Предательство

Карин Альвтеген

Предательство

Микке – за то, что ты, благодаря твоей любви и мудрости, добился всего того, что стоило таких усилий

Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

1 Кор. 13: 4–7

Нет ни наказаний, ни наград, есть только последствия.

Шведка Карин Альвтеген приходится внучатой племянницей знаменитой Астрид Линдгрен и не уступает ей в популярности: увлекательные детективы и психологические триллеры принесли писательнице не одну престижную награду, в том числе «Стеклянный ключ» и датскую премию Палле Розенкранца; они переведены более чем на 30 языков и продаются сотнями тысяч экземпляров по всему миру.

Роман «Предательство», номинированный на премии «Стеклянный ключ» и «Лучший шведский детектив», в 2004 году был признан читателями «Книгой года».

Сдержанно, приглушенным голосом Альвтеген повествует о сильных чувствах – ярости, отчаянии и обиде. Давно не приводилось читать ничего настолько проникновенного… «Предательство» – это триллер психологический, однако и среди настоящих скандинавских детективов редко попадается столь захватывающее чтение.

DAGENS NYHETER

В очередной раз Карин Альвтеген удалось создать безумно увлекательный роман, не отпускающий до последней страницы… Эта блестящая книга наверняка принесет автору очередные награды.

HALLANDSPOSTEN

От романа невозможно оторваться. И дело не только в напряженном действии, но еще и в изумительном языке Карин Альвтеген. Добавьте сюда отточенную интригу, которая словно просится на экран, и вы поймете, что это лучшая книга года в данном жанре. Если не лучшая из лучших.

GEFLE DAGBLAD

Эти страницы перелистываются словно сами собой.

TIDNINGEN VI

* * *

– Я не знаю.

Три слова.

Сами по себе или в другом контексте совершенно безобидные. Начисто лишенные внутренней тяжести. Констатация того, что он не уверен и поэтому предпочитает не отвечать.

“Я не знаю”.

Три слова.

Но как ответ на ее вопрос они означали угрозу всему ее существованию. Посреди свежеотполированного паркета гостиной внезапно разверзлась бездна.

А она ведь даже не спрашивала – просто высказалась, чтобы он понял ее тревогу. Если обозначить словами нечто совершенно немыслимое, то все сразу исправится. И для обоих наступит поворотный пункт. Последний год она вертелась как белка в колесе, и ей просто хотелось дать ему понять – она больше не может тащить весь этот воз одна. Ей нужна его помощь.

Он ответил неправильно.

Произнес фразу, которая, как ей казалось, вообще немыслима.

– Может, ты сомневаешься в нашем общем будущем?

– Я не знаю.

Она не смогла переспросить, полученный ответ за мгновение стер все известные ей слова. Мозг совершил вынужденный оборот, по-новому оценивая то, что раньше не вызывало сомнений.

У них разное будущее! Это не укладывалось в систему привычных представлений.

Аксель, дом, вместе состариться, стать бабушкой и дедушкой.

Как найти слова, которые помогут им теперь двигаться дальше?

Он молча сидел на диване, не отрывая взгляда от телевизора, где шел американский комедийный сериал, и едва заметно постукивал пальцами по кнопкам пульта дистанционного управления. Он ни разу не посмотрел в ее сторону с тех пор, как она вошла в комнату. Не оторвал взгляда от экрана, даже отвечая на ее вопрос. Расстояние между ними стало вдруг таким огромным, что даже скажи он ей что-нибудь сейчас, она бы, наверное, все равно ничего не услышала.

Однако она услышала, четко и внятно:

– Ты купила молоко?

На нее он по-прежнему не смотрел. Просто поинтересовался, есть ли в доме молоко.

Тяжесть в груди. И покалывание в левой руке, которое она иногда чувствовала, если боялась, что у нее не хватит времени сделать то, что нужно.

– Ты не мог бы выключить телевизор?

Он перевел взгляд на пульт и переключил канал. Телемагазин.

Внезапно она поняла, что на диване сидит чужой.

Выглядит знакомым, но она его не знает. Он просто похож на того мужчину, который стал отцом ее ребенка и которому одиннадцать лет назад она поклялась быть верной в счастье и горе, пока смерть не разлучит их. С кем-то похожим она выплатила кредит за этот диван.

Он усомнился в будущем – их и Акселя, – не удосужившись при этом проявить уважение, выключить телемагазин и посмотреть на нее.

Ее тошнило, тошнило от страха перед вопросом, который нужно задать, чтобы вернуть себе способность дышать.

Она сглотнула. Хватит ли у нее мужества узнать?

– Ты встретил кого-нибудь?

Наконец она увидела его глаза. В них читалось обвинение, но он хоть не прятал взгляда.

– Нет.

Она зажмурилась. По крайней мере, не другая. Уцепившись за это, она судорожно пыталась удержаться на плаву. Она ничего не понимает. Комната выглядит так же, как прежде, но все вдруг изменилось. Фотография в рамке, сделанная на Рождество. Хенрик в красной шапочке Санты и исполненный предвкушения Аксель среди пестрой горы подарков. Вся родня в сборе, дом, где прошло ее детство. Три месяца назад.

– Давно это у тебя?

Он снова прилип к телевизору.

– Я не знаю.

– И все-таки – две недели или два года?

Прошла вечность, прежде чем он ответил:

– Примерно год.

Год. Уже год он сомневается в их будущем. Не говоря ей ни слова.

