Но горела в сердце Неонилы незаходящим светом древняя радость.
— Чтоб я да отреклась?.. — встав, подступила она строго к деверю и суровые вскинула на него гневные глаза. — Да ты в своем ли уме?.. Нету благодателя… Так что ж?.. Мне ли, полонянке, горевать?..
Грузный какой-то, саженный монах, схватив ее в охапку, пустился с ней в дикий громовый пляс, ахая железными каблуками о пол, словно десятипудовыми гирями, и выкрикивая какую-то присказку под шум и визг свирепой оравы…
— Отвяжись, курвель!.. — хляснула его Неонила наотмашь. — Постылы вы все мне, обломы!.. С вами только вешаться, а не любиться…
— А Поликарп не постыл?.. — подскочил к ней осклабившийся Вячеслав, скосив на нее узкие глаза потаскушки. — Чем наш брат хуже хлыстов, а?..
Толстый чернец, наахавшись вволю, бросил Неонилу на диван. И, уже расстегнув ворот и длинные подхватив полы мантии, пошел в лихую присядку, загрохотал и закрякал:
Эк, ты ж меня сподманила,
Эк, ты ж меня сподвела!
Д'молодова полюбила,
А за старова пошла!
— За Поликарпа пошла, шкуреха!.. — скрючившись и вцепившись в подол Неонилиной рубахи, прохрипел Вячеслав.
— Это я вовсе про тебя, батя… — ухмыльнулся толстый монах. — Ты ей не пара, ей-богу.
И загремел, подскакивая к Неониле:
Ой, ты ж моя писаная,
Ой, на что ж ты меня высушила!
Привязала сухоту к животу,
Рассыпала печаль по ночам!..
Поставлю я в келью
Поделью,
Стану я в той келье спасаться,
Кривому-слепому поклоняться,
Чтоб меня девки любили,
Сметану да яйца носили,
Сухоту от сердца отшили!
— От так сухота! — реготали валявшиеся на полу пьяные монахи. — В десяток-то пудов, почитай, и не уберешь?..
А толстяк, не унимаясь, тряс пузом:
Эх, хорошо тово любить,
Кто жалобно просит!
Праву ногу поддевает,
Левую заносит!
Вячеслав тормошил Неонилу. Пытал ее:
— Ты скажи-ка хоть… тяготу маешь ли, а?.. Бледная и напохмуренная, дрожала та медленной дрожью, колотилась люто.
— Маешь?.. — приставал игумен.
Неонила молчала упорно, безумея и ярясь.
Тогда Вячеслав, как тать, впившись в вишневые, горячие губы ее кровожадным своим, широким слюнявым ртом, хмыкнул:
— Порадуем Тьмянаго!..
Черная остервенелая орава, вихрем носясь вокруг онемевших, смертельно бьющихся в судорогах Вячеслава и Неонилы, дико и жутко пела Феофану анафему…
II
За монастырем, в глухом лесу, в душном безоконном скиту, обнесенном высокой оградой, в полночь чистого четверга, после страстей Господних, кровавую правили монахи литургию сатане.
Смертно, истошно выли в тишине, взрывая безумие и хаос. У черных, с черепами стен, на высоких железных подсвечниках чадили серые, топленные из человеческого жира свечи… Мутная; тяжелая плавала под низким закоптелым потолком удушливая гарь.
В засиневевшем круглом пределе, перед высеченным из суровца, перевернутым вниз распятием, на окровавленном каменном жертвеннике колдовские возжигал Вячеслав ересные корни, выкрикивая свирепо какие-то заклинания, ворожбы и хулы.
