеешь в виду греков? - скромно спросил Архимед. - Я могу идти?
      - Вовсе нет, - засмеялся Марцелл. - Я хочу с тобой поговорить. Читал твою "Катоптрику".
      Архимед поднял удивленный взгляд, упиравшийся до этого в траву и розовые камешки.
      - Ты интересуешься физикой?
      - Так, немного, - засмеялся Марк Клавдий Марцелл. По лицу трибуна промелькнула усмешка. - Я и "Эфода" читал. Даже прорешал после тебя все четыре задачи. Остроумная вещь - это интегральное исчисление. Как ты его называешь? Метод исчерпывания?
      - Ты еще и математик? - без малейшей иронии спросил пораженный Архимед. Казалось, он неожиданно обрадовался этому.
      - Ты говоришь с одним из лучших физиков и математиков столетия, просветил Архимеда Публий Камилл Мурена.
      - Очень рад! - искренне воскликнул Архимед. - Я и правда рад! - обратился он к Марцеллу. - Но тогда зачем ты воюешь, смею спросить? Зачем завоевываешь чужие города? Почему не сидишь дома и не занимаешься вычислениями?
      Консул повернулся к коллеге:
      - Что поделаешь, война, приятель. А меня избрали консулом. Политика есть политика. Кроме того, взятие Сиракуз было чисто инженерной операцией. Но теперь позволь и мне задать вопрос. Зачем воюешь ты, Архимед?
      - Я?! - удивился ученый. - Мне кажется, я не понимаю тебя.
      - Серьезно? - консул посмотрел ему прямо в глаза. - Ты спросил меня, почему я воюю. Я должен воевать, ибо я консул, а в настоящее время еще и dux classis , командующий флотом. Но ведь ты - частное лицо, ученый. Почему воюешь ты?
      - Но я... - тихо и отчетливо проговорил Архимед, - я вовсе не воюю! С войной я не имею ничего общего! Когда пришли твои воины, я как раз рассчитывал площадь эллипса. Много лет я занимаюсь диофантовыми уравнениями. Какая тут связь с вашей войной?
      Марцелл хотел было спросить, нашел ли он уже надежный метод вычисления плоскости эллипса, но вместо этого сурово произнес:
      - Машины с ваших укреплений уничтожили четыре наших корабля! Камнеметы потопили одну длинную ладью, а ваши проклятые зеркала вызвали пожар на трех триерах и отправили их на дно. Ты хочешь сказать, что ничего об этом не знаешь?
      - Я слышал, - ответил ученый. - В свое время об этом говорил весь город.
      Консула охватил гнев.
      - Машины на ваших укреплениях продлили осаду Сиракуз по меньшей мере на год! - воскликнул он.
      - В самом деле? - переспросил с явным удивлением Архимед.
      Римлянин овладел собой. Тем временем трибун усердно и без устали что-то записывал на восковой табличке. Уже начался допрос, и с учетом готовящихся строгих мер следовало соблюдать все предписания закона.
      - Послушай, Архимед, - тихо и зловеще проговорил Марк Клавдий Марцелл, уж не собираешься ли ты утверждать, что ты не в ответе за потопление наших кораблей?
      - Я?! - неописуемо удивился ученый. - Да ведь я... я годами не выходил за пределы своего жилища и сада! Сижу и считаю, порой провожу какой-нибудь эксперимент с твердым телом в жидкости, изредка записываю кое-что на свитке... Это читает горстка людей - что тут общего с войной и вашими кораблями?
      "Я читал все твои свитки, - хотел сказать Марк Клавдий Марцелл. - Читал трактат о центре тяжести и свиток о равновесии, трактат о наклонной плоскости я даже экспериментально проверил, так же как и метод определения специфического веса..." Но вместо этого он гневно обрушился на Архимеда:
      - Стало быть, с вашими оборонительными машинами ты не имеешь ничего общего?
      Ученый протянул руки. Белые, изнеженные, беспомощные ладони интеллектуала.
