Мировая история в легендах и мифах

Карина Кокрэлл

Мировая история в легендах и мифах

ОТ АВТОРА

Все главные герои этих новелл – люди очень разные. И все же одно их объединяет – ОШИБКА. И не случайно высказывание, приписываемое Луцию Сенеке, Err are humanum est– «Людям свойственно ошибаться» – одно из наиболее цитируемых на планете. Лучшие умы человечества во все времена пытались увидеть в ходе мировой истории логику и закономерность, потому что иначе история кажется просто множеством взаимосвязанных ошибок, повторяющихся лишь «с поправкой на эпоху». Так может быть, чтобы понять логику истории, следует изучать именно «механизм» совершения людьми ошибок?

С судьбой – еще сложнее. Именно когда кажется, что продумано абсолютно все и ошибки быть не может, она-то как раз и случается… Даже великий Цезарь, поднявшись на самую вершину популярности и славы, недооценил силу и решительность республиканской оппозиции своей диктатуре и поплатился за это в самый неожиданный для себя момент. Ошибся. Но и не только он. Тело Цезаря еще лежало, залитое кровью, на полу Сената, а на улицах Рима уже летели камни новой, кровопролитнейшей гражданской войны, и в стране начался хаос, который надолго похоронил саму республиканскую идею. Так кто же совершил основную ошибку? Цезарь? Или же Брут с другими заговорщиками, решив убить тирана во имя свободы? Но тогда что такое – свобода? Может быть, и она – не что иное, как распространенное заблуждение?.. И Клеопатра, конечно, тоже заблуждалась, преувеличивая свое влияние на великого римского диктатора.

Княгиня Ольга, правившая в X веке Киевом, навсегда осталась в истории не только первой княгиней-христианкой, но и страшной легендой – из-за своей изощренной мести племени древлян. Муж Ольги, князь Игорь, заплатил за свою ошибку смертью. Не рассчитал: данники-древляне, ожесточенные его непомерными поборами, взбунтовались и казнили князя – разорвали его надвое, привязав к верхушкам наклоненных деревьев. А после этого уже древлянский князь совершает свою трагическую ошибку – прибывает в Киев «сватать» вдову убитого – выхода ведь у нее все равно теперь нет. Однако «беззащитная вдова», действительно оставшаяся в столице с маленьким сыном без военной поддержки, по сути, на произвол судьбы, хитростью и обманом не только сумела расправиться с древлянской племенной верхушкой, но совсем скоро сожгла и столицу древлян – город Искоростень. Ольга укрепила свой киевский престол. И княгиня не сразу поняла, за какую ошибку настигает ее расплата, – скорее всего, жестоко мстя древлянам, она считала, что поступала правильно, по воле богов. Вот еще один очень опасный и распространенной вид человеческого заблуждения – думать, что человеку может быть точно известна божественная воля и потому ее можно смело интерпретировать. А Христофор Колумб? Его ошибка – несомненно в первой десятке самых «грубых» в истории человечества: адмирал думал, что достиг Индии, а на самом деле открыл в Атлантике совершенно новый континент, о котором картографы тогда не знали. И если бы это было единственным заблуждением удивительного и загадочного человека по имени Христофор Колумб!

Ошибки, ошибки – трагические, непоправимые, гениальные, без которых не было бы великих и порой случайных, на первый взгляд, свершений и открытий. А может быть, это еще одна большая ошибка – думать, что в жизни действительно существует что-то совершенно случайное? Так чем были бы судьбы людей и история мира, если бы не Ошибка?

Ошибка диктатора, или Еггаге humanum est

Он не был ни Гитлером, ни Сталиным…

Адриан Голдсуорси. Цезарь [1]

Все заговорщики, готовые к убийству, с обнаженными мечами окружили Цезаря: куда бы он ни обращал взор, он, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, встречал удары мечей, направленные ему в лицо и в глаза, так как было условлено, что все заговорщики примут участие в убийстве и как бы вкусят жертвенной крови. Поэтому и Брут нанес Цезарю удар в пах. Некоторые писатели рассказывают, что, отбиваясь от заговорщиков, Цезарь метался и кричал, но, увидев Брута с обнаженным мечом, накинул на голову тогу и подставил себя под удары.

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Цезарь

15 марта 710 года от основания Рима [2] в портике театра Помпея, где собрался на очередное заседание римский Сенат, произошло, без сомнения, самое известное политическое убийство в истории человечества.

Рим правил миром, a dictator perpetuo – «пожизненный диктатор» – Гай Юлий Цезарь правил Римом. Уверенной, сильной рукой. Он взял штурмом восемьсот городов, он покорил триста племен, убитые и завоеванные в его кампаниях исчислялись миллионами. Он дал Риму огромные территории. Он сокрушил своих врагов и политических соперников, преследуя их с одержимостью, изумлявшей даже его легионеров: словно не преследовал, а сам бежал от смерти. Цезарь положил конец кровопролитнейшей гражданской войне. Правда, сам же он и начал ее, перейдя Рубикон (по этой речке проходила граница Рима, священный pomerium, и полководцам запрещено было идти с вооруженным войском к столице), но Закону подчиняется слабый. Сильный сам устанавливает Закон. Цезарь знал, что нужно Риму: Риму нужны были мир, сытость и он сам. Диктатором Цезарь был избран голосованием в Овиле что сделало его власть легитимной. Такая временная мера (не более чем на один год) предусматривалась в критические для государства моменты. А потом, когда этот срок прошел, Сенату уже просто ничего иного не оставалось, как смириться: о том, что диктатура, вообще-то, всего на год, даже речь заводить стало как-то неудобно, да и небезопасно. Не самоубийцы же они, и в самом деле – противоречить человеку, за которого готовы в любой момент отдать жизни десятки тысяч легионеров, закаленных боями с варварами в непроизносимых странах за краем земли, отмеченных на картах только как «Болота Мрака» или «Скифские морозы» [3]. К тому же Цезарь был популярен: он дал измученным гражданскими войнами людям покой и порядок. И накормил. Бесперебойно приплывали в Остию [4] корабли, полные отборным египетским зерном, галдели многолюдные римские рынки, где предлагалось все – от сильных и дешевых рабов из Галлии до шелковых тканей и пряностей. Тысячи лопат зубасто вгрызались в берега Тибра: Цезарь решил облегчить подходы к городу купеческим кораблям и для этого приказал изменить течение священной реки. Казалось, ни природа, ни боги не в силах ничего поделать с волей этого человека. Да и полно – человек ли он? Как-то незаметно то тут, то там, словно сами собой, на римских площадях возникали все новые статуи великого диктатора, который, тоже как-то само собой, стал титуловаться «отцом народа», Богоподобным и Непогрешимым.

Более того – некоторые из статуй иногда наутро оказывались увенчанными железными венками, которые даже вблизи здорово напоминали… короны. Цезарь поначалу морщился, приказывал снять. Но со временем их становилоь все больше – и венков-корон, и самих статуй. То ли росла народная любовь, то ли увеличивалось число подхалимов, чутко улавливавших направление ветра. Но как бы то ни было, постепенно Цезарь и сам привык. И даже самым ненаблюдательным, в конце концов, стало ясно, кого напоминают искусно выполненные в мраморе и бронзе статуи Цезаря на площадях: ну конечно же – Юпитера!

А однажды (Цезарь как раз возвращался из Альбы, куда ездил по делам) толпа беднейших плебеев – proletarii – встретила его у границы города приветственными криками: «Да здравствует наш царь!» Цезарь пожурил их, даже показал, что сердится, но задумался.

Задумчиво грабастал в ладони подбородок римский патриций, чесал пятерней (а не одним пальцем, как это принято у благородных) в затылке плебей – оба воспитанные на одном давнем убеждении, что Рим стал господином других народов именно благодаря своей цивилизованной форме правления, благодаря Республике, столь отличной от самодержавных деспотий Востока, где нет ни голосующих граждан, ни выборных правителей, а есть безгласые подданные неизменного повелителя. До этого ведь ненавистным и варварским пережитком считалось в Риме даже само слово «гех» – царь тиран, деспот. Легендарный основатель Римской Республики Луций Юний Брут положил конец деспотической власти последнего римского царя Тарквиния более чем за четыре века до Цезаря. Этим именем привыкли гордиться как символом свободного Рима.

Хотя и слово «dictator» положительных эмоций в Риме не вызывало: здесь еще хорошо помнили ужасы правления последнего диктатора – Суллы. Однако сулланская диктатура закончилась совершенно неожиданно: кровопийца-тиран прибыл однажды утром в Сенат и добровольно сложил с себя «диктаторские заботы», вернув полноту власти «Сенату и народу Рима». Без объяснений.

Цезарь, однако, явно не спешил следовать его примеру. Теперь время шло, и все очевиднее становилось, что Цезарь своей неослабевающей рукой направляет римскую колесницу куда-то в другую сторону. Что великая Республика уподобляется, скорее, столь любимому новым лидером… Египту.

Диктатор все еще позволял римским аристократам мять задницами традиционные красные сенатские подушки, набитые слежавшимся гусиным пухом, но сенаторы чувствовали, что права решать у них остается как-то все меньше и меньше и, возможно, скоро останется столько же, сколько у их гусиных подушек…

Римский плебей волновался не слишком и даже не особенно замечал все эти изменения за ежедневными делами, необходимостью зарабатывать хлеб насущный, за шумом цирков и рынков. Свобода? Ею ведь детей не накормишь, да и некогда плебеям – кожевникам, гончарам, строителям, оружейникам, купцам, содержателям таверн, торговых, и публичных, и доходных домов таскаться на Марсово Поле, торчать в Ови-ле весь день на выборах: пусть те, кто побогаче, и тратят свое время.

А вот те, кто выше всего ценил освященную веками традиций свободу римского гражданина, чувствовали себя все неуютнее. Свобода хоть и называлась греческим словом «демократия», но, как считалось, была усовершенствована и упорядочена Римом – не то что у скандальных, импульсивных, хаотичных греков. Неладное чуял просвещенный римский гражданин, чью голову с детства отягощали греческое образование и не требующая доказательства идея, что обожествление правителя – всего лишь первого среди равных – это варварская традиция. Инепрошенно закрадывалась мысль: Цезарь вернул порядок, но готов ли свободный римлянин платить за порядок такой ценой? Но… Готов или не готов – Цезарь не особенно утруждал просвещенного гражданина выбором.

Дошло уже до того, что Сенат в полном составе (стоя!) подавал Цезарю петиции: диктатор не считал даже нужным подниматься навстречу (неслыханно!) со своего курийского кресла. И еще – трудно было не заметить, что сандалии диктатора (из отличной, кстати, пергамской телячьей кожи) – о, ужас! – красного цвета [5].

На мартовские иды, во время праздника начала весны – Anna Регеппа – Цезарь собирался объявить Сенату будущее Рима. Он знал, что этот день останется в вечности. Государство, которое он построит, превзойдет все достижения даже Александра Великого, покорившего почти весь мир, но не сумевшего этот мир удержать. Он, Цезарь – сумеет. Он уже добился того, что живых достойных соперников у него больше нет, осталось соперничать только с великими мертвыми – Александром, Суллой, Помпеем, Крассом.

Цезарь не успел ничего объявить Сенату и народу Рима, не смог от заклокотавшей в горле крови… Там Юлий Цезарь и вправду стал Богоподобным во всем. Во всем, кроме одного, о чем почти забыл: он оставался смертным комком плоти, крови, нервов… Вот в этом мерзкий старик Сулла оказался прав!

Воспоминания

Рим. Спальня в Domus Publica,

резиденции Верховного Жреца[6] на Форуме.

Иды марта. После полуночи

Цезарь плохо спал в ту ночь. Все началось с абсолютно дурацкого сна. Он шел куда-то по совершенно пустынной дороге, да и не дороге даже, а скорее промерзшей тропе между полей, над которыми клубились чернильные снеговые облака. Где-то очень далеко чернел лес. Похоже было и на Галлию, и на Британнию, и на Германию, и в то же время не похоже ни на одну из стран, которые он покорил или почти покорил. В целом мире, казалось, были только он, эта дорога и сумеречное небо, которое, надрываясь, тащило, словно переполненные сосуды, эту облачную тяжесть. Он понятия не имел, куда эта дорога ведет. Люди исчезли. Цезарь никогда не видел земли, у которой не было конца, как у неба. А тут не понять было, где одно, где другое. Он знал только одно: нужно идти, где-то все равно должно же ведь это кончиться! И тут пошел снег – густой, хлопьями.

Сзади кто-то окликнул его по имени. Он обернулся: перед ним на дороге стояли белокурый босой мальчик в отороченной пурпурным тунике, очень похожий на юного Александра Македонского, и черная волчица. Волчица смотрела добрыми, человеческими глазами, мальчик – желтыми, волчьими.

– Ромул? – осенило почему-то Цезаря.

– Он-то Ромул, – ответила грустно за мальчика волчица на прекрасной старинной латыни, – а вот мое имя, конечно, никого не интересует. Ну да ладно. Я привыкла.

Гай Юлий Цезарь

Не успел Цезарь подумать о том, что у волков вообще-то не должно быть имен, как мальчик сказал неожиданно низким, довольно противным голосом:

– Я знаю: ты – Цезарь. Она сказала. А почему ты босой?

– Ну когда ты прекратишь задавать глупые вопросы? – по-матерински строго заметила мальчику волчица. – Здесь вы все босые.

– Даже Цезарь?! У него же были красные сандалии, царские! Разве ты не знаешь – это же Цезарь, вечный диктатор Рима!

– Мне всегда смешно и грустно, когда они там, у себя, что-то называют «вечным»! Какая наивность! – «улыбнулась» всей челюстью острых белоснежных, похожих на альпийские пики в феврале зубов капитолийская волчица. Цезарь, конечно, уже понял, что это – она.

Цезарь стал задавать ей частые, как пульс бегущего, вопросы, словно спрашивая прибывшего из вражеского тыла лазутчика:

– Что это за провинция? Что здесь за племена? Дружественны ли они Риму? Куда ведет эта дорога?

Он чувствовал, что ответы знает именно она, а не босой мальчишка с желтыми глазами.

– Прекрати свой допрос, консул, молю Юноной, – понизив голос, укоризненно покачала головой волчица. – Здесь тебе нечего и некого опасаться. Скоро сам все узнаешь. И пожалуйста, не пугай глупыми вопросами ребенка.

Она покосилась на мальчика, и тот протянул руку, и сплел свой указательный палец с цезаревым – точно так, как когда-то он, Гай Юлий, ходил на Форум с покойным отцом. И произнес непонятную фразу:

– Пошли. Сказано же: отсюда ведем его мы с тобой. Все заждались, а Сулла, поди, уже напился.

У Цезаря появилось странное чувство, будто все происходящее: и эта дорога, и это небо – правильно и хорошо, и как раз то, что и должно происходить. А впереди его ждет что-то, возможно, еще лучше. Снег перестал, тонко присыпав землю. Вокруг остались четыре цвета – белый, серебряный, серый и лиловый.

Римский мальчик (Эрмитаж)

– Сулла? Ты сказал – Сулла?

– И Сулла, и Александр, и Дарий, и Кир, и много других, я не упомню, – деловито, словно школьный урок, ответил Ромул. – Много и незнакомых, в невиданной одежде.

– Трудно им вместе, – вздохнула волчица. – Только и говорят о великих победах, не умолкая, потому что как только замолкнут – начинают мучаться из-за своих ошибок, и у каждого из них есть одна, роковая, из-за которой все для него когда-то кончилось. Вот и мучаются теперь. Да как! Не позавидуешь… А ведь там — считали себя богами. Ошиблись. Но ничего не поделаешь… – завершила она, словно извиняясь.

И они – волчица, тяжко, по-стариковски наступая на снег большими лапами, и босые Ромул и Цезарь – двинулись к лиловым тучам на горизонте. Цезарь оглянулся: ни один из них не оставлял на снегу следов. Это удивило его, и он хотел спросить об этом у волчицы. Но проснулся.

Дурацкий сон прервала долгая судорога в ноге. В спальне было слишком жарко. Март в Риме выдался неожиданно теплым. Застонав от боли, Цезарь медленно поднялся и встал на пол. Лучшее средство от ночной судороги – это встать босыми ступнями на холодный мрамор. Но мрамор был теплым, местами даже горячим: жена Кальпурния любила тепло, и поэтому рабы обычно поддерживали огонь в хипокосте [7] весь март. В одной лишь льняной повязке на бедрах, медленно переступая, прихрамывая и морщась, он подошел к двери, ведущей в атрий [8], и открыл ее. Память о дурацком сне висела в комнате, от этого тоже было душно.

Спальня Цезаря была большой и просторной. Он не любил много мебели – кровать, большой стол и несколько маленьких, заваленных свитками, пара кушеток, массивное кресло, рядом – «крус», деревянная крестовина, на которую ординарец водружал каждый вечер его шлем, латы и перевязь с мечом. Несколько полотен с вытканными изображениями галльских лошадей – Цезарю особенно нравились галльские кони. В терракотовых светильниках горело душистое оливковое масло. Гобелены с вытканными конями от ветра задвигались, заплясало пламя ламп. Цезарю показалось, что за одним из гобеленов, у колонны, метнулась тень. Он приподнялся на локтях: движения за колонной больше не было. Хотел позвать рабов, но в то же мгновение осознал, что ему просто почудилось, и устыдился своего ночного страха. «Опять эти страхи. Не о них ли говорил тогда Сулла?»

Гладиаторским сложением и красотой тела Цезарь никогда не отличался, но выглядел еще неплохо – ни жиринки на плоском животе, широкая грудь, узкие бедра, длинные мускулистые ноги с хорошо развитыми от верховой езды ляжками и икрами. Тело его, однако, почти достигло той черты, когда стройность уже начинает превращаться в стариковскую жилистость.

Полная луна смотрела в квадратное отверстие крыши немигающим глазом нильского крокодила и отражалась в масляночерной ночной воде большого квадратного имплювия[9]. Два факела чадили на стенах и перемигивались с другими факелами вдалеке, в темной колоннаде перистиля [10], которую из атрия было хорошо видно. С Форума донесся заливистый лай потревоженных собак. Сильный порыв ветра соскользнул во внутренний двор с покатой черепичной крыши, гулко хлопнули двери спален, ветер бесцеремонно раздул тяжелую красную штору на двери, она беременно вспухла и укутала Цезаря. Он высвободился. Поднял взгляд к небу: луна тоже укуталась красным – день будет ветреным. Боль в ноге прошла и забылась.

Вдруг ему показалось, что вдалеке, в темной колоннаде перистиля, пробежал… ребенок. Сначала подумал, что почудилось. Потом сомнений не осталось – детская беготня.

– Эй, подойди сюда, чей ты?

Ответа не было. Под солнечное сплетение опять подкатило участившееся в последнее время чувство безотчетной ночной тревоги. Эхо бросило его голос в колоннаду, словно мраморный шар в деревянный бочонок. В ответ – снова тишина. С недавних пор стали приходить к Цезарю вместе с бессоннницей это беспокойство и ночные страхи[11], и с ними он теперь сражался, как когда-то с галлами.

Заспанный раб – высокий, веснушчатый, яростно рыжий гельвет [12] – вышел на его голос в атрий, спросил, не надо ли чего господину Цезарь приказал ему найти мальчишку, бегающего по колоннаде, и отвести его к матери. Наверное, ребенок какой-то из рабынь, сбежал, чтобы побродить по дому.

– Милиас никого не видит в коллонаде, Dominus[13],– выдавил раб, обращаясь к господину, как и принято. – Все рабы на свой половине. Все спят, Dominus.

Цезарь вгляделся: теперь в колоннаде и вправду никого уже не было.

Пауза продлилась мгновение.

Вдруг в перистиле, вокруг колонн действительно пробежал ребенок в светлой тунике и исчез. Раздались звуки, похожие не то на кваканье, не то на смех. Раб застыл оторопело и пошел на звук.

Ветер озорно присвистнул в черепице, испуганно метнулось пламя факелов. Милиас тащил за волосы странно мычащего, упиравшегося мальчишку.

– Господин, это не ребенок рабыни. Это…

По спине Цезаря опять зазмеился холодок: на него смотрел престарелый, морщинистый, ростом с пятилетнего ребенка карлик. Он мычал и широко раскрывал отвратительный рот – старался показать остаток давно отрезанного языка.

Милиас подал обтрепанный пергамент:

– Вот, кто-то приколол это к его тунике, Господин…

Цезарь брезгливо поморщился, но взял. На пергаменте большими буквами значилось: «Я – Рим Цезаря».

Идиот повалился вдруг Цезарю в ноги, потом вскочил и стал оживленно жестикулировать. Понять его жесты было невозможно. От карлика сильно разило вином и почему-то – еще сильнее – сырой рыбой. Цезарь бросил пергамент на пол.

– Как он попал в дом?

– Милиас давно говорил управляющему, Господин, что стену рядом с кухней надо надстроить или хоть гвоздей набить сверху, – низкая стена, кто угодно перелезет. А этот, может, с торговцами рыбой пришел, оттого и смердит. Спрятался где-нибудь и досидел до темноты. Такой-то – где угодно схоронится, хоть в кувшине… Что Господин повелит делать с… с этим?

– Выброси его за ворота…

– Не желает ли Господин, чтобы Милиас последовал за ним, посмотрел, откуда он пришел? – понизив голос, спросил гельвет на своем языке, чтобы карлик не понял.

Цезарь – он понимал язык этого племени – какое-то время раздумывал. Происшестие совершенно отбило сон.

Нет, только не страх! Это хуже, чем рабство. Достигнутое им потеряет всякую цену, если он пустит в себя даже мысль о страхе. Страх имеет свойство разрастаться как опухоль, заполнять человека изнутри. Те, кто подослал к нему ночью этого жутковатого урода, это знают и как раз на это рассчитывают. И теперь выжидают где-то в темноте.

– Нет! Выброси за ворота.

Цезарь вспомнил, как недавно, во время представления в театре, любимец римской публики актер Деций Лаберий произнес по роли такую фразу: «Тот, кто внушает трепет многим, конечно, и сам должен хорошо знать, что такое страх». И все в амфитеатре тогда обернулись на него, Цезаря, не сговариваясь: сотни пар испытующих, сочувственных, злорадствующих глаз… Как стрелы, нацеленные на его ложу. На следующий же день Цезарь указом упразднил своих испанцев-телохранителей, оставив себе только официальную свиту ликторов. А еще через день и вовсе появился на Форуме совершенно один, без всякой свиты. Купил жареного мяса с хлебом у обомлевшего уличного торговца, посмотрел представление мимов, вступал в разговоры с ошеломленными горожанами: после грандиозного триумфа его узнавали многие, да и статуи высились теперь на каждом углу «Ты накормил нас, великий Цезарь». Что верно, то верно – двадцать две тысячи длинных столов со всевозможной пищей и винами выставлялись во время его триумфа целых девять дней. И как только столы пустели, несли новые яства. О, тогда он устроил Риму невиданный триумф – с боями сотен гладиаторов и диких зверей, с морскими сражениями на Тибре, раздачей зерна, хлеба, оливкового масла, денег! Он освободил неимущих римлян от платы за жилье на целый год! О, как его любили, как боготворили, какие легенды передавали до сих пор обо всем этом, и долго еще не забудут. Даже самый последний римский нищий, у которого хватило сил провести в длиннющих очередях несколько ночей, получил тогда от своего Цезаря по сто денариев.

И вот теперь диктатор стоял на Форуме посреди своего народа без всякой охраны, показывая всем своим недругам, что презирает страх. И люди плакали от счастья, что видят его так близко. «Спасибо, ты дал нам всё, великий Цезарь!», «Ты дал нам мир!», «Мы любим тебя», «Рим боготворит тебя». Ему протягивали спеленатых младенцев и детские буллы! чтобы он прикоснулся к ним на счастье. Перед ним бросались на колени. Кто-то забился в падучей, какая-то женщина истерически завизжала «Богоподобный! Богоподобный!» и стала рвать на себе одежду. А какой-то беззубый ветеран протиснулся к нему, вытянулся по стойке «смирно» и прохрипел давно сорванной глоткой: «Бальбус Варрон, Тринадцатый, когорта милитария Полибуса. Среди всех сукиных сынов командиров в Галлии ты, великий Цезарь, был самый лучший сукин сын!» Кругом расхохотались. Толпа все разрасталась, Цезарю грозило быть раздавленным народной любовью. Тогда именно этот Бальбус Варрон и еще несколько ветеранов Тринадцатого легиона и еще, кажется, Двадцать шестого проложили дорогу в ликующей толпе и вывели его к спасительным ступеням театра Помпея. И, отдав честь, растворились в толпе. Цезарь запомнил легионера и приказал внести имя Бальбуса Варрона в первый список колонистов, кому предназначались наделы земли под Остией.

Сулла

…Тепло постели после прохлады атрия показалось ему желанным.

Завтра мартовские иды, праздник Anna Perenna. Весь Рим соберется на Виа Фламиния, в священном яблоневом саду, и будет весело подбадривать кривляющихся мимов и акробатов, хохотать над скабрезными шутками кукольников, слушать флейтистов, флиртовать, есть принесенную в корзинах еду, валяться на весенней траве, принимая первое тепло готовой плодоносить земли, пить до упаду и праздновать великий день конца зимы. Ему теперь редко удавалось бывать в Риме на мартовские иды, но он всегда любил этот праздник. И не случайно Цезарь назначил такое важное заседание Сената именно на этот день. Именно в этот день Нового Начала он объявит о том, как решил будущее Рима.

Цезарь знал, что все рассчитал, что все сделал правильно. «Напрасно, багровый толстяк, считал ты себя лучшим диктатором, – мысленно сказал он мертвому Сулле. – Если ты смотришь на меня оттуда, ты поймешь, как ошибался!» Гай Юлий всегда, всю свою жизнь, соразмерял свои решения с решениями этого жуткого и, он верил, гениального человека. С Суллой у него было только две встречи. Но каждая по-своему определила будущее Цезаря.

До сих пор одно имя Суллы, даже после того как пепел его был развеян над медленным Тибром, внушало ужас жителям как Субуры, так и Палатина [14]. И не только римлянам. Также и грекам, и многоязыким варварам Митридата.

Сулла не проиграл ни одного сражения, не пощадил ни одного врага. И все же сделал, по мнению Цезаря, одну очень большую ошибку.

Рубикон

Цезарь помнил узкую, мутную, ледяную речку – Рубикон и ту промозглую, упоительную январскую ночь 705 года [15]. Вдоль берега этого ручья протянулась северная граница Римского государства. О том, что это освященная земля Юпитера, напоминали серые столбы со строгими, глубоко выбитыми буквами SPQR[16] – точно такими же, как и на штандартах легионов.

С неба полетели одинокие снежинки. Потом снег пошел сильнее. Ему и легионерам его Тринадцатого все это очень напоминало варварскую Длинноволосую Галлию[17], зимними дорогами которой они только недавно прошагали. Они перевалили через Альпы и вот теперь остановились здесь – у красноватой ледяной хляби под названием Рубикон [18]. Там, за ней, был Рим. Дом, который многие не видели уже столько лет войны на чужой земле. И в который, похоже, они собирались входить в боевом строю, словно враги.

Тринадцатый легион жег костры и факелы, перед которыми хоть немного отступала непроглядная, хлещущая то дождем, то снегом ночь. Что им прикажут – разоружиться или же вдавить свои калиги [19] в пограничную священную пашню, которую жрецы по несколько раз в год вспахивают на белых быках Юпитера? Если они пойдут на столицу вооруженными и в строю, это сделает их вместе с Цезарем государственными преступниками. И святотатцами. Ведь таким переходом границы они прогневают богов.

Горнисты переглядывались, вдыхали глубже, покусывали замерзшие губы и прикладывали их к горнам, пробуя пробудить неохотно отзывавшуюся, стылую медь. Нетерпеливо ржали кони. Трогали гулкие перепоны барабанов барабанщики.

Легионные горны столько раз играли сигнал «Легион – на марш!» в Галии! Но там они шли на племена варваров, названия которых не давали себе труда даже запомнить: белги, паризии, гельветы, как их там еще? Да и какая разница: все дикари на одно лицо – высоченные, длиннорукие, белокожие, с длинными светлыми или рыжими усами и бородами, одетые в «ножные рукава» [20], которые в тамошнем климате, однако, оказались незаменимы – даже римские легионеры за годы службы к ним привыкли. С варварами все было просто: Рим нес в их темные волчьи углы свет цивилизации, а они не понимали своего блага. Не понимали и отчаянно сопротивлялись. И долгом римских легионов было сломить их глупое сопротивление и завоевать славу Риму, а себе – если повезет остаться в живых – медную табличку ветерана, право надоедать семье бесконечными рассказами о своих подвигах в варварских землях, а главное – надел жирной и влажной земли где-нибудь в Самнии, а если совсем уж повезет, то даже и в Кампаньи.

Однако сейчас дело принимало неожиданный оборот. Они стояли на границе Рима. У многих замирали сердца: неужели Цезарь поведет их на собственную столицу? Неужели опять – ад и кровь, как тогда, при Сулле? В какие-то легионерские головы заползла и свернулась другая юркая мыслишка, что кровь-то кровью, а сколькие ведь вышли тогда в люди, обогатившись на доносах и конфискациях диктаторских врагов.

И вот они стояли лагерем у Рубикона и ждали. Ждали уже двое суток, холод стал пробирать до костей. Солдаты привыкли и к холоду, и к жаре в далеких, забытых, да что там забытых, – в незнаемых римскими богами землях, где прослужили столько лет. Они гордились своей выдержкой, выносливостью, выучкой, превосходством своего четкого строя сомкнутых щитов над отважными, но хаотическими варварскими толпами. Гордились своим командиром и Римом. Даже когда римлянин подыхал от голода в зловонной канаве Субуры, он все равно знал, что подыхает «хозяином мира». Не предательством ли будет пойти против Сената и, возможно, самого Юпитера?

Сенат решил тогда его уничтожить! Его, Цезаря. Девять лет он покорял племена Галлии, Испании, Германии и Британии. Девять лет, пока другие мяли задницами подушки в Курии, слушали ораторов на Ростре и отхлебывали из чаш в тавернах на Авентине или вопили, подбадривая потных гладиаторов в Капуе, он со своими легатами отбивался от одетых в шкуры дикарей в заснеженных лесах у Рейна, от выкрашенных синилью свирепых британских варваров, брал укрепления гельветов и лузитан. Он завоевал личной доблестью – и купил своей щедростью! – верность своих солдат (он едва теперь не подумал: «и любовь», но не был уверен, что, опоздай легионный казначей с жалованьем, чувства легионеров к нему могли бы определяться так возвышенно. Цезарь недооценивал. Его и вправду любили.

Сословие, красноречие, богатство, амбиции, доблесть, ум – все это может принести консульство и наместничество в провинции при условии, что ты умеешь разрушать репутации одних противников и подкупать других. А может и не принести, если тебя обойдут другие, умеющие подкупать лучше. А еще – можно потерять даже консульство, если в Риме почувствуют, что ты слишком силен и опасен. Если за тобой легионы – ты опасен вдвойне. Но и неизмеримо сильнее Сената. Цезарь изучил уроки Суллы. Вот потому и провел девять лет вдали от Рима, в далекой Галлии, с войском. Сенат был далеко, Цезарь – рядом. Он называл легионеров «сотоварищами» и «братьями», не «солдатами», как другие. Он и вправду любил свое войско (как можно не любить тех, кто умирает, чтобы сделать возможной твою мечту!) и приучал их к мысли, что верность Цезарю – во-первых, Сенату – уже во-вторых.

Несмотря на всю свою огромную власть в провинциях, Цезарь ни минуты не помышлял о том, чтобы объявить их независимыми от Рима. Тогда он стал бы еще одним царьком, как Никомед, Птолемей, как Митридат. Нет: настоящая власть – только в Риме! «Roma caput mundi»[21]. Все остальное не имело смысла. Хотя он и сказал однажды, проезжая через какой-то крошечный варварский городишко, что предпочел бы лучше быть в этой дыре первым, чем в Риме – вторым, он имел в виду: пока невозможно быть первым в Риме.