Из щелей захарканного грязного пола, зачуяв гарь человеческого жира и заклятых, острых, дурманящих трав и подсух, глухой истошный вой чернеца заслышав, выползали бурые, покачивающиеся лениво змеи. Окружив жертвенник сатаны, сцеплялись острозелеными, сыплющими мутные искры глазами с прожженным взглядом чернеца, шипя на своего заклинателя…
А тот ближе и ближе подводил к змеиным непонятным глазам заплеванные, сумасшедшие свои зрачки. Каменел над головами гадюк, перекликаясь с ними страшными молчаливыми голосами бурь и хаосов…
Но вот зрачки Вячеслава сузились, пропали. Ведовской, истошный вой затих. Змеи, рассыпав мутные зловещие искры, припав головами к полу, медленно поползли в тесные щели…
Из-за черных завес, повисших над черепами, нагую выводил Неонилу. На бурый от шматьев запекшейся крови жертвенник сатаны клали, рубили, полосовали пышное ее, тугое бело-розовое тело железными прутьями до кровавых фонтанов. Жгли ей сосцы горящими свечами. Запускали иглы под ногти… Зубчатыми рвали ей клещами плечи и грудь…
Безропотно и молча, лишь вздрагивая и вздыхая немо, окровавленная лежала на жертвеннике Неонила. Терпеливо возносила огненным режущим прутьям страстное свое тело, боль и кровь свою непереносимую…
В маете, ужасе и безумии закрыв глаза-ножи, глаза-бури, голубые бездонные омуты, над головами зловещие вскинув остромья рук и в жутких, сладострастных окаменев выгибах, крутились сатанаилы вокруг жертвенника черными языками огня… Охватывали Неонилу гремящим смертоносным буруном…
— Тяготу — маешь?.. — глухо, сквозь жуть и вихрь припадал Вячеслав. -
Совал Неониле в руку нож, крича свирепо:
— Крепче держи!..
Молча та брала косой смертный нож. Гремела им грозно, сыпля огонь. И колотилась, сотрясаясь в кровавом буруне страсти… А над изгибающимся крестом ее рук белых, застыв в ледяном огне, ангелоподобный маячил отрок, готовый принять страсть и смерть…
Когда, черные над головами взметнув саваны, завихрились, зазмеились сатанаилы сладострастными сверлами-взглядами и жуткими выгибами, в объятья огненные крестообразных Неонилиных рук, сгорая, нежный упал, овеянный желтой пеной кудрей отрок.
И вскрикнула страшно и страстно Неонила, смертно замкнув в сады свои знойное отроческое тело… И застонала:
— А-ах… Ме-рть мо-я-а!..
* * *
Перед поруганным, опрокинутым распятием, на жертвеннике сатаны, под лютый вой, шепот и маету сатанаилов, огненно-бледные слились отрок и духиня, в предсмертном трепете страсти закрывшие глаза.
Неонила, кривой держа в правой руке нож, смертельно жгла кровяными своими ласками, объятьями и поцелуями замученного отрока… В хаосе огня и крови корчилась…
А Вячеслав, перед жертвенником упав на колени, завыл псом жуткий вой полночи:
— Хва-ла-а!..
Тебе,
Ма-ти — пусты-ня- но-очь,
Ма-ти — воля…
Хва-а-ла-а…
Когда Вячеслав и монахини притихли, Неонила, дрогнув, со всего размаха ударила любимого своего в сердце. И раскинулась перед ним мертво…
Встрепенулся чистый, бездыханный отрок под ножом, простерши руки, вытянулся во весь свой юный рост да так и застыл… Желтый зловещий свет отливал на светлых кудрях его жженым золотом…
Безумный Вячеслав и суглобые, чадные, зловеще молчаливые друзья его — сатанаилы, подставив низкую железную чашу под хлещущий из-под отрока кровавый поток, собирали кровь. И выли:
— Здра-вствуй, воля безмерная!..
— Отец!..
— Кровь тебе приносим!
— Сокруши, отец!
— Окаянного!.. царя рабов…
— И свет… отец!..
— Победи!..
Из щелей бурые выползли змеи. Окунув юркие головы в чашу, лакали кровь…
А за ними, припав с оскаленными зубами и сухими высунутыми языками остервенело к чаше, пили горько-соленую липкую кровь сатанаилы…
* * *
Через два дня, в пасхальную ночь, торжественно и величаво, в древнем соборе, в белые облачившись ризы, правил Вячеслав светлую заутреню. Свет и победу жизни над смертью пел… Но сердце его полно было зовов тьмы.
III
За потайным чертовым скитом, в дремучем лесу, в пещере, охраняемой красносмертниками и злыдотой, загадочный жил прозорливец-затворник.
Потому-то и прятались сатанаилы в чертовом скиту. Откройся тайна Загорской пустыни — им несдобровать: красносмертники-душители с злыдотой разнесут монастырь в пух и прах, монахов же попередушат от первого до последнего.