      - Ты можешь себе представить, Марцелл, чтобы такими руками я вбил гвоздь или связал лыком какую-нибудь конструкцию?
      - А кто делал чертежи этих машин? - резко спросил Марцелл.
      Игла трибуна замерла в воздухе над поблескивающей восковой табличкой.
      - Не знаю, - четко ответил Архимед. - Не имею понятия. - Но вдруг сообразил, куда клонит консул. И негодующе воскликнул: - Я вообще не умею делать чертежи! Они меня не интересуют! Я теоретик! И никогда не интересовался войной!
      Некоторое время стояла тишина. В стройных пиниях прошелестел ветерок. С моря долетали ритмичные выкрики легионеров, по команде передвигавших тяжелые грузы: они ремонтировали пристань, разоренную завоевателями и опустошенную оборонявшимися. Консул Марцелл сделал несколько шагов, его кольчуга тихонько позвякивала; вернувшись на прежнее место, он неожиданно опустился на сиденье из слоновой кости - знак того, что он приступил к своим служебным обязанностям: уже никаких шуток, любезностей, никакого разговора на равных.
      - Архимед, - холодно заговорил консул, - ты обвиняешься в том, что в боях за Сиракузы нанес нам огромный ущерб, что своими изобретениями способствовал двукратному продлению осады, чем сорвал всю нашу кампанию на Сицилии. Что скажешь в свою защиту?
      - Это вопиющая бессмыслица! - вскричал Архимед. - Никогда у меня не было ни единого военного изобретения! Ни плоскость, ни периметр круга не имеют никакого отношения к войне! Я человек сугубо штатский!
      - Гм, - хмыкнул Марцелл. - Тогда послушай, сугубо штатский человек. Камнемет, который потопил наш корабль, основан на твоей теории рычагов. Устройство, которое спалило наши триеры и погубило их команды, построено на твоей теории отражения тепловых лучей сферическими зеркалами. Твои это теории или нет?
      - Мои, - согласился Архимед. - Но я ни разу не взошел на укрепления и военных машин в глаза не видал. Я не несу ответственности за то, что кто-то прочитал несколько научно-популярных статей о моих открытиях и потом использовал их для создания смертоносных механизмов.
      - Ты в этом убежден? - задумчиво произнес Марцелл.
      - В чем? - несколько неуверенно переспросил ученый.
      - Что не несешь за это ответственность.
      - Разумеется! - воскликнул Архимед. - Мои открытия - всеобщее достояние! Каждый может их использовать как ему вздумается!
      - Гм... И в целях убийства?
      - Это же демагогия! - возмутился Архимед.
      - Ты что-нибудь предпринял против того, чтобы твои мысли, твои теоретические открытия использовались для убийства людей?
      - О боги, да разве я мог?! - с горечью возразил ученый. - Я же частное лицо! Любитель! Штатский человек! На военные операции я не оказывал ни малейшего влияния. Просто обдумываю проблемы математики и физики. Ни о чем ином меня никто никогда не спрашивал!
      - Твои теоретические раздумья, - сказал Марцелл, - стоили мне четырех боевых кораблей. И будут стоить сорока тысяч голосов во время ближайших выборов. Этого не пиши, - повернулся он к трибуну. Затем встал. Жестом подозвал Архимеда и, взяв его за локоть, отвел в отдаленный угол сада, где они оказались одни.
      - Чем ты сейчас занимаешься? - как бы между прочим спросил он ученого.
      - Квадратурой параболы, эллипсоидом, вращающимся параболоидом и тому подобными вещами, - ответил Архимед.
      - Гм, - снова хмыкнул консул и откашлялся. - У меня к тебе предложение.
      - Какое?