И вот когда ему казалось, что он так близок к цели, он победоносен, непобедим и неприкосновен, когда невероятно было даже предположить, что кто-то посмеет, его ударили по носу. Неожиданно и сильно: после девяти лет его галльских войн Сенат известил его посланием, что благодарит консула за его вклад в дело расширения римских границ. Но за самовольное, без консультаций с Сенатом, предоставление иностранным царям военной помощи, несанкционированное сенатом Рима и римским народом сооружение зданий и памятников в городах провинций Ахайя, Азия и Испания, а особенно – за преступное формирование из числа местных варваров-галлов легиона «Алауда», обученного и вооруженного по римскому образцу, Сенат Рима соответствующим эдиктом, выгравированным на медной доске, ратифицированным и переданным на хранение в канцелярию, освобождает Гая Юлия Цезаря от должности консула. Гаю Юлию Цезарю предписывается вернуться в Рим в качестве частного лица, разоружив и распустив свою армию у границы Цизальпинской Галлии (рубеж «Рубикон»). Гаю Юлию Цезарю предписывается дать подробный отчет своей деятельности в должности консула Рима и выступить ответчиком в нескольких возбужденных против него судебных исках. Заочное баллотирование Гая Юлия Цезаря на должность консула не предусматривается. Эдикт консула Марка Клавдия Марцелла. Печати. Подписи.

Марк Клавдий Марцелл? Это еще кто такой?! Цезарь его совершенно не помнил! Он перечел внимательно. Судебные иски!

Послание Сената, метко брошенное в жаровню походного шатра, ярко и обиженно вспыхнуло.

Сулла тоже когда-то стоял со своими легионами у пределов Рима. Ему тоже предложили разоружить солдат и идти к Риму как частное лицо.

Переход «померия» – это война. Гражданская война – всегда хаос. Но разве не из Хаоса родился мир, как учат глубокомысленные греки? Главное – правильно распорядиться хаосом, направить его в нужное русло. Сулла сделал это неумело, с бессмыссленной жестокостью и ненужным кровопролитием. И пришел поэтому в конце своего диктаторства к плачевному, политически безграмотному решению. У него, Цезаря, все будет иначе. Сначала хаос, а потом – новый Рим, который он давно задумал и выносил, как греческий Зевс в своей голове – Афину…

Сейчас Цезарь знал только одно: если он сделает, как предписывает Закон, если разоружит своих солдат перед Священной бороздой и войдет в Город как частное лицо, момент будет упущен. Навсегда.

И что дальше? Почетная отставка. Мемуары. Долги, тяжбы с взаимодавцами. Вилла где-нибудь в Кампанье с купальней, виноградником, собранными в Греции скульптурами и библиотекой, всегда серьезная, ровная и исполнительная, словно молодой ординарец, жена Кальпурния, красивые рабы… Забвение. «Цезарь? Какой Цезарь – тот, который?.. С Никомедом?.. Да нет, другой, вроде. А может, и тот?»

Что еще? В бытность свою эдилом [22] Цезарь вообще-то устраивал очень популярные гладиаторские бои, так что, возможно, вот это ему опять и поручат «от имени Сената и народа Рима». Да, а потом – он невзначай отравится устрицами… И финал: «Гай Юлий Цезарь – бывший консул, устроитель зрелищ…» – на серой плите. А Римом будут править Сенат и «Помпей Великий».

Помпей когда-то был очень хорошим полководцем, но с годами стал осторожным, как рыночный меняла. И Сенат знает, что Помпей никогда не будет делать резких движений и принимать слишком самостоятельных решений. Он предсказуем, не то что Цезарь. Странное дело: несмотря на все козни против него «великого Помпея», несмотря на то, как противно сворачивал тот верхнюю губу, когда смеялся, Цезарь никогда не испытывал к зятю [23] такой острой неприязни, как к Катону. Катон вообще был единственным человеком, который ухитрялся вызывать в нем такую неприязнь! Цезарь и представить себе не мог, насколько она взаимна.

Ночью девятого января в лагере Цезаря у Рубикона появился народный трибун Марк Антоний. Он тайно выбрался из Рима, переодевшись вольноотпущенником. Трибун добирался до лагеря Цезаря больше недели и притащился на какой-то повозке местного крестьянина. В выражениях, заставивших покраснеть любого ланисту[24], и яростно выплевывая попавшую в рот солому, он тут же поведал, что обе лошади его пали по дороге, да и были то клячи, которых удалось где-то прихватить в последний момент. Что путешествие в повозке местного крестьянина, который вез на рынок гусей, но позарился на заработок, оказалось таким, что от ухабов его трибунская задница сплошь покрыта синяками, а остальные части тела – кровоподтеками от гусиных клювов, которым попутчик не пришелся по душе. Что вина приличного он не пил всю неделю, и его уже тошнит от одного только вида жаренной на костре гусятины без соли и гарума [25].

Цезарь не перебивал. Появление в таком виде Марка Антония, его вернейшего сторонника, говорило само за себя: Сенат отверг все его аппеляции и полностью на стороне Помпея. Беглый трибун сообщил нечто и похуже: легионам Сената, расквартированным в Испании, уже срочно приказано прибыть в Рим – на случай, если Цезарь не повинуется приказу. Суллу не забыли! А кое-кто в Сенате даже предлагал выдать Цезаря галльским вождям для расправы. Да, он здорово их напугал!

– Эти яйцеголовые мудаки так осмелели, что чуть не пришибли меня прямо на заседании, когда я защищал тебя, Цезарь, и втолковывал им, скольким они тебе обязаны! А Теренций Публий даже пытался атаковать меня своим железным стилом. Достал из своей кипарисовой коробчонки – и тык, тык!

Марк Антоний рассказывал об этом как о невозможном, но забавном приключении и улыбался. Цезарь представил себе тщедушного Публия Теренция перед могучим Антонием и тоже невольно улыбнулся.

– Это меня, народного трибуна, да вдобавок теперь еще и жреца-авгура! Ну, ты меня знаешь: царапать своим стилом Теренций сможет не скоро! Однако пришлось уносить ноги. Нет, как тебе это понравится? Меня, неприкосновенного трибуна, – стилом, в здании Курии… Где Закон?! – Марк Антоний задрал руку, с гримасой отвращения нюхнул собственную подмышку и, не меняя тона, добавил: – Будь другом, прикажи-ка нагреть ванну в какой-нибудь из палаток, не то задохнусь от своей же вони.

Марк Антоний был единственным соратником, которого Цезарь считал безопасным. Он был, пожалуй, забавен. Отважный, простой рубака с шеей гладиатора, всегда готовый к драке и пьянке, бабник, погрязший в долгах. Хотя недавно Марк Антоний удивил: не довольствуясь должностью народного трибуна, он неожиданно для всех пролез в Коллегию жрецов-авгуров [26]. Все, кто знал Марка Антония получше, долго смеялись, узнав об этом, и списали все на очередную блажь повесы.

Между тем Марк Антоний улегся за столом Цезаря, жадно соля пищу и щедро поливая ее соусом гарум, и все рассказывал о впечатлениях дороги, немилосердно при этом чавкая.

– Скажу я тебе, в дороге я чуть не стал любителем задниц: возница мой, из местных, сын мельника, и ростом, и статью – если его очистить от вшей и переодеть во что-нибудь менее затрапезное и вонючее – просто оживший юный Гектор или как его там? Лет шестнадцати, а может, и младше. Сам не знает. Родятся же у них тут, на границе, такие вот уникумы. Повезло ему, что я к задницам равнодушен. Взял крестьянку одну по дороге. Руки, правда, мозолистые, как жернова, но в этом, скажу я тебе, – он сделал непристойный жест, – своя прелесть. Ее хватало. А сын мельника этот вдобавок так играл на свирели, что я заслушался, несмотря даже на то, что голова с похмелья раскалывалась каждый день. Проклятое вино, у меня от этих северных вин вечно жесточайшее похмелье! У тебя тут наверняка есть что-нибудь поприличнее!

Цезарь сделал знак ординарцу, а сам задумчиво слушал болтовню Марка Антония, ни разу не перебив.

– Если хочешь, я обращусь к твоим легатам. Расскажу, что стал позволять себе Сенат: покушение на неприкосновенного народного трибуна, подстрекательство выдать римского консула вождям варваров… Это – предательство, и возмутит войско. Мне поверят.

– Хорошо. – Цезарь знал, что Антоний и вправду умеет быстро найти общий язык с солдатами. – Только… не превращай все в свой обычный ярмарочный фарс.

Собравшимся в шатре легатам Марк Антоний во всех подробностях рассказал, как ему, народному трибуну, угрожали смертью сенатские выскочки, далекие от нужд народа, о котором денно и нощно печется он, народный трибун. Легаты были наслышаны и о денных, и особенно о нощных заботах Антония, но говорил трибун хорошо, подкупал динамикой рассказа, грубоватой искренностью, траурной щетиной [27] и сирой одеждой вольноотпущенника.

В этой речи Марк Антоний – теперь все-таки как-никак жрец! – изо всех сил старался не сквернословить и не богохульствовать. Не удержался только пару раз, как бы ненароком, чем все-таки вызвал чей-то короткий и нервный смешок.

– Это что же… идем… на Рим? – очень тихо спросил обычно самый молчаливый из легатов Азиний Поллион, когда Марк Антоний закончил. – Опять гражданская война, как при Сулле?

Марк Антоний (Вена)

Тишина наступила такая, что слышались только январский ветер снаружи и потрескивание огня жаровен внутри.

И тогда заговорил Цезарь. Он обещал неслыханное. Отличившимся легионерам – всадническое сословие и рабов из захваченных пленников, наместнические должности – легатам.

Цезарь стоял совершенно один, в полной темноте у этого ручья, который неслышно тек у него под ногами, черный и невидимый как время. Он ловил пылающим лбом желанный холод снега. Не отдавал приказа на марш и не распускал легион, и все стоял у границы. Чего он ждал?

Внутри у него все дрожало от упоения риском, от осознавания того, сколько поставлено на кон. И это была та же дрожь, как тогда, когда он, еще мальчишкой, сплетаясь на земле с горячим телом Сервилии, бросал вызов самому Юпитеру.

Но он не мог выступить, не будучи уверенным в полной поддержке легиона.

С темной высоты долго, протяжно, медленно падал крик каких-то птиц. Цезарь задрал голову: птиц не было видно, и казалось, что это подает щемящий голос само небо. Цезарь, стоя у ледяного ручья, словно не замечал времени.

Позади раздалось чавканье грязи, и слишком знакомый голос с непривычной серьезностью сказал из темноты:

– Мы теряем время, Цезарь. Если в Рим успеют подойти легионы Сената…

Цезарь продолжал молчать. Пахло тиной от воды, навозом, жженой тряпкой факелов, дымом костров, как всегда на марше. Темнота казалась такой напряженной, что, отпусти ее, и она выстрелила бы как катапульта.

Еле слышное, как голос ослабевшей от голода попрошайки, журчание Рубикона, ржание коней, шум лагеря и далекие вскрики птиц.

– Слышишь, Цезарь? – продолжал Марк Антоний с уж совсем незнакомой Цезарю меланхолией. – Птицы летят на Рим косяками, словно весной, а сейчас зима. Это хороший знак. Он предвещает твою победу.

Марк Антоний оскорблял здравый смысл предположением, что он, Цезарь, может поверить авгурской чепухе. Даже настоящему авгуру Цезарь еще подумал бы, поверить или нет. Не оборачиваясь, он проговорил:

– Марк Антоний, всем ясно, что под свое жречество ты сможешь теперь одалживать даже у самых прижимистых заимодавцев, которые, наверное, уповают, что за тебя поручится коллегия авгуров. От меня ты больше не получишь и сестерция, стань ты авгуром хоть еще трижды.

Конечно, Антоний был должен и ему. Хотя и сам Марк Антоний в этот момент уместно вспомнил, что Цезарь сам не меньше его в долгах, и кредиторы ждут возвращения в Рим развенчанного консула как вороны – крови.

– Так что, авгур Марк Антоний, молю: не принуждай меня слушать твои сказки о пичугах! Ни я и никто другой тебе не поверит. В задницу твоих птиц!

– Хорошо, не буду! – беззлобно согласился Антоний с легким смешком. Цезарю, конечно же, не видно было в темноте, как зло заходили желваки на его тяжелых челюстях. – Но когда-то Сулла…

– Ты сравниваешь с ним меня? – молниеносно, словно только этого и ждал, вскинулся Цезарь. Неясно было, что он имел в виду, и Марк Антоний счел за благо промолчать.

Цезарь вдруг выплюнул витиеватое, грязное солдатское ругательство, и оно неожиданно его подбодрило.

– «Когда-то Сулла!» При чем тут Сулла? Разве ты не видишь, что легаты колеблются? Что их раздирают сомнения. Страх святотатства, новой гражданской войны – с одной стороны, и верность мне – с другой, желание поживиться – с третьей?

– Вижу. Что будем делать? Распустишь всех по домам? Если так, то сейчас – самое время. Решать тебе.

– Мне нужно что-то положить на ту чашу весов, что перевесит мораль легиона в мою пользу, – задумчиво сказал Цезарь, словно самому себе.

– И что же? Всадничество уже должно было перевесить все остальное.

– Если бы ты и вправду был авгуром, ты бы догадался! Нужен знак богов.

– А, вот оно что! – с комическим облегчением воскликнул Антоний. – А я-то и не понял сразу! Ну конечно же, ты же сам Верховный Жрец, к тебе донесения от Юпитера и Юноны приходят с особыми вестовыми, как же мне сразу в голову не пришло! Но тебе следует поторопить старика Юпитера. Иначе Помпей подоспеет с испанскими легионами!

– Не ёрничай. Это очень серьезно.

– Серьезнее некуда! – раздосадованно бросил Антоний.

И тут же от темной воды донеслась… громкая и очень красивая мелодия. И в черноте ночи зажегся яркий, неправдоподобно яркий факел. Вспыхивая оранжевыми искрами, он начал приближаться к лагерю.

Факел нес в руке высокий, и вскоре оказалось – более чем высокий, просто гигантского роста атлетический юноша, одетый по-гречески, и он при этом… вдохновенно играл на свирели. Легионеры переглядывались и с суеверным удивлением приближались к звучащему, яркому видению – легаты, музыкант, Марк Антоний с Цезарем. Вдруг этот, невесть откуда взявшийся то ли человек, то ли бог выхватил у стоявшего рядом, не успевшего опомниться горниста горн, приложил его к губам, и из раструба мощно понеслись знакомые звуки сигнала «Легион – на марш!».

Дружным ржанием откликнулись на привычные звуки кони легионной кавалерии, начали беспокойно рваться и метаться у коновязи. Продолжая играть, юноша с ловкостью атлета отшвырнул факел, бросился в темную воду Рубикона и… исчез. Все произошло так быстро, что никто не успел ничего понять. И в полной тишине раздался непривычно дрожащий, взволнованный, изумленный голос консула Цезаря:

– Это знамение богов, братья мои! Это – знак! Сенат своим предательским поведением и оскорблением народного трибуна Марка Антония нарушил священные законы Рима. С нами боги, с нами Юпитер! Вперед, Тринадцатый! Нас поведет знамение богов! Это они призывают нас воздать вероломным за попрание священных законов Рима![28] Отличившихся ждет всадническое сословие, земля, рабы. К тому же женщины Аримина, который необходимо взять по дороге на Рим, славятся очень большими… достоинствами! Вперед!

И прошептал смятенно и решительно, но стоявшие неподалеку слышали, хотя и поняли его слова только те, кому случалось перекидываться в тавернах в кости с греками:

– Анерифо кубос![29]

Жребий брошен. И если жребий брошен, можно только гадать, какой стороной он выпадет.

А темноту уже кромсали солдатский хохот, ор команд, звуки горнов, флейт и низкий, возбуждающий тревогу где-то в солнечном сплетении грохот барабанов. Мир наполнился этими звуками. Тысячи копыт, тысячи толстых солдатских подошв превратили в месиво запретную Священную пашню. Римские легионы пошли на Рим. С этого момента Гай Юлий Цезарь должен был или умереть, или стать просто Цезарем.

Помпей и его сторонники-сенаторы, получив известие о приближении к Риму Цезаря с несметным войском, в панике грузились на корабли и отплывали в Испанию, где стояли легионы Помпея. Цезарь не успел их задержать. Но Помпей, Испания, все это – потом. Сначала – горячая ванна. И выспаться. Теперь он мог ненадолго передохнуть: Рим принадлежал ему.

Именно тогда Марк Антоний, нагловато подмигнув, и задал Цезарю давно мучивший его вопрос:

– Возницу своего я, положим, узнал, но как тебе удалось… – У Антония чуть не вырвалось «сукин сын», но он вовремя спохватился. – Но как тебе пришло в голову все это… и костюм…? И как в твою чепух… в твое знамение поверил легион?

– Видишь ли, Марк Антоний, вера в богов – удивительная вещь. И без этой веры людям невозможно, – очень серьезно и даже назидательно ответил Цезарь.

Завтра в Сенате он расскажет им, каким будет новый Рим, его Рим. Шестнадцать легионов и десятитысячная кавалерия ждут его в Греции и у границ Сирии, чтобы идти на Парфию. Он предвидит пораженное молчание: «Без всякой санкции Сената!» Ничего. Пусть чаще упражняются в «пораженном молчании». Он отомстит парфянам за вероломное убийство Красса. И он сделает римскими провинциями Армению, Парфию, и вторгнется с разведывательной целью в «страны шелка». А потом вернется с легионами через земли каспиев, сарматов и скифов, которых он будет завоевывать по пути и оставлять гарнизоны в построенных римских крепостях. За три года небывалой кампании он создаст невиданное государство Pax Romana, которое объединит Лузитанию [30] со странами Востока, а Скифию – с Африкой. Через пять – десять лет везде, где пройдут его легионы, – даже в ледяной Скифии! – люди будут ходить по кирпичным дорогам, приносить жертвы не только своим богам, но и в местных храмах Юпитера, смотреть бои на гладиаторских аренах, есть мясо и фрукты с соусом гарум, а отроки местной знати, одетые в тоги, будут изучать римское право, латынь и Quadrivium [31], как сейчас в Цизальпинской Галлии, когда-то тоже варварской, и служить в римских легионах. Он превзойдет не только Суллу. Он довершит то, что не удалось Александру. У Римского Мира будет несколько равнозначных столиц – Александрия, отстроенные заново Афины и Карфаген. А его столицей станет возрожденная Троя, город предка Энея. Этим он свяжет великое прошлое с великим будущим. И уже теперь позаботится о достойном преемнике, чтобы не повторить ошибку Александра. Хотя объявлять, кого он уже назначил своим преемником, пока будет преждевременно.

Его не слишком волновало, как воспримут его речь они. Сенат – это трибуна, с которой он объявит Риму о том, какое великое будущее ждет его народ. Ему вспомнились лица – полукругом вокруг него, в Курии: их кривящиеся губы, полные сдерживаемого, но неизменного скепсиса. Им невдомек: скепсис – прибежище стариков, прибежище бессильных, скепсис может отрицать, насмехаться, вот только ничего создавать он не способен! Поворачиваются друг к другу, наклоняются, чтобы что-то тихо прошептать, не иначе, что-то ужасно остроумное и скептическое – о нем! Тонкие большие носы, профили – хоть каждый на монету, порода! Он с легкостью мог бы всех их уничтожить и тогда, при Фарсале[32], и потом. И сейчас может сделать это в любой момент. Но не станет – не будет повторять Суллу и в этом. А эти породистые, холеные коты на мраморных скамьях, преисполненные чувством собственной значимости, так ничего и не поняли! Они не поняли, что живы потому, что так решил для себя он: сенаторы так хорошо смотрятся на белом мраморе в своих отбеленных мочой и мелом тогах с пурпурной каймой! И выступления их так развлекают его – остроумием, выразительностью, начитанностью, уместными цитатами из греков! Но… При всем своем уме, образовании и начитанности они так ничего и не поняли. Они не поняли, что сами оказались не способны ни на что, кроме своего породистого скепсиса, и что сделали единственную разумную вещь – дали ему диктаторские полномочия.

Пора бы им, сидящим на гусиных подушках, понять хотя бы одно: законно все, что служит на благо Рима. И хороший диктатор – гораздо лучше, чем плохой, раздираемый противоречиями Сенат. Или гражданская война.

Но даже его сын ничего не понимает. И уже смотрит на него с мраморной сенатской скамьи с тем же скепсисом!

Да, не он воспитал его, не он показывал ему впервые, как на восковой дощечке выцарапываются буквы его имени, не он водил его за руку слушать ораторов на Ростре. Но неужели кровь совершенно ничего не значит?!

Сын был той тайной, которую они с Сервилией неведомо как сумели оградить от ненасытного до сплетен Рима. Об их связи в Риме судачили много, но и самые циничные сплетники из-за небольшой разницы в возрасте между им и Брутом никогда даже не предполагали его отцовства. И того, как давно они с Сервилией стали любовниками.

«Что это за ночь сегодня – одни воспоминания! И этот немой карлик…» – думал Цезарь. Как будто карлик и был воплощением его ночных страхов. Цезарь старался в эту ночь думать о будущем, которое начнется утром, сразу же после его речи в Курии. Но ни планировать, ни думать о будущем не получалось – картины возникали размытые, дальние. А вот видения прошлого вставали рядом с готовностью услужливых ординарцев.

Сервилия

… Сервилия стала его первой женщиной. Он встретил ее как раз за три дня – он точно это помнил – до самого первого скорбного потрясения его жизни – смерти отца.

На исходе лета ему, наконец, дали выпить теплой крови жертвенного быка и торжественно надели на него первую, с иголочки, toga virilis [33]. Но уже к вечеру того же дня он понял, насколько неудобна эта долгожданная одежда и как сковывает она движения. В ней хорошо только мерить шагами пол где-нибудь в Курии, разворачивать свитки и принимать значительные «государственные» позы. Гай Юлий снова чаще стал надевать свою старую тунику. Он носил ее с напуском, слишком низко и свободно, по последней моде среди юношей, подвязывая ее поясом на бедрах, что вызывало укоризненные взгляды родителей.

Но в тот день, он хорошо это помнил, на нем была тога. Он вообще во всех подробностях вспомнил вдруг тот, такой давний уже, день. И понял: старость…

На исходе лета, после полудня, Гай Юлий шел через Авентин [34]. В это время римские улицы обычно совершенно пустынны. Бродячие собаки, словно дохлые, как обычно валялись в горячей пыли.

С утра он поплавал в реке у Тибрского острова, потом под окрики учителя верховой езды, немолодого сирийца, отрабатывал резкие смены аллюра на просторном новом манеже школы всадников на Марсовом поле, потом встретился с отцом на Форуме, и там они вместе послушали на Ростре знаменитого оратора Квинта Хортала, судебного обвинителя. Да, того самого, что прозвали «Дионисия» [35] за неуемную и выразительную жестикуляцию.

Гаю Юлию он не понравился: его жесты отвлекали от того, что он говорил. После отец остался в таверне позади храма Беллоны, чтобы за чашей вина обсудить с другом Квинтом Масалой последние события и всякие житейские дела. А Гай Юлий, проголодавшись сильнее обычного, пошел домой, зная, что дома уже ждет prandium – полуденная еда, в их доме обычно неизысканная и простая, но вкусная – соленые оливки и ломтики чеснока, лепешки, овечий сыр, мед, плоды смоквы, холодная отварная козлятина, мелко нарезанные листья салата с оливковым маслом и испанским гарумом, солью и пряностями, сильно разбавленное водой или ягодным соком вино и орехи с медом. В семье Юлиев жили просто и были тем горды. О них сплетничали, что все это от недостатка денег, а принципы тут ни при чем. Но нужно было знать непреклонный характер Аурелии, выкормившей грудью всех троих детей (неслыханная праведность и акт самопожертвования среди римских аристократок!), чтобы понять: будь даже у них богатство, все в доме оставалось бы именно так, как завела мать семейства. Аурелия видела особое достоинство в жизни без излишеств и осуждала римских аристократок, позволявших, чтобы их младенцев вскармливали рабыни-кормилицы: «Этим лентяйкам невдомек, что с рабским молоком римлянин всасывает рабство».

Жили Юлии в Субуре, что с некоторых пор вызывало презрительно сложенные губы и сочувственные взгляды палатинских и даже авентинских родственников: «Это правда, что недалеко от вашего дома есть даже… иудейский храм?» Ну да, был в Субуре и «иудейский храм», и много чего еще.

Дом Юлиев – невелик, без сада, но просторный и построен добротно, словно крепость: могучие дубовые ворота, крепкая крыша (способная выдержать нескольких мужчин, вооруженных пращами, если нужно), толстые стены, ни единого окна снаружи. Вся жизнь – внутри дома, снаружи – только окованные железом ворота и сплошная стена: аристократы знали, как беспощаден и скор на погромы и бунты римский плебс.

Когда первый Юлий выстроил здесь дом, Субура не имела еще своей злачной славы, а считалась добропорядочной частью Рима. Это уже потом вокруг построили огромные инсулы[36], где плата за жилье была невысока, а поэтому их могли позволить себе снимать мастеровые, хозяйки дешевых лупанариев[37], нищие актеры и учителя, воры и скупщики краденого, дезертиры и разный иной сброд, а также малоимущие, но многодетные граждане, бежавшие от недорода или чумы из дальних провинций, ну и иностранцы – египтяне, греки, иудеи, да мало ли кто! Исключая уроки риторики и грамматики, а также и занятия военной наукой на Марсовом поле, Цезарь рос в этом многоязыком, горластом, иноплеменном соседстве, дружил с ними, дрался до первой крови, видел, какими разными бывают боги, быстро схватывал выражения многочисленных языков, слушал пьяные рассказы проституток о несчастной судьбе, постигал безжалостный уличный закон и изнанку Рима, неизвестную большинству римских аристократов. Словно знал, как все это потом ему пригодится. Сверстники в Субуре относились к нему с уважением, звали разрешать уличные споры. Может быть, и потому, что Гай Юлий никогда не кичился тем, что он римлянин и аристократ. Панибратства, однако, не терпел, и это вскоре поняли. Отец однажды сказал ему так: «Смотри, слушай, запоминай. И думай. Потом от голосов таких, как этот субурский сброд, очень возможно, будет зависеть твоя первая должность в Сенате». Гай Юлий смотрел, слушал, запоминал. И думал.

Гай Юлий спешил домой: солнце уже перевалило за полдень, лиловые тени удлинились, словно удивленные лица. Вдруг он увидел, как на высокой стене одного сада нежатся на солнце ветви, усыпанные особенно крупными и наливными бело-розовыми яблоками. От них исходил такой аромат, что, казалось, благоухала вся серая стена. Ему страшно хотелось пить (свою флягу забыл в манеже), и он почти физически ощутил за зубах сочный хруст прохладной сладкой мякоти. Стена была старая, камни лежали неровно, уступами. Распугивая юрких гекко, он вскрарабкался наверх по горячим от зноя камням и, озираясь по сторонам, сорвал яблоко. Потянулся сорвать еще парочку на дорогу, при этом несколько раз выругавшись под нос, настолько неудобна была «одежда повелителей мира».

И вдруг откуда-то снизу, словно тонким дымком, поднялся тихий, горький девичий плач. Уходить? Любопытство пересилило. Он выложил яблоки на щербатую широкую стену, вонзил зубы в одно, особенно светящееся спелостью, и, с яблоком в зубах, стал спускаться в заросший сад. Очень далеко, за зеленью, белела стена виллы. Не удержался: запутался в складках тоги и кубарем скатился в сад. Но не выпустил из зубов яблока.

Под каким-то пахучим кустом, судорожно обняв тонкими белыми руками колени, сидела девушка постарше его, лет, как ему показалось, двадцати, в простом, но недешевом платье. Она испуганно подняла мокрое от слез лицо и посмотрела на него, взъерошенного, в растерзанной тоге, с яблоком в зубах. Он сначала испугался, но тут же почувствовал, что бояться этой молоденькой женщины нечего, оправил тогу и с надкусанным яблоком в руке подошел ближе. И увидел на тонком предплечье алый след чьих-то пальцев, а на ключице – кровоподтек.

– Больно?

– Нет. Унизительно. Бессилие… – неожиданно низким голосом резко ответила она.

– Кто? – спросил он, показывая на рдеющую руку.

– Муж.

Гай Юлий, сам не зная почему, отер тогой и протянул ей свое надкусанное яблоко. Она взяла яблоко, энергично и зло откусила, а потом улыбнулась сквозь слезы, словно в его появлении в саду не было ничего удивительного, или ей просто сейчас вообще было все равно. Она жевала яблоко, как маленькая девчонка, и не спрашивала, кто он такой и откуда, а он не спрашивал, за что ей так досталось от мужа. Только погладил ее по пышным рыжеватым волосам. Словно старше был он, а не она. Она не отстранялась. А он сел с ней рядом, и у него перехватило дыхание от мощных, слившихся в один поток жалости и желания. И женщина повернулась к нему, обвила его шею и дотронулась до его губ своими – еще в яблочном соке…

Так он стал мужчиной и узнал Сервилию. К обеду он безнадежно опоздал, и вынужден был слушать филиппики [38] матери об обязанностях и поистине ужасных последствиях отклонения от них. И отдельную филиппику от отца – за растерзанную тогу. Но Гай Юлий принимал все безропотно, с блаженной улыбкой.

А спустя три дня отец за вечерней трапезой в триклинии шутил и смеялся. Целый день накануне он много читал, и за столом от него приятно пахло сандаловым деревом свитков [39]. Он рассказывал смешные байки о своей службе в провинции Азия и о каком-то своем знакомом царе, Никомеде, правителе Вифинии, красивой страны на берегу Понта: «Поразительной учености и ума человек, одна только у него беда, – понижал голос отец, – невероятно, но не любит женщин, только таких же противоестественных мужчин, как и сам. Поневоле подумаешь, что пороки проистекают от слишком большой учености». На медовые орехи на столе и на большой букет срезанных пахучих цветов в горшке посреди стола налетали пчелы и уютно жужжали. А потом сестры, визжа и пытаясь их отогнать, ненароком перевернули горшок, и вода залила весь стол и их одежду. И подбежали с ветошью рабыни, и много было суматохи и смеха.

А потом отец, как обычно, зажег лампы перед пенатами [40] и ушел в свою спальню. И больше не проснулся.

Погребальный костер, по обычаю, зажгли ночью, за Тибром два дня спустя.

Ночь тогда тоже, как и эта, бессонная, мартовская, была ветреной, и огонь занялся очень быстро.

Тогда Гай Юлий в первый и последний раз пожалел, что не родился женщиной, – он не мог извергать из себя скорбь голосом, как делали мать и сестры. Отец никогда не держал его просто за руку, когда они вместе ходили слушать ораторов на Ростре или в Курии – они всегда ходили, сцепив указательные пальцы, Когда он шел так с отцом по улице, то, что бы ни происходило вокруг, – Гай Юлий чувствовал, что в мире все правильно, безопасно, и так будет всегда. Все это исчезало сейчас перед ним в огне. Его солнечное сплетение тогда впервые больно прокололо это слово – навсегда.

Потом ему, теперь главе семьи, paterfamilias, вручили небольшую терракотовую чашу с крышкой, чуть больше чаши на пиру, наполненную черной пылью и какими-то обгорелыми кусочками, и это было все, что осталось от отца – громогласного и смешливого.

Сразу же после похорон он понесся к Сервилии – под начавшим уже светлеть, серым, словно гнойная рана, небом.

Сервилия уже все знала и ждала его. Он перемахнул через стену и хотел рассказать обо всем – о погребальном костре, о том, как ему теперь страшно от осознания, что жизни может приходить конец так непредсказуемо, так неожиданно. Но не смог, а просто обнял ее и горько заплакал, как ребенок. Она прижала его голову к груди – он намочил все ее платье – задумчиво, по-матерински погладила по волосам, поцеловала его в висок. Ему стало еще горше. И вдруг Сервилия слегка отстранила его и хлестко, наотмашь, ударила по лицу! Он сначала оцепенел от неожиданности, а потом с силой оттолкнул, отбросил ее от себя, так что она отлетела далеко и упала, и порвалась нитка бус на ее шее. Все еще задыхаясь от обиды, он подскочил к ней, схватил ее в охапку и затряс как тряпичную куклу, и занес руку, чтобы ударить. Но не смог: она не прикрывалась, не старалась избежать удара. Стояла перед ним, и когда он ее наконец отпустил – одернула, словно ничего не произошло, платье и поправила волосы, только слегка морщась от боли.