Летом, когда они путешествовали по Италии на машине. Когда ужинали с друзьями. В ее лондонской командировке, куда он поехал вместе с ней и они даже занимались любовью. Все это время он думал – жить с ней дальше или нет.

Она снова посмотрела на фотографию. Он улыбается ей через объектив. Я не знаю, нужна ты мне или нет, хочу я жить с тобой или нет.

Почему он молчит?

– Но почему? И что, по-твоему, нам теперь делать?

Он пожал плечами и вздохнул:

– Нам плохо вместе.

Она развернулась и вышла, не могла больше слушать.

Закрыв за собой дверь спальни, оперлась о нее спиной и застыла. Спокойное мерное дыхание Акселя. Оно всегда между ними как связующее звено, каждую ночь. Обещание и гарантия того, что они навеки вместе.

Мама, папа, сын.

Другого не дано.

Нам плохо вместе.

Он сидит там на диване и держит в руках всю ее жизнь. Что он выберет? У нее отняли возможность решать за себя, ее желания больше не важны, все определяет он.

Не раздеваясь, она залезла под одеяло, легла рядом с маленьким телом и почувствовала, как растет страх.

Что делать?

И эта парализующая усталость. Максимальное напряжение оттого, что она всегда должна принимать решения, действовать разумно, быть движущей силой и следить, чтобы делалось все необходимое. Они с самого начала распределили роли. Иногда даже посмеивались над этим, шутили над тем, насколько они разные. Но с годами колея у каждого стала такой глубокой, что не то что свернуть – даже подпрыгнуть и выглянуть за ее края стало трудно. Она сначала делала то, что надо, а потом то, что хочется – если оставалось время. Он – наоборот. А когда он заканчивал то, что хочется, все, что надо, уже было выполнено. Она ему завидовала. Вот бы и ей так! Хотя тогда бы все рухнуло. Но как бы она радовалась, если бы он хоть иногда брал бразды правления в свои руки. Позволял ей просто сесть рядом и отдохнуть. На мгновение опереться на него.

Но вместо этого он сидит на оплаченном наконец диване, смотрит телемагазин и ставит под сомнение их общее будущее, потому что теперь ему, видите ли, плохо. Можно подумать, она сама только и делает что прыгает от счастья по поводу их совместной жизни. Но она по крайней мере пытается что-то делать, у них же, черт возьми, есть ребенок!

Как так получилось? В какое мгновение? Почему он ничего не рассказал ей о своих ощущениях? Ведь когда-то им было хорошо вместе, она должна убедить его, что все можно вернуть, нужно только не сдаваться.

Но где взять силы?

Телевизор умолк. Надежда, охватившая ее при звуке приближающихся к спальне шагов сменилась разочарованием – даже не приостановившись, он прошел дальше к кабинету.

Она хотела только одного.

Единственного.

Чтобы он пришел, обнял ее и сказал, что все будет как прежде. Они обязательно решат все проблемы. Вместе. Просто нужно побороться за то, что им удалось создать. Ей не надо беспокоиться.

Он не пришел.

* * *

Он понял это, едва она появилась в комнате. Последние месяцы она ходила за ним дома по пятам, пытаясь завязать разговор, но ему все время удавалось увернуться. Куда проще было бы и дальше сохранять молчание, затаившись в серой повседневности, и избежать этого шага через пропасть.

Но поздно. Она преградила путь в спасительное убежище кабинета, не оставив ни малейшего шанса.

Сможет ли он когда-нибудь открыть правду? В какие слова можно облечь признание? И этот парализующий страх. Он боялся и собственных чувств, и последствий, и ее реакции. Интересно, она слышит, как бьется его сердце, пытаясь вырваться и избежать признания в сокровенном.

И ее вопрос, который повлек за собой лавину:

– Может, ты сомневаешься в нашем общем будущем?

Да! Да! Да!

– Я не знаю.

Как омерзителен страх и как омерзительно, что страх вызвала именно она. Даже смотреть на нее он не решался. Внезапно подумалось, что она им брезгует. Потому что была его каменной стеной все эти годы, пока он медленно, но верно погружался в отчаяние. Следила, чтобы все по-прежнему катилось по накатанной, словно его безучастность уже не играла никакой роли. Единственное, что ей удалось, – это внушить ему, что он ни на что не способный ребенок.

Такая проворная. Он еще толком не понял, что нужно, – а она уже все сделала. Всегда готова решать проблемы, даже те, которые не имеют к ней отношения. Он даже подумать не успевал. Она тащила его, как неумолимый паровоз, вперед, туда, где все правильно. Но не все можно исправить. Чем больше он дистанцировался, тем усерднее она этого не замечала. И с каждым днем становилось все очевиднее, что все его действия не имеют ровным счетом никакого значения. В нем она больше не нуждается.

А может, и не нуждалась никогда.

Ну, прицепился кто-то к паровозу по дороге.

Она не имела ни малейшего представления о том, что он чувствует на самом деле. А он медленно, но верно задыхался от скуки и предопределенности. Полжизни прошло, и впереди ничего нового. По-другому невозможно. Настал момент, когда откладывать желаемое на потом нельзя. Да, он всегда собирался сделать это потом. И вот это “потом” наступило. Мечты и надежды, которые он послушно прятал под спуд, все настойчивее и жестче спрашивали у него, куда им деваться. Уходить или оставаться, и если так, то чего ради? К чему им оставаться, если он все равно не намерен ничего осуществлять?