      - Видишь ли, - рассудительно заговорил Марцелл, - ты заварил такую кашу, какой свет не видывал, но я знаю, как вытащить тебя из беды. - Ученый молчал, а dux classis продолжал: - В гражданской жизни я инженер. В Риме у меня хорошо налаженное предприятие. Что-то вроде проектной конторы. Мы строим дома, мосты, цирки и тому подобное. Ничего военного. Там работает человек сорок, в большинстве - греки. Умные головы. Сейчас, понимаешь, проформы ради, я возьму тебя в плен, по возвращении в Рим ты примешь участие - правда, в оковах, уж прости меня, - в моем триумфальном шествии по городу, а потом получишь прилично оплачиваемое место на моем предприятии.
      - И буду делать статистические расчеты мостовых опор или конюшен для гладиаторов?
      - Нет! Напротив! Или ты не понял? Будешь по-прежнему заниматься фундаментальными исследованиями! Под маркой моей конторы, но совершенно свободно!
      - Я предпочел бы продолжить свои опыты здесь, в Сиракузах, - упрямо стоял на своем Архимед.
      - Но здесь ты останешься никому не известным дилетантом, - злобно прошипел Марцелл. - Через несколько лет о тебе никто и не вспомнит! В Риме же ты получишь известность, твои открытия облетят весь мир!
      - И их повсюду будут использовать в военных целях? - тихо спросил Архимед.
      - Гм, - вновь задумался Марцелл. - Когда ты создавал "Эфод", сколько уравнений пришлось тебе перерешать?
      - Около тридцати тысяч.
      - Вот видишь! У меня тебе не придется даже пальцем шевельнуть! Придешь с идеей - и мои люди произведут за тебя все механические действия.
      - Как машины, - отрешенно проговорил Архимед.
      - Вот именно! - подтвердил Марцелл, довольный, что наконец-то они поняли друг друга. - Согласен?
      - Ни в коем случае! Чепуха все это!
      - Почему? - удивился Марцелл.
      - Не знаю, - задумчиво сказал Архимед. - Нигде на свете нет такого хорошего сыра и козьего молока, как в Сиракузах...
      "Безумный! - мелькнуло в голове консула. - Безумен, как все гении".
      Он резко повернулся и, подойдя к трибуну и ликторам, уселся на сиденье из слоновой кости.
      - Хочешь еще что-нибудь добавить, Архимед? - спросил он голосом, от которого ласточки, услышь они его, попадали бы мертвыми в перистиль.
      - Да, - отвечал Архимед. - Я хотел бы сделать заявление.
      - Слушаем, - Марцелл кивнул трибуну.
      - В отношении наших укреплений и тех машин... я несколько изменил свою точку зрения.
      - В каком смысле?
      - Считаю себя ответственным.
      Трибун царапал дощечку. Марцелл склонился к арестованному:
      - Послушай, Архимед, не сходи с ума. Не все еще потеряно. Выбирай слова. Мое предложение остается в силе.
      - Нет-нет... В известной мере я все же в ответе за те машины. Я даже рад, что они сконструированы на основе моих открытий и без них не смогли бы появиться на свет.
      - Рад? Ты понимаешь, что говоришь?
      - Ведь иначе мы и впрямь не продержались бы целых два года!
      Марцелл жестом остановил записывающего трибуна и, придвинувшись к коллеге, глядя на него в упор, спросил:
      - Ты настаиваешь на сказанном? Подумай немного, Архимед! Несчастный, это будет непоправимый прецедент в истории! Ученый, который открыто объявляет, что смертоносные машины берут начало в его теоретической идее! Такого еще не бывало! Ты готов нести за это ответственность?!
      - Тут есть одна деталь, - мягко ответил Архимед. - Если бы наши, взяв эти машины, пошли завоевывать Рим, мне, наверное, пришлось бы возразить. Но такого не случилось. Вы явились в Сиракузы, а не мы в Рим. И я рад, что сопротивлялся вам целых два года.
      - Да ведь это чистой воды мания величия! - насмешливо воскликнул возмущенный Марцелл.
      - Полагаю, этого достаточно, - заметил Публий Камилл Мурена, складывая таблички. - Прикажешь увести?
      Консул задумчиво покачал головой.
      - Нет, - сказал он и повернулся к ученому: - Ты свободен.