– Послушай-ка, мой милый Гай Юлий. За слезы только раз я получила от жизни яблоко. Только раз. А чаще, сколько ни плачь – вот это. – Она показала открытую ладонь, словно готовую дать пощечину. – Понимаешь? Ты сейчас не столько жалеешь отца, сколько жалеешь себя, и ждешь сочувствия, и боишься жизни. Можно всю жизнь жалеть себя, и плакать, и ждать сочувствия, и бояться жизни, и… исполнять все правила, и ждать, что тебя будут любить просто так… – Теперь она, подняв над головой белые локти, спокойно перекалывала в волосах шпильки, зажав одну из них в зубах. – Но тогда ты будешь бессилен перед теми, кто плевать хотел на правила, сомнения и страхи. Будешь бессилен перед тем, кто ничего ни от кого не ждет, потому что знает: никто ничего просто так не даст. Даже самые близкие… – добавила она горько. – Так не жди сочувствия и бескорыстия: всем от всех что-то нужно! Все используют всех для своих целей! Только у самых умных хватает ума делать это не так явно, – завершила она сквозь зубы (точнее, сквозь шпильки) и, покончив со шпильками, осторожно коснулась его плеча – красивая, спокойная, мудрая, с безукоризненно прибранными волосами.

Она, насильно, рано выданная замуж собственной семьей только для того, чтобы отец получил влияние в Сенате, знала, о чем говорила. А Гай Юлий стоял словно в столбняке, вперив куда-то остановившийся взгляд, и был где-то очень далеко, и словно не слышал как ее низковатый голос говорил:

– И ничего в этом страшного: когда это понял, тогда по крайне мере знаешь, чего можно ожидать от людей, их поступки становятся для тебя понятными, предсказуемыми. И тогда можно не разочаровываться. И тоже преступать правила. И тоже использовать всех. А там – будь что будет. Главное – покончить с одним: с жалостью к себе, ведь это может затянуть в болото, такое огромное, топкое болото слабости. А на этом болоте проложены мостки, по которым ходят те, от кого ты ждешь сочувствия и помощи. И как раз они-то готовы затолкать тебя в самую трясину, когда ты меньше всего ожидаешь, и затолкать поглубже, чтоб уж наверняка…

Сервилия тяжело вздохнула.

– Запомни, мой Гай Юлий… – Она провела ладонью по его лицу, словно стараясь разбудить. – Как только встанет сегодняшнее солнце – а небо, смотри-ка, уже светлеет – ты окажешься во взрослом мире – продажном, коварном, жестоком. В котором, чтобы выжить, – каждый сам за себя!

Она говорила странное. Он ждал слов утешений, сочувствия. Он хотел плакать и рассказывать ей об отце и своей любви к нему, и о своем одиночестве. А она говорила ему сейчас о каких-то других, совершенно посторонних вещах, и совсем не о его горе, не о его потере. Почему? Он сначала не понял, а когда понял, ему стало перед ней невыносимо стыдно.

Необыкновенная, потрясающая Сервилия! Как она тогда помогла ему, глупому, размякшему мальчишке! Как она потом столько лет ему помогала!

– И ты тоже – всегда сама за себя? И ты тоже любишь – не просто так?

Тут им пришлось затаиться: неподалеку раздались голоса.

– Не бойся, садовник – немой, – прошептала она, – а мои рабыни абсолютно верны мне. Они теперь – мои соучастницы, и выхода у них нет, поэтому и знают, что делать и что говорить, если неожиданно проснется муж. Но он теперь спит как убитый… Особенно… особенно после маковой настойки, – завершила она, едва успев сделать вдох после поцелуя, давшего обоим особенно острое наслаждение.

Он забыл о своем вопросе. Провел жадной рукой по ее прохладной шее, по мягкой груди, голой и податливой под греческого кроя платьем.

– Даю тебе слово: вместо твоих бус, что разорвал, я подарю тебе самое дорогое ожерелье в мире, – серьезно сказал он.

– Я буду ждать, – тоже очень серьезно и как-то даже торжественно сказала она, словно речь шла не об ожерелье, а о чем-то гораздо более важном. И в ее голосе не было ни тени иронии или насмешки над словами мальчишки из высокородной, но бедной семьи, который только что рыдал у нее на плече.

Тот рыдающий по отцу мальчишка так и остался в рассветном саду Сервилии.

На попечении Гая Юлия, по закону – главы семьи, были теперь мать и две сестры, и, кроме перезаложенного по самую крышу дома, отец оставил ему древнейшее и благороднейшее имя. Это – всё. Предки его были честными преторами, сенаторами, но звезд с неба не хватали, и до консульского ранга никому из них дойти так и не удалось. И обогатиться – тоже не получилось.

Новый paterfamilias Гай Юлий Цезарь был оглушен свалившейся на него ответственностью, но она принесла и неожиданное упоение. Отношение сестер и даже матери к нему стало иным, непривычно почтительным. Даже у домашних рабов появилось теперь какое-то особое подобострастие, чего раньше он не замечал. Гай Юлий, по обычаю, стал полновластным хозяином судеб всех домашних. Он чувствовал себя взрослым и сильным. До тех пор, пока всего через несколько дней после похорон отца его не начали осаждать кредиторы.

И все это как раз совпало с очень сильным припадком падучей болезни. Судороги корчили его на узкой спальной кушетке. Наверное, ему удалось не издавать громких звуков, потому что, когда он очнулся на полу своей спальни от ужасного запаха и с раскалывающей голову болью, дверь в его спальню так и была заперта. Смрад в комнате стоял невыносимый. Был уже день или утро: со двора слышались голоса сестер, матери, отдававшей распоряжения рабам; стучал молотком кузнец, нервно ржала лошадь, доносились и еще какие-то домашние звуки: кто-то пел плохим голосом, хлопали двери, гремели горшки на кухне.

Гай Юлий разорвал у ворота изгаженную ночную тунику и, как змея из кожи, выполз из нее. Потом, стараясь придать голосу как можно больше обыденности, крикнул в дверь приказание рабам – принести большие кувшины с водой, свежую одежду и оставить все перед дверью, а самим уйти: он желает мыться сегодня сам. Гай Юлий Цезарь неумело, с отвращением, убирал за собой и старался не думать о том, как был бессилен и жалок, валяясь в собственной моче и нечистотах. Даже от ничтожных рабов он старался скрыть эту свою слабость. Теперь ему придется научиться всю жизнь скрывать ее от жестокого мира.

Мать обо всем догадалась и все поняла, поэтому ничем не обнаружила ни своего знания, ни своей тревоги. Однако вскоре после этого невзначай попросила у сына разрешения купить на рынке раба, умевшего врачевать – дескать, она стареет и немощей прибавляется. Для этого Аурелии пришлось тайком заложить последние золотые браслеты, подарок мужа.

Капитолийские волки

Свидания с Сервилией – то в саду, то в каморке преданной ей либерты [41] на Авентине – стали совсем редкими, так как Гай Юлий женился. Женитьбу на Корнелии, дочери консула Цинны, своего политического союзника, устроил ему дядя – Гай Марий, консул и полководец, прославленный герой войны с германцами. Цезарь благоразумно не возражал против выгодного брака, да и Корнелия была достаточно мила и невинна. Марий хотел, во-первых, породниться с Цинной по личным политическим соображениям, во-вторых, он справедливо считал, что это могло решить финансовые проблемы осиротевшего племянника и его семьи. Отсутствие денег закрывало путь на любую приличную должность, даже и с таким древним и благородным именем, как Юлии. Любая предвыборная кампания требовала подкупа избирателей, оплаты подарков, пиров, гладиаторских зрелищ и качественных оргий для привлечения на свою сторону влиятельных и уважаемых политиков.

Консул Корнелий Цинна весьма неохотно принял сватовство Гая Юлия, считая, что дочь могла бы сделать партию гораздо лучшую (в пересчете на сестерции так и было!), но Марий как-то сумел убедить Цинну, что у способного парня Юлиев – большое будущее, да еще (письменно!) обещал оплачивать пять поставок в месяц самых лучших устриц со знаменитой устричной фермы самого Ораты из Путеоли. Корнелий Цинна имел сильнейшую слабость к хорошим устрицам. А возможно, он и впрямь поверил Марию насчет большого будущего потенциального зятя.

Кто же мог тогда знать, какую непоправимую ошибку сделал великий, яростный и беспутный Гай Марий: поспособствовал возвышению своего же будущего врага – Суллы, считая его совершенно неопасным!

Но так ошибиться мог кто угодно: скажите на милость, можно ли было увидеть будущего диктатора Рима и гениального полководца, не проигравшего впоследствии ни одного сражения, в этом давно уже перезревшем для политики любителе попоек с мимами, проститутками и актерами-гермафродитами; в этом отяжелевшем, вечно пьяном и безденежном аристократе, снимавшем убогую комнату в одной из самых злачных инсул Субуры! Именно субурская зловонная почва взрастила чудовище по имени Сулла. Хотя удивляться этому мог только тот, кто никогда не бывал в Субуре…

Суллу не зря прозвали Felix – Счастливчик. Когда его уже совершенно сбросили со счетов, он вдруг унаследовал значительное состояние от неожиданно (и очень своевременно!) скончавшейся пожилой любовницы – высокооплачиваемой гетеры. И с этого началось головокружительное и, по всему видно, давно и тщательно продуманное и неостановимое восхождение в армии и политике. Когда Гай Марий понял, что натворил, составив протекцию Сулле, было уже поздно. В конце концов, ему, Марию, римскому консулу и полководцу, которого не только подхалимы называли «третьим основателем Рима» (после Ромула и Рема), пришлось, спасая свою жизнь, штормовой ночью бежать через море в Африку от этого повесы, вошедшего во вкус власти, играющего жестоко и без всяких правил, и поэтому – непредсказуемого.

Что окончательно взбесило Мария и навсегда восстановило против собственного выдвиженца и протеже, были чьи-то услужливо переданные ему слова, что в шестьдесят – то лет уместнее бы Марию сидеть на террасе неаполитанской виллы (он как раз незадолго перед тем ее построил) и греть свои старые кости, а не думать о новом консульстве и войне с Митридатом. Лучше ему, мол, несмотря на все его прошлые военные заслуги, оставить эту затею (а значит, и всю власть, и весь Рим!) кому помоложе – Сулле. С этого началась открытая их вражда.

Марий, услышав это, прямо-таки весь затрясся и кричал, что всем еще покажет! И показал.

Однажды утром на Марсовом поле все увидели пожилого, еще крепкого мужчину, который сражался со здоровенным, раскрашенным в желтые и синие полосы для пущего устрашения гладиатором-нубийцем. Нубиец дико кричал что-то на своем языке и сопротивлялся отчаянно, однако пожилой все теснил и теснил его к самой стене и наконец одним точным ударом, чисто и без всякого видимого усилия, снес бедняге голову. Больше всего в этой схватке Мария с гладиатором все поражались тому, как смог престарелый полководец сохранить физическую форму, несмотря на многолетнее запойное пьянство. Может быть, как раз этому и аплодировала собравшаяся поглазеть на схватку толпа?

– Тебя затопчут, только почувствуют, что у тебя из рук уходит власть, – говаривал Гай Марий племяннику, словно повторяя слова Сервилии. – И чем выше ты поднимешься, тем яростнее и глубже будут затаптывать. Особенно – та мразь, что на тебя и глаз раньше поднять не смела. Запомни. Поэтому или не прикасайся к власти, или уж вцепись и держись за нее так, словно тонешь! А Суллу я раздавлю, раздавлю как мышонка в руке! – И дядя демонстрировал, как…

Марий неукоснительно следовал своим жизненным принципам и власть не отпускал до последнего, стремясь к беспрецедентному седьмому консульству – он, провинциал из Арпиния[42], от которого до Рима целых три дня пути даже на очень хороших лошадях. Глухой, бедный италийский угол. Но Рим – это ведь такой город, где даже провинциалы из италийской глуши иногда добиваются невозможного.

Тогда дядя Марий еще не знал, что Сулла уже подкупил нужных людей, настроил римский плебс и трибунов, и ему, консулу, предстоит унизительное изгнание.

Конечно, войско на Митридата повел Сулла, а не Марий. Но перед тем, как выступить с армией на понтийского царя, он все же заставил Корнелия Цинну поклясться в присутствии всей Коллегии жрецов, что тот не будет вести против него враждебных действий. И тот, конечно, поклялся с самым искренним выражением глаз, на какое только оказался способен.

И Корнелий Цинна с Суллой торжественно взошли на Капитолийский холм с кусками красного гранита в руках, в ослепительных, отбеленных мелом тогах, как велит обычай, и один за другим произнесли клятву, и по очереди метнули вниз эти самые каменья со словами: «Если кто-то из нас нарушит эту клятву, пусть выбросят его из Рима, как мы бросаем с холма эти камни». Наверняка, замахиваясь и кидая, Цинна изо всех сил старался не улыбнуться: Сулла удивительным образом сочетал цинизм с детской верой в такие вот глупейшие, якобы священные ритуалы. И, конечно же, Цинна вызвал Мария и начал кровавые расправы над семьей и сторонниками Суллы, как только исчез из виду шлем последнего сулланского солдата!

И Марий, конечно, вернулся – злой, яростный, словно с жесточайшего похмелья, скрипя африканским песком на зубах, оглушенный карфагенскими цикадами и плохим, слишком сладким пунийским вином. Старику, понятное дело, надоело торчать в своем убежище в развалинах Карфагена с горсткой гладиаторов и телохранителей – в его-то годы!

В общем, Гай Марий, вернувшись в Рим, с превеликим удовольствием помог другу Цинне жестоко расправиться со сторонниками Суллы и добился своего абсолютно рекордного, седьмого консульства. И вместе с Цинной они приговорили Суллу к смерти in absentia [43].

Вот это – чего уж там – и впрямь вероломно!

Однако порадовался своему рекордному, седьмому консульству дядя Юлия Цезаря – Марий – недолго, не более двух недель. По истечении их он ушел в торжествующий запой и живым из него уже не вышел.

Несколько раз увидев пьяные выходки дяди и свинское состояние, до которого допивался этот умный, неуемно честолюбивый и талантливый человек, Гай Юлий на всю жизнь получил отвращение к пьянству и пьяным (Светоний приводит любопытное замечание о Цезаре современника: «Цезарь один из всех берется за государственный переворот трезвым» [44]).

А потом в город вернулся победитель Митридата – Сулла. Сулла Мститель, Сулла Atrox [45]. Именно он впервые в истории Рима нарушил Закон, перейдя с вооруженным войском Священный Рубеж Рима – pomerium. И вся страна превратилась в бойню. Марию поистине посчастливилось умереть до этого, а вот Корнелия Цинну… Его растерзало его же мятежное войско, перешедшее на сторону Суллы.

Так что Цинне, возможно, и не следовало бы с такой легкостью (с цинизмом — да простится наш каламбур!) относиться к священной клятве на Капитолийском холме: ведь именно после того как они с Марием объявили вне закона воюющего в дальних странах Суллу и начали в Риме расправу над его сторонниками, над Тибром разразилась страшная гроза, и молния ударила в самое высокое на Форуме здание – великолепный храм Юпитера «в тысячу колонн». Сгорели до тла и храм, и с ним – почти половина Форума. И все без исключения истолковали это так: не иначе, Сулла у Небесного Старика – в любимцах.

Рим видывал и гражданские войны, и бунты, и политические гонения, но Сулла превзошел всё по изощренности и зловещему артистизму своих расправ: он словно испытывал все самые низменные инстинкты человеческой природы. Два таланта серебром было обещано за каждого убитого «врага римского народа», поименованного в списках, деловито вывешиваемых каждое утро на Форуме: тому, кто умертвит осужденного, он назначил награду за убийство два таланта, даже если раб убьет господина, даже если сын отца. Но самым несправедливым было постановление о том, что гражданской чести лишаются и сыновья, и внуки осужденных, а их имущество подлежит конфискации. Списки составлялись не в одном Риме, но в каждом городе Италии. И не остались незапятнанными убийством ни храм Бога, ни очаг гостеприимца, ни отчий дом. Мужей резали на глазах жен, детей – на глазах матерей [46]. Имущество репрессированных тут же конфисковывалось в пользу Суллы и доносчиков. Римского гражданства лишались также дети проскрибированного и внуки.

Сначала список проскрипций насчитывал восемьдесят имен, потом – двести пятьдесят, потом – еще двести пятьдесят… Казалось, так – ad infinitum [47]. По утрам на Марсово поле и к зданию курии каждого города Италии приходили горожане, проверяли, кто включен в списки, и шли громить и грабить их дома и усадьбы. Потом, конечно, как нетрудно догадаться, в списки проскрипций стали попадать не только те, кто критиковал Суллу, а также и те, кто хотя от политики благоразумно и держался подальше, зато имел красивую жену, завидный особняк в самом центре города, богатую виллу или весьма плодородные виноградники, к тому же в живописном месте. Оболгать неугодного соседа доносом стало проще простого. Кровопролитию уже не виделось конца. Списки, списки, списки…

Да, видно, многое пришлось некогда увидеть и пережить будущему диктатору на дне Рима! Хотя – повторим – удивляться этому мог лишь тот, кто никогда не живал в инсулах Субуры, где бедность толкает людей на любые мерзости.

Как раз за несколько дней до всего этого кошмара и случилась та рассветная встреча в саду Сервилии. Встреча перед очень долгой разлукой, о которой тогда ни Гай Юлий, ни она пока не знали. На римских улицах стало неимоверно опасно, и она ждала его, дрожа от беспокойства, пожалуй, сильнее, чем от предрассветного холода.

Семью Юлиев пока не трогали. Может быть, потому, что мать Гая Юлия, Аурелия, состояла с Суллой в дальнем родстве, а может, и потому, что незадолго до своей смерти Марий, словно предчувствуя недоброе, настоял, чтобы племянник вступил в коллегию неприкосновенных жрецов-фламиниев.

Жрецов Юпитера – flamens dialis – окружала мистическая тайна и сотни запретов: они должны были быть до брака девственниками, им запрещалось видеть вооруженных людей, ездить верхом и даже прикасаться к лошадям, наступать на росток виноградной лозы, иметь на одежде узлы, носить перстень, прикасаться к дрожжевому хлебу и так далее и так далее… В противном случае коллегия судила ослушника своим страшным судом, и тот оказывался опозорен, проклят и даже хуже. Место в коллегии для Гая Юлия как раз и освободилось вследствие выявления такого ослушника, которого принудили ритуально покончить с собой. Встретиться с фламинием на улице вообще считалось дурным знаком: их суеверно боялись…

Гай Юлий привычно бесшумно спрыгнул со стены в сад и предстал перед Сервилией… в конической шапочке и свободном, без пояса, облачении священного жреца Юпитера flamens dialis. Сервилия, сначала не узнав его, смертельно побледнела, а потом – узнав, испугалась еще больше. Не зная, что делать, спешно набросила покрывало на голову и скорчилась перед ним, как предписывал обычай, в глубоком поклоне и застыла. Он наблюдал за ней насмешливо и с очевидным удовольствием от произведенного эффекта. Подошел, приподнял, взяв за подбородок, ее лицо. В этом его движении она ощутила незнакомую ей ранее властность.

Она в ужасе зажмурила глаза. А в саду царил предрассветный покой – как обычно в погожий день, природа замерла за мгновение перед тем, как начинают подавать голоса птицы. Сервилия стояла неловко, угловато, замерев перед Цезарем в странном изломе, не смея шевельнуться. Он поцеловал ее помертвевшие губы. И еще. Она непривычно не отвечала на поцелуи.

Он встряхнул ее, она открыла глаза:

– Сервилия, ну что с тобой? Ты же умнее, чем все. Ну да, со мной совершили эту церемонию посвящения в храме Юпитера и заставили повторить все эти священные запреты, и разрезали руку над жертвенным алтарем каким-то рогом – видишь порез? И смешали мою кровь с кровью, кажется, жертвенного гуся, или козла, или еще какого-то зверя. Не знаю какого, но воняло ужасно!

Он, кажется… смеялся? Она все смотрела на вышитые на его одеждах странные магические знаки, которых она никогда не видела так близко и которые наполняли ее таким веселым ужасом. Знаки были похожи на…

Пока она думала, на что похожи и что означают эти знаки, Гай Юлий понял ее взгляд и засмеялся:

– А что? Хорош наряд? Когда старик Марий был еще жив, он приказал мне вступить в коллегию и ходатайствовал за меня. А теперь там как раз освободилось место: одного из жрецов заставили покончить с собой за нарушение какого-то запрета или что-то в этом роде. Наверное, Марий чувствовал, что Сулла воспользуется моментом и вернется с легионами в Рим, и опять начнется бойня. Как сейчас. А я ведь племянник Мария – злейшего врага Суллы, и уже ношу мужскую тогу, и мне бы – тоже несдобровать. Облачение неприкосновенного жреца Юпитера, как сказал Марий незадолго до смерти, никогда и никому еще не помешало. Старик, может быть, и прав. Но надолго эта жреческая шапка – не для меня: лошадей люблю, да и все остальное… – Он многозначительно и озорно улыбнулся и притянул ее к себе.

Она не знала, что предписывает в этих случаях закон. Повиноваться? Или отказать жрецу-фламинию, который посвящен самому Юпитеру? Наверняка она подписывает себе смертный приговор, даже просто стоя с ним рядом…

– Сервилия, ну ты ли это! Ты же умница. Подумай: если я произнесу слово «коза», что запрещено, или завяжу где-нибудь узел на одежде, или надену перстень, неужели ты веришь, что Юпитер погубит меня, и тебя, и Рим? За слово «коза»? Какое Юпитеру до этого дело? Вот произношу: «Коза! Коза! Коза!» – Он поднял глаза к небу, словно хотел, чтобы там его получше расслышали. – Ну и что?!

Совсем близко, на улице за стеной, в ответ послышалось ржание. Оба сначала вздрогнули, потом он рассмеялся, Сервилия тоже слегка улыбнулась, но все еще с испугом в глазах.

– Юлий, ты погубишь и себя, и меня, и… Эти правила освящены веками и поколениями римлян. Раз их почитают священными все, этому есть причины… И жрецы Юпитера… – начала она дрожащим голосом.

– Ты бы видела этих жрецов! – перебил он. – Исполнены важности, как будто каждый из них и есть сам Юпитер, а при этом боятся завязанного узелка, как старые суеверные повитухи. Причина? Эти запреты помогают им держать других в суеверном почтении к ним. Мне было очень… – Он игриво понизил голос. – Очень приятно, когда ты склонилась передо мной с таким почтением! Делай так всегда! Уверен, что им тоже все это нравится, ради этого они придумали все свои запреты. А знаешь, какой у них самый страшный запрет? «Никогда и нигде жрец Юпитера не может появляться под открытым небом с непокрытой головой и без одежды»! – Он еще больше оживился. – А давай проверим, поразит меня Юпитер или нет?! Смотри!

Он ловко сбросил с себя всю одежду и стоял перед ней, закрыв глаза, вдруг смертельно побледневший и серьезный, словно готовый к казни, раскинув руки, как будто приглашая небеса полюбоваться. И белел совершенно голым телом.

Она сжалась в комок и почему-то закрыла уши руками, словно именно чем-то оглушающим должен был в первую очередь поразить их Юпитер.

Гром не грянул, только дружно наступил рассветный «птичий час» и грянули пересвист и трели.

Юлий деловито поднял с травы облачение, отряхнул и аккуратно повесил на сучок, чтобы не запачкать, и после этого…

После этого Юпитер явился свидетелем таких выкрутасов и такого экстаза, что, не иначе, просто остолбенел от такого святотатства, потому и не хлестнул молнией по белеющей среди листвы совершенной формы заднице наглейшего из своих жрецов…

Гай Юлий накинул облачение, словно это была простая туника. Уже одетая Сервилия при этом отстранилась от него, словно в ткани еще сохранялась, хотя и уменьшившись, опасность, и развязала узелок с винным мехом, медовыми лепешками и сыром, который всегда приносила на свидания: женщина взрослая и практичная, она знала, что у Цезаря после любви всегда страшный аппетит.

Поднеся лепешку ко рту, он сказал:

– Я думал и решил, что ты была права. Правилам не нужно следовать слепо. Даже если все остальные только так и делают. Надо всегда думать, кто придумал священные запреты и для чего. И еще: раз решил нарушить правило, надо не пугаться и идти до конца! – И он жадно впился в лепешку молодыми зубами.

– Ты сейчас подверг себя такой опасности, такому риску… Эта встреча со мной может стоить тебе жизни, – прошептала Сервилия, еще в истоме от пережитого ужаса и потому небывалого по силе, острейшего удовольствия.

– Риск? – Он посмотрел на нее удивленно, потом понял и улыбнулся. – А, риск! Я ничем не рискую. Ты же не пойдешь рассказывать о том, что жрец Юпитера разделся и занимался с тобой любовью в саду твоего мужа. Именно поэтому я доверяю тебе больше всех. Мы – сообщники. Да и не время сейчас беспокоиться о таких незначительных вещах: в Риме хаос, и один закон – Сулла.

Теперь Сервилия поняла, что недооценивала своего доброго и нежного мальчика, однажды свалившегося ей почти что на голову с яблоком во рту. А может, тот просто остался в том жарком дне их первой встречи, а этот – был кто-то другой? Она понимала, что все так и должно быть, все правильно, но ей почему-то стало грустно.

И тогда Сервилия поразила Цезаря молнией совсем иного свойства: она решительно сказала ему то, чего раньше говорить не собиралась из опасения, что мальчик может проговориться. Что беременна уже второй месяц, и что, без сомнения, ребенок – его. И по срокам, и вообще – за шесть лет жизни с мужем не забеременела ведь ни разу, а тут… Она была уверена, что доверенная жрецу Юпитера тайна ее в полной безопасности.

Цезарь поначалу был очень горд: теперь-то уж он – настоящий мужчина! А потом усомнился и годами не верил. Тем более что муж Сервилии справил все приличествующие рождению долгожданного сына церемонии lustratio [48] и, по всей вероятности, не имел по этому поводу никаких сомнений.

«Как давно это было!» – вздохнул Цезарь, вперив взгляд в потолок своей спальни, расписанный по штукатурке ветвями.

Голова его лежала на подушке в дрожащем круге света, который создавали две масляные лампы по обе стороны ложа. Лицо «пожизненного диктатора» на подушке было единственным светлым, желто-восковым четким контуром в темноте, и очень легко было представить сейчас, как будет выглядеть это лицо мертвым.

Его первая жена, четырнадцатилетняя Корнелия, дочь покойного уже к тому времени Корнелия Цинны, была миловидной, прекрасно воспитанной, сдержанной, молчаливой, достаточно приятной в постели. Вскоре у них родилась дочь. Корнелия полностью подчинялась во всем свекрови, но это не тяготило ее: к беспрекословному послушанию девочка была приучена еще в родительском доме. Властной Аурелии невестка нравилась.

Сравнивать Корнелию с опытной, неизбывно притягательной и непредсказуемой Сервилией было невозможно. И Гай Юлий никогда не сравнивал, а каждой отводил свое место.

«Остерегайтесь плохо подпоясанного юнца!»[49]

Однажды на авентинской улице, совсем недалеко от моста Пробус, Гая Юлия угораздило повстречаться с Суллой. Желтый паланкин Суллы несли в сопровождении целой когорты ликторов и вооруженной охраны из фракийских гладиаторов в латах, похожих на черепах, и с такими же крошечными, как у testudos [50], головами. Телохранители расталкивали зевак, не успевших отскочить вовремя. Утица стремительно пустела. Люди старались уменьшиться и юркнуть куда-нибудь прочь с пути Суллы, как обреченные рыбешки при появлении медленной голодной акулы: кто угодно мог угодить в список проскрипций, потерять имущество и жизнь. Цезарь в своем облачении жреца-фламиния вжался в стену: раствориться, стать невидимым! Но то, чего он боялся, все-таки произошло: паланкин остановился прямо перед ним и ликторы расступились.

Один из ликторов по знаку Суллы откинул занавесь паланкина, так что Гай Юлий оказался прямо пред очами диктатора. О, Сулла развил хорошую память на лица, он без особого труда узнавал даже юных родичей всех своих врагов. По обычаю знатных фамилий, отцы приводили сыновей послушать речи ораторов на Ростре, в Курии и в Concilium Plebis[51]. У самого диктатора такой возможности никогда не было – его отец очень рано умер, оставив сына униженным нищетой. Теперь Сулла вглядывался в юные, еще не знавшие бритвы мордашки и старался угадать, как будут выглядеть они, когда огрубеют их голоса и зарастет щетиной подбородок. Любой из этих мальчишек мог однажды стать врагом. Сулла особенно хорошо запомнил тогда племянника консула Мария. И еще запомнилось ему, что мальчишка Юлиев всегда как-то по-особенному, очень свободно подпоясывал одежду. Сулла увидел в этом дурной знак.

Естественная смерть заклятого и такого влиятельного врага Гая Мария вызвала у Суллы глубочайший вздох облегчения – боги сделали трудную работу за него. Но оставался Юлий Цезарь – не только племянник почившего консула, он еще и зять Корнелия Цинны, второго заклятого, хоть и тоже мертвого врага.

Нетерпеливо щелкая пальцами, жестом, каким подзывают квадрантарию [52], Сулла приказал ему подойти к паланкину, который не опустили на землю, а продолжали держать на весу гигантские, как атланты, нубийцы.

Гай Юлий надеялся, что облачение жреца Юпитера защищает его по крайней мере здесь, на улице, при свидетелях. Он притворился, что не понимает, чего от него хотят, и не двинулся с места.

Цезарь с пор не забывал тот страх, от которого вся одежда прилипла тогда к спине.

– Ну что же ты, Юлий, не бойся меня, подойди! – Сулла улыбался. Он был в хорошем настроении.

Выхода не было. Гай Юлий подступил к паланкину Суллы.

И тут же забыл о своем страхе – настолько необычным и притягательным было лицо диктатора: тяжелые, низкие, словно опустившиеся от собственной тяжести надбровья и брови, а из-под них буквально слепил пронзительный взгляд ярко-голубых навыкате глаз. Взгляд, который совершенно невозможно выдержать. Ходила молва, что даже животные не могли вынести взгляда Суллы – отворачивались, отступали.

Цезарь впервые видел диктатора так близко. Багровая шелушащаяся сыпь на болезненно белой коже лица портила Суллу и вызывала брезгливое чувство. На щеке сыпь сливалась и выглядела как большая багровая смоква. Несмотря на ужасы сулланского террора, по Риму ходила сочиненная в Афинах дразнилка: «Сулла – смоквы плод багровый, чуть присыпанный мукой», и на римских стенах то там, то тут за ночь появлялись рисунки – смоква, пронзенная ножом, смоква, жарящаяся на вертеле, смоква с нарисованным ртом, в который был вставлен очень реалистично изображенный… Юлий вспомнил один такой рисунок, и губы тронула непроизвольная улыбка.

– Вот так встреча! Племянник Мария и зятек Цинны, Гай Юлий Цезарь! – тоже неожиданно усмехнулся Сулла. – Я бы на твоем месте рыдал. А ты улыбаешься… Чему? Если вспомнил хорошую шутку, может, посмеемся вместе?

– Я не улыбаюсь. Это судорога. Судорога… благоговения, – спокойно ответил Юлий, глядя прямо на круглое пятно на щеке диктатора.

Сулла впился в него пронзительными голубыми глазами: властитель Рима не мог поверить, что этот щенок, которого он может сейчас раздавить пальцем, посмел с ним нечто похожее на сарказм! И вдруг выражение лица диктатора совершенно изменилось. С радостной и открытой улыбкой, словно сообщая хорошую новость, он сказал:

– Завтра же объявишь о разводе с этой своей сучкой, дочкой мерзавца и клятвопреступника. Я решил выдать ее замуж сам, по собственному усмотрению. – И дружески, широко улыбнулся.

Юлий похолодел. Контраст выражения лица Суллы с тем, что он говорил, был настолько разительным, что заставил бы похолодеть кого угодно. Диктатор не зря провел нищую юность среди мимов, шутов, музыкантов и актеров, у которых и научился лицедейству. Потом улыбка резко погасла. Ликторы с безучастными лицами держались на почтительном расстоянии.

Гай Юлий, словно покоряясь судьбе, опустил голову. А когда поднял, лицо его было таким удрученным, что Сулла почти поверил.

– Видят боги, я выполнил бы приказ прямо сегодня, – услышал диктатор. – Если бы не был посвященным жрецом Юпитера. К тому же трудность в том, что жена не дает мне никакого повода для развода, и я уже потерял надежду, что когда-нибудь даст, судя по ее благочестивому и целомудренному характеру… Да здравствует великий Сулла Феликс, хранитель семейных устоев и защитник священных законов Юпитера! – Вдруг громко провозгласил юнец и склонился в поклоне. Коническая шапка фламиния съехала ему на один глаз, а второй блеснул… лукаво.

Сулла не верил ни своим глазам, ни ушам: мальчишка… глумится?