Точило Вячеслава… Так ли уж страшен затворник? Не бабьи ли это только россказни?..
Набравшись храбрости, поехал игумен, переодетый послушником, на мужицкой телеге, в дремучий лес взглянуть на ненавистного прозорливца хоть мельком.
* * *
В проходе перед глухим окном толпились мужики. Низкий, юркий, растолкав посохом толпу, подошел к окну Вячеслав. Подал сладкий голосок:
— Как спастись… отче праведный?..
Но, смутно маяча в пещере, за окном темной тучей волос, молчал заросший мхом затворник зловеще и грозно.
Извиваясь, отскочил согнутый Вячеслав от окна. Спрятал сучьи глаза под белесые ресницы… Пробурчал робко:
— Я ничего… Я так.
…Перед чернецом встал вдруг великаном, точно из-под земли вырос — Андрон.
— Держи ответ, сатанаил! — гукнул он. — Давно ищу тебя — выкладывай свои карты. Буде в прятки играть.
— Ать? Я — к затворнику, чтоб обрести свет.
— Конец вашему свету!.. Мир весь — наш, трудящиеся которые, пролетаристы. А вы — смерды, дармоеды и тля. За кого ты теперь?.. Говори. А я скажу тебе сам, как тебе, скоро всем вам — и тебе — красная смерть. Но ежели перейдешь к нам — помилуем…
— Да ведь я же ваш, брат Андрон… — заюлил чернец… — Одному Тьмяному все служим… Сообща всем миром владеть будем… Только — через русского бога — Тьмяного… Нет богов, равного ему!.. Скоро весь мир уверует в него! Планета будет наша!.. У нас есть союз…
В ступай в союз, Андроша: губернатором сделаем… Министром… Премьером будешь!.. Сам батя обещал.
Он о тебе наслышан… Хо-хо!.. Шар земной весь будет — одна сплошная держава!.. А во главе — русские… Ты разве не слыхал про союз шара земного? Это ж — наш русский союз!.. Дух живет, где хощет… А пролетары — враги русских!..
— У-у, гнида русская!.. — отхаркнулся Андрон свирепо. — Ты это, наш пролетарский шар на свой лад поворачиваешь, пес… Нет тебе милосердия, коли так. Сгинь, аспид! Лизоблюдничать с барами, а своего брата, пролетариста, топить?.. Видал безрукого невалида?.. Байстручат Власьихиных убогих?.. Всю голытьбу голодную — голодраную — видал?.. А в вашем союзе русском палец о палец не ударят, чтоб помочь голытьбе, хлебом накормить голодного… А еще шар земной завоевывать собираетесь, гниды!..
— Не завоевывать!.. Ловить!.. — визжал Вячеслав. — Мы уловили ужо Европу, теперь черед — за Америкой, А почему? Потому — Тьмяному поклонилась Европа… русскому богу скрытых сил и наслаждений, богу жизни, а не смерти… А Восток — давно ужо наш… Там дракон и Магомет — суть ипостаси Тьмяного… И вы, пролетаристы, не сознавая того, поклонились Тьмяному — материи. Так о чем же спор?..
— Богатеев предавать надо красной смерти, — и русских, и прочих!.. — гукал Андрон, тряся красной бородой. — А вы, тля, прихлебатели богатеев, — своего же брата…
— Отнюдь! Наградить бедноту! Только сперва — русскую бедноту, потому как бог — русский, а не чей иной — Американская беднота сама о себе промыслит… и прочая — европейская. Пойми, голова! Тут не один хлеб, тут глубина глубин… Свобода, какой не ведал человек от начала мира… Што хлеб?.. Набил брюхо, — а от скуки — издох… Нет, браток, Тьмяный такую тебе штуку загнет на радость всем, что мертвые из гроба встанут!.. Вот и рассуди, с кем лучше: с русским ли богом аль с заморской Карлой…
— Карла — земли даст, а Тьмяиый твой — жулик: тонет — топор сулит, а вытащишь его из воды, ему и топорища жалко.