      Архимед удивленно посмотрел на него. Сглотнул слюну. Сдержанно поклонился.
      - Позволь обратиться с просьбой, - вполголоса произнес он. - Не знаю, оповестили ли тебя, но твои воины грабят Сиракузы. Вряд ли это стоит делать.
      Марцелл вскочил. Голос его прерывался.
      - Стоит, не стоит, - воскликнул он прерывистым голосом. - Плевать я хотел на ваши Сиракузы! Не нужны они мне! Но я должен был их взять, чтобы потом занять Агридженто и Марсалу и отрезать второй и третий пунические экспедиционные корпусы. Ясно?
      - Вполне, - ответил Архимед, и в его молодых глазах блеснуло нечто похожее на издевку. - Хоть я всего-навсего теоретик и больше разбираюсь в проблемах подъемной силы и спиралей...
      - Вон! - прогремел Марк Клавдий Марцелл.
      Ученый еще раз едва заметно поклонился, повернулся и пошел вдоль хилых слив и смоковниц.
      Публий Камилл Мурена приблизился к консулу.
      - Приказать, чтобы его схватили?
      Консул покачал головой.
      - Значит, он не будет казнен? Топором и принародно, как велит закон?
      Марцелл снова покачал головой.
      - Выгоднее, чтобы он остался в живых?
      - Нет, - ответил консул. - Разумеется, нет. Но нет выгоды и в том, чтобы Рим нес ответственность за публичную казнь великого ученого. С политической точки зрения это могло бы нам навредить.
      - Понимаю, - кивнул трибун. - Надо ликвидировать его незаметно.
      - И этого мало, - сказал Марк Клавдий Марцелл. - Нужно сделать так, чтобы мы потом могли официально выразить сожаление. Ясно?
      - Ясно, - ответил трибун.
      - И придумай что-нибудь правдоподобное, - приказал консул, ощутив вдруг усталость.
      Трибун снова кивнул, один из стражей позвал центуриона Семпрония Гратидана Бурра. Мурена спросил его:
      - У тебя в когорте найдется какой-нибудь глупый, недалекий парень?
      Сотник не понял, пришлось повторить вопрос. Договорились, что этого парня пошлют в дом к Архимеду - пусть, мол, найдет предлог для перебранки и постарается смертельно ранить ученого.
      - А в официальном сообщении напишете, - сказал консул, - что гениальный Архимед в этот момент чертил на песке круги и сказал подошедшему пьяному легионеру: " Noli tangere circulos meos" . Правда, Архимед сейчас не занимается кругами, но даже если мы напишем о вращающемся параболоиде, кто об этом вспомнит через тысячу лет? К тому же на песке вращающийся параболоид как следует и не начертишь.
      Римское агентство новостей распространило сообщение в тот же вечер. Но, как ни странно, никто не поинтересовался, почему Архимед сказал свою фразу на языке, которым не владел.
      После премьеры
      - Мария Стюарт? Простите, это кто?..
      Лорд Кимберли устремил удивленный и внимательный взгляд на идущего рядом молодого Камберленда; сомнений не оставалось - он не ослышался, этот юноша задал вопрос искренне, ничуть не рисуясь: просто он понятия не имел, кто такая Мария Стюарт.
      С таким же высокомерным и снисходительным интересом вчера вечером - когда речь зашла о современной живописи - он спросил, кто такой Джон Хоскинс, а затем и кто такая Энн Хетеуэй, когда заговорили о нынешней новой театральной пьесе, о ее авторе и его жене, о том, что тот недавно получил разрешение на собственный герб и что, по мнению некоторых, он довольно талантлив, хотя как актер явно талантливее, чем как сочинитель пьес. Однако теперь любой более или менее одаренный актеришка считает своим долгом вступить на литературное поприще, ну да Бог с ними.
      Ничего не подозревающий молодой Рэндольф Камберленд, племянник лорда Кимберли, сын его сестры Дженни, выданной замуж в провинцию, впервые приехавший в Лондон и с интересом и достойной молодого провинциального графа сдержанностью вкушающий своеобразие, деликатесы и сенсации столицы Великобритании и Северной Ирландии, действительно не знал, кто такая Мария Стюарт.