Но рассчитано было верно: Коллегия жрецов со ступеней храма Беллоны недавно публично и торжественно объявила Суллу отцом Рима, хранителем семейных устоев и защитником священных законов Юпитера. Кровопролитие и проскрипции получали таким образом легитимность и поддержку богов. Коллегии – заметим – щедро перепадало из конфискованного имущества проскрибированных, к тому же молния, ударившая в храм Юпитера перед вступлением Суллы в город, на всех произвела впечатление, что и говорить!

Выражение лица диктатора изменилось опять. Улыбка была отброшена, как тряпичная маска. Сулла слегка поднял тяжелую бровь и покачал головой, словно оценивал перед покупкой раба. И наконец убедился, что раб стоит запрашиваемой цены.

Он сделал властный знак, и паланкин, окруженный толпой ликторов, словно рыбьей стаей кит, продолжил путь. «Один Марий умер, но оставил после себя этого наглейшего юнца, в котором множество таких мариев! Новая забота…» – вздохнул диктатор.

А у Юлия в висках в то же самое время колотилась одна только мысль: Сулла – могучий, безжалостный хищник – взял его след!

Цезарь не сомневался: молоко, которым Капитолийская волчица вскормила Ромула и Рема, определило всю римскую политику. В ней действовали законы волчьей стаи.

Всем было ясно, для чего Сулла потребовал от Юлия развода с дочерью Цинны. Разводы в жреческих браках фламиниев не допускались ни при каких обстоятельствах. Принуждая Цезаря к разводу, диктатор вынуждал его отказаться от священной неприкосновенности, и тогда Сулла смог бы делать с ним все, что заблагорассудится.

Гай Юлий несся домой: нужно вооружить рабов всем, что может быть использовано как оружие, призвать на подмогу субурский сброд, нужно запастись водой, пищей, нужно организовать оборону дома!

Как ни спешил он домой, весть его опередила. Новости – и хорошие, и плохие – в Риме разлетались быстро. Аурелия прекрасно поняла, что стоит за этим требованием развода. Корнелия плакала и судорожно прижимала к себе дочку. Маленькая Юлия, чувствуя тревогу взрослых, сжимала в крошечных кулачках платье матери и оглушительно ревела.

Глаза Аурелии сухи. Жесты – стремительны. Она отдавала четкие приказы носящимся по двору рабам – собрать все необходимое, приготовить лошадей.

– Мать, я вооружу рабов. В доме достаточно воды и хлеба, чтобы продержаться…

– Сын, ты ослушался Суллу, безумец! В седло – и немедленно! – нетерпеливо, гневно, как в детстве, крикнула ему мать, забыв все свое почтение к его новому статусу главы семьи. – Меняй постоялые дворы и нигде не ночуй дважды! Я сделаю все, чтобы добиться твоего помилования. Умолю Мамерка Эмилия, он сулланец, и дядю Аурелия, кто-нибудь да урезонит «смокву»! – Надежда на родственников у нее была невелика, но показывать этого перед сыном сейчас не хотелось. – За жену и дочь не беспокойся, самая большая опасность грозит тебе, ты знаешь! Старайся добраться до Брундизия, оттуда – морем в Азию, там служил наместником отец. Аристофан, поедешь с господином! – крикнула мать представительному седому греку – тому самому новому рабу Юлиев, что умел врачевать.

Грек, прихрамывая и по-своему причитая о гневе на него беспощадных богов, бросился за пожитками. Маленькая Юлия опухла от рева.

Египтянки. (Фаюмские портреты. Египет I–III)

Цезарь метался по атрию, забегал в спальни, собирая и засовывая в кожаный мешок какие-то совершенно ненужные вещи, как-то: свиток «Илиады», стилусы, восковые таблички и что-то там еще столь же бесполезное, особенно – если тебе предстоит бежать неизвестно куда и неизвестно сколько скрываться от немилости могущественного диктатора.

Наконец бросился к Корнелии – та судорожно прижимала к себе и качала начавшую успокаиваться, зареванную Юлию.

Цезарь обнял их обеих, поцеловал дочь в горячую, красную щеку. На губах остался вкус соли. К матери подбежала рабыня, подала ей кошель. Аурелия сунула его сыну:

– Это все, что нашлось в доме! Всё, беги!

– Мать, прости меня! Простите все!

Он опять метнулся к жене, и «железная» Аурелия взмолилась:

– Юлий, беги!

Смертельно бледная Корнелия, отрешенно глядя перед собой, опустилась на пол. Чуть успокоившийся ребенок, почувствовав свободу, вывернулся у нее из рук. Аурелия ловко подхватила внучку и крикнула сыну вслед то, что согревало его потом во время бесконечных ночевок под открытым небом в сабинских полях и виноградниках, где он скрывался, пробираясь в порт Брундизий:

– Да уберегут тебя боги, сын! Что бы ни случилось, знай: я горжусь тобой! И буду, пока жива. Ты ослушался самого Суллу!

Не успел стихнуть топот копыт их маленькой кавалькады, как в ворота Юлиев заколотили. Эхо в узкой улочке десятикратно усилило звук. Отряд гладиаторов Суллы опоздал совсем немного. Цезарь успел выиграть всего несколько мгновений. Мать во второй раз дала ему жизнь.

«И что ты привязался к этому мальчишке Юлиев? Он же, не иначе, и бреется-то не более раза в неделю!» – спрашивали диктатора соратники-оптиматы. «Вы ничего не понимаете. Этот мальчишка стоит многих мариев, а также, думаю, он стоит всех вас вместе взятых!» – отвечал Сулла. А один раз задумчиво прибавил таинственную фразу: «Остерегайтесь плохо подпоясанного юнца!»

Сулла никогда и никому не объяснял, как это получилось, и почему ему дано было с такой сверхъестественной остротой предчувствовать судьбу Цезаря…

Провинция Азия

Он сумел-таки уйти тогда от Суллы! До порта Брундизий тоже добрался примерно месяц спустя, ночуя в крестьянских овинах и виноградниках, и уже за морем, в провинции Азия догнала его весть, что скрываться больше не нужно: Сулла сменил гнев на милость.

В Рим, однако, Цезарь не вернулся. Молодому безденежному аристократу в провинции Азия оставался один верный способ обеспечить регулярное питание – военная служба. Так он стал контуберналом [53] наместника Азии Марка Терма, сулланца.

Военная служба Цезаря не слишком привлекала, он видел ее как достойный, необходимый, но временный выход из положения. А больше всего на свете он мечтал тогда о карьере оратора – оправдывать безвинно оболганных, наказывать злодеев силой своего неотразимого красноречия! У него неплохо получалось сочинять речи, и Марк Терм, случайно прочитав одну из них, иногда поручал адъютанту писать для него обращения к местной курии и центурионам. Но Цезарь знал: стать по-настоящему блестящим оратором (а иным он и не собирался) – немыслимо, если ты не учился у знаменитого оратора Аполлония Моло [54] в его прославленной школе риторики на Родосе! Однако дело у Аполлония было поставлено на широкую ногу, и гонорары он брал с римских недорослей такие, что юному Цезарю оставалось пока мечтать… и служить. О доме Цезарю напоминал только верный Аристофан, который, конечно, бессменно оставался со своим молодым господином.

Между тем служба шла хорошо: Гай Юлий отличился в битве при городе Митилены. «Своими решительными действиями содействовал выводу из окружения декурии [55]», как написал Марк Терм в рапорте на представление «контубернала Гая Юлия Цезаря» к награде corona civica – дубовому венку доблести. Замечательный это был венок: он давал его владельцу привилегию лучшего места на трибуне гладиаторского цирка. К тому же – и это самое приятное – все, кроме консула Марка Терма, обязаны были, где бы ни появлялся в своем венке награжденный, вставать и отдавать честь. Гаю Юлию нравилось это чрезвычайно. Уже больше двух недель он практически не снимал венка, и все бывалые боевые центурионы и легаты беспрекословно вставали и отдавали честь. Пока, наконец, у них не заныли колени. Офицерство сочло, что юнец выжал из своего дубого венка уже предостаточно почестей, и был сделан намек, что пора бы Марку Терму образумить своего доблестного адъютанта. И то сказать: другие награжденные имели ведь совесть и дефилировали в венках доблести не более недели, а этот, похоже, вообще не собирается его снимать. Консул посмеялся, но Цезарю так и сказал: доблесть доблестью, конечно, но…

И на следующий день Гай Юлий не преминул заглянуть в венке даже… в местные латрины[56], где служивые восседали на каменных плитах с отверстиями и совмещали приятное с полезным – отдыхали, расслаблялись, обменивались новостями, толковали о том о сем. Увидев в латринах Юлия, все смолкли и напряженно замерли: ведь и здесь они должны были подниматься и приветствовать «венценосного» юнца.

Нет, конечно, в военной службе были свои преимущества, но все же мечты о школе Апполония Моло на Родосе Цезарь не оставлял. Более того, стал интересоваться греческим искусством, литературой и, помимо Родоса, намеревался посетить и Афины, когда оставит службу.

Пираты

… На Родос, куда Гай Юлий плыл для изучения ораторского искусства, его подгоняли не только весла гребцов и попутный ветер, но и зловонный душок скандала из-за сплетни, которая потом до конца нет-нет, да и будет отравлять ему жизнь.

Однажды консул Марк Терм командировал своего контубернала Юлия к союзнику Рима, царю Вифинии Никомеду – привести на подмогу консулу обещанный царем флот. Да, речь – о том самом Никомеде, о котором рассказывал Гаю Юлию еще покойный отец. Престарелый царь был широко известен не только и не столько своими философскими изысканиями и высокой эллинской ученостью, но и «эллинской слабостью» – так называли римляне тягу людей к собственному полу, морщась при этом с самым выразительным отвращением, дабы как можно дальше отвести всякие подозрения на этот счет от себя. Гай Юлий задержался у известного царя Вифинии дольше, чем предусматривала его миссия. Мало того, потом еще и вернулся ко двору Никомеда опять – уже по делу какого-то своего вольноотпущенника. Правда это была или навет, уже никого к тому времени не интересовало: Цезаря ославили «вифинской царицей» и «очевидцами» уже вовсю передавался и смаковался обраставший скабрезными подробностями слух о падении честолюбивого юнца. И чем больше негодовал Гай Юлий, чем больше старался он опровергать слухи – даже предагал принести клятву перед жрецами, что ничего подобного… никогда… – тем больше шептались за его спиной.

Сплетни в Риме – что пожар в винограднике: займется одна лоза, и вот – полыхает уже весь склон!

На пути к Родосу приключилась и новая беда. У острова Фармакусса торговую галеру, на которой Цезарь плыл на Родос, молниеносно окружило множество суденышек – стремительных как стая кефали.

Греки как были всегда отличными мореходами, так и остались, и сохраняли остатки своих флотов даже после того, как завоеванная римлянами Эллада превратилась в «провинцию Ахайя». Поэтому морской разбой стал вторым основным средством дохода эллинов. Первым было преподавание знатным римским недорослям философии с риторикой.

Римское судоходство оказалось под угрозой. В столице плебс уже не раз поднимал беспощадные бунты из-за отмены бесплатной раздачи хлеба: галеры с египетским и сицилийским зерном перехватывали пираты. Наконец они осмелели настолько, что, случалось, причаливали к берегу у роскошных кампанских прибрежных вилл и брали заложников прямо из их спален. Все попытки Рима справиться с ними были бесполезны.

…Бородатые, загорелые до черноты, горластые, разноплеменные, они взяли галеру на абордаж. Цезарь услышал не только греческий, который прекрасно понимал, но и еще какие-то гортанные наречия.

Оказавшей было сопротивление команде глотки перерезали быстро, движениями умелых мясников. Остальных пленников бесцеремонно связали, бросили на дно лодок и привезли в бухту какого-то острова. Здесь, в пещере у берега, располагалось их логово.

Пираты сразу уразумели, что с «уловом» им в этот день повезло: молодой римский аристократ, хотя и с одним лишь рабом (это был, конечно же, врач Аристофан), – родня наверняка не пожалеет на выкуп никаких денег. А Юлий понял, что надежда пиратов получить за него большой выкуп – единственное, что может сохранить ему жизнь и достоинство. Вот поэтому, когда пираты потребовали у него раздобыть за себя где угодно целых двадцать талантов, он притворно удивился, что просят так мало, и высокомерно заявил, что за него могут заплатить все пятьдесят. Вот только пусть его раб, Аристофан, доберется до первого же города, где есть римский губернатор.

Уже тогда Цезарь начал планировать побег. Он видел, что впечатлил пиратов и спокойствием, и заявленной суммой, и своим хорошим греческим. Ему в руки бесцеремонно сунули восковую таблицу и стило. И Цезарь написал по-латыни и по-гречески обращение к любым римским властям, которых Аристофан сможет найти в ближайших городах на материке, если ему, конечно, повезет до них добраться. Возможно, кто-то из местных римских чиновников слышал о роде Юлиев или помнит его отца. Хотя в то время Цезарь больше всего уповал, конечно, на побег: плавал он отменно.

Аристофана пираты отправили на материк на небольшом гребном суденышке с провожатыми – привезти полученный выкуп. Старик долго прощался с Цезарем и плакал, жалея то ли его, то ли себя. Гай Юлий даже прикрикнул на него в сердцах.

Жизнь ему, конечно, сохранили, вот с достоинством оказалось хуже. Начались отвратительные дни в пиратском логове на пустынном каменистом острове.

Это уже потом, когда никого из свидетелей не останется в живых, он начнет распространять легенды о своем геройском поведении в пиратском плену, и как эти варвары сразу увидели в нем высшее существо и не смели посягать на его достоинство, а римская молва будет потом только добавлять к этому новые подробности его героизма (на что Цезарь и рассчитывал). На деле все было совсем не так.

От природы Цезарь имел чувствительную кожу, которая покрывалась сыпью даже от собственного пота. А тут помыться можно было только тогда, когда пираты изредка, при спокойной погоде, разрешали ему поплавать в море на длинной веревке, привязанной к ноге. Пресную воду пираты использовали только для питья – на острове был всего один, едва живой ручей. Судя по вони в их пещере, сами пираты гигиеной себя не слишком утруждали. Не смываемая неделями морская соль разъела кожу Гая Юлия до язв, они сильно саднили. Вместо его собственной одежды ему швырнули какие-то вонючие обноски, но и те вскоре заскорузли от соли.

Спать ему тоже почти не давали. Пираты не только пили и горланили всю ночь со своими дешевыми шлюхами, которых привозили откуда-то на лодках, но заставляли его подавать им во время попоек еду и питье. Так они тешили свое тщеславие. У всех этих пиратов: греков, сирийцев, евреев, пунийцев, киликийцев, иберийцев, египтян – были счеты к Риму. Завоеванные народы никогда не жалуют своих завоевателей, вот и всё, ничего личного, но расплачиваться за весь Рим сейчас приходилось Цезарю.

Он забывался тревожным сном только перед рассветом, но совсем скоро аристократа из рода Юлиев, увенчанного когда-то венком доблести за Митилены, будили пинком и слали конопатить лодки, а когда – доить коз, которых держали в соседней пещере, и вычищать их навоз. За ослушание ему пригрозили кнутом. Лучше бы убили, но кнутом – никогда!

Гай Юлий смотрел на мачты их судов – они напоминали кресты для распятия, и радостью его вскоре стало представлять себе во всех подробностях, как с хрустом разрывают сухожилия длинные «гвозди распятия», как извиваются прибитые к мачтам подонки и хрипят в предсмертных судорогах с кровавой пеной у ртов…

Однажды, после долгих недель рабского труда и невозможности выспаться, Гай Юлий рассвирепел и стал швырять в пирующих пиратов камнями. Такую жизнь он больше не ценил, и страха за нее у него не было. Пусть лучше прикончат. Но за него ждали выкупа и поэтому сказали, что просто высекут. Цезарь понял, что избежать этого, худшего из унижений, теперь не удастся, успокоился, вытер грязным рукавом слезы, неестественно выпрямился, словно через локоть у него была перекинута тога, и…

И сказал мучителям на отличном греческом – именно так, твердо и с ненавистью сказал, как господин, а не выкрикнул, как отчавшийся раб:

– Всех вас ждет… – Он опять глянул на качающиеся мачты их кораблей. – Всех вас ждет римская казнь! – (Некоторые слышали об этом – человека прибивают живьем гвоздями к дереву.) – Заплатят мой выкуп – и я вернусь, и каждого из вас распну. И тебя. – Он указал на главаря. – И тебя, безбородая задница. – Это он сказал сожителю главаря, по чьему виду вообще трудно было понять, женщина он или мужчина. – Распну вас всех. Слово Гая Юлия из рода Юлиев!

Ответом был хохот.

– Смотри, какой к нам попал важный сенатор!

– Дай-ка ему кнута!

– А побледнел, как брюхо дохлой рыбы!

Пираты развлекались вовсю – хохотали, лаяли, улюлюкали. Сожитель главаря толкнул Юлия на гальку, прямо рядом с большим костром, одним движением содрал с него заскорузлую тунику и занес плетку…

И тут случилось то, чего Гай Юлий страшился всегда, – от всего пережитого накатила падучая. Пираты постепенно прекращали веселье и с интересом наблюдали, переглядываясь, как Юлий, посинев, бился в судорогах, раздирая о гальку кожу, закатив глаза и давясь собственным языком.

К безбородому подскочил какой-то коренастый пират, вырвал у него плетку, встряхнул Цезаря, разжал ему зубы ее рукоятью, сломав при этом зуб, и не дал задохнуться.

После этого припадка Гай Юлий стал предметом нескончаемых шуток и даже издевательской «пантомимы», но в целом положение его улучшилось. Киликиец, тот самый коренастый пират, что спас его от удушья, объявил всем, что берет пленника себе в помощники, и почему-то даже главарь не стал ему перечить. Юлия оставили в покое.

Работой Цезаря теперь стало помогать со стадом Пастуху, как все звали киликийца. Тот был армянином и говорил по-гречески хоть и неплохо, но с сильным акцентом. Он редко ходил в рейды, а чаще смотрел за стадом, делал для пиратов масло и сыр, забивал и свежевал коз. В темной прохладной пещере, под монотонное блеяние коз Гай Юлий в первый раз за много дней наконец выспался. И когда проснулся, увидел, что Пастух сидит неподалеку от входа в пещеру и смотрит на него, спящего, со скорбью, как смотрят на покойников. Заметив, что Цезарь открыл глаза, армянин быстро и резко провел по лицу грязным рукавом, поднялся и вышел.

Пираты относились к Пастуху со странной смесью почтения и насмешки. Однажды он дал Гаю Юлию пресной воды – промыть язвы. А как-то, выпив целый кувшин вина, армянин рассказал, что его деревню разорили римляне, а всю семью убили. Он не знал, за что и почему. Какая-то ответная кара римлян парфянам или еще кому-то. Для римлян что парфяне, что армяне – все равно. Он пас овец в предгорьях. Когда вернулся со стадом, увидел пустую деревню и много убитых. Бросился искать семью: жену и дочерей так и не нашел – увели в рабство, а сына, младшего, долгожданного – нашел. Под плотным, укутавшим трупы слоем мух.

– Давно это было. Мой сын был бы сейчас в твоих годах. Когда семьи у меня не стало, начал скитаться по свету как потерявшая стадо овца, так и сюда попал… – закончил рассказ киликиец.

– Твою деревню… разорили римляне?

– Да, на земле валялись две убитых лошади в римской сбруе. Не ошибешься! – Он горько усмехнулся. – И все трупы, даже убитые собаки лежали в ряд. Ваши люди во всем любят порядок…

– Значит, ваши оказали сопротивление, – заметил Гай Юлий.

– Значит, оказали…

– Почему меня не убить? Ведь я же римлянин. Боишься пиратов? Или того, что не получишь своей доли выкупа?

– Глупый римский мальчик, – криво усмехнулся Пастух, – я давно ничего не боюсь, все страшное со мной уже случилось. – Сказано это было так, что Юлий сразу поверил. – Что удерживает меня сейчас, чтобы не убить тебя? – Киликиец посмотрел пристально и грустно. – Я хотел. Вон камень в углу валяется – видишь? Им и хотел. Ты бы и не проснулся. Жизнь – за жизнь. Разве это не правильно? А я – не смог…

– Решишь в следующий раз – не сомневайся. – ответил Цезарь. – Но меть вот сюда – в висок. И бей сильно, чтоб наверняка и без мучений.

– Хорошо. И не учи. Знаю…

Пастух не убил его. Разговоры с коренастым пиратом были теперь единственным отвлечением Гая Юлия. Но Пастух чаще молчал и только удивленно цокал языком, когда Цезарь рассказывал ему о Риме. Особенно чудным показался ему рассказ о Сенате, и как граждане без всякого царя сами решают о законах и войне.

– Так не бывает! Это – как стадо без пастуха: или разбредутся, или перебодают друг друга. Пастух обязательно должен быть.

Гай Юлий сначала снисходительно улыбнулся критике варваром римской демократии, но потом, вспомнив о Сулле, задумался.

Как-то он спросил у киликийца, каково расстояние до ближайшего берега, и тот ответил, что если на веслах – то с рассвета до первой звезды. Наблюдая за прибытием и отбытием пиратских суденышек, Юлий понял, что киликиец говорил правду. Побег означал самоубийство, у него никогда не хватило бы сил доплыть. Увести у пиратов из-под носа лодку тоже было невозможно: маленькая бухта – как на ладони, и кто-то из пиратов постоянно находился на берегу. Юлий думал, что же делать, а пока каждый день говорил и говорил со своим спасителем киликийцем. О себе, о Риме, по которому тосковал до слез и до боли в висках. Он все бы сейчас отдал, чтобы увидеть, как полощут в Тибре белье прачки, как маршируют по Марсову полю когорты, поднимая калигами красную пыль. Даже о нищих калеках в Субуре и вонючих бадьях у мастерских кожевников [57] думал он сейчас с нежностью. Разговоры помогали не сойти с ума и… заручиться доверием и дружбой киликийца: тот мог помочь ему с лодкой.

Пастух обычно не перебивал, и Юлию часто казалось, что он не слушает. Но тот, видимо, слушал, потому что однажды тихо сказал:

– Тогда ты поймешь, римский мальчик… Я тоже хочу только одного: хотя бы умереть среди людей, что говорят на одном со мной языке, и чтоб похоронили меня по нашим обычаям. Нет ничего хуже неприкаянности и чужой земли. Вставай, пора чистить навоз и поить скотину.

Может быть, Цезарь и уговорил бы его захватить лодку и бежать вместе, но не понадобилось: однажды по закатному морю пришло избавление. Губернатор Милет, как оказалось, знавал старого Гая Юлия и, вняв мольбам Аристофана, собрал требуемую сумму!

Оказавшись в Милетах, Цезарь сразу явился к губернатору и потребовал у этого добродушного человека, явного сибарита и любителя хорошо поесть, две-три галеры, оружие, людей. И гвоздей, да побольше.

Губернатор посмотрел на высокого исхудавшего Гая Юлия: сломанный зуб, горячечный взгляд, заскорузлая от грязи и соли одежда, рдящиеся язвы на коже. И посоветовал не волноваться, а принять ванну, переодеться, отдохнуть, набраться сил, а там видно будет…

Цезарь ушел, но вернулся на следующий же день – отлично выспавшийся, после ванны и в свежей одежде. И так приходил к губернатору ежедневно, просил и требовал. До тех пор, пока тот не сдался – возможно, зарекшись на будущее выкупать аристократов из заложников – и не дал галеры и гвозди этому настырному сыну Гая Юлия отца, которого помнил гораздо менее упрямым.

Пираты были настолько уверены в себе, что, получив выкуп, даже не сменили место стоянки. И легионеры милетского гарнизона окружили лагерь без труда.

…Казнью Цезарь распоряжался спокойно, деловито, без всякого видимого торжества. Каждого из его бывших мучителей – одного за другим – прибивали «гвоздями распятия» к корабельным мачтам. Одни молили о милости далекое небо, другие – бросались к ногам, третьи – изрыгали проклятия, четвертые – самые грязные ругательства, пятые – выли, как почуявшие смерть животные. Худшая, мучительная, древняя казнь, которой Рим казнит только самых опасных преступников…

Все пираты были свидетелями его слабости, его унижений, его болезни. В живых не должен остаться ни один. Это нарушило бы его план, созревший в Милетах: позорная сплетня о его поездке к Никомеду перестанет ползти и шипеть, если он даст всем другую новость.

Наконец очередь дошла до Пастуха. Тот не выл, не кричал, не проклинал, не заискивал. Просто смотрел тяжелым, потухшим взглядом, ожидая своей очереди. Несколько мгновений Цезарь думал о том, не помиловать ли этого человеа, ведь он – его спас. Но этот человек тоже видел его слабым и униженным.

Юлий колебался целое мгновение, и оно показалось ему вечностью. Милетцы переглядывались нетерпеливо.

– Я решил помиловать тебя, – сказал наконец киликийцу Цезарь. – Развяжите его.

Пастух опустился на землю, словно у него ослабели колени, закрыл лицо руками, и заплакал, и забормотал что-то на своем языке. Цезарь возвышался над ним и старался выглядеть соответственно моменту: стоял немного неестественно, выпятив грудь, положив ладонь на рукоять нового, подаренного губернатором гладиуса[58]. В мозгу пронеслось упоительное: Гай Юлий Цезарь принимает благодарность помилованного врага. Сцена, достойная Гомера! Отмщение пиратам не вызвало в нем столь же острого, сладостного чувства, а вот подаренная кому-то жизнь – тут он впервые понял – абсолютно равняет тебя с богами!

К сожалению, эта приятная сцена длилась совсем недолго.

Армянин резко поднял заросшее черной щетиной, залитое слезами лицо. Его голос был прерывист и хрипл:

– Я оплакиваю себя, римлянин! Ты ничего не понял…

И молниеносно, прежде чем кто-либо успел что-то понять, выхватил из своего киликийского сапога пастуший нож и вогнал лезвие себе в горло.

Цезарь больше не чувствовал себя сродни богам. Ему словно дали пощечину – хлесткую, унизительную. Плевать хотел этот варвар на его помилование! Да еще – при всех!

Труп Пастуха бросили на берегу, у самой кромки воды.

Милетские галеры быстро отошли от острова. Вслед им неслись вой и вопли умирающих, и дикие вскрики чаек, словно и они были распяты, и блеяние брошенных овец и коз. Прочь! Но Цезарь заставил себя стоять на корме и смотреть и слушать, пока проклятый остров с мачтами его проклятых кораблей не истаял вдали. Чтобы вот так же он истаял и в его памяти.

На обеде у губернатора в Милетах он единственный раз в своей жизни, незаметно для себя очень сильно напился. И, кажется, наговорил много лишнего. А впрочем, он не помнил.

Рабу Аристофану он дал свободу, но тот не пожелал оставлять своего господина, и вместе они добрались наконец до Родоса, где Цезарь на занятые в Милете под долговую расписку деньги осуществил свою давнюю мечту – совершенствоваться в ораторском искусстве у знаменитого Аполлония Мол о.

* * *

Цезарь позвал раба – заменить чадившие светильники. Тот бесшумно выполнял приказ, а он думал… За эти годы он завоевал огромную свирепую Галлию, в его войнах пали миллионы варваров и сограждан! Он, наверняка, избран, это боги дали ему в руки право распоряжаться сотнями тысяч судеб, это они возвысили его над смертными. Но Цезарь сам не понимал, почему он сейчас, в ночь мартовских ид, накануне решающего, назначенного им заседания Сената, которое определит все будущее Рима, вспоминает не о своих великолепных триумфах, а о том последнем тяжелом взгляде киликийца и вообще о проклятом острове. Где единственный раз в жизни он был рабом, но зато и впервые в жизни ненадолго ощутил себя богом: в руках его впервые оказалась власть – дать чьей-то жизни продолжиться или же прекратить ее.

Его расчет, что Рим забудет прежнюю грязную сплетню и будет говорить о нем другое, оказался верным. Почти верным. Новый слух докатился до Форума.

– Слыхали? Молодой Юлий… Ну, тот, который… это… в Вифинии… с Никомедом, помните? Не поверите: он в одиночку взял в плен десятки фармакусских пиратов!

– Да, и собственноручно распял их в Милетах!

– Десятки? Я слышал, больше двух сотен…

– Поступок истинного римлянина! Истинно римское возмездие.

– Давно пора, совсем обнаглел этот сброд! Вчера раздачу хлеба отложили опять – peirates [59] перехватили три галеры, что шли с Сицилии!

– Побольше бы таких юнцов, как этот Юлий! Может, и врали, что поимел его царь Никомед?

Сулла

Цезарь никак, никак не мог понять поступка этого человека. После всех беспощадных расправ над политическими врагами, всех проскрипций, казней, пыток и кровопролития Сулла – победоносный полководец и диктатор Рима – пришел на Форум один, и пешком, и заявил в Сенате, что слагает с себя диктаторство, и с этого момента становится просто частным лицом. И если у кого-то в Риме есть к нему вопросы относительно проскрипций или его диктаторства, он ответит на них любому гражданину. Повернулся и ушел. И все смотрели ему вслед потрясенно.

Рим тогда надолго застыл в оцепенении и уже привычном, глубоко укоренившемся ужасе перед этим человеком. Не верили. Гадали, что за изуверскую хитрость задумал он на этот раз. Но Суллу действительно больше не видели в Риме. Поначалу ожидали чего-то ужасного: может, диктатор покинул Рим, потому что город обречен? На Форуме передавали тревожные слухи о рождении в Самнии младенцев с телами змей, о грядущей грозе, что уничтожит храм Беллоны, о предсказаниях разлива Тибра, что смоет город, et cetera, et cetera, et cetera. Но, удивительное дело, Рим и без диктатора продолжал жить, как жил. А может быть, всё – благодаря последним нововведениям Суллы?

Люди немного успокоились. Пронеслась молва, что Сулла удалился в свое огромное прибрежное поместье в Кампанье, где, как говорили, умирает от какой-то жуткой, вшивой болезни. Многие охотно рассказывали во всех подробностях, что тело диктатора само порождает полчища вшей, которые пожирают его понемногу каждый день – кусок за куском. Сверхъестественный ужас перед Суллой и его страшной болезнью – не иначе, карой богов – был так силен, что его поместья избегали как зачумленного.

В Греции Цезарь получил письмо матери, из которого узнал, что Суллы в Риме больше нет.

Теперь он очень торопился. Из Брундизия, никому ничего не сказав, бросился в Кампанью, в Путеоли. К Сулле. Готовый к любому отвратительному зрелищу, он несся на встречу с человеком, который когда-то вынес ему смертный приговор. Цезарь не мог дать бывшему диктатору умереть, пока не выскажет ему все и не выяснит у него очень важный для себя вопрос: почему тем утром, на вершине своего могущества, тот совершил необъяснимый, глупейший поступок – добровольно сложил с себя власть диктатора Рима? Если, конечно, Сулла еще жив…

О, Сулла был жив. Обтянутый белой туникой, бесформенный, как огромный слизень, он лежал у моря, на подушках террасы, в тени усыпанной гроздьями лозы, что вилась по мертвой сухой оливе. Рабы подливали им вина, прибой умиротворенно лизал мрамор набережной, стрекотали дельфины.

Цезарь сразу понял, что все в Риме врали: грозный диктатор вовсе не гнил заживо. Сулла стал безобразно толст. Растянувшиеся багровые пятна на его обрюзгшем, со множеством нависающих подбородков лице уродовали его невыразимо. Он утратил и зловещую, гипнотизирующую силу взгляда своих ярко-голубых глаз. Теперь это были глаза счастливого сатира.

Цезарь сел на обеденную кушетку прямо, словно на скамью Сената. Он и сейчас был зачарован странным, отталкивающим, нечеловеческим видом Суллы.

– Я знал, – сказал с радостной одышкой толстяк. – Я знал, что ты придешь ко мне. Именно ты – придешь обязательно! Я этого ждал.

К Сулле подбежали мальчик и девочка, совершенно одинаковые – рыжие, с одинаково хитрющими глазами.

– А вот и мои последыши! Фаустус [60] и Фаустина. В честь удачи, которая мне не изменяла никогда![61]

Он обнял и прижал их к себе:

– Ну, признавайтесь, ругается мать? – заговорщицки спросил он детей. – Ну, признавайтесь!

– Ругается, – ответил мальчик, и оба лукаво потупились.

– Что говорит? – развеселился Сулла.

– Сказала старой Ниобии, чтобы та заперла винный подвал, а то, говорит, скоро допьется господин до того, что дельфина увидит в имплювии, – очень смешно подражая чужому голосу, ответила девочка.

– Так и говорит? – захохотал бывший диктатор и хлопнул себя по ляжке. Гигантский живот колыхнулся отдельно от тела. – Ну, а вы?