Он вспомнил родителей. Сидят себе в Катринехольме, кредит за дом погашен. Все сделано, все закончено. Вечер за вечером у телевизора, каждый в своем насиженном кресле. Разговоры давно смолкли. Забота, надежды, уважение – за годы все это медленно, но верно умирало от отсутствия подпитки и предпосылок. Осталось лишь упрекать друг друга в том, что не сбылось и уже никогда не сбудется. Они не смогли дать друг другу больше, и успела пройти вечность с тех пор, как стало понятно, что поздно что-либо менять. В двадцати метрах от кресел проложены рельсы, по которым каждый час годами мчатся поезда, которые могли бы увезти их с собой. Но они смирились с тем, что их поезд ушел, а эти просто грохочут мимо, заставляя дрожать чисто вымытые стекла в гостиной. У них не осталось сил даже на то, чтобы купить дачу, хотя после продажи отцовской автомобильной фирмы они вполне могли бы это сделать. Ни одного путешествия. Словно физическое перемещение означало угрозу для всей их жизни. Они уже давно не находили сил даже для того, чтобы встать и преодолеть несчастные десять миль до Стокгольма. Даже на последний день рождения Акселя не приехали – прислали открытку с готовым текстом, поставив под ним свои имена, и присовокупили новенькую сотню. Отказались от участия в общесемейном сборе, остались дома, поддавшись комплексу неполноценности, который вызывали у них состоятельные родители Эвы с их высшим образованием и друзьями-интеллектуалами. Замурованные в собственной реальности, обиженные и угрюмые, они не решались сдвинуться с места. Вечные заложники великого страха перед одиночеством.

Краем глаза он видел, что она неподвижно стоит посреди гостиной. Звук телевизора доносился прерывисто, словно пульсируя в такт сердцу.

Ему отчаянно захотелось потянуть время, зацепиться за что-нибудь старое, привычное.

– Ты купила молоко?

Она не ответила. Страх отдавался внутри тяжелыми ударами. Почему он не промолчал?

– Ты не мог бы выключить телевизор?

Указательный палец среагировал автоматически, но нажал не на ту кнопку. Секундное колебание, и рептильный мозг предпочел не повторять попытки. Чувство протеста внезапно возобладало над страхом. Это ведь он управляет ситуацией.

– Ты кого-то встретил?

– Нет.

Губы сами сформулировали ответ. Уступ скалы, задержавший падение в пропасть. Что здесь делать? На полпути между ее краем и дном и бесконечно далеко от того и другого.

– Давно это у тебя?

– Я не знаю.

– И все-таки две недели или два года?

Сколько я себя помню.

– Примерно год.

Как объяснить? Где взять мужество и найти слова? Что будет, если он скажет, что вот уже семь месяцев он постоянно ощущает себя не здесь.

У Нее.

У той, которая нежданно ворвалась в его сердце и подарила ему все, ради чего стоило просыпаться по утрам. У той, которая вернула ему желание и волю. Открыла все двери, которые он сам давно замуровал, и нашла ключи к комнатам, которых, как ему казалось, вообще не существует. Она видела его таким, какой он есть, и ему снова захотелось смеяться, жить. Он чувствовал себя желанным, умным, решительным.

Достойным любви.

– Но почему? И что, по-твоему, нам теперь делать?

Он не знал. Даже врать не надо. Там в спальне спит его шестилетний сын. Сможет ли он поступить так, как ему хочется, и после этого посмотреть сыну в глаза?

И сможет ли он сам себе смотреть в глаза – если останется и откажется от этой огромной любви?

На мгновение его пронзила ненависть. А что до той, что стоит в нескольких метрах, то она…

Забросав его обвинениями, она в два счета превратит его счастье в стыд и долг. Сотрет. Объявит уродливым и вульгарным.

А он хотел лишь снова чувствовать себя живым.

– Нам плохо вместе.

Он и сам слышал, как глупо это звучит. Черт. Из-за нее он всегда чувствует себя существом низшего сорта. Тупицей.

Он физически ощущал укор в ее взгляде. Не мог пошевелиться.

Прошла вечность, прежде чем она оставила попытки и ушла в спальню.

Откинувшись назад, он прикрыл глаза.

Он хотел только одного.

Единственного.

Чтобы Она пришла, обняла и сказала, что все обойдется.

Сейчас он спасен, но это не навсегда.

Начиная с этого момента их дом заминирован.

* * *

Вам понадобится еще какая-нибудь помощь ночью?

На пороге стояла ночная медсестра. В одной руке поднос со склянками, другой крепко держится за ручку двери. Озабоченный вид.

– Нет, спасибо. Мы справимся. Правда, Анна?

Последние капли питательной смеси опустились по зонду в ее желудок, он легонько погладил ее лоб. После секундного сомнения медсестра улыбнулась:

– Тогда спокойной ночи. И не забудьте, что завтра утром с вами хочет встретиться доктор Салстедт.

Разве он мог забыть об этом? Она его плохо знает.

– Конечно, не забуду.

Еще раз улыбнувшись, она закрыла дверь. Явно новенькая, он не знал, как ее зовут. Люди здесь постоянно менялись, и он перестал напрягаться, чтобы запоминать имена. Он испытывал молчаливую благодарность за вечную нехватку персонала в больнице. Поначалу случалось, что его постоянное присутствие вызывало раздражение у сотрудников, но за последний год они стали ему куда признательнее. Порой его помощь даже воспринималась как нечто само собой разумеющееся, и однажды, когда он застрял в пробке и опоздал, они даже забыли поменять переполненный мешок катетера. И он лишний раз убедился, что без него она никогда не получит полной реабилитации. О чем говорить, если они же даже новый мешок вовремя поставить не могут.