      "Вот оно как, - подумал сэр Кристофер, чувствуя, что по его телу побежали мурашки, - со дня казни этой несчастной, этой гордой и страстной красавицы, невинной и трагически безрассудной удивительной женщины прошло чуть более десяти лет, а молодое поколение, Бог ты мой, уже не знает ее имени. Sic transit gloria mundi".
      Впрочем, успех премьеры был предрешен с первой же реплики.
      Новый модный театр "Глобус" был полон по самые навесы над галереями, стоял прекрасный осенний день, пропитанный мягким рассеянным солнечным светом, просторная авансцена утопала в сиянии, актеры, в основном, играли вполне терпимо - как всегда, царили Бёрбедж и Кемп. Возможно, комедианты играли не столь уж и хорошо, но после того как они недавно вместе с автором сегодняшней пьесы выступили перед королевой и та высказалась о них вполне одобрительно, никому и в голову не пришло бы утверждать обратное.
      Для молодого же графа Камберленда особенно удачным был первый антракт.
      Дядюшка представил его герцогу Херефордширскому, маразматическому старику, председателю Верховного суда, а поскольку Рэндольф собирался изучать право, такое знакомство было для него дороже золота. Пусть он немного и смутился, когда бородатый герцог спросил, не считает ли он Ричарда достойным восхищения, - юноше и невдомек было, что старый холостяк имеет в виду Бёрбеджа в совершенно неблагодарной и незначительной роли герцога, - но, пользуясь своим правом наивного молодого провинциала из хорошей семьи, он со свойственной ему подкупающей непосредственностью заметил, что, по его мнению, тот иногда слишком уж кричит. Это принесло ему несколько снисходительных улыбок и общее расположение, да вдобавок еще и знакомство с уродливой дочерью герцога.
      В другой группе лорд Кимберли узнал старшего коллегу автора - Джона Лили и нескольких совсем молодых приверженцев литературы, в том числе самоуверенного и элегантного Томаса Деккера, почти ровесника Рэндольфа; они строго и деловито обсуждали пьесу. Хотя сыграно было только первое действие, все знали пьесу по рукописи или по репетициям и считали ее весьма смелой, а с точки зрения нравственной и политической и вовсе чрезвычайно новаторской и даже рискованной. Сюжетно она была неоригинальна - многое заимствовано из каких-то покрытых пылью итальянских новелл, но в остальном коллега Шекспир, как говорится, забирал высоко.
      - Брат Лоренцо, - улыбаясь в бороду, сказал Лили, - хорошая пощечина Филиппу и Изабелле Испанским! Я прямо-таки слышу, какой звонкой она была! Эти лицемерные ханжи, а вместе с ними и все папские приспешники разъярятся, когда узнают, что в новой пьесе, которую демонстративно почтил своим присутствием Уильям Сесил, лорд-канцлер Берли, на сцене появляется свободомыслящий мягкосердый францисканец, сочувствующий запретной любви и на свой страх и риск помогающий грешным любовникам улечься в не освященную браком постель! Эти протухшие реакционеры в Мадриде и Риме, ей-ей, не переживут такого!
      - Сомневаюсь, - заметил кто-то, - следует ли театру так открыто вмешиваться в политику...
      - Кроме того, у меня складывается впечатление, - вступил в разговор довольно старомодно одетый высокий господин с белокурой бородкой и ироничными усиками, показавшийся лорду Кимберли весьма знакомым, хотя он и не мог вспомнить, кто это, - у меня складывается впечатление, что Чейни в роли Ромео кое в чем копирует покойного лорда Лестера, не так ли? Походкой, движениями, манерой говорить - это вылитый Роберт Дадли в молодые годы. Не правда ли? Королева несомненно это оценит...
      - Тут я не уверен, - ухмыльнулся Лили. - Думаю, она сочтет это неуместным намеком на своего бывшего любовника. У Елизаветы никогда наперед не знаешь...