– А мы тебе еще вина принесли! – Девочка достала из-за спины небольшой мех. – Мы хотим дельфина в имплювии, отец!

– Очень хотим. Пожалуйста… – умоляюще подтвердил мальчик.

Их нисколько не смутил хохот отца и невольная мина Цезаря.

– Будет вам дельфин! А пока – кто скорее?

Он взял со стола яблоко и протянул Цезарю:

– Забрось им в воду, да подальше, мне уже не под силу…

Цезарь поднялся и далеко забросил яблоко в ярко-голубую воду – внизу, под кривыми пиниями. Дети, прямо в одежде, с визгом попрыгали с мраморного парапета в море и шумно забултыхались. Совсем иначе представлял себе Цезарь эту свою встречу с бывшим диктатором.

– Сорванцы, научились плавать раньше, чем ходить! – с нежной гордостью глядя на их возню, сказал Сулла. И жестом радушного хозяина повел рукой над столом: – Ну что же ты, Юлий, путь был неблизкий… Ешь. Устрицы, это лучшие. И сыр попробуй. Местных коз кормят перезревшим виноградом, и они дают сладкое, терпкое молоко. А вино – что скажешь? Сицилийское, люблю его! – Он сделал большой глоток из дорогой стеклянной чаши.

Продолжая сидеть по-прежнему прямо и не притрагиваясь к еде, Гай Юлий сказал твердо:

– Подавись своим вином и сыром. Тебя ненавидят и проклинают в Риме вдовы и осиротевшие дети тех, у кого ты отнял все и убил по проскрипциям руками низкой толпы. Тебя проклинают умершие на чужбине, так и не увидевшие перед смертью родины и близких. После того как ты вступил в город, Тибр тек вздувшимися трупами и кровью долгие месяцы. И римской кровью!

Сулла молчал и слушал. Дети со смехом плескались в воде, умиротворяюще звенели цикады. Все это звучало таким контрастом тому, что говорил сейчас этот бледный молодой человек обрюзгшему старику, возлежавшему на обеденной кушетке под свисавшей с мертвой оливы лозой.

– Зачем нужна была такая жестокость? Во всем должна быть мера. Все, что без меры, – уродливо. Если бы тебя поразила болезнь, пожирающая твое тело, как верят в Риме, это был бы закономерный конец твоей жизни, воздаяние по твоим делам. Ты сказал когда-то, что ответишь любому за свои деяния. Я пришел спросить с тебя, диктатор Сулла. Бывший диктатор Сулла.

Бывший диктатор посмотрел на него, как показалось Цезарю, с облегчением и даже радостью.

– Я всегда знал, где ты от меня скрывался, Гай Юлий, – сказал Сулла серьезно. – Я знал все, что ты делал и как жил. Мне так подробно докладывали о твоих делах, что я даже привык к тебе и беспокоился, если долго не было донесений. Сначала я хотел приказать, чтобы тебя прикончили, но потом передумал. А потом мне стало интересно наблюдать за тобой: уверен, у тебя – большое будущее. Мне говорили, что у тебя мечта – стать оратором, и ты даже учился на Родосе. Пустое. Твоя обличительная речь, с которой ты только что начал, – патетическое говно. Ты не выиграешь в своей жизни ни одного процесса. Но очень хорошо, что ты пришел. Я знал, что ты придешь!

Сулла потянулся к столу, отщипнул от грозди виноградинку и, жуя, продолжил:

– Слушай же! Я делал свою работу. Тяжелую, грязную, кровавую. И сделал эту работу хорошо: Рим сейчас живет стабильно, без мятежей. Враги обезглавлены. Сытые даровым хлебом граждане идут вечерами к своим очагам, и кровь льется на аренах, а не на римских улицах. Для этого нужны были жертвы, и они были принесены. Ты думаешь быть гончаром, не выпачкав рук глиной? Или отрясти оливу, не сломав ни одной ветки! В таком деле не бывает меры.

– Я ненавижу тебя, Сулла. И не могу не восхищаться…

– Я знаю, – самодовольно улыбнулся диктатор. – Потому, наверное, я и не убил тебя. Хотя мог бы, столько раз мог! Но какой же актер убивает почитателя своего таланта! Я помиловал тебя, хотя это было и против моих правил. И пришел ты не для того, чтобы спросить с меня. А чтобы просто спросить меня, как и тебе сделать то же, что удалось мне, – стать первым в Риме. Мало того – стать лучшим диктатором Рима. – Сулла усмехнулся.

– Не понимаю только, почему ты оставил Рим Сенату?

– Тогда ты ничего, ничего о Риме не понимаешь! Диктатура может быть здесь только на время, пока не уничтожены враги и не восстановлен порядок. Но тут есть одно правило: уничтожать их нужно до конца, никого и никогда не щадить, никого и никогда! Выпалывать все сорняки. А оставь хоть один – он расплодится и заполонит виноградник. Каждую работу нужно делать хорошо и не бросать на полдороги, иначе все придется переделывать. – Сулла замолчал, глядя куда-то в сторону.

– Разве помилованные не исполняются благодарности к тому, кто оставил им жизнь? Разве не они становятся самой сильной опорой власти?

Сулла вдруг захохотал, запрокинув подбородки и колыхаясь всем своим огромным телом:

– Когда я был нищ, я ненавидел всех, кто давал мне деньги! Они делали это, чтобы возвыситься в собственных глазах: «Смотрите, я достиг того, чтобы давать в долг!» А миловать – это то же самое: «Я достиг того, чтобы даровать жизнь!» Но это – даже еще хуже. Если помилованный хоть чего-то стоит, он будет ненавидеть эту свою дарованную жизнь, и больше всего – того, кто ему ее оставил! Нет, никогда не миловать, особенно – сильных и умных. Сильные и умные никогда не бывают верными. Верность правителю, любая безусловная верность вообще – удел людей неумных и зависимых. Почему, когда я простил тебя, ты не вернулся в Рим?

Цезарь посмотрел на него с отвращением.

– Я никогда бы тебе не поверил. Твое вероломство известно всем, ты многих так заманил в ловушку!

Взгляд Суллы стал насмешливым:

– Ты был бы прав. Если бы ты принял мою милость, я разочаровался бы в тебе. Сильно бы разочаровался. Меня не трогает ненависть римлян. Когда-нибудь поймут: всё, что я делал, было для Рима.

Взгляд Суллы вдруг изменился, голос стал торжественным. Цезарь смотрел на него во все глаза: наверное, Сулла мог бы стать актером, если бы захотел.

– Видишь ли, мальчик мой, – продолжил бывший диктатор, – я люблю эту проклятую, вонючую, хищную, ничего не прощающую нашу родину, самую великую страну в этом рабском, варварском мире! – Сулла смачно выплюнул виноградные косточки. – Рим – это мятежный, предательский плебс, это грызущие друг другу глотки сенаторы и патриции, это вечная гонка за места консулов, преторов, прокураторов, эдилов! Это – как состязания серпоколесных колесниц в Большом Цирке. Еще один круг! Следующий! Ты – еще жив! Ты видишь, как твои соперники, что глумились над тобой и унижали тебя, ломают шеи, перевернувшись на страшной скорости, как их рассекают серпы, а ты все хлещешь своих коней по взмыленным крупам, ты – впереди! И уже не можешь остановиться, даже если бы и хотел, это – не в твоей власти! – Сулла воодушевился, пятна на лице побагровели сильнее.

Он сделал большой глоток из чаши. Цезарь не перебивал.

– А ты когда-нибудь задумывался, как это получилось, что мы, небольшая провинция в Лации с деревянным городом на семи холмах, сегодня разрослись до таких размеров, что теперь владеем великой Александрией, великими Афинами? С чего это началось? Я скажу, с чего. С того, что Брут изгнал последнего царя и установил республику. А откуда все это взялось у нас? Как мы могли сломить отчаянно сопротивлявшиеся нам племена Испании, Африки, Киликии и прочие? Или Царство египетское, обожествляющее своих кошек, крокодилов и извращенцев-царей? Где их величие? Они – вассалы Рима, причем самые образцовые! Мы разобьем и Парфию. Я видел парфян, которых привел с собой в Грецию Митридат. Самое грозное – это их золотые и серебряные латы, они слепят наших солдат. В остальном это – толпа, которая разбредается по полю боя, как крикливые бабы по рынку.

– Но их знаменитые колесницы…

– Ха! Хороши только там, где они могут разогнаться во весь опор. Иначе они – стрелы, выпущенные ребенком из плохо натянутого лука! Единственное, о чем жалею, – уже не удастся увидеть всю Парфию римской провинцией! Все бы за это отдал! Это еще раз подтвердило бы правоту моих мыслей!

– А как же великая Эллада? Там ведь каждый крикливый торговец считал, да и считает себя правителем. И вот нет Эллады, а есть нищая Ахайя, а ее народ выродился в пиратов и попрошаек, остались только кичливость, задиристость и память о былой славе.

– А! Хороший вопрос. У греков был хаос, а не настоящая демократия, как у нас, в Риме. Это очень важно – не путать одно с другим и не называть этим словом просто безвластие и отсутствие порядка.

Цезарь решил не перебивать и выслушать Суллу. Да, он добирался сюда не зря. Он до дрожи, до мурашек на коже сознавал, что сейчас – самый важный разговор в его жизни.

– Ты или поймешь меня, плохо подпоясанный юнец, или никогда не сумеешь стать хорошим диктатором, Гай Юлий, – снова засмеялся Сулла.

– И в чем, по-твоему, отличие плохого от хорошего? И есть ли оно? – спросил Цезарь неожиданно серьезно.

– А, ну слушай. И учись… – Сулла подался к Цезарю и понизил голос, как заговорщик: – Это очень просто. Хороший диктатор – это тот, кто делает свое дело не для истории или любви своего народа. Плевать! – Сулла сделал толстыми губами брезгливую гримасу. – Это тот, кто, наведя порядок и расправившись со всеми своими врагами так бесповоротно, чтобы и помыслов ни у кого не было к сопротивлению, может отдать власть, плюнуть на нее, бросить и просто сидеть в своем поместье, есть устриц, бросать в море яблоки, пить вино. И если все это сделано именно так, если все сделано правильно, то и без него улицы не потекут кровью. Порядок продолжится…

Цезарь выплеснул из давно налитой чаши мошку и тоже сделал большой глоток. Вино было слишком крепким и неразбавленным. И Гай Юлий нервно, пожалуй, слишком резко сказал:

– Сенат – это бехребетное и бесформенное сборище честолюбцев, которые только и способны, что на интриги и словесное рукоблудие. Только и умеют, что болтать по несколько клепсидр [62] в день и вносить сложность и смуту в простые вещи. Если бы такое творилось в армии, мы не выиграли бы ни одного сражения! Должен быть ведущий и ведомые. Сенат не может иметь самостоятельной власти. Она должна принадлежать одному. Почему самое простое так непонятно?

– А я думал, ты умнее, мальчик Юлий, – протянул Сулла разочарованно и шумно высосал устрицу. – Да, все это так, но – на первый взгляд. Как раз Сенат удивительным образом и делает Рим Великим Римом. Его мятежная, вероломная, грязная толпа – и та, что на улицах в тряпье, и та, что в Сенате в тогах, – имеет одно свойство: она не способна на абсолютную покорность. Я и сам не сразу это понял. А почему? Потому что эта толпа привыкла выбирать, она – требует выбора. Ты слышишь меня, Гай Юлий? Это и сделало нас теми, что мы есть, и это отличает римлянина, повелителя мира, от бессловесного стада парфян или египтян.

Он замолчал.

– Выбор! – отозвался Цезарь. – А если этот выбор – между плохим и еще худшим?

– Это уже не играет роли. Дело – в самом принципе. Выбор отличает свободного от раба. Это не громкие слова, это – здравый смысл. Мы – повелители мира. И не потому, что мы – какой-то избранный богами народ. Просто у нас есть две вещи, которые необходимы народу – повелителю мира, две вещи: гордость за свою страну и собственное достоинство. Без этого люди – рабы. И повелевать миром у них не получится никогда, даже если они и неплохие вояки, и им даже удастся ненадолго завоевать какие-то территории. Рабы способны только на бунт.

– И у тех, кого ты объявил вне закона, за кем гналась толпа убийц по твоим проскрипциям, кто скрывался от тебя по провинциям, за границей, кого ты все равно настигал и разрывал на части, не щадя даже их семьи, у них тоже был выбор?! – Каждое слово Цезаря, казалось, истекало сейчас ненавистью.

– Да, у них был выбор. Принять удар и умереть с честью. Либо – выдавать своих близких за два таланта серебра. Или выдавать своих сообщников в обмен на свою предательскую жизнь. Или – не выдавать. Или бежать и скрываться на пиратских островах. Видишь, сколько я дал им вариантов!

Цезарю очень хотелось ударить Суллу.

Дети весело махали отцу из воды. Он помахал им в ответ, лицо его просветлело. Раб налил ему еще вина и подал сыру и фруктов.

– A pomerium, Священная борозда?! – воскликнул Цезарь, словно внезапно вспомнив. – Как у тебя хвалило святотатства нарушить границу Рима, войти в город с воооруженным легионом!

– А, гнев богов! Все правила о том, что священно, а что нет, придумали когда-то люди. Те правила, которые придуманы так давно, что все уже забыли, когда и почему, называют священными. Вот и всё. Правда, я поздновато это понял. Но как же кстати оказалась та молния, что ударила в храм Юпитера! Может быть, старик Юпитер и вправду был на моей стороне… Ну, и еще я, конечно, обещал легионерам хорошую добычу и почести. И самые умные все сразу поняли. Запомни: для армии этих двух вещей – священного повода и монет – обычно достаточно, чтобы выступить против кого угодно. Мои легионы тоже сделали свой выбор… Или думали, что делают свой выбор, – медленно произнося каждое слово, завершил Сулла – О, как ты мудр сейчас, Сулла, как спокоен! А было время – ты мстил и… бросался на всех… как… бешеная собака.

Сулла внимательно уставился на Цезаря. Его тяжелым, навыкате глазам вдруг на мгновение вернулся тот жутковатый магнетизм. По спине у Гая Юлия, несмотря на жару, пробежал холодок – как тогда, во время их первой встречи.

– Я мстил своим врагам, – заговорил Сулла, – и не жалею об этом. Я жалею о другом. Признаюсь тебе, было время, – я изо всех сил пытался сломать хребет Риму. Старался сделать его испуганным стадом. Зря тратил время…

– Нет, ты преуспел! Тобой в Риме все еще пугают детей.

– Нет, ничего я не добился! Может быть, я понял всю бесплодность своих попыток, когда встретился с одним бессильным, но наглым юнцом с пушком на губе, который должен был бы наложить в штаны от страха, а он посмел не повиноваться и иронизировать? Может быть… Помню и кое-что еще… – Сулла помолчал. – Я сказал тебе неправду. Я помиловал не только тебя. Был еще один человек. Я даже не знаю его имени. Какой-то богатый купец. Взяв Рим, я расквартировался в его доме у самой городской стены. Большой был дом. Удобный для постоя. Мои солдаты казнили в его дворе и на улицах сторонников Мария и Цинны.

– Резали, громили и насиловали своих же римлян, как варвары…

Сулла не обратил на эти слова внимания.

– Так вот, я дал купцу слово, что ему и его семье за мой постой будет сохранена жизнь, ему нужно только не выходить пока на улицу, пересидеть в доме… эти казни.

– Расправы…

Сулла не обратил внимания.

– Я дал ему мое слово. И знаешь, что он мне ответил? Ты знаешь, я запомнил его слова: «Я не хочу жить в твоем Риме, Сулла. И над этим ты не властен. Это я решаю сам, и я не принимаю жизнь, которую ты решил мне оставить». И он вышел на улицу, и за ним вся его семья – жена, двое сыновей и две дочери. Спокойно так вышли, держась за руки. Мои легионеры, конечно, их убили. – Сулла опять замолчал и потом добавил, уже громче: – Это уже потом я понял: сделать римлян навсегда покорными воле правителя, нерассуждающими, безгласыми, превратить римлян в парфян или египтян – мне не под силу. Более того, это было бы преступлением, за которое следовало казнить! – Сулла говорил воодушевленно, словно актер, читающий главный монолог пьесы. – Как ни дави Рим страхом, сколько ни окрашивай Тибр кровью, в этом прекрасном и проклятом городе всегда найдется тот, кто не побоится крикнуть даже самому обожествленному, самому великому диктатору: «Соси!..» И другое мне стало ясно: чем дольше я буду оставаться у власти, тем больше будет рождаться римских сыновей, знающих только власть диктатора и власть страха. А ведь этот страх и эта покорность передаются с отцовской спермой – и тем скорее можно будет превратить Рим в безгласное стадо! И вот когда я это осознал окончательно, я пришел в Сенат и объявил, что ухожу. Мне стало ясно: моя работа окончена. И мне больше нечего бояться – ни за Рим, ни за себя!

– Ты боялся? За Рим? – изумился Гай Юлий.

– Наконец-то! Вот мы и дошли до самого главного! – Сулла с трудом поднялся и, переваливаясь как жирный гусь, зашагал по мрамору террасы. – Я не просто боялся, я холодел от страха! Чем больше меня боялся Рим, тем больше я набухал страхом сам! Особенно ночами! – Сулла уже не просто кричал эти слова, он извергал их из себя.

– Ты, Сулла?..

– О, да: что, если отравят, подошлют убийцу?!

– Уничтоживший сотни тысяч римлян Сулла боялся смерти! – Цезарь не то засмеялся, не то закашлялся.

– Нет, ты не понял. Страшна была не сама смерть, а то, что, если я умру, начнется хаос – не сознательное, методичное искоренение врагов во имя будущего мира, как делал я, а просто смута и разброд, в которых Рим погибнет! И это будет моей виной, и с этим я уйду к праотцам и там буду держать за это ответ. Потому что не только вся власть, но и вся ответственность лежала на моих плечах. И если бы ты знал, Гай Юлий, как тяжела эта ноша, как давит она хребет!

– И тогда ты стал делать все, чтобы укрепить Сенат… Увеличить и обновить его, – задумчиво, глядя, как пинии роняют хвою в море, сказал Цезарь.

– …И тогда я стал делать все, чтобы постепенно, шаг за шагом, слагать с себя эту ношу. А когда все было готово, я отдал власть Сенату. И посмотри на меня: я жив, в моей чаше вино, небо не упало на землю. По-прежнему воют волчицами проститутки в Субуре, раскладывают на Форуме столы менялы, крестьяне жмут масло из олив, легионы несут свет Рима варварам! – Сулла развел руками словно актер, принимающий аплодисменты. – Рим по-прежнему велик и вполне обходится без меня! И я могу спокойно, счастливо отправиться к Паромщику с монетой во рту. Самое трудное – вовремя остановиться. И самое главное – все сделать правильно. Если все сделано правильно, ты наведешь порядок и даже после этого умрешь своей смертью. Это, пожалуй, еще труднее… – Он помолчал. И добавил очень серьезно: – Вряд ли кому-нибудь удастся меня превзойти. Я был самым великим диктатором, какой когда-либо жил на земле. И когда-либо будет жить…

В паузу ворвалась веселая возня детей в воде. В самом разгаре была начатая отцом игра: няньки-рабыни бросали им в воду яблоки, а те стремились до них доплыть.

Сулла ничего не замечал. Он был поглощен своими мыслями, и они унесли его куда-то далеко.

– Ведь вот какая штука, – заговорил он наконец. – Представь: наступает момент, когда ты видишь толпы людей на Виа Сакра [63], и Форум весь заполнен ими! Толпы, покуда хватает глаз! Они несут перед триумфаторской колесницей твои раскрашенные статуи, за нею звенят цепями цари порабощенных народов! Римляне благодарны тебе: даже самый вонючий и оборванный нищий на Авентине, у которого в дырах одежды видны тощие яйца, ощущает себя частью великого целого, чувствует себя более сытым, более… удачливым даже: ему повезло – он родился римлянином, не варваром… Все благодарны тебе за это чувство и за это зрелище! Они восторженно повторяют твое имя, как молитву богам!

Сулла видел, как загорались глаза Цезаря от этих слов. Не зря бывший диктатор провел юность среди актеров. И Цезарь вдруг воочью увидел улицы, Форум, толпу – все, о чем говорил «багровый диктатор».

А тот, уже слегка опьяневший, продолжал:

– Толпы, толпы, сколько хватает глаз – приветствуют тебя! И ты знаешь, что все это – заслуженно: ты проливал для них кровь, ты умнее, храбрее, талантливее, сильнее, хитрее других, ты вознесен справедливо! И вот ты, в своем лавровом венке и пурпуре, плывешь на триумфальной колеснице так высоко над этой толпой! Ты выглядишь как Юпитер, и они видят в тебе Юпитера, и ты уже сам уверен, что стал Юпитером. Ты принял власть и ответственность и ни с кем не намерен делить ни то, ни другое. Но!..

Он остановился, усиливая эффект сказанного, этот уродливый толстый сатир. И заговорил на этот раз с горечью:

– …Но при этом так легко забыть то самое главное, самое проклятое отличие тебя от богов: ты непременно станешь пищей червей или пеплом над Тибром. Непременно. И это – только вопрос времени. Несмотря на все лавровые венки и несметную свиту ликторов. Потому что даже знать, когда, – тебе, всемогущему и божественному, не дано! А это может случиться в любую минуту, над этим у тебя тоже – никакой власти! И вот ты – хотя и поневоле, но бросаешь свой безоружный и окруженный «легион» на произвол судьбы… Но – это на твоей совести.

Сулла устало опустился на подушки.

– А с казнью пиратов – это ты замечательно придумал. Я тогда понял, что в тебе явно не ошибся. Ты – прирожденный политик! – Неясно было, говорит это Сулла серьезно или шутит. – Прославить себя героем так, что все сразу почти забыли о твоем приключении в Вифинии со старым жопником Никомедом!

Цезарь вскочил.

– Сядь! – крикнул Сулла так властно, что гость невольно повиновался.

Бывший диктатор рассмеялся лукаво:

– А теперь пришло тебе время узнать, откуда пошла эта сплетня. Это была моя маленькая шутка. Это ведь мне пришло в голову приказать Марку Терму послать именно тебя, юного красавчика адъютанта, к старому, всем известному любителю задниц. Слухи о тебе после этого были неминуемы. Ну, считай это моей воспитательной мерой и остроумной местью – с тебя следовало сбить спесь за твой сарказм тогда, у моста Пробус!

Сулла опять захохотал, потом закашлялся и долго не мог перевести дух.

Даже Катона Цезарь потом ненавидел чуть меньше, чем тогда ненавидел Суллу.

А Сулла умер в ту же ночь. И когда весть об этом достигла Рима, все почему-то пришли в замешательство. И Сенат начал дискуссии, как хоронить Суллу, есть ли смысл воздавать кровавовому диктатору почести, и если да, то какие. И пока они взвешивали все «за» и «против», на Марсово поле под проливным дождем – небольшими группами и поодиночке – потянулись легионеры-ветераны. Много хромых, на костылях, с пустыми рукавами, обезображенных шрамами, кого-то принесли на руках сильные молодые родичи. Постепенно все поле бога войны заполнилось ими, и выглядели они так, словно были одновременно и жрецами Марса, и принесенными ему в жертву.

Внезапно откуда-то донеслась строевая песня, и быстро собравшаяся толпа стала расступаться: на большом деревянном легионерском щите несли огромное, распухшее, почерневшее тело бывшего диктатора. Откуда-то появились вязанки дров, и четко, по-военному, как когда-то возводили укрепления против Митридата, ветераны Суллы возвели своему командиру погребальный костер. Легионеры не в силах были скрыть слез. Заголосили их подруги, рабыни и жены.

Цезарь тоже был там, позади толпы, на этом поле, под дождем. Он оказался между истощенным стариком с глубоким шрамом через все лицо и опиравшимся на костыли легионером. Легионер поминутно утирал рукавом слезы.

– Почему ты плачешь, солдат? – тихо наклонился к нему Цезарь. – Разве ты не знаешь о кровавых проскрипциях? Разве не слышал, сколько римлян было затравлено, умерло на чужбине и казнено из-за приказов того, кого сейчас хоронят?

– Я знаю. Но иначе было нельзя. Это были враги. Сулла истреблял врагов Рима. Такое было время.

– Ты глуп, солдат. Это было ужасное время. Хорошо, что оно прошло.

– Кто знает, ваша честь, не придут ли времена еще хуже? – Солдат утер грязным рукавом красные веки. – Это был великий человек.

Старик со шрамом при этих словах ветерана яростно плюнул:

– Этого бешеного пса нужно было сжечь до того, как он умер! Будь он проклят! – И быстро зашагал прочь.

За мгновение перед тем, как факелы поднесли к древесине, облитой, по обычаю, оливковым маслом из больших амфор, дождь прекратился. И над Марсовым полем понеслось: и «Прощай, великий Сулла!», и «Возвращайся в аид, кровопийца!», и «Гори, мясник Рима!», и снова – «Великий Сулла!». А потом на поле начались драки и давка, и погибло много людей. И только когда труп окончательно сгорел и пепел собрали в урну, снова полил дождь, словно небо только этого и ждало… Диктатору «повезло» и после смерти.

* * *

Цезарь лежал в своей спальне, вспоминая свой давний разговор с Суллой в Путеоли:

– Помни мои слова, – сказал тогда Сулла. – Может, и пригодится: диктатор нужен как пожарный, пока горит дом. Глупо продолжать поливать, когда огонь уже потушен: размоет стены. А как тебе моя метафора? Хороша? Я ведь и писатель теперь: мемуары диктую красивым мальчишкам, вот здесь, под соснами. Двадцать две книги уже настрочили, каково?![64]

– И ты пишешь правду? И о проскрипциях, и о бойне, которую ты вероломно устроил самнитам?

– Конечно, правду! Как же иначе?! Я ведь пишу историю! – Сулла засмеялся. – А история – это всегда чья-то правда. В данном случае – моя. Главное – сделать так, чтобы потомки были на твоей стороне!

Хохотали и визжали в воде дети, кричали им с берега няньки. Оглушительно трещали цикады. Кроны пиний лениво качал ветер. Терпкие, густые капли вина пролились и стекали по подбородку Суллы и по его горлу на белую тунику, как кровь…

«И ты, мое дитя!»[65]

Сервилия была самой сильной его любовью. Цезарь думал о ней все эти годы в Галлии, он рвался к ней, как только его калиги ступали на римскую почву.

Все это не мешало ему ненасытно и одержимо заниматься любовью с женами своих друзей и врагов, с женами вождей и царьков завоеванных стран, с приглянувшимися маркитанками, пленницами, рабынями – своими и чужими (во всех последних случаях он настаивал на том, чтобы избранница приходила к нему после обязательной ванны: был брезглив). О его мужских подвигах в легионах ходили легенды, и он их, конечно, не оспаривал. Что угодно, лишь бы не вспоминали Вифинию! В Галлии легионеры даже сложили о Цезаре грубовато-восхищенную песенку, которую и исполнили хриплым хором во время его «итоговой», триумфальной процессии в Риме много лет спустя:

Прячьте жен!

Ведем мы в город лысого развратника! [66]

Ну что там дальше, и так все помнят!

Когда оба они овдовели, Цезарь предложил Сервилии замужество, не сомневаясь, что она согласится. А она отказала. Неожиданно и без объяснений. Это разбередило и обидело, и он наговорил ей тогда много лишнего и злого, и за тот год, что они не встречались, переспал в Риме почти со всеми сенаторскими женами. Исключая высокоморальных и непривлекательных (часто оба качества сочетались).

Но однажды на сравнительно узкой улице его паланкин и его портаторов [67] потеснили носильщики встречной лектики[68]. Возник затор: гвалт, ругань! Цезарь откинул полог и только после того как уже исторг длинное громовое солдатское ругательство, увидел в лектике напротив лицо… Сервилии. Она улыбалась. Он, одними губами: «Я сегодня приду к тебе». Она: «Я буду тебя ждать. Очень ждать» – тоже одними губами под оглушительную уличную перебранку. Они теперь встречались с Сервилией на ее загородной вилле в Трастевере, он и себе поэтому купил виллу неподалеку.

…Несмотря на все уверения Сервилии, Цезаря долго не оставляли сомнения в том, что Брут – его сын. Подросший мальчишка явно избегал его и смотрел волчонком. Но однажды на ее вилле он увидел то, что полностью развеяло его сомнения в отцовстве. Еще с порога Цезарь понял, что в доме – неладно. Его провели в атрий и оставили совершенно одного, а потом к нему, сама не своя, выбежала Сервилия и непривычно для ее спокойной, царственной манеры, сбивчиво и нервно зачастила:

– Цезарь, у него тоже! Никогда раньше… У него это тоже! Там, в триклинии[69]! Брут!

Он поспешил за ней и сразу все понял: у Брута – припадок падучей. Сервилия знала о его недуге. И Цезарь понял: никаких сомнений, мальчишка – его кровь!

Бруту, его сыну, теперь тоже придется всю жизнь стараться скрывать от мира этот недуг и молить богов, чтобы это не случилось на людях, и с опаской прислушиваться к себе: странное саднение в основании черепа обычно предвещало припадок.

Сначала Цезарь только стоял и смотрел, как священнодействовал над Брутом лекарь-египтянин, как выкручивали ребенка судороги. И вдруг внезапно увидел в этом мальчике себя и бросился помогать лекарю разжать ребенку челюсти, чтобы Брут не подавился языком. И шептал: «Потерпи, потерпи, все пройдет, все пройдет», и отирал ладонью с детского лба капли холодного пота. И сердце его неожиданно стало наполняться странным, все увеличивающимся чувством сопереживания и привязанности. Впервые он тогда подумал о Бруте как о сыне. И после этого думал о нем как о сыне уже всегда.

А Брут стал на сторону его врагов.

Цезарь вспоминал, как после битвы при Фарсале, когда Помпей был разбит и бежал, и землю, насколько хватало глаз, покрывали римские трупы, Цезаря совершенно неожиданно накрыл безотчетный ужас – словно холодная мокрая простыня. Он знал, что потери Помпея огромны, и что Брут должен быть где-то здесь. Что, если он найдет его погибшим, изуродованным?! Вот тогда он во второй раз почувствовал, насколько сильна эта невесть откуда взявшаяся, никому не нужная его привязанность к своему единственному, тайному сыну. Тогда, при Фарсале, он был так близок к тому, чтобы тайна стала явной! Увидев Брута невредимого среди пленных, он готов был простить даже своих злейших врагов![70]

Пленный Марк Юний Брут держался отстраненно и высокомерно. Не молил. Не боялся. Был готов умереть. И Цезарю это понравилось. Конечно же, Брут был немедленно прощен своим победителем. Потом Цезарь сделал все для избрания Брута претором, даже и зная, что некий Долабелла был более достоин должности. Он так пытался приблизить к себе сына и сделать своим сторонником! Однако добился как раз противоположного: Брут возненавидел его еще больше именно за то, что доброта и великодушие Цезаря сделали его в собственных глазах трусом, заставили отступить от своих принципов. Сын не понимал истинной причины великодушия и думал, что Цезарь искушает его специально, презирает и желает показать на его примере продажность всех своих политических противников. Боготворимый Брутом дядя – брат Сервилии Катон, губернатор Кипра, не пожелал принять из рук Цезаря милость и жизнь. После поражения при Фарсале он бросился на меч прямо в своей библиотеке. Его спасли домашние – побежали за врачом. Рану зашили. А ночью Катон пришел в себя, разорвал швы, собственными руками вырвал свои внутренности и умер. Эксцентрик, эстет, знаток Платона, он показал, какую цену готов платить за свои убеждения.

«Республиканец-со-всеми-потрохами», – зло усмехнулся тогда Цезарь.

Цезарь ненавидел мертвого Катона не столько потому, что тот предпочел его милости смерть, а потому, что именно Катон был идеалом для Брута, а не он, Цезарь.

Но ведь его крови в Бруте куда больше, чем крови Катона. Почему молчит голос крови?

Голос цезаревой крови, возможно, и не молчал в Бруте, просто «говорил» совсем другие вещи.

Цезарь и представить себе не мог, как свинцово, с самого детства, сколько себя помнил, ненавидел его Брут. Именно из-за этого человека о матери ходили по Риму сплетни, а после смерти отца он совершенно по-хозяйски заявлялся на их виллу в Трастевере. При виде Цезаря Брута не покидало острое чувство потери, в которой виноват этот человек. Какой потери – он и сам не смог бы объяснить. Постоянность этой неприязни удивляла даже самого Брута. Сервилия обо всем знала. Но поделать ничего не могла. Брут ни дня не сомневался, на чью сторону стать в начавшейся войне: против Цезаря был его дядя – брат матери, убежденный республиканец. Сервилия, как все матери, винила во всем только себя.