Он подкатил к себе прикроватный столик и включил радио. “Микс-мегаполис”. Он был уверен, что где-то там, за закрытыми глазами, она слышит музыку, которую он включает для нее. Она не должна ничего пропустить. Проснувшись, она узнает все новые песни, которые успели написать с тех пор. После несчастья.

Вытащив из ящичка тюбик, он выдавил полоску крема и начал массировать ее левую ногу. Мерными движениями шел от щиколотки до колена и дальше к бедру.

– Сегодня была такая прекрасная погода. Я прошелся к воде до Орставикена и посидел немного под солнцем, на нашем месте.

Бережно поднял ее ногу и, подложив руку под колено, осторожно согнул его несколько раз.

– Замечательно, Анна… Представляешь, когда ты выздоровеешь, мы снова сможем ходить туда вместе. Возьмем еды, плед и будем просто сидеть на солнце.

Он выпрямил ее ноги и расправил простыню.

– Все твои растения живы, а гибискус даже снова цветет.

Отодвинул капельницу, чтобы дотянуться до правой руки. Пальцы на левой закостенели и стали как когти, и он каждый день тщательно следил за тем, чтобы все было в порядке с правой рукой. Нужно, чтобы она снова могла писать картины – когда придет в себя.

Он выключил радио и начал раздеваться. Приближался долгожданный покой. Целая ночь сна.

Только возле Анны исчезало постоянно угнетавшее его бремя, только здесь его мысли обретали покой.

Только Анна давала ему силы для сопротивления. Рядом с ней ему было спокойно.

В одиночестве у него не было ни малейшего шанса.

Ему позволялось спать здесь лишь раз в неделю, да и это пришлось выпрашивать. Порой его охватывал страх, что эту возможность у него отнимут, несмотря на то что он не доставляет персоналу никакого беспокойства. Правда, многим, особенно новеньким вроде той, что дежурит этой ночью, его поведение казалось странным. А он злился – ну что удивительного в том, что им хочется спать вместе? Господи, они же любят друг друга.

По крайней мере, их мнение его не интересует.

Подумалось о предстоящем разговоре с доктором Салстедтом. Лишь бы речь не пошла об этих его ночевках. Если он их потеряет, ему конец.

Он сложил свитер и джинсы аккуратной стопкой на стуле для посетителей. Погасил прикроватный свет. Звук аппарата искусственной вентиляции легких казался громче в темноте. Спокойное мерное дыхание. Верный друг в ночи.

Он осторожно лег рядом, накрыл их обоих одеялом и накрыл рукой ее грудь.

– Спокойной ночи, любимая.

Медленно прижался нижней частью тела к ее левому бедру и почувствовал неуместное возбуждение.

Он хотел только одного.

Единственного.

Чтобы она проснулась и прикоснулась к нему. Приняла его. А после всего обняла и сказала, что он никогда больше не останется один. Что ему не нужно больше бояться.

Он не оставит ее никогда.

Никогда в жизни.

* * *

Аксель как будто чувствовал, что что-то не так. Словно сказанные накануне вечером слова отравили воздух. Зловонной угрозой они парили под потолком и заставили ее потерять терпение, уже только из-за того, что он отказался надевать полосатый свитер.

Она должна собраться. Ей нельзя потерять контроль. Он ведь не сказал, что хочет развестись, нет! Он сказал только то, что им плохо вместе.

Уснуть прошлой ночью она не смогла. Лежала, слушая, как он то нерешительно, то целеустремленно стучит по клавишам в кабинете. Как он может работать? Интересно, что за статью он пишет? Она поняла, что не имеет об этом ни малейшего представления. Его дела они давно уже не обсуждали. Пока он получал деньги и она могла оплачивать счета, в этом не было необходимости.

И времени вечно не хватало.

В какой-то момент ей показалось, что нужно зайти к нему и спросить, но потом она передумала. Это он должен прийти к ней.

В три ночи она наконец услышала, как осторожно открылась дверь спальни и он юркнул на свою половину их двуспальной кровати.

И Аксель между ними, как крепостная стена.

Она припарковалась у садика всего за несколько минут до начала занятий. Аксель по-прежнему пребывал в плохом настроении, хотя она изо всех сил пыталась развеселить его во время поездки. Расставание будет ужасным. Ревущее лицо, прижатое к оконному стеклу.

Как же это выдержать?

Выходя из машины, она заметила отца Даниэля.

– Привет, Эва, хорошо, что я тебя встретил, а то мы как раз собирались вам звонить. С ужином двадцать седьмого все в силе. Вы же сможете?

– Да, вроде бы.

Бросив взгляд на часы, он продолжил, одновременно двигаясь к машине:

– Мы хотели пригласить еще тех, которые переехали в конец улицы. Помнишь дом, в котором жила пожилая пара? Забыл, как их зовут.

– Я поняла, кого ты имеешь в виду. Туда кто-то вселился?

– Да, семья с детьми нашего возраста, так что мы решили заодно и познакомиться по-соседски. Удобно, когда из гостей можно вернуться пешком. – Посмеявшись собственному остроумию, он снова посмотрел на часы. – Черт, через пятнадцать минут у меня встреча на Кунгсхольмене. Почему, спрашивается, я не встал на полчаса раньше? – Он тяжело вздохнул. – Ладно, передавай привет своим.

Он сел в свой автомобиль, она открыла дверь, чтобы выпустить Акселя.