— Землю дадим мужикам! Дай срок! Только, черт ли в ней, в земле, коли свободы нет, разума нет…
— Сам несознательный, а туда же…
— Я — сознательный! — подскочил чернец. — А сюда пришел, чтоб узнать от затворника, в чем суть света. Свет мешает Тьмяному… в чем его заманка — неведомо, но все бегут за ним… Меж тем это — сплошной обман… Ваши это знают не хуже наших… У всех нас, братьев по Тьмяному, есть свой свет — темный, невидимый, по-ученому — ультрафиолетовый… Его-то мы и водрузим над нашей и вашей — общей планетой… Только чтоб во главе — русские…
— А красный свет?
— Дурак красному рад.
— Не миновать тебе красной смерти, пес, с твоими русскими костоглотами…
— Договор крови — идет?
— Какой договор крови?
— А вот: отдадим всю власть пролетаристам, фабрики, заводы… Мужикам — землю, — только чтоб предавать красной смерти не русских, а иных прочих… Передай это вашим комитетчикам… Согласятся — мирный договор на крови… Не согласятся — кровь за кровь, до седьмого колена… месть на истребление! Но ежели ты уладишь все — министром сделаем… простой водовоз в министрах — это и будет первый пункт мирного договора… А дальше, шаг за шагом — бедноту наверх, а богатеев — вниз. Сделать это бате — как пить дать. А там — и восток, и запад, небо и земля, подземная Америка — весь земной шар во власти русских… то бишь русского бога, Тьмяного. Избавление миру! Свадьба без меры, без предела!
— Жди избавленья от псов.
— Жди.
— Жди лучше ты красной смерти!
— Я жду ответа на предложенье.
— Уходи, красная смерть близко! — топнул Андрон. Так и ушел чернец ни с чем.
А затворник молча раздавал толпившимся у окна мужикам ломти черного хлеба и крынки ключевой живоносной воды.
В глуши дикого леса шли от пещеры потайные подземные ходы, соединявшие затворника с далекой лесной пашней, затерянной в непроходимом темном бархате хвои; заросшую травами ароматными, тучную свежую землю взрывал затворник тяжелым заступом, разбивал бивнем глыбы и сеял озими — рожь и ячмень.
Хлеба вырастали обильные, пышные и чистые, словно золото. Затворник убирал рожь и ячмень. Обмолачивал цепом и молол на ручном жернове. В пещере пек хлеб. В весенние зори раздавал его из глухого окна приходящим, исцеляя болезни и недуги.
Под крепкими вековыми кореньями сосен у пещерыбил живоносный белый ключ. Из ключа черпал затворник воду целебную. И, разлив в тыквины, раздавал из окна страждущим и недугующим.
Источника живой воды, как и хлебодатной целины, никто не знал. Мир не верил, что и хлеб жизни, и живоносная вода — суть плоды родной людям земли, а не бесстрастного и безвестного неба. Не верил же мир земли оттого, что затворника почитал сыном неба, дерзнувшим соединить небо и землю, земных с небесными.
Когда в гневе и ярости Сущий повелел навеки умертвить Сына земли. Сына Человеческого, спасавшего мир любовью, вестник неба, ослушавшись Сущего, пощадил великого праведника. И, взяв его воскресшим от земли, соединил небесных с земными, дух с плотью, любовь с ненавистью. За дерзновенное ослушание свергнул Сущий сына неба на землю, где оставил его бессильным и отверженным…
Но это только и нужно было ему. Ибо липкую, росную полюбил он ароматную землю и ее низины.
В весенние зори, в пещеру, уходящую под корнями вековых сосен в неисследимые недра земли, стекались к затворнику кликуши, недужные, больные, расслабленные, отверженные, нищие, калеки.
Под обрывами в душных проходах пещеры толпы кишели, словно муравейники. В толчее больные задыхались, падали в обморок. Но над ними, вверху, молодые туманы цвели, ароматы хвои с зеленым светом смешивались и багряные над вершинами кровавились зори… Из сумрака смерти нетленным загоралась жизнь светом…
* * *
В навьи проводы в гулкий подземный свод затворниковой пещеры, расстроенный и больной, пришел Никола. Могутными растолкал, широкими плечами недужную, охающую толпу.
Гукнул резко и гневно, так что стены прохода зазвенели, словно медь:
— Душно!.. Никто меня не успокоит!.. Никакие затворники!.. Га! Где гнев Бога?.. Где месть?.. Эй, жулье!.. Отвечайте!.. Хорошо вам жить или нет?.. Пойдете в битву с двуногими зверями?