Катон говорил на семейных обедах у сестры, что предпочитает Цезарю Помпея: тот кажется более человеком, и к тому же стар, а Цезарь… Цезарь слишком одержим желанием личной власти, слишком удачлив, проницателен, высокомерен, верит в свои легионы больше, чем в Сенат и Закон, и может быть опасно убедительным. «Если этого человека не остановить, он погубит Рим!» – вырвалось однажды у Катона. Сервилия при таких разговорах напрягалась и меняла тему.

Дядя был интеллектуалом и грекофилом. Он прекрасно знал даже самые незначительные факты из греческой истории и умел увлекательно рассказывать. Особенно запомнился Бруту его рассказ об Антигоне – по-солдатски прямом и остром на язык полководце Александра:

– …и когда какой-то восточный посол сказал Антигону: «Прекрасно и справедливо то, что делают цари», тот ответил: «У варваров – да, а у нас прекрасно только прекрасное и справедливо только справедливое! А сколь прекрасны все деяния царя, порой лучше всего знает тот раб, что выносит его ночной горшок».

Брут хохотал и глядел на Катона с восторгом.

Сервилия хотя и морщилась от таких застольных бесед, но была рада, что они уводили от темы Цезаря. Катон шкодливо смеялся:

– Ну не буду, не буду, не морщись, сестрица! А вот отгадай-ка мою загадку, Брутус: почему у спартанцев каралась смертью потеря щита, а не потеря шлема?

Бледный мальчик медленно рассуждал вслух:

– Если гоплит[71] потеряет шлем, он погибнет сам. А если гоплит потеряет щит, невозможно будет построить, например, «черепаху», и тогда погибнут все.

– Вот именно! – радовался дядя. – И что из этого можно заключить?

– Не знаю… Что щит в бою… важнее шлема?

– Нет, малыш! Что благо многих у спартанцев считалось важнее блага одного!

– А это хорошо или плохо?

– Вот сам и подумай, а еще лучше – почитай, что Платон написал о государстве, и потом мне ответишь. И сейчас, ну-ка, давай проверим, хорошо ли твой грек учит тебя истории!

Сервилия смеялась:

– Помилуй его, Катон, ему давно пора отправляться спать.

– Ну, Сервилия, всего лишь один вопрос! – ребячливо упрашивал Катон. – Слушай, Брут! Один спартанский царь, вступивший против воли народа в переговоры с персами, был изгнан. Персы недоуменно спросили, как могли простолюдины, какой-то там «демос», изгнать его, богоданного царя. Как же звали этого царя, и что он ответил?

– Царя звали… звали его… это был… Не помню! А ответил он… ответил… так: «Потому что… законы Спарты сильнее, чем власть царей»? – вопросительно посмотрел мальчишка.

Катон просиял:

– Ты запомнил самое главное! И за это тебе – награда!

– Гладиус?! – воскликнул мальчишка.

– Нет, нечто гораздо более вечное и более сильное, чем любой гладиус. Запомни: все мечи на свете превратятся в ржавую пыль, а это останется! – Катон щелкнул пальцами, и раб, склонившись, подал предмет, завернутый в коричневую замшу.

Брут, замирая от счастья, бережно развернул. Это был его первый собственный свиток «Илиады».

И еще говаривал на семейных обедах Катон мальчишке Бруту: «Имена никогда не даются людям случайно, ничего случайного в именах не бывает. И помни, какое тебе дано великое имя: Люций Брут! Тираноборец и основатель самой великой республики на свете!» И болезненный мальчик серьезнел.

Об этих разговорах Цезарь не знал, но догадывался…

Праздник Луперкалий

На февральский Праздник Волчицы, вскормившей Ромула и Рема, – Праздник Луперкалий – на Палатинском холме со своего позолоченного кресла на пурпурном помосте вечный диктатор Цезарь пристально наблюдал за толпой. Обнаженные юноши из лучших римских семей, следуя древнему обычаю, неслись по улицам и стегали мохнатыми плетками протянутые к ним из толпы руки – чтобы пришли к римлянам счастье, удача, урожай, плодовитость, а беременным – легкие роды. Огромная многорукая толпа тянулась к ним, и мохнатые плетки отлично делали свое дело.

И вот, закончив у пурпурного помоста священный бег, на помост поднялся хмельной мускулистый красавец в одной набедренной повязке, с улыбкой озорного сатира. Марк Антоний. Он с шутливо-издевательским поклоном предложил Цезарю… символическую царскую корону.

Толпа замерла в недоумении: такого не было в традициях Праздника Луперкалий. Брут смотрел с ужасом.

Цезарь отстранил корону рукой. В толпе раздались приветственные, хмельные, радостные возгласы. Всего несколько. Люди еще не совсем понимали, что происходит.

Марк Антоний тут же предложил Цезарю царскую корону опять, уже настойчивее.

Цезарь помедлил чуть долее. Толпа замерла и даже, показалось, протрезвела, начиная осознавать зловещее значение момента. Цезарь кожей ощущал настроение римлян.

Вечный диктатор опять отстранил корону. Толпа взорвалась восторгом!

Марк Антоний предложил Цезарю корону опять. И все повторилось, только рев толпы, когда Цезарь и в этот, третий, раз отказался от царской короны, усилился десятикратно. Римляне не хотели царя. Не хотели! И в тысячи глоток кричали об этом восседавшему на пурпурном помосте Цезарю.

Брут – и не только он! – хорошо понял, что значил этот фарс на Празднике Луперкалий: Цезарь проверял реакцию римлян. А что, если пожизненный диктатор станет царем? И Брут осознал, почему диктатор это делал: он постепенно приучал толпу к возможному «царю Рима»! «Смотрите, это же совсем не страшно и ничуть не больно!» Так необъезженного коня сначала заставляют просто походить под седлом, без седока. И вот тогда Брута охватили такой ужас и такая ненависть и презрение к себе, что он позавидовал самоубийству Катона и, подняв лицо к словно мелом выбеленным облакам над Тибром, просил прощения у человека, заменившего ему отца. Он – предал память и дело любимого человека! Потому что принял от Цезаря не только помилование, но и должность – принял от врага, от тирана Рима! К тому же совсем недавно Цезарь намекнул ему, что пора подумать и о консульстве, и предложил свое содействие.

Консульство! Предел мечтаний каждого. И Брут тогда кивнул искусителю и впрямь начал думать и мечтать о консульстве и о том, сколько добрых дел мог бы сделать при такой власти. Брут ненавидел себя сейчас гораздо больше, чем Цезаря, – за собственное ничтожество и предательскую душонку. Но и Цезаря тоже – за предложенное искушение, которому было так трудно противостоять.

А Цезарь во время праздника заметил, что у сына начали так же редеть волосы у лба.

Праздничный обед тоже был испорчен. Придя домой с праздника, Брут дал волю чувствам: «Этот человек погубит Рим!» Сервилия ничего есть не стала и, жестом приказав рабам удалиться на свою половину, лежала на обеденной кушетке напряженная, словно в мертвом окоченении. А новая жена Брута, дочь Катона, до сих пор глубоко потрясенная самоубийством любимого отца, сказала, по своему обыкновению патетически, обратя на Брута глаза – большие и всегда с искоркой безумства: «Если, мой любимый, мой муж, тебе нужна моя жизнь, чтобы отплатить этому чудовищу Цезарю за всю причиненную нам боль, – только скажи, что мне нужно сделать. Я ничего не боюсь и готова выполнить все!» И вдруг схватила со стола нож и полоснула себя по запястью. Сервилия и Брут окаменело смотрели, как густая темно-красная кровь заструилась на мраморный пол, на его синеватые прожилки, похожие на человеческие вены.

Пока рабы перевязывали ей руку, Сервилия резко поднялась с кушетки и попросила Брута выйти с ней в перистиль. И там, между колонн, сказала ему, без всяких предисловий и экивоков, медленно, с расстановкой, словно говорила на иностранном языке и не уверена была, что иначе до него дойдет: «Цезарь – твой настоящий отец. Твой отец. Цезарь. Ты – его сын. Если ты причинишь ему зло, ты станешь отцеубийцей».

«Цезарь-отец-Цезарь-отец-Цезарь-отец», – слова били в голове Брута, как будто какой-то обезумевший кузнец с оглушительным звоном все опускал и опускал молот на пустую наковальню, и именно потому, что наковальня была пуста, в этом не было смысла и этому не виделось конца.

– Какой грустный в этом году праздник, – сказал Брут меланхолично. И посмотрел на нее совершенно чужими глазами.

С того дня сын перестал замечать ее, как будто ее тогда, и вправду, просто сожгли на закате за Тибром.

* * *

Цезарь смотрел в потолок, и бессонница гнала перед его мысленным взором воспоминания, словно облака. Опять вошел раб и, стараясь оставаться как можно более незаметным и двигаться бесшумно, заменил ночную вазу.

«Вот Антоний, – подумал Цезарь, улыбаясь и гоня от себя воспоминания о прошедших Луперкалиях, – несмотря на прилежное изучение риторики в Афинах, кажется, совсем избежал республиканских идей. Скорее всего, потому, что с афинскими шлюхами проводил гораздо больше времени, чем на лекциях по греческому и риторике. Он, конечно, сукин сын и пьяница, и бабник, но бесхитростен. И предан, как пес».

Кто-то шепнул ему после Луперкалий, что Антоний более властолюбив, чем кажется, и Цезарю надо быть с ним поосторожнее. Но Цезарь, вспомнив бычью шею Антония и то, что тот вечно жует что-то большим ртом, тоже как бык, ответил тогда, что не опасается тех, кто любит хорошо поесть и выпить. А теперь подумал, что это худых, задумчивых и отказывающих себе в плотских удовольствиях следует опасаться больше всего. И еще почему-то подумал, что сейчас довольно точно описал Брута.

Во время Луперкалий он смотрел на римскую толпу и думал, что стал лучшим диктатором, чем Сулла: сумел обойтись без проскрипций, без ненужного кровопролития. Вот они, прощенные, помилованные – Кассий Лонгин, Каска, конечно, Брут и многие, многие… Они и сами не почувствуют, как станут опорой его Рима. У них нет выбора. Они поймут, что он дал им возможность возвыситься над другими и приобщиться к вечности. Он, Цезарь – избранник богов. Боги действуют через своих избранников. Победителей не судят.

Так думал Цезарь, лежа без сна в своей резиденции на Форуме в ночь мартовских ид.

Прощание

Ставшие за многие годы привычными посещения Сервилии только теперь стали напоминать ему, насколько оба они постарели. Особенно она: говорила о каких-то обидах на свою невестку, о незначащих домашних делах, которые были ему совершенно не интересны. С кем бы другим, а вот с Сервилией такие разговоры казались особенно грустными и неуместными.

Однако ее всегдашние ум и проницательность наконец возобладали. Однажды, посреди очередной тревожно зависшей паузы, она спросила совершенно без связи с темой разговора:

– Я тебе больше не нужна?

Он промолчал, вперившись в черно-белый калейдоскоп мраморных плит пола. И она ответила за него:

– Не нужна…

Он почувствовал облегчение: так бывало, когда сама собой решалась какая-то сложная тактическая задача. Встал и нервно заходил по комнате, не зная, что еще сказать или сделать. Она кивнула обреченно, так, словно ничего иного не ждала. И вышла.

Он не знал, вернется она или нет, но не уходил и мерил шагами триклиний.

Сервилия вернулась с ожерельем. Тем самым. Цезарь подарил ей его много лет назад, в тот год, когда вернулся победителем из Галлии, – двойная нитка черно-серого, словно пеплом присыпанного жемчуга, которому не было цены. На несколько таких жемчужин можно было год содержать целую когорту пехоты и всадников. Это был самый щедрый подарок, который он когда-либо делал женщине.

Она положила ожерелье на край стола и присела на обеденную кушетку.

– Возьми это обратно. Я плохо воспитала нашего сына. Я воспитала тебе самого непримиримого врага. Мне страшно. – Она замолчала, и ее плечи передернулись, словно от озноба. – Ты стал слишком сильным. Тебе и так принадлежит весь мир, но ты хочешь большего. Чего? Может быть, стать царем Рима? Тебе нравится, как это звучит: «царь Юлий»? Прошу тебя, помни, что моего… нашего сына зовут Марк Юний Брут. Слышишь? Юний Брут! Так назвал его муж в честь Луция [72]. Имена никогда не даются случайно, – повторила она неосознанно слова покойного брата Катона. – И твой сын так же силен в своей ненависти, как ты – в любви к власти. Вы очень похожи. Опасно похожи. Мне страшно, – повторила она. – Возьми это обратно. – И неожиданно закончила: – Я не люблю черный жемчуг. От него тревожно.

Лицо ее стало мокрым от слез. Он подошел и погладил ее по пышным седым волосам, не уложенным сегодня в обычную высокую прическу. А потом сел рядом и взял ее мягкую руку с выступившими венами в свою. Он чувствовал сейчас жалость к ней и почему-то к себе и был совершенно уверен, что так они сидят сейчас в последний раз в жизни.

Она вдруг порывисто обняла его, но не поцеловала, а просто приникла.

– Иногда мне кажется, что ты и вправду становишься богом.

– Это хорошо или плохо?

– В тебе все меньше человеческого. Знай… Знай, что то яблоко мальчишки Юлия всегда будет для меня дороже, чем все ожерелья Цезаря на свете.

Цезарь хотел сказать Сервилии, что очень любил ее, но передумал. И рассудил верно: в прошедшем времени об этом и говорить не стоит.

Словно в ответ на его мысли, она кивнула и поднялась. И, глядя на него с мукой в глазах, сказала:

– Он знает… Яне могла долее скрывать. Может быть, хоть это остановит его, если…

И быстро ушла, словно спешила к чему-то неотложному где-то там, в глубине дома. И ни разу не обернулась. Цезарь мысленно закончил ее фразу сам.

Жемчуг он, конечно, брать и не подумал, но видел ожерелье потом во время какого-то праздника на жене Брута. Так или иначе, но Сервилия избавилась от его ценнейшего подарка. Необыкновенная его Сервилия! И получится очень странно: после стольких лет их связи Цезарь больше ничего не услышит о ней до конца своих дней и, если честно, постарается совершенно о ней забыть, как о собственной старости.

* * *

И вот теперь, в эту ночь мартовских ид она, Сервилия, любовь его жизни, снова пришла к нему в запахе яблок и разогретого солнцем камня. И он опять все вспомнил…

Может быть, все повернулось бы иначе, если бы вскоре после той последней встречи с Сервилией в его жизни не случилась бы Клеопатра?

Цезарь с досадой вспомнил о своей серьезной размолвке с ней три дня назад на его вилле в Трастевере и нахмурился. Он правильно сделал, что указал Клеопатре границу, которую ей не следует переступать. Он сильно тосковал без нее и очень хотел видеть сына, Цезариона, но держался: пусть она в одиночестве подумает о своем возмутительном поведении.

Клеопатра! Мысли как-то сами собой вернулись к самому приятному, пожалуй, воспоминанию его жизни – их первой встрече.

Битва при Фарсале была выиграна, но война не окончена. Помпей бежал, но у него оставалось достаточно сторонников, чтобы быть опасным. Цезарь по-волчьи шел по следу загнанного врага. И этот след привел его в Александрию…

Клеопатра

Муравейник под названием «Александрия», как всегда, встретил многоязыким шумом. Гавань – полна кораблей. Цезарю всегда казалось, что Фаросский маяк только усиливал это сходство Александрии с муравейником: он казался палкой, которую в него воткнули – растревожив, разворошив. Цезарь любил заразительную энергию этого города, его неподражаемый кипящий котел языков и культур и неподдельность, подлинность его древности.

Странная это была смесь. Египтяне здесь презирали всех на свете иностранцев, особенно когда-то завоевавших их выскочек-греков, и молились своим богам в обличье зверей, которым по-прежнему возводили гигантские монументы. Местные евреи тоже презирали выскочек-греков и самих египтян с их «звериными» богами, и молились богу, которого нельзя было изображать вообще. Были здесь и восточные общины – армян и парфян, что поклонялись огню и солнцу. И, конечно, были римляне, по разным причинам покинувшие Рим, но сохранившие верность римским богам.

Клеопатра

В зданиях Александрии чувствовалась жизнелюбивая, легкомысленная простота греков. Но, перенесенная на римскую почву, эта праздничность постепенно исчезала: эллинские портики почему-то непременно тяжелели и неизменно начинали походить на кладбищенские мавзолеи. Цезарь был совершенно согласен с Цицероном, кстати, ужасным снобом. Тот говорил, что весь мир по сравнению с Римом – задворки, исключая только Александрию и, может быть, еще Афины. Цезарь думал, что, пожалуй, и Рим не сравнится с городом Александра: город Ромула строился хаотично, без всякого плана, он громоздился на своих семи холмах, с которых сползал вниз извивающимися змеями узких улиц, а вот широкие проспекты Александрии, ровно прочерченные на папирусе самим Александром, казались победой геометрии и воли человека над хаосом. Цезарю это необыкновенно нравилось. Тогда и появилась у него мысль: как только закончится война – выбрать место для новой, своей, столицы. И никто еще не ведал, что Цезарь задумал грандиозное – воссоздать древний, гомеровский, Илион. Трою.

Однако Цезарь отправился в Египет не любоваться архитектурой. Победа при Фарсале убеждала его: богам угодна та держава, которую замыслил создать он. И все чаще думал Цезарь об Александре.

В Александрии не думать о нем было невозможно. Великий македонец опирался на завоеванные провинции, чтобы создать невиданное многоязыкое государство от Mare Internum [73] до Индии, объединенное великой культурой Греции, в которую влилась бы тысяча иных, более древних культур – Индии, Персии, Вавилона. Единый мир под властью одного царя! Александр начал превосходно, но плохо кончил, не успев ничего завершить.

Александр чем-то походил на Фаросский маяк – он возвышался над людишками, которые ничего не понимали, которые упрекали его в высокомерии, в том, что он не принимает совместных решений, что он убивает эллинский дух свободы, эллинскую демократию. Цезарь думал о том, как же мешали Александру те, кто не понимал очевидного: гигантским, невиданным ранее государством нельзя было править, дебатируя на тысячу голосов о каждой мелочи, к чему привыкли греки, управляясь со своими лоскутными полисами [74]. Но Александр умер слишком рано, а те, что пришли потом, были бесталанны и корыстны. И они уже не вспоминали о эллинской свободе, а погрязли в междоусобицах за царские троны в завоеванных им провинциях. Растащили и уничтожили его создание, как коршуны – павшего слона!

Он, Цезарь, создаст единый мир, о котором мечтал великий македонец, но при этом не допустит его ошибок. И только тогда успокоится.

В Александрии все получилось как нельзя лучше: убивать своего врага Помпея, бывшего зятя и соотечественника, Цезарю не пришлось. Это сделали египтяне. И принесли ему голову римского консула в какой-то мерзкой вонючей корзинке – типа той, что таскают с собой по ярмаркам александрийские заклинатели змей. Цезарь прекрасно понял этот унизительный намек на то, как относятся к Риму в Египте. Мертвую голову сильно тронуло тление, но это был, несомненно, Помпей. Видно, смерть наступила неожиданно, потому что даже в смерти его совершенно уже черная верхняя губа была так же противно вывернута, как это помнил Цезарь. Словно Помпей, по своему обыкновению, и сейчас собирался сказать ему что-то едкое.

Цезарь, во-первых, сделал все, чтобы никто не заметил его вздоха облегчения, а во-вторых, обрушил на египтян неподдельный гнев за предательское убийство римского консула. И приказал немедленно сделать все приготовления для торжественного погребения останков великого Помпея со всеми полагающимися выдающемуся военачальнику Рима воинскими почестями. Почести обеспечивали его легионеры, все остальное – египтяне. Обо всем этом будет, конечно же, известно в Риме, и ничего лучшего для репутации Цезаря придумать было нельзя: кровь Помпея Великого, римлянина, пролили египетские евнухи, а не соотечественник, не римлянин, не Цезарь.

Наконец легионеры, траурно, церемониально печатая шаг, унесли злосчастную голову. От ее зловония совсем не спасали какие-то сухие лепестки, которыми была устлана корзина. И даже курильницы, источавшие местные едкие ароматы.

Цезарь, стоя в тронном зале дворца Птолемея в белоснежной консульской тоге с пурпурной каймой (он надевал эту тогу редко, по дипломатическим оказиям), пожалуй, слишком увлекся и очень уж яростно метал громы и молнии на своем отличном греческом. И на минуту ему даже стало жалко худого запуганного мальчишку Птолемея, который сидел, нелепо убранный и накрашенный, как мальчик из лупанария для извращенцев. Царь Египта слушал Цезаря, вздрагивая, и кусал губы, чтобы не разреветься, но жирная линия малахитовой туши вокруг глаз все-таки начала предательски подтекать.

Вдруг советник царя Потин приблизился, прося у Птолемея слова. Это был очень красивый высокий евнух с чеканным подбородком и четко очерченными, мужественными губами. На гладко обритой голове над левым ухом у него змеился глубокий белесый, давно заживший шрам. Птолемей поспешным кивком позволил ему говорить:

– Прошу прощения, – начал советник, – я не знаю твоего имени, консул… (конечно, он лгал!), но у твоей тоги внизу оторвался край. Это бывает с такими длинными и модными тогами, как твоя. Тебе уже приготовили гостевое крыло во дворце его ослепляющего величества царя Птолемея, да благословят боги его трон. Я прикажу принести тебе туда на выбор новую одежду. Правда, это будет греческая или египетская одежда. У нас в Египте нет затруднений ни с тканями, ни с зерном, но вот только тоги у нас не носят.

Цезарь слушал, изумленный. Он не ожидал от египтянина такой явной дерзости.

– Да, у вас не носят тоги. Гражданам только одной великой страны дана такая привилегия, – спокойно ответил он.

Цезарь хотел добавить: «Величие ваше – в прошлом», но передумал: не стоило дразнить гусей, ведь у него с собой только два легиона – Шестой и Двадцать седьмой. Отличные легионы, из лучших, но «многовато для посольства и маловато для армии», как заметил один царь [75]. И сказал евнуху так:

– Однажды Архелай верно посоветовал одному сапожнику: «Суди не выше сандалий!» Я перефразирую для нашей ситуации: «Суди не дальше края тоги».

И широко улыбнулся.

Римляне в зале хохотнули. Египтяне тоже прятали быстрые улыбки. Все прекрасно знали эту байку о художнике Александра Македонского, великом Архелае: однажды тот попросил сапожника высказать мнение, что он думает о написанной им на новой фреске обуви Александра. Сапожник ответил, что сандалии очень хороши, а вот как изображен сам Александр, ему не нравится, и начал давать советы. Художник выслушал и в свою очередь посоветовал сапожнику впредь «судить не выше сандалий».

Красивый Потин стоял совершенно невозмутимо, лицо его не выражало ничего. Сказывался многолетний опыт придворного и способность к лицедейству Цезарь подвел итог:

– Завтра мы поговорим о задолженности Египта Риму и о способе погашения ваших долгов, а сегодня… мои люди утомлены и голодны. Распорядитесь, чтобы им выдали провиант. На постой они разместятся во дворце. Что касается меня, то я решил разместиться прямо в этих комнатах. Прекрасные комнаты с видом на город и порт – это все, что нужно! Отсюда мне будет видна гавань и вся Александрия как на карте! Я люблю хороший вид.

На лицах придворных застыл ужас, и все почему-то посмотрели на Потина: Цезарь со своей солдатней собирался разместиться в тронном зале Птолемеев!

– Это невозможно! – воскликнул Потин, то ли категорически запрещая, то ли возмущаясь. Он сильно покраснел и тяжело дышал. Выдержка изменила даже ему.

Цезарь не чувствовал бы себя в безопасности ни в одном из покоев дворца, предназначенных Потином для него и его легионеров. Дворец Птолемеев занимал почти треть города. Огромные, уходящие вдаль залы со множеством колонн, террасы размером с Форум, превращенные в сады; искусственные пруды, фонтаны, гроты и мраморные лестницы, соединяющие разные уровни и крылья. Знаменитый на весь мир дворец Птолемеев![76] «Здесь можно спрятать целую армию и вести уличные бои. И у евнуха огромное преимущество: он хорошо знает территорию», – подумал Цезарь. А вслух сказал:

– Повторяю: я остаюсь здесь.

Возражать никто не посмел. Однако Потин не сдавался:

– Присутствие легионов Рима в мирной и независимой стране, – начал он с угрозой в голосе, – которая официально остается другом Рима, вызывает только недоумение и гнев преданных царю Птолемею жителей Александрии. И всего Египта. Это вызывает также удивление генерала Ахиллы, который ведет тридцатитысячную армию Великого царя сюда, в Александрию, чтобы…

– Неужели тридцатитысячную?! – бесцеремонно перебил евнуха Цезарь и огляделся по сторонам. – Подумать только! Египет способен содержать такую многочисленную армию, несмотря на свои многомиллионные долги? Нет, Рим явно предоставил вам слишком легкие условия выплаты. – Цезарь снова оглянулся по сторонам, словно что-то потерял. – А почему меня не приветствует соправительница царя Клеопатра, и я не вижу в вашей свите ее сестру Арсиною и младшего царевича Птолемея? – Голос Цезаря стал строгим. – Где они?!

– Мне жарко! У меня болит голова! Мне все это надоело! – дико, по-обезьяньи, заверещал вдруг мальчишка-повелитель с гримасой, совершенно исказившей его красивое, тонкое, очень греческое лицо. Гримаса и странное верещание были такими неожиданными и неестественными, что Цезарь подумал, не безумен ли он. Мальчишку свели с трона и усадили в портшез, и его унесла свита толстых евнухов и жилистых старых греков, которые на ходу по-старушечьи пытались отереть его слезы. Он отбрыкивался и бил их по рукам. Потин, не обернувшись на Цезаря, вышел последним.

Когда остались только римляне, Цезарь потер виски и устало сказал:

– Все свободны, кроме легатов, центурионов и Эфранора. Численность легионов?..

– Три тысячи двести гладиусов в Шестом и четыре тысячи – в Двадцать седьмом!

Даже эти два легиона были неполными – не достигали обычных пяти тысяч.

– Флот?.. – повернулся Цезарь к своему флотоводцу Эфранору с Родоса. Он особенно ценил этого отличного моряка-грека.

– Пятнадцать трирем [77] сборного флота из Азии, десять квадрирем да десять квинкерем [78] – римских, – ответил Эфранор. – И, к сожалению, только девять моих квинкерем, родосских! – По интонации было ясно, что только на родосскую флотилию вся надежда. – Было десять. Одну искалечил шторм при переходе. У египтян же только в Большой гавани – семьдесят две боевые триремы.

– Семьдесят три, – уточнил Цезарь. И посмотрел на легатов: – Немедленно – гонцов к Марку Антонию за подкреплением из Рима, также из Сирии и Малой Азии. Отвечаете головой. Пищу для легионеров проверять на яд. Разместить солдат в квартале, примыкающем к дворцу, в пустых казармах и дворцовых конюшнях. Дисциплина – как на марше. Никаких отлучек, лупанариев, таверн. За ослушание – немедленная децимация[79] всей центурии виновного. Лазутчикам доносить о местонахождении войска Ахиллы и его численности. Найти Клеопатру и остальных детей Птолемея – живы ли они и где их содержат. Всем быть готовым по первому сигналу. Не отвечать на провокации населения. Луций! – Один из центурионов вытянулся в струнку, задрав подбородок. – В этом крыле дворца разместишь всю свою центурию.

Легаты, Эфранор и центурионы отсалютовали и ушли. Цезарь устало поднялся и опустился на трон Птолемеев – роскошное, огромное (и удобнейшее!) кресло из какого-то драгоценного пахучего дерева, с десятком мягчайших подушек, тонко выделанных львиных шкур и ножками из черного мрамора в виде когтистых лап огромного льва. Огляделся. Азиатская роскошь до удивления гармонично сочеталась тут с греческой простотой и египетской запредельностью. Цезарь закрыл глаза, сжал пальцами пульсирующие виски. Он знал, что Потин говорит правду. Последнее донесение лазутчиков подтверждало, что крупные силы египтян продвигались к Египту со стороны Иудеи, где до этого занимались подавлением какого-то мятежа.

Цезарь прибыл в Египет не только, чтобы найти и обезвредить Помпея. Это было лишь первой задачей. А второй – провести переговоры и обеспечить бесперебойную доставку египетского зерна для продолжения римских военных действий в Африке и Испании, где еще питали надежду на реванш уцелевшие сыновья Помпея и их сторонники.

Цезарь считал, что первая задача будет сложнее второй. А оказалось наоборот. Он почувствовал нарастающее беспокойство. В Египте их встретили с нескрываемой враждебностью и даже дерзким вызовом. Значит, рассчитывают на какую-то силу. Похоже, тут царит неразбериха. Для его двух неполных легионов Александрия может стать западней. Особенно – если у Ахиллы хватит ума разобраться в ситуации и призвать себе на помощь каких-нибудь недобитых сторонников Помпея. А это весьма возможно, весьма возможно…

Охрана заняла место у дверей в тронный зал. В соседнем зале расположились писцы, интенданты и посыльные. Римляне с привычной четкостью превратили эту часть дворца в свой штаб. Вскоре высокие, словно храмовые, двери бесшумно распахнулись, и египтяне в светлых греческих туниках, ступая в мерном ритме, внесли уже застеленную белую кровать из слоновой кости. Еще одна толпа, двигаясь как-то по-муравьиному, несла гигантскую серебрянную ванну, уже наполненную водой и какими-то благовониями. Не расплескалось ни капли. И еще одна толпа рабов несла стол, уставленный яствами. Стол словно плыл по воздуху: ни одно блюдо, ни одна чаша даже не шелохнулись. Перед столом распластался на полу чернокожий египтянин, совсем еще ребенок. Он сказал, что попробует любое блюдо, которое будет угодно Цезарю.

Все чаши на столе, однако, были деревянными. Это удивило Цезаря. Он заподозрил подвох.

– Почему все подано на деревянной посуде?

– Главный советник блистательного царя, мудрейший Потин сказал, что мы должны Риму так много, что не можем позволить себе другой посуды, кроме деревянной, – ответил раб.

Цезарь понимающе покачал головой и кивнул мальчишке: приступать! Попробовав все, юнец встал у стены и застыл с непроницаемым лицом, как его учили – ждать: некоторым ядам для действия требовалось время.

Ждать – так ждать. Буднично сидя на троне Египта, Цезарь просматривал свитки с тревожными донесениями из Африки и Испании – там еще надеялись на что-то сторонники Помпея.

Он знал, что спать будет плохо. Чувство, что за ним захлопывается западня, становилось все отчетливее. Конечно, Египет был нужен ему гораздо больше, чем он – Египту. Эта формально независимая страна (а на самом деле полностью зависимая от Рима, так как не имела серьезной военной силы) выращивала огромное количество зерна, способного прокормить сотни легионов. Без египетского зерна не было бы этих легионов, ну а без легионов…

Покойный царь Египта Птолемей Флейтист (он был гораздо более способным флейтистом, чем правителем) свои огромные римские долги и корону совместного правления оставил своему малолетнему сыну Птолемею и старшей дочери Клеопатре, помимо которых у него оставалось еще двое детей – дочь Арсиноя и младший сын, тоже Птолемей.

Еще в Риме Цезарь слышал, что дочери Птолемея довольно хороши собой. Как это удавалось кровосмесительной александрийской династии, Цезарь не мог уразуметь: родословное древо этой семейки напоминало скорее не древо, а змеиный клубок: братья брали в жены собственных сестер, отцы – дочерей, дяди – племянниц.

Марк Антоний, когда-то приезжавший в Александрию с миссией Сената, говорил, что из дочерей Птолемея интереснее всего одна, по имени Клеопатра, рожденная, вроде, не от законной жены царя, его же родной сестры, а от какой-то наложницы то ли из Парфии, то ли из Иудеи.

А династия была плодовитой. Наследники великого Александра, показавшего когда-то цивилизованному миру, что даже за Парфией и Понтом Эвксинским есть еще страны, которые можно и нужно завоевать, теперь со всей страстью убирали друг друга всевозможными способами, стремясь к власти, и… собирали книги. Тем и известны стали миру, ну, кроме своего кровосмесительства и прекрасной, неповторимой Александрии, увидеть которую хоть раз в жизни мечтал каждый образованный римлянин.