Вечная гонка. Сонные дети, нервные родители, которые, еще даже не добравшись до работы, начинают волноваться, что не успеют сделать все, что нужно, и опоздают в сад за детьми. Все бегут куда-то, задыхаясь, и часы – злейший враг.

Неужели так должно быть?

Из игровой комнаты им навстречу вышла Черстин.

– Привет, Аксель. Здравствуйте, Эва.

– Здравствуйте.

Аксель промолчал, повернулся спиной и прижался лбом к дверце сушильного шкафа. Хорошо, что их сегодня встретила Черстин, ее она знала лучше, чем других сотрудников. Черстин проработала в саду все пять лет, начиная с первого дня Акселя, была воспитательницей и заведующей, а к работе относилась с неиссякающим энтузиазмом. Она была свято уверена, что сумеет изменить мир, если будет постоянно напоминать подопечным, как важно понимать других, и объяснять им, что такое хорошо и что такое плохо. Эва только восхищалась и недоумевала, откуда у той берутся силы. Впрочем, детям Черстин уже за двадцать, может, в этом все дело.

Часы – злейший враг.

Она припоминала, с каким энтузиазмом сама исполняла обязанности председателя ученического совета в гимназии. “Гринпис”, “Эмнести интернэшнл”, горячее желание перемен. До сих пор помнилась собственная убежденность в том, что неправильное можно поправить, а несправедливость – искоренить. Нужно только постараться – и мир обязательно изменится. Судьба человека, несправедливо заключенного под стражу на другом конце земли, волновала тебя так сильно, что ты собирала подписи и устраивала демонстрации. А теперь, когда ты выросла и действительно в силах чего-то добиться, ты радуешься, если успеваешь вовремя отвезти в детсад собственного сына. Желание изменить мир вытеснил страх, что сутки закончатся раньше, чем ты успеешь сделать все, что нужно. Сострадание свелось к глубокому вздоху и нескольким монеткам сдачи, опущенным в копилку “Красного креста” на кассе в универсаме. Для успокоения совести. Вечный выбор – телефонного тарифа, поставщика электричества, пенсионного фонда, школы для ребенка, семейного врача, банка с минимальными годовыми. И все это касается ее собственного мирка, поиска лучшего для нее и ее семьи. Бесконечный выбор – и бесконечная неуверенность в том, что он сделан правильно. Выбор своей рубашки – той, что ближе к телу. Когда он наконец сделан, силы исчерпаны. И изменить то, что действительно требует изменения, ты уже не в состоянии. Когда-то в юности она прилепила ироническую наклейку на магнитную доску у себя в комнате: “Разумеется, меня беспокоит несовершенство мира. Я уже несколько раз сказала: “Фу-у-у!” Такой она никогда не станет. Как ей казалось.

– Ты сегодня сердитый?

На вопрос Черстин Аксель не ответил, Эва подошла и присела перед ним на корточки.

– Не очень удачное нынче выдалось утро, да, Аксель?

В дверях показались Филиппа со своей мамой, и внимание Черстин переключилось на них.

Эва притянула Акселя к себе и обняла.

Все будет хорошо. Не бойся. Я обещаю, я все устрою.

– Аксель, пойдем, все уже собрались. Помнишь, что ты сегодня дежурный и тебе нужно принести из кухни фрукты?

Черстин протянула ему руку, и он наконец перестал дуться, подошел к своему шкафчику и повесил куртку. Эва встала.

– Хенрик заберет его в четыре.

Черстин с улыбкой кивнула, взяла Акселя за руку и скрылась в игровой. Эва пошла за ними. На самом деле это ей сегодня трудно с ним расстаться. Аксель отпустил руку Черстин, подбежал к Линде, одной из воспитательниц, и забрался к ней на колени.

Эва с благодарностью почувствовала, как отступает тревога. Это его привычный мир, ему здесь хорошо, а она рано или поздно решит все проблемы. Линда погладила Акселя по голове и слегка улыбнулась Эве.

Эва улыбнулась в ответ.

Здесь ему спокойно.

* * *

На встречу Юнас пришел раньше назначенного времени. Ему пришлось прождать минут пятнадцать, прежде чем доктор Салстедт, торопливо пройдя по коридору, открыл наконец дверь своего кабинета.

– Извините за ожидание, я осматривал пациента, которого привезли по “Скорой”. Входите.

Закрыв за ними дверь, доктор сел за стол.

Юнас продолжал стоять. От спокойствия, которое давала ему Анна, не осталось и следа, он утратил защиту, и тревога стремительно набирала силу. Сейчас ему придется расплачиваться за покой прошедшей ночи. Он почувствовал первые сигналы этой тревоги еще в коридоре. Она стала подбираться к нему еще утром, во время осмотра. Взгляды персонала на спящее тело Анны. Слова обычные, но новая интонация, смутные намеки.

– Пожалуйста, присаживайтесь.

Он чувствовал, как тяжесть нарастает с каждым мгновением.

Четыре шага до кресла для посетителей. Не три и не пять. Тогда бы ему пришлось вернуться к двери и начать все сначала. Тройки и пятерки нужно избежать во что бы то ни стало.

Не прикасаясь к подлокотникам, он сел, следя взглядом за рукой Салстедта, которая притянула к себе, но не стала открывать коричневую папку с историей болезни.

Доктор Салстедт молча смотрел на него.

Он действительно сделал четыре шага? Уверенность исчезла. О господи. Алингсос – Арьеплуг, 1179 километров; Арбога – Арланда, 144; Арвидшаур – Борлэнге, 787.

– Как вы себя чувствуете?