      - Нет, - убежденно произнес кто-то из стоящих сзади, - лорд Берли наверняка бы демонстративно встал и ушел...
      - Однако этому парню Шекспиру смелости не занимать, - проговорил голос, тут же утонувший в шелесте шелка, говоре и шарканье ног, ибо антракт кончился и зрители премьеры стали возвращаться на свои места или на места, куда их кто-то соизволил пригласить.
      Лорду Кимберли за дополнительную мзду удалось заполучить два отличных кресла - сбоку у самой авансцены; теперь дядюшка с племянником получили отличную возможность видеть и арену нового театра, и галерею вплоть до портика, а при желании даже сцену. Рэндольф с жадным любопытством озирался по сторонам, а многие разглядывали его - без сомнения, стройного и привлекательного молодого человека. Но вскоре все взгляды устремились на комедиантов - драма продолжалась.
      Шекспир сегодня не играл, прошел слух, что ему нездоровится, поговаривали даже, будто после смерти сына Хемнета с ним случались тяжелые кризисы, периоды творческого бесплодия, меланхолии и ужасной раздражительности, некоторые утверждали, будто он пьет, другие - что он очертя голову погнался за деньгами. Действительно, он стал совладельцем "Глобуса", безрассудно вложил деньги в какое-то поместье Нью-Плейс в Стратфорде и так далее, но все остальное досужие вымыслы. По мнению коллег и ровесников, карьера Шекспира была слишком уж стремительной. Так или иначе, роль Меркуцио, которую, считалось, Шекспир написал для себя, сегодня играл какой-то Лидем, актер, в общем-то, малоизвестный и не очень опытный.
      Второе действие развивалось прекрасно - сцена, в которой Джульетта стояла "наверху", на балконе, а Ромео - "внизу", в саду, сверх ожидания удалась, весь театр не дыша следил за ее ходом, хотя юноша, игравший Джульетту, - некий Иннес, дважды весьма некстати запнулся; брат Лоренцо в грубой сутане, с улыбкой мягкосердого святого из Ассизи справился со своей ролью блестяще - это был прямой и неприкрытый протест против консервативных, косных идей юга.
      Любой ребенок в зале знал, что под родом Монтекки автор изобразил благородных и гордых господ из Уайлдшира, тогда как Капулетти - прозрачный псевдоним Эффингемов, и что здесь автор смело, чуть ли не вызывающе обличает их бесконечную тяжбу за известные владения в Мидлсексе, бессмысленно переходящую от поколения к поколению и поглощающую сотни тысяч фунтов.
      Партер и галерея покатывались со смеху, слыша грубую речь Джульеттиной кормилицы (злая карикатура на давнюю любовницу автора госпожу Терренс), и в волнении кусали ногти во время дуэли Ромео с Тибальдом, превосходно сыгранным (отрицательный персонаж) господином Редвелом, которого только недавно переманили из театра "Свон" (дуэль - намек на недавнюю аферу МортонШефтсбери, это же ясно как Божий день).
      И второй антракт удался на славу. Сэр Кристофер лорд Кимберли представил своего привлекательного провинциального родственника Его апоплексическому сиятельству Лорду хранителю печати Джону Эффингему, начальнику королевской стражи в Тауэре Чарльзу Монтегю Нортумберленду, сидевшему в первом ряду и пожиравшему глазами актера, что играл Джульетту, и другим важным особам, которые когда-нибудь могли пригодиться на пути Рэндольфа от первого семестра до кресла королевского министра судов и тюрем.
      На сцене действие неудержимо клонилось к трагедии.
      В конце третьего антракта лорд Кимберли столкнулся в фойе с уединившейся парой друзей и коллег автора: известным поэтом Майклом Дрейтоном, автором "Эклог" и "Войны баронов" и вообще превосходным мастером александрийского стиха, и необыкновенно талантливым литератором Бенджамином Джонсоном, молодой звездой Кембриджа.