В кучке стариков у стены веял пургой Поликарп, веще и слепо улыбаясь в широкую, длинную, ниспадающую на грудь, словно каскад, бороду.
— Микола?.. — шершавые протягивал он, пахнущие полынью и рыбой руки. — Хо-хо!.. Все к радости, сердцо!.. Ненилу украли, а я радуюсь… Мария ушла, а я веселюсь… Мукам веселюсь, так-тось!.. И некому мене и мстить… Микола… Плюнь!.. Я и пошел бы в битву какую, да на кого пойду?.. Хо-хо!.. Мене равного подавай!.. А об шушеру не хоцца рук пачкать… Пропадает сила моя задаром, сердцо!.. Ты ча тут?..
Обнимал радостно и горячо Николу. Тряс его за плечи любовно. Целовал в макушку. А Никола, горько опустив голову, маялся:
— Где Люда?.. Нету Люды!.. А без Люды мне и жизнь не в жизнь, дед!.. И не жалко было б, коли б с Крутогоровым одним она путалась… А то… Эх!.. Дед!.. Душно!.. Нету мне места на земле!..
— Хо-хо! Огонь мой?.. Людмила?.. — блестел белыми крепкими клыками лесовик. — Никому ей не понять, Микола… Земля — радость?.. И Людмила радость!.. А и муки… Кого полюбит Людмила, того и замучит… Так-тось!.. А ты как хотел?.. Без мук — штот-то за радость! Шалтают, на небе радость… рай… Не! такого рая, какой даден на земле, не получить ужо на небе… Без мук ежели, это для мене будет не рай… а тошнота!.. Так-тось… Земля — веселие! Хо-хо!
— Дыть, земля у господ уся?.. — фыркнул сзади оборванный какой-то, свирепый мужик. — Ить нас не пускают по госпотской земле ходить!.. А коли ежели земли нету, какая тут жись, а?..
— Земля — будет!.. — лихо взметнул белой гривой Поликарп. — Хо-хо! Будет глад, трус, мор, война… а потом земля!.. Ей, хлеборобы… Радуйтесь! Веселитесь!.. земля — радость!
Низкая, юркая старуха с горящими, выжженными солнцем глазами, подвернувшись молчком, вцепилась в широкую лесовику бороду. Заверещала:
— У-у, слепой черт… греховодник!.. У раю хрусталь-ны дворцы… золоты палаты… Молочны да медовы реки… А туто што?.. Што мы туто видим, а?..
— Хо-хо-хо!.. — захохотал Поликарп, подняв густые седые брови, нависшие над черными пустыми ямками, словно лес. — Выжги сабе глаза… Вот и увидишь… Чудо увидишь!.. Так точь. А золото ето да хрусталь вылетит у тебя из головы… Како тако золото?.. Хрустальны палаты?.. Слышь, шумит-гудет уверху?.. Вот те и палаты!.. А запахи чуешь сердцем?.. Тут тебе и рай…
Светло и радостно улыбаясь, посадил старуху бережно к стене. Взял седую ее, крохотную голову в огромные свои мозолистые руки. Поцеловал ее в макушку, закрывая лицо ее белой широкой бородой, пересыпанной рыбьей чешуей и тмином…
— Так-тось, старух!.. А и то хорошо, что ты на небе рая ждешь… Хорошо!.. Коли люди маются, тоскуют оп царстве… иншем… Хо-хо! Тут радость есть… Ух. И рад же я!.. Всему рад… Ух!.. — ухал неугомонный, веселый, вешний кудесник, древней землей вея, запахом диких лесов.
* * *
За проходом, толпы кликуш, смятенного, бушующего Николу облепив, рвали его за ковнер остервенело. Бредили:
— Ай!.. Красавчик!.. Царевич!.. Ай, цалуй!.. Горячей!..
— Га-а!.. Жулье!.. — гремел, люто метаясь под душными срывами, глузжа кулаком кликуш, Никола. — Все кровопивство!.. Собрались идить на двуногих зверей… А идить не с кем!.. Все разбрелись… Эх, Крутогоров, Крутогоров!.. Затеял ты, да… Эх… Земли!.. Земли! черт вахлатый!.. — совал он в грудь сонного косматого мужика. — Земля, думаешь, сама к тебе придет?.. Землю надо взять!.. Коли пойдут мужики на города… сокрушат живоглотов — будет земля!.. А так, не будет до скончания века!.. Чего губы развесил, мурло? Медюлян! Га! С бою, говорю, надо взять, землю-то!.. Ракло!