По языку и книжной культуре – греки, по нравам – египтяне. Цепляются за чисто внешние остатки эллинской демократии и одновременно скатились до обожествления своих царей. Верят в Зевса, Диониса, и при этом же – в египетских богов с головами собак. Как все это у них сочетается?!

Цезарь сам был из породы тех, кто нарушает табу, и в душе признавался себе, что эта очень странная прославленная семейка, единственная династия, имеющая родство с самим Александром Великим, вызывает в нем жгучее (ну, может быть, отчасти и нездоровое) любопытство.

Когда все ушли, Цезарь наконец в полной мере почувствовал, как он устал. В основании черепа тревожно засаднило предвестие припадка. Он стал массировать виски. Парила благовониями горячая ванна. Манила застланная кровать.

И тут раздался стук в дверь…

Он думал теперь, что даже на смертном одре будет вспоминать ту свою александрийскую ночь во дворце Птолемеев!

Ему доложили, что его молят принять какие-то греки – старик и молодая женщина. Старика он приказал оставить за дверьми, а на женщину решил взглянуть.

И когда она вошла, он в удивлении даже чуть привстал на троне Птолемеев, где до этого довольно удобно устроился. В зал царственно ступила настоящая эллинская красавица! Елена Троянская!

Она тоже была явно удивлена и приподняла четко, словно кистью Архелая, подведенные брови.

– Ты – Цезарь, – сказала она по-гречески и посмотрела на него с ужасом и отвращением, которых не сумела скрыть. – Римлянин – на троне Птолемеев!

– Да, дитя мое, ты ожидала увидеть в этом зале кого-то другого? – улыбнулся Цезарь. Ответил он, конечно, тоже по-гречески – не надеясь, что прекрасное создание знает латынь.

Он был прав. Она не знала латыни.

– А кто ты и зачем пожаловала ко мне во дворец?

Он уже, впрочем, догадывался, кто к нему пожаловал. Красавицу явно покоробили слова «ко мне во дворец», но Цезарь не обратил на это никакого внимания и продолжал:

– Беглянка? Сестра юного царя Птолемея?.. Клеопатра! – вокликнул он.

– Нет, не Клеопатра! – с неожиданно ребячливым вызовом выкрикнула красавица. – У Птолемея – две дочери! Две! Я – Арсиноя, истинная и законная дочь ослепительного царя Египта Птолемея! Отправившегося к праотцам, как известно Цезарю.

– Да уж, известно…

Цезарь с любопытством наблюдал, как неожиданная гневная гримаса сделала ее очень похожей на своего брата, малолетнего царя. Причем гнев она старалась выражать с достоинством – видимо, ее учили, как это делать царственно: двигались мускулы лица, гордо посаженная голова, шея, но тело оставалось неподвижным, жестикуляция рук – сдержанной. Он улыбнулся этим заученным попыткам, которые производили несколько жутковатый, кукольный эффект.

Но как же хороша, таких он давно не видел! Грудь чуть маловата, но совершенной формы, стройные бедра, несомненно длинные ноги под этим струящимся, «праксителевым» платьем, белоснежная кожа, которую так и хотелось погладить, а лицо – с высоким лбом и носом греческой богини! И при этом – явное сходство с братом, явная Птолемеева порода, и только начинает слегка тяжелеть лицом, как все они! Вот она, Афродита Александрийская, словно и не было в династии Птолемеев всех этих веков кровосмесительного Египта!

Ну и гостья! Цезарь любил смотреть на красивых людей. Он всегда покупал самых красивых рабов (и рабынь), каких только мог себе позволить, даже для самой тривиальной работы по дому. С иными рабынями он мог иногда переспать, но основным их предназначением было служить украшением дома. С друзьями он шутил, что просто предпочитает живые статуи каменным, да они и дешевле.

Тут мы совершенно согласны. Будете на Авентине, особенно на Виа Аурелияспросите цены в мастерских у скульпторов, высекающих копии со статуй Праксителя, Лисиппа и Фидия, – поймете сами. Дешевле купить живых рабов на Бычьем рынке!

Цезарь со своего возвышения глазами указал гостье на какое-то кресло в зале, там их было множество. Она воссела на нем очень прямо, видимо сознавая, что, выпятив грудь, она зрительно увеличит ее.

Цезарь с изумленной улыбкой пожирал Арсиною глазами, не слишком вслушиваясь в то, что она говорила. Жестом он отпустил легионера. Говорила Арсиноя торопливо, словно один за другим бросала в воду камешки. Потом спохватывалась и замедляла речь, говорила «царственно». Потом опять «летели камешки».

– Клеопатра ненавидит Рим. И она хочет править Египтом одна, уничтожив и меня, и всех наших братьев. Она высокомерна и тщеславна до безумия! – С этих слов она зачастила еще сильнее. – Она пытается соблазнить Ахиллу. Несмотря на то, что она носата и черномаза, думаю, он долго не выдержит ее осады. – Тут Арсиноя замедлила речь. – И потом они вместе двинутся сюда уничтожать меня, Птолемея и твои легионы. Клеопатру поддерживают племена Черного Египта. Ее цель – независимый от Рима Египет, и она сама – единственная его царица. – Арсиноя сделала паузу. – Поддержи меня, консул, призови из Рима еще войска, убери моего брата, помоги мне стать единовластной царицей Египта. И я дам Риму всё, что ему нужно. Абсолютно всё… – многозначительно повторила Арсиноя.

Цезарь притворился, что пропустил мимо ушей последнее.

– Где сейчас Клеопатра?

– Где она сейчас, точно не знаю. Наверное, уже у Ахиллы. Она обманула меня. Убедила, что во дворце нам обеим оставаться опасно, так как евнухи брата задумали убить нас обеих. Наверное, врала, чтобы восстановить нас с братом друг против друга. Но я поверила. Мы бежали вместе в Ашкалон. Эти иудеи, пуны и племена Черного Египта поддерживают ее, потому что она говорит на их варварских языках, носатая и черномазая, как они! Ее мать, говорят, была откуда-то оттуда. В ней очень мало крови Птолемеев, крови Александра, царской крови…

Цезарь внимательно слушал. Арсиноя зачастила опять:

– И она ведет себя как единственная дочь нашего великого отца, как единственная наследница и царица Египта, а меня постоянно отодвигает в тень, на вторые роли! Она сама принимает все решения! А почему? В отместку В отместку за то, что боги не дали ей моей красоты. Это же ясно. Но разве это – моя вина? – Темп речи опять замедлился, Арсиноя сделала вдох и немного успокоилась. – Я узнала, что ты вошел в Александрию, и сразу же решила припасть к твоим ногам! – Арсиноя вдруг мило покраснела, а потом сказала весело и заговорщицки: – У меня есть верные люди. Очень верные и искусные. Они могут отравить и Ахиллу, и Птолемея, и Потина. А их отрубленные головы мы можем послать в Рим, чтобы это выглядело, как твоя победа.

Цезарь умиленно улыбнулся ей, как ребенку, но внутренне похолодел.

– И почему же ты до сих пор не отравила свою сестру Клеопатру? – тихо спросил он.

Арсиноя посмотрела удивленно: лысый римский консул оказался не так глуп, как она полагала.

– О, я пыталась! Но она принимает какую-то настойку, которая делает бесполезными даже самые дорогие халдейские яды. А Потин и Птолемей ничего не подносят ко рту, пока это не испытает целая армия пробовальщиков! – Теперь она выглядела опечаленной. И вдруг сказала очень деловито: – Клеопатру оставь мне, Цезарь. – Арсиноя произносила его имя мягко, на греческий манер. – Я вынесу ей приговор сама. И хлебные галеры поплывут в Рим, и будут плыть всегда, пока на троне Египта буду я. Теперь ты видишь, как я верна Риму? И тебе…

– Что ж, замечательный, замечательный план, царевна Арсиноя! – оживленно сказал он, и она не почувствовала его иронии. – Скажи, почему армия Ахиллы так медленно продвигается к Александрии? По всем расчетам, она должна быть уже здесь.

– Не знаю. Может быть, Ахилла не в силах оторваться от Клеопатры…

– Есть в войске Ахиллы римляне?

Она задумалась.

– Кажется… нет. Среди полководцев – точно нет.

Он вздохнул с некоторым облегчением – возможно, эта отравительница говорила правду! Ему становилось все яснее, что события в Египте принимают все более зловещий оборот. По сути, здесь уже шла гражданская война, и в любой момент она могла прийти на улицы Александрии. А разразись здесь война – его легионам и Риму не видать хлеба! Политически это непоправимо усилит позиции его врагов, голодный Рим они с легкостью повернут против него! Он должен накормить Рим, накормить легионы любой ценой, иначе это – конец!

Цезарь смотрел на Арсиною с высоты трона Птолемеев и напряженно думал о своем.

Она сидела на курульном [80] кресле посреди зала.

– Цезарь, я должна быть царицей Египта, во мне – самая чистая кровь Александра! [81]

Она вдруг встала, выпрямилась, втянула живот, коснулась пальцами застежек на плечах:

– Посмотри на меня!

Ткань упала ей под ноги. Эта девица несомненно могла бы быть изваяна Праксителем! На ее «мраморном» теле не было волос, даже в естественных для взрослых женщин местах, словно их никогда и не было. Цезарь с любопытством отметил, что видел такую молочно-белую кожу среди рыжих женщин Галлии, но чтобы здесь, в Египте?! Воистину ожившая Афродита Книдская!

Он протянул ей с трона руку:

– Подойди ко мне! Сюда, ближе, ближе!

Она сделала шаг, но остановилась и посмотрела с ужасом, разгадав его намерения.

– Нет-нет, Цезарь! Я сяду на этот трон только в полном облачении царицы Египта. Это священный трон, и ты можешь меня убить, но я не оскверню трон моего отца и моих предков.

– Как угодно. Похвально, – согласился Цезарь неожиданным тоном греческого ментора. И, вздохнув, сошел к ней сам.

Обнаженная Арсиноя вдруг красиво опустилась перед ним на колени и взмолилась со слезами в голосе, которые казались абсолютно искренними:

– Цезарь, помоги мне! Я так устала добиваться того, что должно быть моим по закону… богов. Я – дочь Птолемея. Восстанови же справедливость! Даже отец всегда был несправедлив ко мне. Я не виновата, что отец любил мать Клеопатры, рабыню, больше, чем мою мать, свою законную жену и единоутробную сестру чистой крови. Я устала всегда быть только тенью, быть никем…

Грудь ее была особенно дивной. Маленькие соски – словно розовое нутро морской раковины.

Цезарь поднял ее с колен, приложил палец к ее губам, чтобы она замолчала, потом обнял за плечи и повел к постели…

…Что-то разбудило его, какой-то шум за окном, как будто скреблась кошка, но, открыв глаза, он никого не увидел и ничего не услышал. Арсиноя тихо спала рядом, неслышно дыша. В этой девушке, даже спящей, не было ни единого изъяна. Даже спящая, она напоминала изваяние из теплого мрамора. Только груди ее, исцелованные им, рдели сейчас уже более глубоким, темным оттенком розового. От благовоний, растворенных в воде ванны, и чада светильников и факелов даже под такими высокими сводами было душновато.

…Хотелось на воздух. Цезарь встал, подошел к столу, отпил из кувшина (его до появления Арсинои попробовали на яд). Вино было отличное. Отпил еще. Осушил чашу. Набросил на голое тело тунику. Открыл огромные двери.

Легионеры отсалютовали ему. Бодрствовало не менее десяти. Остальные спали в смежном зале до своей смены. Из еще одного смежного зала появились, как привидения, дворцовые рабы-египтяне и склонились, готовые к услугам. Цезарь прошел мимо них. Легионеры сделали движение сопровождать его, но он остановил их движением руки. Двери, больше похожие по размерам на городские ворота, вели на огромную террасу. Крышу террасы поддерживала колоннада, в которой красно-оранжевым тревожным пламенем горели факелы. На террасе росла целая пальмовая роща, где-то журчала невидимая вода. Здесь открывался потрясающий вид на ночную Александрию.

Цезарь подошел к балюстраде. Еще с галеры, при входе в порт, он заметил, что проходы в Большую гавань и гавань Евностос очень узки, и тот, у кого в руках остров Фарос с маяком, может держать под контролем весь александрийский порт. Он быстро представил себе возможную стратегию. Фаросский маяк, одно из чудес света, ярко и ритмично пульсировал в кромешной тьме над морем. Цезарь знал, что вокруг этого негасимого огня невиданная машина постоянно вращает огромную, как стена, и при этом очень тонкую эбонитовую пластину. Так и получалось загадочное «мигание» Фароса, самого известного в мире маяка. Все это было придумано и построено учеными Александрийского Музей-она.

Ночной город внизу не спал. По улицам сновали крошечные огни факелов и продолжалась какая-то муравьиная жизнь, но никакие звуки оттуда не доносились. Только резко кричали встревоженные чайки и тихонько, обвевая колонны, присвистывал ночной ветер с моря.

Вдруг под его ногами, у края террасы, послышалась какая-то возня, и голос откуда-то снизу сказал:

– Ну что же ты, дай мне руку, я же сейчас упаду!

Снизу тянулась чья-то маленькая, по виду детская рука.

Не совсем сознавая, что делает, Цезарь подал руку, и… Через мгновение на террасу, как ловкая кошка, вскарабкалась невысокая гибкая девчонка.

– Salve[82], Цезарь, приветствую тебя, – начала она по-латыни, отчаянно пытаясь принять царственную позу. – Я – Клеопатра, царица Верхнего и Нижнего Египта…

Юная, быстрая, маленькая, тонкий большой нос с горбинкой и нервными ноздрями, смазавшиеся подведенные глаза, копна нечесаных волос, обветренные припухлые губы, трогательная нежная шея в обрамлении ворота грубой, разорванной на груди туники – это все, что выхватил для него свет факелов на террасе.

Он замер, а потом вдруг громко расхохотался и не мог остановиться.

– Тише, Цезарь! Пожалуйста! Тише! – громко прошептала она уже по-гречески, озираясь, словно уличный воришка.

Он снова засмеялся – так заразительно, что и она тоже заулыбалась.

– Нет, молю, продолжай по-латыни, – попросил он. – Кто бы ты ни была, у тебя очень милый, но совершенно варварский выговор.

– Я знаю. Ваше произношение почему-то дается мне с трудом, – разочарованно сказала она на латыни, как он и просил. И бегло продолжила: – Но грамматику я знаю также хорошо, как и ваш Цицерон. Я изучала ваш язык по его речам!

– Много чести для Цицерона, – ответил он и подумал: «Как ей все же удалось пробраться сюда незамеченной? Хороши же мои посты! Разберусь! Что еще преподнесет это птолемеево семейство?»

– Я приплыла на той же галере, что и Арсиноя, в команде оказались верные мне люди. Я всю дорогу пролежала в трюме на мешках с шерстью, от самой Газы, и никто меня не заметил! – Все это она сказала с детским удивлением.

– Ну хорошо, Salve и тебе, – начал он с притворной церемонной серьезностью, но не выдержал и расхохотался: – Если бы ты видела себя сейчас, царица Верхнего и Нижнего Египта!

– Каким бы ты был, ночуя в трюме на мешках с шерстью и бобами карроба, всемогущий Цезарь?! – вскинулась она. – Да тише же ты смейся, прошу тебя! – прикрикнула она на него, римского консула, победителя Галлии и Верховного жреца Рима, словно он был ее ровесником. И от этого ему стало как-то особенно хорошо и весело, как давно уже не бывало.

– Арсиноя… Она здесь?

– Да, спит в моей постели.

– Она никогда не теряет времени зря. Она тебе понравилась? – тихо спросила Клеопатра.

– Да.

– Она красивая…

– Да. Очень.

Несколько мгновений Клеопатра выглядела подавленной. Но тут же, жестикулируя, продолжила:

– Цезарь, послушай меня. У меня было войско, которое я собрала в верном еще моему отцу Ашкалоне. Мой отец дал этому городу большие торговые привилегии, и ашкалонцы знают, что такое благодарность. Они поддержали меня. Мы пытались пробиться в Газу, а оттуда, галерами, – в Александрию. В Газу мы не пробились. На подступах к ней мое ашкалонское войско было разбито Ахиллой. Спаслись немногие. Но мы задержали Ахиллу, иначе он был бы уже в Александрии.

«Вот оно что, вот и ответ!» – подумал Цезарь.

– Я с горсткой рабов скрываюсь сейчас в тайной, подземной части дворца, о которой знают не многие. Это целый город. Там есть колодцы, и у нас пока достаточно еды. Но я пришла к тебе, римский консул Цезарь, чтобы рассказать правду, которую от тебя скрывают. И чтобы понять, на чьей ты стороне и можно ли доверить тебе свою жизнь. – Она говорила очень быстро и смотрела на него, не отрываясь. – Знай: Арсиноя не имеет ни прав на престол, ни поддержки в Александрии. Евнух Потин ненавидит нас обеих люто. Сейчас в Александрии правит этот человек, а вовсе не Птолемей. Евнух восстановил против меня в квартале Сема [83] очень влиятельных людей…

Цезарь смотрел на нее пристально и серьезно. Похоже, она говорила правду.

– Как только умер отец, нас с Арсиноей предупредили о готовящемся покушении, – евнух считает и ее опасной, к тому же ему никогда не нравился ее характер и особенно – увлечение рецептами ядов. Мы бежали вместе. Когда стало ясно, что моя армия разбита, Арсиноя бросила меня, чтобы пробраться к тебе. А Потин от имени брата уже столько всего наобещал Ахилле и его войску – земли, должности, деньги, рабов, скот, что они умрут за Птолемея и его евнуха. – Она помолчала и грустно заключила: – Для Рима будет разумнее всего поддержать моего брата, все-таки он сейчас – царь Египтя. Или Арсиною – она зависит только от твоей милости.

«Интересно, много здесь еще египетских девчонок, которые дают римским консулам политические советы?» – усмехнулся про себя Цезарь. А пока Клеопатра продолжила:

– Арсиноя чувствует опасность, как животное, и сейчас старается найти себе сильнейшего союзника. Я сброшена со счетов. Для нее остались римляне или Птолемей. Если она поймет, что ты проигрываешь или что от тебя ей поддержки не будет, она вымолит прощение у брата. И он женится на Арсиное, как предписывает закон. Я тогда должна буду скрываться где-нибудь на краю земли и жить в страхе, что меня найдут и уничтожат. А здесь установится мир… – Девчонка грустно усмехнулась. – Египетские хлебные галеры поплывут кормить Рим и твои легионы, как обычно. И Египет – несмотря на всю ненависть евнуха к Риму – Египет останется до поры твоим вассалом, потому что выбора у Птолемея и Потина нет. Пока. Пока они не найдут каких-нибудь достаточно сильных новых союзников против Рима. – Она помолчала и веско произнесла: – Или против тебя. Вот так, Цезарь…

Жан Леон Жером. «Юлий Цезарь и Клеопатра»

Она говорила быстро. «Они всегда говорят быстро, эти греки», – подумал Цезарь.

Он стоял в глубокой задумчивости.

Она пошла к краю террасы. Обернулась.

– Выбор есть всегда. И у меня он есть. Я могу выйти из подземелий, броситься в ноги Потину и брату, покаяться, убедить их в своей покорности и тогда сесть на троне женой ослепительного Птолемея, как завещал отец. Правда, на одну ступеньку ниже. В Египет вернется мир, и Риму до поры не о чем будет беспокоиться. Но я этого не сделаю, потому что потом мне придется каждый день с ужасом ждать той ночи, когда капризный мальчишка, сын моего отца, в котором течет одна со мной кровь, ненавистный мне и ненавидящий меня, придет в мою постель и станет касаться меня, чтобы производить на свет египетских наследников. – Ее губы искривились в гримасе отвращения, сразу ее испортившей. – Священные законы… Так жили братья и сестры Птолемеев столетиями до меня. Но моей матерью была рабыня из Ашкалона. Наверное, правду говорят, что во мне мало благородной птолемеевой крови. И я лучше навсегда останусь в подземельях дворца… – Она на миг замолкла. – Прости, мне пора.

Она перегнулась через террасу и тихо сказала что-то на не знакомом Цезарю языке. Мужской голос снизу что-то ответил.

– Кто это? – спросил Цезарь и перегнулся через балюстраду. Но увидел только черноту.

– Мои друзья. Они не причинят римлянам никакого вреда. Молю, не поднимай тревоги! – Она умела умолять глазами, эта египтянка.

– Итак, царица Клеопатра, ты пришла для того, чтобы полазать по террасам дворца и рассказать мне то, что я и так знаю?

– Я пришла, чтобы сказать тебе, Цезарь, то, о чем ты уже и так знаешь: я – в западне! – Уверенность ее голоса вдруг исчезла. – Я в западне, – повторила она спокойно, словно о чем-то уже привычном. И с неожиданным отчаянием продолжила: – Меня учили законам Египта, меня учили сложному церемониалу приемов, и как управляться с советниками и вести переговоры с иностранными царями на их языках, учили истории, поэтике, риторике, геометрии, я наизусть знаю и «Илиаду», и «Одиссею». Правда-правда!.. – поспешила заверить она, хотя он и не выказывал сомнений. – О, как все это мне сейчас помогает выживать в норах под дворцом!

От ее отчаянного взгляда у него сжалось сердце. Глупая девчонка! А может, просто неимоверно талантливо разыгрывает перед ним беспомощность и заманивает его в ловушку? Он не верил здесь никому.

– Ты забыла еще об одном варианте: в Александрию приходит большой римский флот, вся ваша династия низложена, Египет окончательно становится римской провинцией. И тогда из вашей хлебной корзинки мы будем брать когда угодно и сколько угодно.

Он был безжалостен. Ну разве можно было говорить такое несчастному ребенку?

Клеопатра здорово удивила его тогда. Задумчиво, словно пытаясь что-то себе уяснить, она проговаривала:

– Значит, ты хочешь отнять у Египта независимость, превратить его в римскую провинцию…

– Это лучше, чем разбираться тут в ваших дрязгах. Гордиев узел – одним ударом.

– Да, одним ударом… И это значит, что вместо нашей династии в Александрии будет править римский наместник?

– Таковы правила игры, – весело развел руками Цезарь.

– Ты не окончил еще свою войну. У тебя очень много врагов, и все они здесь: далеко от Рима, но недалеко от Египта – в Африке, в Сирии, в Иудее. Кстати, и в Испании… Какого бы своего римлянина ты не посадил здесь наместником, он может поддаться искушению вступить в союз с египтянами и твоими врагами. Тогда вместо хлебной корзинки ты получишь еще одну войну. А если…

– …А если ты, Цезарь, оставишь Египту его династию и сделаешь полновластной царицей меня, верную Риму, – смешно скопировал Цезарь печальную интонацию и выговор Клеопатры, – то можешь быть и за Египет, и за отправки зерна совершенно спокоен. Где-то я что-то похожее уже слышал!

– Ты и вправду неплохо разбираешься в политике, римский консул! – усмехнулась Клеопатра.

Совсем неподалеку раздались тяжелые шаги. Он узнал легионерскую поступь.

– Сюда идут! – Она схватила его, и втолкнула в узкую темную нишу между колоннами и стеной, и втиснулась туда же сама.

Он неожиданно покорился и не верил сам себе: подчиниться этой девчонке и неизвестно зачем прятаться с ней от своих же легионеров! Но как раз в этом тоже было острое, давно забытое наслаждение, предчувствие приключения. Их тела были плотно прижаты друг к другу, и это взолновало его. Он не видел ее лица. Факел вырывал из темноты только ее губы, и он смотрел на них завороженно. Она стояла, затаив дыхание. И оба не двигались.

Она пахла корабельной смолой, пряным сладким карробом и морским ветром. Всемогущие боги, какое неодолимое охватило его тогда желание к этой испуганной замарашке с обветренными припухлыми губами, этой заговорщице, беглянке, дерзкой девчонке, этой кошке, гуляющей по ночным террасам, этой царице Египта!

Он имел стольких женщин в стольких странах! Из них можно было с легкостью составить добрую когорту, но не многие могли предложить ему по-настоящему интересное приключение. Здесь он его чувствовал всем телом!

Наконец «опасность» миновала, но они продолжали стоять в нише.

– Кажется, ушли – прошептала она, и от этого шепота у него по спине поползли приятные мурашки.

И почему-то тоже шепотом, он ей ответил:

– Не лукавь, царица. Ты удивительно умна для своего пола и потому прекрасно понимаешь: мне нет никакого смысла поддерживать твоего брата. Он – под контролем человека, на чьих руках – кровь римского консула. Потин ненавидит Рим, он внушил эту ненависть Птолемею, и они будут только ждать случая, чтобы вонзить нож нам в спину. К тому же у них сейчас сильная армия и поддержка александрийской знати. А у тебя нет армии. Знать Александрии тоже тебя не поддерживает, разве только дальние провинции. Властью ты будешь обязана только мне. Все, что от тебя требуется, – это… любовь к Риму.

– А Рим меня уже полюбил так, что, кажется, проткнет насквозь… – прошептала она и приблизила свои губы к его губам, но не поцеловала, а остановилась очень близко и замерла. Ему понравилось, что она ждала действия от него. Ее язык был упоительным – маленьким, твердым и по-кошачьи острым.

Судьба этой страны и ее царицы решалась в тесной темной нише между колоннами, а под ними простиралась древняя ночная Александрия.

Из-под террасы опять донесся чей-то тихий свист и слова на незнакомом языке. Клеопатра нехотя вылезла из ниши и, перегнувшись через баллюстраду, что-то ответила гортанным шепотом.

Цезарь буднично отряхивался от пыли.

– Тебе нет смысла возвращаться в подземелья, – заметил он. – Я обещаю тебе поддержку Рима.

– А как с Арсиноей? – спросила она из темноты.

– Это будет зависеть от того, кто из вас полюбит Рим больше, – улыбнулся он и мысленно прикинул, когда его требование подкреплений должно достигнуть Марка Антония, и сумеет ли он до их прихода продержаться в Александрии с двумя неполными легионами против Ахиллы.

– Я вернусь, когда тебе поверю. И еще… загляни-ка Арсиное под волосы, вот тут, на шее.

Через мгновение царицы-кошки уже не было на террасе. Он разозлился на нее: ослушаться его и подвергнуть себя смертельному риску! Больше всего на свете Цезарь хотел, чтобы она осталась.

Потом легионеры обыскали все крыло дворца, прилегавшее к тронному залу, прошли по одному из найденных подземных ходов почти до самой гавани, но найти ни ее, ни тех, с кем она скрывалась, не смогли. Этот дворец, в котором она выросла и знала каждый закоулок, был запутаннее кносского лабиринта[84]! Искать дальше не было ни времени, ни людей.

Цезарь готовился к войне. Он знал, что дворец кишит шпионами Потина, как змеиная яма. Караулы были усилены. Римляне построили у гавани форт, баррикадировали улицы, собирали катапульты и готовились к уличным боям.

Голос Арсинои он переносил уже с трудом. Какое-то время их держала вместе постель, но он очень быстро привык к совершенству ее форм, а никакой новой «приправы» к уже надоедавшему «блюду» ему явно подать не могли. Однажды, когда Арсиноя спала, он вспомнил о словах Клеопатры и осторожно отвел с ее шеи длинные густые волосы. Лампа у ложа с ее стороны светила ярко. И Цезарь увидел: там, где начиналась линия волос, был маленький, не до конца сформированный… глаз. Веки этого глаза срослись, и на них виднелись даже крошечные ресницы… Наутро он ничего не сказал ей о своем открытии.

Арсиноя продолжала верещать о своих правах на престол, о своей царской крови Александра, о своем высоком предназначении, о божественном происхождении, о верности Риму, о злокозненной Клеопатре et cetera, et cetera. Иногда вечерами Цезарь невзначай оказывался на той террасе, где встретился с царицей-кошкой. Однажды он увидел, что Арсиноя принимала на террасе темнокожего бородатого посетителя в странном одеянии. Он звенел какими-то склянками и извлекал из своих необъятных рукавов какие-то мешочки.

– Это халдей, они так искусны в изготовлении ядов! – пояснила она ему, отпустив посетителя. – Ты знаешь, а ведь можно напитать ядом даже виноград и смоквы. Нужно только такое приспособление… Я раньше об этом не знала, – добавила даже с какой-то детской радостью.

Халдея Цезарь приказал схватить и допросить под пыткой, кому эти яды предназначались, но вскоре ему доложили, что выполнить его приказ не удалось – халдей успел быстро отпить из какой-то своей склянки и тут же умер.

Однажды ночью Арсиноя вдруг исчезла, и наутро в покои Цезаря пришла важная делегация – в облаке курений, от которых у всех присутствовавших римлян запершило в горле. Посланники объявили, что царственные брат и сестра – Птолемей и Арсиноя – приказывают Цезарю возвращаться с легионами в Рим, так как их дальнейшее присутствие в Александрии «нежелательно и неугодно». Это было объявление войны.

Цезарь понимал, что попал в западню, и, как в любой хорошей западне, обратного пути здесь нет. Римляне оказались окружены. Под их контролем была только ничтожная часть дворца и кусок Александрии, примыкающий к дворцовой стене. Из опасения шпионов все донесения и карты в штабе запирались в сундук, ключ хранился лично у Цезаря. Он запретил вход в свои покои всем, кроме своих легатов, преторов, ординарцев и личной стражи. Он остался без рабов, за исключением пробовальщиков пищи. Готовили во дворце его легионные повара, но каждое блюдо, что он ел, все равно пробовали уже три египтянина вместо одного, – еду могли отравить в любой момент. В такой переделке ему не доводилось бывать ни в Галлии, ни в Киликии, ни в Испании, ни в Риме – нигде! Здесь враг жил под одной крышей с ним.

Если не подойдут подкрепления, от которых не было вестей, – это конец.

Между тем в Александрии начались мятежи против римлян. Об этом явно позаботился Потин. А лазутчики сообщили, что двадцатитысячная армия Ахиллы уже на подступах к городу. Вестей о римских подкреплениях все не было.

…Он вернулся из города поздно ночью. День выдался тревожный. Легионы и флотилия приведены в полную боевую готовность. На острове Фарос размещен гарнизон, собраны катапульты, на крышах вокруг дворца засели азиатские лучники. Цезарь превратил свою часть дворца в крепость. Но его семь тысяч против двадцати – тридцати… Нужно было выиграть время и дождаться помощи из Сирии и Малой Азии. Если она когда-нибудь придет…

Летучие мыши бросались с вечерних красных крыш, как самоубийцы. Дворец звенел голосами его легионеров, ночами был ярко освещен факелами. Здесь уже стало знакомо пахнуть солдатской стряпней, потом, конским навозом. В захваченном тронном зале Цезаря уже ждала горячая ванна, которую приготовили ему ординарцы, – простая, без этих треклятых египетских ароматов. Он так устал и промок под февральским проливным дождем, что ему было совершенно все равно. Сильно болела шея у основания черепа. Это встревожило его, потому что иногда бывало предвестием припадка.

Постучавшись, вошел легионер личной охраны, приветствовал:

– Salve, Ваша честь. Там женщину. Вам. Принесли. В мешке.

– Красивую женщину?

– Не могу судить, Ваша честь! – продолжал выстреливать слова легионер. – Какой-то грек принес! Зовут Ап… Аполлодор, вроде.

– Обоих сюда, немедленно!

Мешок[85] был самым обычным, в таких обычно приносили из прачечных белье. Клеопатра лежала в нем, как в погребальных пеленах иудеев. Цезарь видел такие однажды в Риме.

Счастливый, голый и мокрый, он, словно выброшенный из ванны какой-то силой, выскочил, в потоках воды, подхватив поданное кем-то сухое теплое полотно, и бросился к ней, чтобы скорее извлечь ее из этих пелен.

Она стояла перед ним в какой-то простой синей одежде, с одухотворенной решительностью готового ко всему человека, и выглядела красивее и взрослее, чем тогда на террасе, хотя и мертвенно-бледной.

Его поразило, насколько иной она сейчас была.

– Жива! Юпитер всемогущий, жива! И что придумала – постельный мешок! Опять нашла неохраняемый тайный ход? Неужели еще один?!

Она кивнула. Его бурная радость обрадовала и немного обескуражила ее.

Он бросился к столу, где лежали карты.

Обтер руки и быстрым движением подал Клеопатре один из свитков:

– Я набросал по донесениям план дворца. Что скажешь?

Клеопатра подошла к столу и, пока Цезарь вытирался, изучала чертеж.

– Все правильно, – сказала она наконец немного удивленно.

Он, придерживая полотно одной рукой, другой подал ей железное стило, обмакнув его в небольшой плоский сосуд на столе:

– Укажи все тайные ходы и подземные галереи, какие знаешь.