Неожиданный вопрос застал его врасплох. Он знал, что внешне его расстройство незаметно. За долгие годы он выработал уникальную способность скрывать свой внутренний ад от других.

Стыдно, что сейчас он не смог проконтролировать себя.

– Спасибо, хорошо.

Наступила тишина. Если врач, сидящий напротив, в самом деле интересуется его здоровьем, то вряд ли удовлетворится таким ответом. Взгляд у доктора был очень серьезным. Эта серьезность предвещала нечто большее, чем просто очередной медицинский отчет.

Юнас переменил позу. Нужно как можно меньше касаться кресла.

– Юнас, сколько вам лет?

Он сглотнул. Только не пять. Даже если после двойки.

– В следующем году исполнится двадцать шесть. А почему вы спрашиваете? Я полагал, мы будем говорить об Анне.

Доктор Салстедт внимательно посмотрел на него, затем опустил взгляд.

– Сейчас речь не об Анне, а о вас.

Борлэнге – Буден; 848, Бурос – Бостад, 177.

– Что? Я не понимаю, о чем вы.

Салстедт снова поднял глаза.

– Кем вы работали? До того, как это случилось?

– Почтальоном.

Он заинтересованно кивнул.

– Вот как. Вы никогда не скучаете по своим товарищам?

Он шутит? Или в элитном районе, где, по-видимому, проживает доктор Салстедт, почтальоны ходят по домам бригадами?

Врач вздохнул и открыл коричневую папку.

Он прикасался к подлокотнику или нет? Уверенности нет. Если да, то нужно дотронуться до него еще раз, чтобы обезвредить первое прикосновение. А если первого не было? Господи, нужна какая-нибудь нейтрализация.

– Вы на больничном вот уже почти два с половиной года. Столько, сколько здесь лежит Анна.

– Да.

– Скажите почему?

– А как вы думаете? Конечно, потому, что хочу находиться рядом с Анной.

– Анна обойдется здесь и без вас. О ней заботится персонал.

– Вам, также как и мне, прекрасно известно, что персонал не успевает делать все, что ей необходимо.

Доктор Салстедт внезапно погрустнел и замолчал, глядя на свои руки. Тишина сводила Юнаса с ума. Всеми силами он пытался сопротивляться одержимости, разбушевавшейся во всем теле.

Врач снова посмотрел на него.

– Все, что необходимо ей для чего, Юнас?

Он не мог отвечать. На стене слева – раковина. Нужно вымыть руки. Удалить касание, если он все-таки тронулподлокотник.

– Как вам известно, температура не падает, вчера мы делали эхокардиографию. Очаг инфекции в области аорты меньше не стал, а он регулярно производит крошечные септические эмболы, другими словами, сгустки, наполненные бактериями. Эти бактерии попадают в ствол ее головного мозга и вызывают очередные тромбы.

– Вот как.

– За два месяца у нее это уже третий тромб. И с каждым разом тяжесть комы усугубляется.

Он слышал об этом раньше. Врачи всегда говорят худшее, чтобы не давать повода для напрасных надежд.

– Вам нужно попытаться принять тот факт, что она никогда не придет в сознание.

Не в силах больше с собой бороться, он встал и направился к раковине.

Четыре шага. Не три.

Нужно вымыть руки.

– Мы ничем не можем ей помочь. В глубине души вы тоже это понимаете, ведь так?

Он подставил руки под струю воды. Закрыл глаза и с облегчением почувствовал, как давящее бремя сделалось легче.

– Вам нужно попытаться смириться. И жить дальше.

– Утром, когда я делал ей массаж, она реагировала.

Доктор Салстедт вздохнул за его спиной.

– Мне жаль, Юнас, я знаю, как много вы сделали для того, чтобы помочь ей. Мы все очень старались. Но теперь речь о неделях или месяцах, я не знаю. В худшем случае ей предстоит провести здесь год.

В худшем случае.

Он не закрывал воду. Стоя спиной к человеку, который считает себя врачом Анны. Идиот и невежда. Откуда ему знать, что происходит у Анны в душе? Сколько раз он массировал ей ноги? Сидел рядом и пытался распрямить ее скрюченные пальцы? Приносил духи и фрукты, чтобы поддерживать ее обоняние? Ни разу. Единственное, что он может, – это подключить провода к ее голове, нажать на кнопку и заявить, что она ничего не чувствует.

– Но почему она тогда реагирует?

Доктор Салстедт помолчал.

– Я давно пытаюсь убедить вас встретиться с… с моей коллегой здесь, в Каролинской больнице… И вчера я взял на себя смелость назначить вам время. Я абсолютно уверен, что вам это поможет. Юнас, у вас все впереди. Думаю, Анна не хочет, чтобы вы прожили жизнь в больнице.

Внезапная злость принесла освобождение. Насильственное состояние ослабло и отступило.

Он закрыл кран, взял две бумажные салфетки и повернулся.

– Вы же только что сказали, что она ничего не чувствует. Если так, то как она может чего-то хотеть?

Доктор Салстедт сидел не шевелясь. Внезапно у него в нагрудном кармане что-то запищало.

– Я должен идти. Мы продолжим разговор в следующий раз. Завтра утром в восемь пятнадцать вы встречаетесь с Ивонн Пальмгрен. – Он оторвал желтый стикер и протянул окаменевшему Юнасу. – Юнас, это ради вашего же блага. Вам пора подумать о себе.