— А ты ча лаешься? — сонно водил мужик впалыми, мутными глазами. — Ето б надо вумственно… Што б без смертовбивства… без озорства… може, земля И досталась бы нам… А то, бают, и в Думе таперь собрались озорники… На царя лаются… Ну, царь оттово земли и не дает… Надо б тишком да ладком… А ужо, коли ладом не дадут… можно и с смертовбивством… Вумственио надо только ето…
Никола, в упор глядя на мужика, молчал, угрюмый. И вдруг, сорвавшись, загрохотал, словно гром:
— Га-а… Его душат, а он тишком да ладком… У-у, шишига лесная! Кру-ши-ть! Га-а!.. Взорвать проклятую эту планиду!.. Сжечь!..
* * *
В далекой и темной глуби пещеры рдяный вспыхнул огонь. Больные и одержимые, задыхаясь, давя друг друга и карабкаясь по уступам пещеры, двинулись к глухому окну затворника.
А из-за окна, сквозь сумрак, прорезываемый красно-зеленым светом лампад, из неведомой застенной пещеры, откуда слепым и жутким несло холодом, вахлатый, черный, обросший мхом затворник подавал древний неведомый голос:
— Кто мне верит?.. Кто меня любит?.. За мною!.. В низины!.. То-то любо будет!.. В сердцевину земли!..
Толпы, притаив дух, молчали сокрушенно. Не шевелились. Только сонный мужик сзади робко и низко кашлянул:
— О-о-о… На небе был… В самом что ни на есть Божьем чертоге… Ай в землю прострунул… К нашему брату, мужику… Вумственно надо об этом говорить!..
— Любите сердце земли! — суровый и вещий раздавался в глубине пещеры клик. — Кто не познает земли, тот не увидит и неба… Не бойтесь зла! Не бойтесь ненависти! Это зажигает любовь… Вы мне верите?.. Дети!.. Верьте всему и всем… То-то любо будет!.. То-то верно…
Неугомонный Никола могутными ломал, крепкими руками острые выступы камней вокруг окна, брызгая на стены горячей раскрытой кровью…
— Га-а!.. Не в-ерю!.. — маялся он. — Все кровопивство!.. Ты тут пособрал к себе народ… А Крутогоров… с кем пойдет!.. Ты слыхал про Крутогорова?.. Живоглотов идет Крутогоров крушить!.. Двуногих зверей… Тебе это любо али нет?..
— Крутогоров — сын мой родной!.. — дрогнув сердцем, вскрикнул затворник глухо. — Крутогоров и я — одно. Благословляю его на битву! Дух мой с ним всюду…
Уткнувшись русой окровавленной головой в окно, впился Никола раскаленными, налившимися кровью глазами в черного обросшего затворника.
— А Люда?.. Жонка Крутогорова? Не верю!.. Кто ты такой, штоб тебе верить?..
— Я — Феофан!.. — глухо проговорил затворник. В бледном сумраке ближе земляной, замшелый затворник подступал к окну, застя собой зеленый свет лампад и вея древними снами:
— Я — предтеча Светлого Града!.. А путь ко Граду — через низины… Я — дух низин! Я — Феофан!.. А сын — Крутогоров — свет… Крутогоров — сью мой возлюбленный!..
Больные встрепенулись, вздохнув тяжко, отхлынули от глухой стены с окном. Никола же, круша крепкими руками каменья, просовывал взлохмаченную голову в окно. Сверлил раскаленным синим своим взглядом черный взгляд затворника, — что-то веще знакомое и близкое чуялось ему в этом взгляде, — и пытал страхоту, обросшую мхом и землей:
— А ты веришь?
— Верю…
— В Сущего… веришь?..
— В Него, может, и не верю… — жутко и древне вещувал затворник. — Но Ему — верю!..
Гремел Никола исступленно и страшно, обводя толпу гневным горящим взглядом, а пальцами указывая на затворника.