Она сосредоченно, уверенно отметила их на плане крестиками и линиями. Цезарь, как был в белой влажной ткани на плечах, вышел в смежный зал, где бессменно трудились штабные, и оттуда до Клеопатры донеслись его приказы.

Вернулся – радостный, возбужденный. Она так и стояла в своей синей шестяной столе.

– Я ждал тебя…. Очень ждал.

Она подошла к нему, положила свои прохладные и маленькие руки ему на затылок и несколько раз твердо надавила там, где уже с утра саднило предвестие припадка. Он закрыл глаза.

Боль отпустила.

Он был еще влажный, и она стала обтирать его – медленно и умело, словно рабыня. Руки, плечи, грудь…

– Я хочу тебя, – сказала она без всякого кокетства.

– Ты хочешь так избавиться от страха?

– Да. И на тебя – вся моя надежда.

Он закрыл глаза, наслаждаясь ее прикосновениями. И сказал на латыни:

– Все будет хорошо.

Прозвучало уверенно. Но подумал он о том, что такого превосходящего по численности противника он не имел, пожалуй, со дня той ужасной высадки на открытый им остров Британния. И здесь ситуация была гораздо более запутанная.

Он взял у нее из рук и отбросил в сторону влажную ткань, прижал к себе, с наслаждением вдыхая запах ее волос.

Она слегка отстранилась:

– Я должна сказать тебе что-то…

– Ну же, говори.

– Я не знаю, как это… с мужчинами… До этого я знала только своих рабынь… До брака царица должна быть девственной… Я очень боюсь, что разочарую тебя. После Арсинои… – прибавила она огорченно и без смущения посмотрела ему прямо в глаза.

Он с притворной озабоченностью пощупал ее шею под волосами:

– Лучше скажи мне сразу вот что: есть ли у тебя на теле… что-нибудь лишнее? Или, может быть, чего-нибудь… не хватает?

Оба засмеялись.

Он крепко прижал ее к себе, и в его голосе прозвучало недоумение:

– Это как наваждение. Я все время думаю о тебе, хотя думать мне сейчас нужно совсем о другом. И хочу сейчас только одного: чтобы ты никуда не ушла от меня по крышам.

– Об этом тебе нечего беспокоиться, – усмехнулась она грустно. – Мы осаждены. В городе мятежи и погромы. Армию Ахиллы видно с террас.

– Завтра Ахилла тоже кое-что увидит. Он увидит, как сражаются легионы Рима.

Он рассчитывал своей стальной латынью успокоить девочку, но перед собой, конечно, был честнее: «Два неполных легиона против двадцатитысячной армии и всей мятежной Александрии!»

– Мы не будем ждать, пока Ахилла переведет дух после марша. Мы атакуем его завтра. Одновременно – в городе и с моря. Завтра.

– Завтра, – эхом повторила она.

Она решительно сбросила с себя все на пол и голая бросилась на огромную кровать поверх постели, словно ныряла в реку, в которой решила утопиться. Это было упругое, смуглое, жаркое, земное тело, с полной грудью, тонкой талией, округлым животом, широкими бедрами и с маленьким иссиня-черным треугольником там, где они сходились. Груди ее были расписаны каким-то сложным и искусным узором из красноватых стеблей, листьев и каких-то змеевидных знаков; большие темные соски находились в самом центре огромных цветов, стебли их вились по спине и спускались на бедра. Он видел достаточно экзотических, татуированных женских тел, однажды в Британнии ему в шатер даже привели дикарку, выкрашенную синей вайдой. Но эти растения на коже Клеопатры казались естественной частью ее, чем-то врожденным. Он лег рядом с ней и, как слепец, трогал, гладил и медленно целовал всю ее, с нарастающим упоением по-волчьи прикусывая, пробуя на вкус.

Постепенно вся она наполнялась безмолвной, мощной страстью. Он видел однажды, как разливался Нил. Поверхность его вспухает и превращается в вал воды, который, неотвратимо нарастая, идет на берега и затапливает все, насколько хватает глаз… Он понял, что и она сейчас затопит его, и что больше всего на свете он хочет утонуть… В ее движениях, ее извивах под его жадным, ставшим безжалостным ртом, было что-то животное, обреченно-безудержное. Изнемогающая от желания, уверенная в своем праве на наслаждение, девственная самка. И не из тех, для кого существуют табу.

В ту ночь они забыли и о врагах, и о неотвратимо приближающемся завтра.

…Под утро они вернулись из запредельного мира в свой, в котором даже до их террасы теперь доносился глухой рев мятежной Александрии. Кроме потрясающего по силе и остроте удовольствия, эта девчонка непостижимо дала ему давно забытое, давно оставшееся в юности ощущение, что старости нет, что он – бессмертен.

– Я разобью Ахиллу. Вот увидишь. Я разобью его. Я заставлю его наглотаться воды у Фароса! – прошептал он, снова засыпая. Обессиленная, она уже не слышала…

«Бесславный для Цезаря поход»[86]

Все получилось иначе. Холодной горько-соленой февральской воды у Фароса наглотаться пришлось ему, Цезарю. В битве за дамбу Гептастадион египтяне рассеяли его флот. И не только благодаря численному превосходству.

Цезарю пришлось признать: египтяне – куда лучшие моряки, чем римляне. Они слаженнее и четче перестраивали свои суда, точнее маневрировали, быстрее реагировали на сигналы с флагманской галеры. В римском флоте и вправду оказалось только девять кораблей, родосских, где моряки были под стать египетским. На римских же галерах царил хаос. Во время одного маневра крен его флагманской триремы перешел точку возврата, после которой переворачивание неминуемо. Выскальзывали из уключин весла, заходились в диком крике гребцы – они были прикованы к скамьям, и, когда зависали над бездной, тяжелые «браслеты» кандалов безжалостно, как на дыбе, выворачивали им суставы.

Цезарь едва успел сбросить обувь и тяжелые латы и прыгнуть за борт. Галера перевернулась, над ней вскоре сомкнулась вода, гребцы ушли на дно вместе с кораблем, и пучина навсегда положила конец их боли и прекратила их крики.

Он отлично плавал, но вода была очень холодной, к тому же приходилось грести одной рукой – в другой он старался уберечь свиток с незаменимой стратегической картой. На помощь устремилась оказавшаяся поблизости римская галера, ей наперерез шли две быстроходные биремы Ахиллы – добивать оказавшихся в воде римлян. Возможно, там поняли, что среди них – Цезарь? Кто успеет раньше? С каждым взмахом египетских весел смерть становилась все ближе. Именно тогда, в воде, во время этого лихорадочного заплыва Цезарь вдруг отчетливо понял, что нужно сделать, чтобы разбить египетский флот. Если он выживет… С самого верха Фаросского маяка бесстрасстно смотрел каменными глазами на битву гигантский Зевс Сотер-Спаситель. Римская галера успела тогда раньше…

Вечером во дворце Клеопатра отпаивала его подогретым вином с какими-то снадобьями и смотрела на него, замерзшего и смертельно уставшего, с новой обреченностью во взгляде.

– Если бы ты не был Цезарем, я сказала бы тебе, как нам еще можно бежать из Александрии.

– Если бы я не был Цезарем, я бы тебя послушал, – с кривой усмешкой ответил он.

Его новый план морского боя сработал в следующем сражении отлично. Цезарь понял, что сделать из своих легионеров хороших моряков он уже не сумеет. Поэтому на уцелевшие римские галеры навесили множество широких и крепких откидных сходен. Римляне применили простую тактику: шли на таран, брали на абордаж одну египетскую галеру за другой и на вражеской палубе действовали уже слаженно, как в обычной рукопашной сече – уж в этом-то римляне были мастера! После первого же применения этой тактики римлянам досталось столько египетских кораблей, что уже не доставало для них людей. Тогда лишние египетские галеры подожгли.

Цезарь со своего флагманского корабля видел, что сильный ветер относит плавучие пожары прямо к хранилищам у дамбы Гептастадион. Победа имела привкус пепла. Вечером он застал Клеопатру в слезах: оказалось, что в сгоревших хранилищах хранились последние приобретения для знаменитой Библиотеки – бесценные оригиналы рукописей, пеплом развеянные теперь над Александрийской гаванью. Это опечалило и его. Он любил книги. Любил запах сандаловых ручек, шорох старого папируса или веллума под пальцами. Это напоминало ему рано закончившееся детство и отца… И отцовский погребальный костер. Пепел, снова пепел и запах гари…

На улицах шли схватки между сторонниками Птолемея и Клеопатры. Об отправке хлебных галер в Рим не могло быть и речи. Цезарь знал, что скоро в Риме начнутся голодные бунты, если уже не начались (он был прав, они уже давно начались). Никаких вестей из Рима он получить пока так и не смог. И, если уж говорить совсем честно, то, когда он понял, что дело совсем плохо, он все-таки смирил однажды гордость и спросил у Клеопатры о ее плане побега.

– Для моего тогдашнего плана теперь уже поздно, – спокойно ответила она. – Но у нас остается последний способ…

– Какой? – нетерпеливо спросил он.

Она смотрела на него в упор и ничего не отвечала. И он понял, что за способ она имеет в виду. И этот способ ему совершенно не нравился. Однако, судя по положению, в котором они оказались, и до этого способа могло дойти дело.

И вот в начале марта на горизонте появилось множество словно выраставших из воды парусов. Это из Сирии и Малой Азии шли наконец римские подкрепления!

О, вид этих парусов до самого горизонта!

Потин бежать не успел. Его голову, надетую на пику, выставили на агоре Александрии. Ахилла панически уводил остатки войска, бросив в гавани догорающие корабли. С Ахиллой уходил и малолетний царь Египта. Потом говорили, что на нем были тяжелые доспехи, говорили, что он оступился во время переправы войска через Нил, потому так сразу и пошел на дно… Что действительно произошло там, на этой переправе, неизвестно, но легионеры вскоре наткнулись на берегу на полусъеденный крокодилом труп очень светлокожего подростка. В нем узнали Птолемея. Арсиноя и ее новый советник, евнух Ганимед, при приближении римского флота исчезли неизвестно куда. Говорили, что на Кипр. Это было уже неважно.

Клеопатра стала единственной правительницей Египта. Правда, у нее имелся еще младший брат, за которого она должна была теперь по египетским законам выйти замуж, но этот одиннадцатилетний Птолемей со своими учителями и евнухами был сразу же услан в самую дальнюю часть дворца и в расчет пока мог совершенно не приниматься.

Наконец в Рим, где уже вовсю бунтовал голодный плебс, пошли галеры с египетским зерном. И консул Гай Юлий Цезарь не преминул донести до римского народа, кто накормил его: об этом орали глашатаи на всех форумах, с Ростры, со ступеней всех храмов…

Хлебом он упрочил свое политическое господство в Риме в самый критический момент. На полный желудок люди обычно охотнее отдают всю власть тому, кто его наполнил.

Итак, сложнейшая задача была решена. Цезарь мог вздохнуть с облегчением и возвращаться в Рим победителем.

Однако в обратный путь консул не спешил. Теперь можно было подумать не только о войне. И Клеопатра решила показать ему знаменитую Александрийскую Библиотеку.

Стены гигантских прохладных мраморных залов были доверху закрыты ячейками, в которых, словно спящие птицы со сложенными белыми крыльями, обитали папирусные свитки. Он подумал тогда о неизбывной хрупкости материала, которому доверено столь важное. Многоголосица человеческих мыслей – великих и простых – записанных на ломких, спрессованных волокнах высушенной травы, что растет из ила нильских берегов… Как легко им сгореть, рассыпаться в прах. Бесследно… Бесследно? Вот уже много лет он писал и надиктовывал историю всего, что он делал, отметая все личное и, как ему думалось, неважное, оставляя только основное, – книгу за книгой. Из страха перед своей непреодолимой смертностью. Можно ли победить смерть черными литерами на спрессованных волокнах нильской травы?

Тогда, в Египте, его охватило странное чувство: всю жизнь он жил в напряжении – кого-то преследовал, казнил, планировал битвы, разбивал армии, подкупал и задабривал электорат, завоевывал страны. Каждое утро его словно будил звучащий с небес горн атаки: не упустить, не проиграть, не дать себя обойти, все просчитать, питать и поддерживать легенду о собственной непобедимости, собственной богоизбранности! И – самое желанное, в чем он редко признавался самому себе: вызывать восхищение своими качествами и возможностями, превышающими обычные, человеческие. После Александрийской войны «горн» звучал реже. И вдруг, на время остановившись, он увидел мудрость в неспешном, древнем течении Нила, по которому белыми крокодилами медленно плыли редкие облака.

…А в Африке, между тем, набирали силу сторонники Помпея. Парфия начала атаковать римскую границу в Сирии. Уничтожал римские галеры и базы на Сицилии пиратствующий помпеев сын. И в Сенате противники Цезаря становились все более активными (ему еще предстояло «обновление» Сената). Он знал, что ко всему этому ни на день нельзя повернуться спиной: вцепятся зубами. И все-таки…

Клеопатра предложила ему увидеть ее Египет. И он, презрев все опасности и политические неотложности, не в силах был отказаться от путешествия с ней по Нилу на ладье Птолемеев – плавучем дворце с фонтанами и садами.

Цезарь чувствовал себя прекрасно. Припадков не было весь последний год. Египетская весна расслабила его. Клеопатра сказала ему, что беременна.

Появилось и время оглянуться на прожитую жизнь. Бегство от Суллы, обожженные солнцем Фармакусса и Киликия, промерзшая зимняя Галлия с ее темными сосновыми лесами, холодным солнцем, ужасной пищей и фанатичными друидами, упрямыми варварами, не желающими понимать своего блага – быть завоеванными цивилизованным народом. И остров Британния с его раскрашенными вайдой воинственными дикарями; выпачканные грязью и кровью карты, постоянная необходимость обезопасить себя от удара в спину, въевшийся в кожу дым бивуачных костров. И тот ужасный год, когда несчастья посыпались, словно у богов прорвался набитый ими мешок: подняли мятеж кельты, наголову разбили его легион проклятые германцы, отбросив за Рейн, и как раз посреди всего этого он получил известие о смерти в Риме матери, Аурелии, и всего через несколько месяцев – о смерти от родов дочери Юлии [87]. Костры, костры! Бивуачные, погребальные! С их дымом и пеплом он словно вдохнул старость, они с тех пор словно горели в нем.

Глядя на проплывающие мимо египетские берега с их пальмами и глупо разевающими пасти у воды крокодилами, он думал, что за все эти годы забыл о роскоши не делать ничего или делать то, что хочешь, а не то, что должен. Даже с женщинами он забывался только на несколько мгновений. Даже вино лишь немного замедляло непрерывную работу ума, и это не приносило удовольствия, а раздражало, поэтому он редко пил. Он так долго делал то, что диктовали обстоятельства, угроза смерти, горячее дыхание волчьей погони на лопатках и желание вырваться вперед в вечной гонке за лидерством! Все равно: измучен ли он бессонницей, в скорби, болен ли или смертельно устал! Даже во время гладиаторских боев, в театре и во время званых обедов ему приносили важнейшие донесения, подавали петиции.

Теперь он остановился – пожалуй, впервые за последние двадцать лет. Чувство было новым, немного ошеломляющим, но приятным. И за это новое чувство он тоже был благодарен Клеопатре.

И даже змейкой заползла ему в голову мысль: может быть, остаться здесь навсегда? Оставить Рим, Сенат и жить в Александрии? Вдруг у него родится сын? Был же счастлив когда-то Сулла в своем Путеоли!

Покидая Рим, Цезарь оставил управлять своего master equinous [88] Марка Антония. До него доходили слухи, что Марк Антоний возмущает своим поведением даже ко всему привыкшую столицу: ликторов с фасциями [89] он заставляет сопровождать не только свой паланкин, но и паланкины своих мимов, шутов, актрис и проституток. Он блюет на пол во время заседаний Сената, куда приходит после ночи увеселений. Один из сенаторов даже пожаловался, что Марк Антоний наблевал прямо на его отбеленную тогу, на которой остались неотстирываемые пятна, и потребовал компенсации от Сената на покупку новой.

Цезаря эти донесения забавляли. Пусть Рим помучается с Марком Антонием! Пусть Марк Антоний помучается с Римом! Цезарь вернется и наведет порядок. И Рим в очередной раз поймет, чем ему обязан и в чем отличие хорошего правителя от плохого. Все эти новости убеждали его, что Марк Антоний совершенно неопасен. Слишком откровенно, по-мальчишески наслаждается он властью, слишком сластолюбив. Распоясавшийся «начальник конницы» удобно отвлекал стаю на себя, но Цезарь знал, что «капитолийские волки» со временем во всем разберутся.

Во время путешествия с Клеопатрой они сходили на берег, и он видел огромные храмы давно забытых богов и выщербленные ветрами лики правителей, которые пожирала пустыня. Египетские правители, жившие за тысячелетия до Александра: что осталось от них? Изъеденные дождями и ветром каменные гиганты в песках, на которых никто не может уже прочесть письмена? Что осталось от Александра? Мумия в хрустальном гробу и дальние потомки с кровосмесительными уродствами? Что останется от него, Цезаря? Храм? Позеленевший от мха памятник со стертыми письменами? Ничего, даже памяти? Забывают ведь и богов, когда им на смену приходят другие боги.

В плавучем дворце Клеопатры собрался весь цвет Александрийского Музейона. Поэты, философы, ученые звездочеты et cetera, et cetera. Он видел, насколько в своей среде чувствует себя с ними его Клеопатра! Она непринужденно, одной остроумной фразой могла разрешить заумные философские диспуты, говорила по крайней мере на дюжине различных языков. Этим людям, из своего Музейона, она почему-то легко прощала неосторожные грубости и дерзости.

Цезарь изумленно почувствовал, что вступил в негласное состязание за нее с ними, и его уже раздражало, что, судя по всему, его завоевание целой Галии, консульство и поверженные армии здесь не давали ему никаких преимуществ.

На корабле откуда-то постоянно звучала разная по мелодии музыка, которая никогда не надоедала. Музыканты Клеопатры были великолепны, и Цезаря немного удивило, что среди них было много некрасивых, скромно одетых женщин. Когда он спросил об этом Клеопатру, она ответила: «Ничто не должно отвлекать от гармонии звуков. Закрой глаза и слушай!»

У него был врожденный дар отличать хорошую музыку от плохой. На ладье Клеопатры он понял, что такое совершенная гармония звуков. Против воли Цезаря совершенно захватила игра александрийских актеров: такой изысканной, естественной и будоражаще чувственной постановки «Вакханок» Еврипида он тоже никогда еще не видел!

А однажды вечером, во время пира, худой, молчаливый обычно поэт Менандр неожиданно начал читать стихи о человеке, возмечтавшем стать богом, ибо невыносимо боялся смерти. Боги предложили ему сделку: если он сможет быть равнодушным и не выдать волнения целый день и целую ночь, он станет небожителем. И человек согласился. Ни единый мускул не двинулся на его лице, когда он смотрел на гибель своего дома и своих близких. Только текли слезы, но про слезы ничего не было сказано… Боги выполнили обещание: он стал бессмертным. И потом целую вечность молил богов о смерти… Клеопатра испытующе и пристально поглядывала на Цезаря, а он весь ушел в слух и растворился в ритме строк. Менандр читал удивительно и, несмотря на странность темы, Цезарь признал, что поэма очень хороша.

Философия, поэзия, музыка… Цезарь с горечью начал осознавать, что Рим с его любимыми развлечениями, с отрубленными конечностями гладиаторов и хищников на песке отсюда выглядит… варварским!

Среди ученых Музейона выделялся важный астроном с облаком серебряных волос, белой бородой и смешливыми глазами. «Наверное, так выглядел великий Аристотель», – подумал Цезарь. Астроном все делал медленно и величественно – ходил, говорил, подносил ко рту пищу. Но однажды эллин допустил бестактность, даже дерзость:

– Скажи, Цезарь, есть ли астрономы в твоем Римском Музейоне?

Клеопатра взглянула на Цезаря обеспокоенно.

– В Риме пока нет Музейона, – ответил он ровно. – Нет в нем и такой библиотеки. Но и то, и другое я намерен вскоре учредить.

Не замечая тревожных взглядов Клеопатры, астроном (Цезарь не помнил его имя) продолжал:

– Создание Музейона и сбор манускриптов требуют многих лет, столетий даже, усилий многих ученых, философов, историков…

– В Риме мы быстро достигаем того, на что у других народов уходят столетия. А есть и нечто такое, чего нет нигде в мире…

– Да, прекрасные римские легионы! – Дерзкий сарказм был уже очевиден.

– Не только. Также – наши своды законов – codices. И наши суды, – отрезал Цезарь.

Астроном согласно кивнул:

– Да, здесь мне нечего возразить. В этом ты прав: вашим codices эллинам было бы полезно поучиться. Они превосходно организованы. А ваши суды, я слышал, заменяют римлянам театр: та же игра страстей, единство времени и места, непредсказуемая развязка. Но вот только казнь реальная, с настоящей кровью. Неужели, чтобы наслаждаться действом, в финале обязательно должна пролиться настоящая кровь?

Все поняли, что старик намекал на столь любимые римлянами гладиаторские бои, которые греки всегда считали варварством.

Клеопатра недовольно взглянула на астронома, но ничего не сказала.

– Римляне не боятся смерти, они считают ее естественным продолжением жизни, – заметил Цезарь. – Разве это не так?

– Отсутствие страха смерти обычно свойственно детям и юношам. С возрастом человек мудреет и начинает более ценить жизнь. Наверное, так не только у отдельных людей, но и у народов? – не унимался дерзкий старец.

– Ты прав, астроном. Так же и у народов. Народы, как и люди, тоже дряхлеют и потом шамкают беззубыми ртами о своем былом величии. Потому что единственное, что им остается от былого могущества, – воевать словами.

Повисла пауза, а потом грек произнес задумчиво:

– Слова, пожалуй, то оружие, великий Цезарь, которое опасно недооценивать. В словах заключены идеи, а идеи могут разрушить царства куда вернее катапульт.

Снова неловкая пауза.

Цезарь не обратил внимания.

– Я приглашаю тебя в Рим, астроном. – И возвысил голос, обращаясь уже ко всем многочисленным гостям пира: – Я приглашаю в Рим всех вас – философов, ученых, поэтов и музыкантов Музейона. Вы будете щедро вознаграждены. Более того… – Он чуть помолчал, чтобы все прониклись значительностью момента: – Более того, я предлагаю всем, кто примет мое приглашение, – снова торжественная пауза, – римское гражданство!

Приглашение не встретило того восторга, которого он ожидал, но это не слишком его обескуражило. Он продолжил:

– Астрономы мне особенно нужны: римский календарь нуждается в исправлении. Дело доходит до того, что преторы с легкостью добавляют к году месяцы, чтобы повластвовать на своем посту подольше. Чтобы во всем этом разобраться, мне в Риме понадобится целая когорта… ну, в крайнем случае центурия астрономов Музейона, не иначе!

Примечания

1

«Не was not a Hitler, a Stalin, nor indeed a Genghis Khan». Adrian Goldsworthy. Caesar. The Life of a Colossus. Phoenix, London, 2006. P. 2 (здесь и далее – переводы автора, если переводное издание не указано особо).

2

44 год до н. э.

3

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: ACT, 2004.

4

Некогда оживленный торговый порт в устье Тибра, потом полностью заилившийся, руины которого сейчас видны в трех километрах от побережья. Часть остийской гавани, называвшаяся Portus («ворота»), и дала слово «порт» очень многим языкам мира.

5

Слова «царь», «кесарь», «кайзер» – все производные от имени «Цезарь».

6

Pontifex Maximus — Верховный Жрец Коллегии жрецов в древнем Риме, один из титулов Юлия Цезаря.

7

Древнеримская система отопления, обычно располагавшаяся под полом.

8

Внутренний дворик римского дома, куда выходили двери спален, с мелким мраморным или мозаичным бассейном посередине, куда собиралась через отверстия в крыше дождевая вода.

9

Лат. impluvium – бассейн для сбора дождевой воды в римском доме.

10

Перистиль – двор дома, окруженный колоннадой.

11

«Здоровьем он (Цезарь. – К. К.) отличался превосходным: лишь под конец жизни на него стали нападать внезапные обмороки и ночные страхи» (Светоний, Божественный Юлий, кн. 1; 45).

12

Гельветы – племена, населявшие нынешнюю Швейцарию.

13

Господин (лат.).

14

Субура – беднейший район древнего Рима, Палатин – самый богатый.

15

Год от основания Рима (ad urbis condita), 49-й до н. э.

16

Аббревиатура от «Senatus Populus que Romanus» – «Сенат и народ Рима» {лат.). Своего рода аналог государственного герба на современном пограничном столбе.

17

Gallia Comata – «Галлия длинноволосая» (лат.). Древнеримское название территорий современных Франции, Бельгии и зап. Германии.

18

От rubeus – «красный» (лат.).

19

Лат. caligae – древнеримская армейская обувь на толстой подошве.

20

«Ножные рукава», то есть штаны, в греко-римском мире долгое время считались одеждой варваров. Варваров можно отличить на барельефах колонны Траяна в Риме именно по их штанам. Католическое и православное духовенство, наследники римских традиций, до сих пор носят облачения, не демонстрирующие брюк.

21

«Рим – глава мира» (лат.).

22

Должностное лицо в городе, отвечавшее также за проведение праздников.

23

Помпей был женат на дочери Цезаря Юлии, будучи всего на шесть лет младше самого Цезаря. Во время девятилетнего пребывания Цезаря в Галлии Юлия умерла, рожая Помпею ребенка. Младенец, внук Цезаря, пережил мать всего на несколько дней.

24

Lanista – владелец школы гладиаторов.

25

Garum – самая популярная в Древнем Риме приправа к соленой и сладкой пище. Приготавливалась путем ферментации мелкой рыбы в каменных «ваннах» по несколько месяцев.

26

Члены влиятельной в древнем Риме коллегии, предсказывавшие будущее по полету птиц.

27

По римскому обычаю во время траура мужчины не брились.

28

Светоний, кн. 1, 32.

29

«Жребий брошен» (греч.). На латинском эту знаменитейшую формулу приводят так: «Alea iacta est», и слова Цезаря часто воспроизводят именно по-латыни. Однако Плутарх замечает, что фразу «Жребий брошен» Цезарь произнес у Рубикона по-гречески, а не по-латыни, так как цитировал очень известного тогда драматурга Менандра: «Ауерркрвсо icvsso^». У нас нет никаких причин сомневаться в точности Плутарха.

30

Римское название совр. Португалии.

31

Общеобразовательная программа в Древнем Риме, состоявшая из четырех предметов – арифметики, геометрии, музыки и астрономии.

32

Эта битва произошла 9 августа 48 года до н. э.

33

«Тога мужчины» {лат.) – тога, которую юноша надевал в возрасте 14–18 лет после церемонии вступления в совершеннолетие.

34

Холм Авентин – один из семи холмов Рима. Так же назывался и район.

35

Известная тогда в Риме танцовщица.

36

Лат. insula – многоквартирный, в несколько этажей дом в Древнем Риме, дословно – «остров».

37

Дом терпимости (от лат. lupa – «волчица»). «Волчицами» называли на уличном жаргоне проституток – за то, что те на неосвещенных или плохо освещенных улицах объявляли о своих услугах на расстоянии – волчьим воем.

38

Изначально – обличительные речи Демосфена против македонского царя Филиппа II. В переносном смысле – вообще обличительные речи.

39

Деревянные стержни, к которым крепились пергаментные или папирусные свитки.

40

Боги домашнего очага.

41

Здесь – освобожденная рабыня.

42

Интересное совпадение: родом из этого же провинциального города был знаменитый древнеримский оратор и политик Цицерон.

43

«В его отсутствие» (лат.).

44

Это сказал о Цезаре Катон (Светоний, кн. 1, 53).

45

«Ужасный», «жестокий» (лат.).

46

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. С. 288.

47

«До бесконечности» (лат.).

48

Listratio – очищение посредством жертвоприношения (лат.).

49

«Он (Цезарь. – К. К.) носил сенаторскую тунику с бахромой на рукавах и непременно ее подпоясывал, но слегка: отсюда и пошло словцо Суллы, который не раз советовал оптиматам остерегаться плохо подпоясанного юнца» (Светоний, кн. 1: 45(3)).

50

Testudo – «черепаха» (лат.). Также – название боевого построения в римской армии.

51

Народная ассамблея древнеримских кланов-трибов.

52

На древнеримском жаргоне – «дешевая проститутка» (quadrans – самая мелкая монета).

53

Контубернал – аналог адъютанта.

54

Известность этого оратора в Риме была такова, что, когда Аполлоний Моло прибыл в Рим в составе родосского посольства, ему позволили беспрецедентное – обратиться к Сенату… на греческом, а не на латыни. Сенаторы не могли отказать себе в удовольствии насладиться тем, как виртуозно владел оратор языком Гомера, на котором римская культурная элита тоже говорила весьма хорошо. Источник – Adrian Goldsworthy, Ceasar. «Phoenix», London, 2006.

55

Отряд из десяти всадников (лат.).

56

Древнеримские общественные уборные, которые традиционно использовались также как места для общения.

57

Кожевники дубили кожи человеческой мочой. Для ее сбора у входа в мастерские стояли сосуды, куда прохожие могли мочиться.

58

Gladius {лат.) – римский короткий меч, отсюда – «гладиатор».

59

Римляне часто называли пиратов этим греческим словом, несмотря на то, что также пиратствовали самые различные народы – от Африки до Черного моря.

60

Faustus – «удача» (лат.).

61

Сулле действительно сопутствовало невероятное везение. Сначала обнищавшему аристократу неожиданно оставила состояние одна из богатейших римских куртизанок, потом помогла знаменитая молния, ударившая в храм Юпитера. И даже во время его похорон, как пишут очевидцы, затяжной проливной ливень в Риме кончился как раз на то время, пока зажгли его погребальный костер.

62

Водяные часы, которыми в Древнем Риме измеряли также регламент речей.

63

«Дорога процессий» (лат.).

64

Мемуары Суллы до нас не дошли, но их широко цитируют и Плутарх, и Аппиан, и другие авторы античности.

65

У Светония в описании сцены покушения на Цезаря в Сенате говорится: «некоторые передают, что бросившемуся на него Марку Бруту он сказал: „И ты, мое дитя!“» (Светоний, кн. 1, 82).

66

Светоний, кн. 1.

67

Лат. portator – «носильщик».

68

Лат. lectica – разновидность паланкина.

69

Столовая в древнеримском доме.

70

Список прощенных тогда Цезарем при Фарсале бывших врагов практически точно совпадет со списком заговорщиков, участвовавших в покушении на него.

71

Древнегреческий тяжеловооруженный пеший воин.

72

Луций Юний Брут в 510 году до н. э. положил конец правлению последнего царя Рима Тарквиния Суперба и дал начало Римской республике.

73

Средиземное море (лат.).

74

Греч. ????? – городская община с прилегающими владениями.

75

Это сказал римскому консулу Крассу Тигран II Великий (140– 55 годы до н. э.) – царь Армении, правивший в 95–55 годах до н. э. Полководец, создатель могущественной державы. Носил титул «Царь царей».

76

Сейчас эта часть Александрии лежит под водами Средиземного моря.

77

Галеры с тремя рядами весел с каждой стороны.

78

Квадриремы и квинкеремы – галеры с четырьмя и пятью рядами весел соответственно.

79

Казнь каждого десятого воина подразделения независимо от виновности.

80

Кресло без спинки, на таких сидели председательствующие в римском Сенате.

81

На самом деле родоначальник династии Птолемеев приходился Александру лишь дальним родственником (прим. ред.).

82

«Здравствуй!», «Привет тебе» {лат.)

83

Богатый район древней Александрии.

84

Кносс – дворец на острове Крит со знаменитым лабиринтом, где жил человеко-бык Минотавр.

85

У Плутарха: «Она забралась в мешок для постели и вытянулась в нем во всю длину». В других версиях этой истории упомянут ковер. Ковер или мешок – установить невозможно, поэтому читатель волен верить тому варианту, который предпочитает (прим. авт.).

86

«Что касается Александрийской войны, то одни писатели не считают ее необходимой и говорят, что единственной причиной этого опасного и бесславного для Цезаря похода была его страсть к Клеопатре» (Плутарх).

87

Все это произошло с Цезарем в 54 году до н. э., ровно за десять лет до трагедии в портике Помпея.

88

Почетная должность начальника конницы, правой руки командующего.

89

Лат. fasces (иначе фаски, фасцы, также ликторские пучки) – атрибут власти царей, в эпоху римской республики – высших магистратов.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.