Прилепив стикер к поверхности стола, доктор Салстедт вышел из кабинета. Юнас по-прежнему стоял на месте. Беседа с психологом! О чем? В его мысли попытаются проникнуть. С какой стати он должен им это позволять? Пока ему прекрасно удавалось прятаться ото всех.

Кроме Анны.

Она принадлежала ему, а он ей. И так будет всегда. Два года и пять месяцев он делал все, чтобы она снова стала здоровой. Чтобы им снова было хорошо. А эти люди хотят, чтобы он признал, что старался напрасно.

Никто не сможет отнять ее у него.

Никто.

Когда он вышел на улицу, начался дождь. В дни, когда предстояло ночевать в больнице, он оставлял машину дома и приезжал общественным транспортом из-за дороговизны парковки. Иначе пришлось бы платить за целые сутки, а средств на это у него больше нет. Он застегнул куртку и направился к метро.

Его пугала предстоящая ночь, он точно знал, что его ждет. Вечный Контроль в пустой квартире. Сосущее беспокойство, не забыл ли он что-то важное. Хорошо ли закрыт кран в ванной? А конфорки? И дверь, она действительно заперта? После того как он убеждался, что все в порядке, ненадолго наступало спокойствие. Но что, если, проходя мимо, он случайно задел выключатель в ванной и не заметил этого? Или не выключил а, наоборот, включил плиту? Да и дверь, кажется, все-таки открыта. Нужно еще раз проверить.

Проще всего уйти. В этом случае он будет уверен, что все хорошо. Покидая квартиру, он всегда выключал все батареи, вынимал шнуры и протирал розетки от пыли, ведь в любую минуту может вспыхнуть искра и начаться пожар. Пульт от телевизора никогда не оставлял на столе, а хранил в ящике, потому что свет из окна мог упасть на сенсор и поджечь его.

Теперь нужно закрыть дверь. За последние полгода ритуал выхода стал таким сложным, что для собственной уверенности даже пришлось записать его порядок на листке, который он с тех пор всегда носил в бумажнике.

На улице он оглянулся на темные окна квартиры. Появившийся во дворе незнакомец лет пятидесяти подозрительно глянул в его сторону. Но возвращаться домой – это немыслимо, так что он вытащил из кармана связку ключей, сел в машину и завел двигатель.

Только у Анны он чувствовал себя спокойно. Только она была в силах победить этот разрушающий страх.

А эти считают, что он должен все бросить и идти дальше.

Куда?

Куда они хотят его отправить?

Она – единственное, что у него есть.

Это возобновилось после несчастья. Сперва таилось, подстерегало его, поначалу лишь как потребность создавать симметрию и восстанавливать равновесие. Но по мере того, как серьезность ее состояния становилась все очевидней, навязчивые ритуалы стали превращаться в одержимость. Их исполнение стало единственным способом отвести угрозу. Если не послушаться импульсов, то произойдет что-то страшное. Что именно, он не представлял – знал только то, что не выдержит этого ужаса и боли.

В отрочестве все было иначе. Для того чтобы тяжесть отпустила, достаточно было всего лишь не прикасаться к дверным ручкам, или спиной спуститься по лестнице, или дотронуться до всех фонарных столбов на пути. Тогда ему было намного легче. Он мог спрятаться за подростковым эгоцентризмом.

И ни сейчас, ни тогда никто не догадывался, что, полностью осознавая безумие собственных действий, он постоянно изобретает приемы и жесты, которые скрывали бы ритуалы, придавая им вид естественных движений.

Шла ежедневная тайная война.

Анна, любимая. Он никогда ее не оставит.

В куртке зазвонил мобильный. Он посмотрел на дисплей. Номер скрыт. Два гудка. Если отвечать, то только после четвертого.

Вдруг это из больницы.

– Юнас.

– Это папа.

О господи, только не сейчас.

– Юнас, ты должен помочь мне.

Пьяный. Пьяный и расстроенный. И Юнас знал, зачем он звонит. Последний раз они говорили восемь месяцев назад, на ту же тему. Она не менялась. Наверное, отец звонил и умолял бы куда чаще – если бы чаще бывал достаточно трезв, чтобы вспомнить номер.

В трубке слышался гул голосов. Наверняка сидит в каком-нибудь баре.

– Мне некогда, я не могу сейчас говорить.

– Черт, Юнас, ты должен мне помочь. Я не могу так жить, я не выдержу… – Голос дрогнул, в трубке стало тихо. Лишь отголоски чужих разговоров.

Он откинул голову назад и прикрыл глаза. Когда-то отец использовал слезы как последний аргумент. И испуганный его ранимостью, Юнас поддерживал отца, став соучастником его предательства.

С тех пор прошло тринадцать лет.

Просто скажи ей, что вечером мне надо на работу. Черт, Юнас, ну ты же ее знаешь… Она устроит такое, что никому мало не покажется.

Тринадцать лет он покрывал собственного отца. Правду, какой бы она ни была, он должен скрывать от матери.

Ради нее самой.

Год за годом.

И вечный вопрос, зачем отец так поступает.

В городке многие про него знали. Юнас помнит, как стихали разговоры, когда они с матерью заходили в универсам. Помнит шепот за их спинами. Сочувственные улыбки соседей и маминых подруг – всех, кого она считала друзьями и кто годами трусливо скрывал правду. Он и сам шел рядом с ней и тоже молчал, как самый заклятый предатель. Он помнит ее разговор с соседкой в кухне. Мать думала, что его нет дома, а он лежал в кровати и листал комикс. И слышал, как она, плача, говорила, что подозревает, что муж встретил другую. Чувствовалось, что она преодолевает себя, высказывая вслух эти постыдные опасения. А соседка лгала. Лгала в глаза, поедая испеченные матерью булочки и запивая их кофе. Уверяла, что мать все придумала, что в каждой семье бывают хорошие и плохие периоды и что беспокоиться совершенно не о чем.