— Га-а… Не верит и сам… Жулик!.. Отцом Крутогорова называет себя… Убью-ю!.. — Метался он у окна и рвал на себе волосы, перепачканные кровью. — Эй, отвечай! Кем нам быть?..
— Богами, — древний шел из глубины пещеры, глухой голос.
Притих вдруг Никола. Отошел от окна, сраженный. Сжал голову.
В барахле, в вонючих лохмотьях копошились по уступам прохода больные, расслабленные. Мужики подымали их. Подносили к окну, откуда подавал вещий затворник ломти хлеба и крынки живоносной воды.
В толпе все так же корчились и бесновались кликуши. Никола молчал. Ибо вещая поразила его, великая тайна затворника — Феофан.
IV
С тревожным, что-то роковое заслышавшим Поликарпом Никола вышел в чертополошье поле. За глухим старым терновником с ними расставалось сонное растрепанное мужичье.
— Крутогррову от нас поклон всем миром! — кланялись в пояс бородачи. — Да. И Людмиле Поликарповне! Кабы-то землю отбить у животоглотов!
Дикий ветер, вырвавшись из-за терновника, рвал на них спутанные, пыльные волосы, трепал свирепые бороды, развевал полы зипунов…
— Эх! Россия!.. — махнул гневной рукой Никола. — Несдобровать тебе с своим мужичьем…
И повернул на шлях, не простившись с земляками.
— Сердцо!.. Куды ж ты!.. — шагал за ним, вея седой вьюгой, лесовик. — Хо-хо! Мене тулько до монастыря… А там Егорка ждет… поводырь! Не знаешь, будем говорить, чем обрадовал ты… а коли б узнал… — улыбался в белую, развеваемую ветром бороду Поликарп, догоняя Николу. — Хо-хо! Ты не устрашился того, кого и Бог устрашился!.. А?.. Бог сложил оружье духа… Так-тось. А ты — нет!.. Перед затворником-то.
Шли по берегу шляха, заросшего боярышником, молочаями и чертополохом. Поликарп, спотыкаясь о засохшие старые колеи и стуча грушевым посохом, клокотал глухо:
— Тольк тебе, сердце, мому, открою ето… Тайна сия велика есть… А, чать, затворник и тут тяготу эту распускает… Хо-хо! Зло, грыть, делают, вольно аль невольно — все… Невольно, может, больше, чем вольно… Иншие и не знают о зле сном-духом… А делают… Вот и должен, грыть, всяк муки от духа несть…
Тади Град обряшшем… А веешь мудрует он больно. Глаза б ему нужно выжечь себе… Зряч больно!..
Но все же затворника любил Поликарп. Только верил неколебимо, что никакого зла, как и блага, нет. А есть нутро, жизнь. Это-то и нужно брать. Без жизни, с благим-то добром или злом, — тошнота, смерть… А все — от губящей жизни зрячести. Ее-то и нужно искоренять.
Тревожно молчал Никола и веще. Поликарп все так же глухо клокотал что-то позади, стучал о сухую землю посохом. Весело да лихо покрякивал.
* * *
Когда уже темным вечером подошли путники к ограде Загорского монастыря, на старой зубчатой бойнице караульщики заколотили в чугунную доску. За воротами тревожно вспыхнули огни. У каменной стены вкрадчивые зашмыгали, согнутые фигуры монахов-чернецов.
— Кто идет?.. Говори, эй, не спи!.. — грозно окликал из-за ворот стражник. — Из Знаменского?.. Назад!
Загрохотал глухо замок. Железную клетку стражник запер наглухо.
В сумраке на ощупь под ельник разбитые побрели путники. Но лихо стучал о коренья костылем лесовик.
— Эка! Теперь каждый кустик ночевать пустит… Под елями в темноте возилось что-то и кряхтело, тупо и гнусно переругиваясь. Должно быть, укрывались побирайлы.
В рваном зипуне и разбитых лаптях на мягком седом мху раскинувшись, задрал на еловый сук Поликарп ноги. Гикнул и свистнул, — матерый залихват, да и только:
— Хо-хо! Эк! Тут тебе и хоромы!.. Тут тебе и рай!.. А завтря откутают и ворота… Утро вечера мудренее!
В ельнике, жутко развевая полами чекменя, пропал Никола.
А около Поликарпа шмыгали уже монастырские следопыты. Настырно что-то жужжали ему в уши. Тащили за полы зипуна.
