Река вскрылась

      Второй субъект высоко благословил свое воинство образком и внушительно изрек:
      – Бей студентов!..
      Все завертелось. Белые и тезоименитые флаги переплетались с красными, с обеих сторон раздавались крики.
      Он помнил только, что субъект с жирным, сизым носом побежал, а за ним остальные…
      Часть армии потом пошла освобождать из тюрьмы товарищей, а часть, во главе с Иваном, свернула в соседнюю улицу.
      Они шли… шли…
      Не доходя Гороховой, они неожиданно увидали перед собой пехотинцев с ружьями, выстроенных в два ряда.
      Толпа всколыхнулась.
      Задние ряды отпрянули назад, а передние, не обращая внимания на солдат, со знаменами и пением свернули на Гороховую.
      Оратор-юноша взлез на фонарь.
      – Куда вы?! Стойте, не бойтесь! – крикнул Иван сильно таявшим задним рядам.
      Он повернул голову к солдатам и офицеру, словно желая спросить их:
      «Не так ли, не надо бояться?! Ведь вы не будете стрелять?!»
      «Да, да! Понятно!» – читалось на их спокойных лицах.
      Они стояли, не шевелясь, точно все то, что происходило впереди, не интересовало их.
      – Вот видите! Они и не думают трогать нас! – крикнул снова Иван. – Товарищи!
      Толпа, искоса поглядывая на солдат, стала собираться вокруг оратора.
      Вдруг послышалась какая-то дробь.
      Оратор внезапно смолк, картуз вывалился из его рук, он опустил голову и медленно стал скользить по столбу фонаря вниз.
      Несколько человек бросились к нему. Иван также бросился.
      Он увидал на лице кровь… горячую, липкую…
      Теперь он понял, что означала эта дробь.
      «Будьте прокляты!» – хотел крикнуть он этой серой линии с наведенными на толпу ружьями.
      Но что-то вдруг обожгло его. Он упал вперед и пополз, как червяк…

VI

      Иван, открыв глаза, изумился.
      Его окружала чужая обстановка.
      Он находился в роскошном кабинете.
      Как в тумане, он видел широчайший письменный стол, заваленный бумагами, портрет какого-то видного мужчины в черной раме, три больших светлых окна, библиотеку, бюст не то Тургенева, не то Герцена, тяжелые драпри и близко, очень близко чье-то лицо.
      Лицо это улыбалось ему, и он силился припомнить, кто так улыбается.
      Но вот лицо это вдруг наклонилось над ним, коснулось его щетинистой щеки своими мягкими светлыми волосами и спросило:
      – Ну, как чувствуете себя?
      – Ах!.. Наташа!
      Он хотел приподняться на постели, схватить ее руку и прижать ее крепко к своей груди, но что-то помешало ему.
      Какая-то тяжесть оттягивала его спину. Он точно пришит был к постели.
      Наташа нагнулась к нему еще ниже и ласково проговорила:
      – Не надо шевелиться. Будьте спокойны.
      – Где я? Что со мною? – спросил он, почувствовав вдруг ноющую боль во всем теле.
      Он видел теперь Наташу совсем как в тумане.
      – Ранен?
      – Да. Но не беспокойтесь. Рана не опасна…
      Иван Федорович сощурил глаза и стал мучительно припоминать что-то.
      Он совершенно забыл теперь про Наташу и окружающую его обстановку.
      Но он не мог припомнить ничего цельного и стройного.
      В отяжелевшем мозгу его вертелись какие-то обрывки.
      То он видел какого-то человека, взбирающегося на фонарь.
      Вот он взобрался, снял с головы котелок, взмахнул им и стал говорить что-то толпе.
      Что он говорит?
      – Товарищи! Товарищи!..
      Человек этот потом исчез, и на его месте появился Прохоров.
      Чудак! Сидя на продырявленном диване, он нажаривал «Барыню».
      И дальше!..
      Дальше… Мрак. Из мрака этого, как из бездны, высовывались кровавые языки.
      Все теперь в голове у Ивана окончательно спуталось, перемешалось, и он от досады чуть не заплакал, как ребенок.
      Вдруг до него донесся чей-то голос:
      – Иван!
      Он вздрогнул и увидал опять Наташу.
      – Вам пора принять опять лекарство.
      Она отлила из синеватой бутылки в массивную серебряную ложку какой-то жидкости и поднесла ему.
      Он покорно втянул ее пылающими губами и почувствовал необыкновенную легкость.
      Голова посвежела, и память вернулась к нему.
      – Вам больно? – спросила она.
      – Да… Тут, – простонал он тихо и указал на грудь. – Что же это такое?! Опять ложь, провокация?
      Она угрюмо молчала.
      Он горько усмехнулся и сказал:
      – Мало ли что!.. Сегодня свобода, а завтра – пожалуйте ручку – и в участок… Знаете, как у нас…
      Он повернулся к стене и глухо зарыдал…