— Да отлезь, погань! — огромными бодаясь осметка-ми, гудел лесовик. — А? Што?..
— Откеда, дед?.. — суетились слежки. — Опрашивать велено… Давно ты тут?.. А пачпорт есть?.. На что! На что! Надо!.. Встань-ка!.. Тебе говорят?
— Отле-зь!.. — гукнул Поликарп сердито. — Расшибу!..
Завернул в зипун голову. Зажимал уши корявыми пальцами. И, путаясь в ускользающих обрывках яви, поплыл в голубой провал сна…
В полночь в еловом лесу загудела буря. Под темными, лапчатыми, подвеваемыми ночным вихрем ветвями, раздетое, в замашной рубахе, теле Поликарпа тряслось и костенело от холода… В лицо било колкое что-то и мокрое: шел липкий снег…
Где-то вблизи глухо барахтались, охая и кряхтя, пьяные какие-то хрипачи, должно быть, побирайлы, застывшие на бую…
В вое вершин, с пыткой, а поднявшись, ощупью набрел Поликарп на ствол огромной ели. Припал от бури к стволу. Растер о кору окостеневшие руки.
В лесу протяжный и страшный ахал буюн. Поликарпу чудилось, что сон все-таки не прошел: весна, цветы, лесные запахи и — снег…
V
За день перед тем, как прийти Поликарпу в Загорскую пустынь, в глухую полночь в безоконном чертовом скиту черную служил Вячеслав литургию на живой человеческой крови…
Кровь разжигала монахов-сатанаилов. Из чертова скита перли они прямо в слободку к гулящим девкам.
Вячеслав же, пьяный от крови и от человеческого жара, шел к себе в монастырь, в потайную келью…
В келье, увидев его, ярые потаскушки в диком порыве похоти бросались на него, донимая кровавыми своими ласками и поцелуями взасос, да в прикуску, язык под язык…
А трясущийся, разгоряченный Вячеслав, остервенев, сразу же на пороге кельи схватывал оголенных барынек поперек. Валял на пол. С диким ревом сек их, извивающихся, розгами из засушенных березовых веток — сладострастно и яростно, до густых кровавых потоков…
Под едкими огненными ударами в смертной палящей боли корчась, грызли себе потаскушки руки… Рвали свое тело, иссиня-красными кровавыми шматьями повисшее на ляжках и ягодицах… Но молчали, судорожно сжимая стучащие зубы…
Кровь ручьями текла по ягодицам, по спинам… Но потаскушки терпели, да и было за что: монастырскую казну давно уже посулил им игумен, а сегодня был последний срок. И они старались…
А Вячеслав, с засученными рукавами и высунутым языком, рубил и рубил, глухо, свирепо рыча. Жадно ловил немые, протяжные хрипы… Насыщал слизлую душу свою навеки: ведь сегодня был последний срок…
— Добирай! — сипло гнусили девки. — Ну и-мзду ж выставляй на кон! Сейчас же…
Передернуло вдруг Вячеслава, холодным обдало потом: а где ж взять мзду потаскушкам? Казна монастырская у казначея, да и пуста она. Поверить дальше не поверят… Удушат, стервы, коли узнают, что платить нечем… Надо улепетывать.
Бросив под стол красные от крови прутья и узкие закатив под лоб мутные зрачки, юркнул, точно вор, Вячеслав в порог… Но девки, все так же душно хрипя и ползая на карачках, загородили голыми своими, иссиня-багровыми тушами дверь, будто нечаянно, а вовсе нарочно, чтоб не выпустить «игумена». И уже прижимаясь к нему ласково, облизывались. Подставляли наперебой, не жалея, еще не окровавленные плечи, руки, груди. Богатой ждали мзды и не шевелились, не дышали: старались. И только когда Вячеслав, пригнувшись и сжавшись в комок, прыгнул козлом через тела к щеколде, вздыбились девки.
— Эй, батько, деньги! Не уйдешь! На дне моря достанем. Глухо Вячеслав охнул, хватаясь за бок и приседая.
— О-ох… Мзды нету…
— Ага, черт долгогривый!.. — понесли потаскушки, вцепившись в полы игуменовой мантии. — Срок-то пришел!.. Жи-во!.. Казну монастырскую!..