И мужские похлопывания по плечу, поощрявшие прославленного, не ведающего поражений сердцееда на новые завоевания. А если что, то дома его прикроет Юнас. Постоянная и мучительная ложь, которую заглаживали навязчивые ритуалы. Они гасили чувство вины. Но приходилось снова лгать, чтобы скрыть уже их.

Сколько он всего передумал об этих женщинах. Кто они, о чем они думают? Они знают, что у мужчины, с которым они лежат в постели, где-то есть жена и сын? Это играет для них хоть какую-то роль? Их это беспокоит? Зачем они отдаются мужчине, который берет свое, а потом возвращается домой к жене, перед которой все отрицает?

Он не мог понять.

Он знал только то, что ненавидит их всех.

Ненавидит.

Все рухнуло за несколько месяцев до его восемнадцатилетия. Какая-то пошлость, вроде помады на воротнике рубашки. После пяти лет постоянного обмана предательство вскрылось, и отец как загнанный заяц спрятался за осведомленностью Юнаса, чтобы защититься от ее боли. Разделил вину между ними обоими.

Она так и не простила.

Ее предали дважды.

Нанесли ей неизлечимую рану.

Отец съехал, а он, не приближаясь к матери, слонялся по безмолвному, разрушенному дому. Пропитанному зловонием стыда и ненависти. Мать отказывалась разговаривать. Днем она почти не выходила из комнаты, разве только в туалет. Он пытался искупить свое предательство, взяв на себя все хозяйственные заботы, покупая продукты и готовя, но она не хотела есть вместе с ним. Каждую ночь в половине третьего он заводил мопед и отправлялся развозить газеты, а когда в шесть утра возвращался, то замечал, что она брала еду из холодильника. Использованная посуда была тщательно вымыта и поставлена в сушильный шкаф.

И ни слова ему.

– Я не могу говорить, у меня нет времени.

Отключив телефон, он наклонился вперед, опершись на руль.

Третий тромб за два месяца. И с каждым разом тяжесть комы усугубляется.

Как она могла так поступить с ним?

Что еще он должен сделать, чтобы она осталась?

Одиночества в квартире он не выдержит. По крайней мере, сегодня.

Оглянувшись, он включил задний ход. Куда ехать, непонятно.

Ясно только одно.

Если в ближайшее время она к нему не прикоснется, он сойдет с ума.

* * *

Эва с трудом припоминала, когда в последний раз так рано уходила с работы. Да и случалось ли такое вообще. Хенрик работал дома, что давало главное преимущество – он забирал Акселя из садика и мог поехать туда в любой момент, если сын вдруг заболевал. Так сложилось само собой, ведь она приносила в семью большую часть их общих доходов, особенно после того, как стала акционером фирмы. Но она всегда старалась возвращаться домой не позже шести.

Сегодня она придет раньше обычного и устроит ему сюрприз.

Да, сегодня, пожалуй, никто не скажет, что она перетрудилась. Уставившись в аналитические справки и расчеты окупаемости, она постоянно чувствовала, как мыслями завладевает мучительное беспокойство. Ощущение нереальности происходящего. Он сомневается в том единственном, что казалось несомненным.

Семья.

Остальное заменимо.

Оторвав взгляд от экрана, Эва посмотрела в окно. Увидеть можно было только фасад дома на другой стороне улицы Биргера Ярла. Какой-то офис, незнакомые люди, она понятия не имела, чем они занимаются. Большую часть суток день за днем и год за годом они проводили в тридцати метрах друг от друга. Видели друг друга чаще, чем собственные семьи.

Девять часов, включая обед, полтора часа на дорогу. На Акселя остается максимум полтора часа. Девяносто минут, а он капризный и усталый после восьми часов, проведенных в саду с двадцатью другими детьми, и она раздражена и утомлена напряженной девятичасовой работой. В восемь, после того как он уснет, наступит их с Хенриком время. Час взрослых. Именно тогда им полагается посидеть в тишине и покое, убедиться, что у них все прекрасно, расспросить друг друга о работе, обсудить последние события, поделиться мыслями. А может, даже заняться любовью. Именно об этом пишут воскресные приложения к вечерним газетам, именно так следует вести себя, если хочешь сохранить брак. И конечно, не забывать время от времени отправляться в маленькие романтические путешествия, предварительно позаботившись о няне для ребенка, чтобы в полной мере насладиться обществом друг друга. Вот был бы у них раб, который бы покупал еду, возил Акселя на плавание, ходил на родительские собрания, готовил ужин, стирал, звонил сантехнику, как только потечет раковина, гладил, оплачивал счета, вскрывал конверты с пластиковыми окошками, поддерживал все семейные связи, – тогда такое было бы возможно. Больше всего на свете ей хотелось спать все выходные напролет. Чтобы никто не мешал. Избавиться от вечной усталости, въевшейся, кажется, в костный мозг и порождающей мечту лишь о том, чтобы все делалось само, без твоего участия.

Она вспомнила семинар, который проводили осенью у них на работе. “Ты в ответе за собственную жизнь”. После него она почувствовала в себе новые силы. Они говорили о вещах, которые казались простыми, но о которых сама она никогда не задумывалась.

Ежесекундно я делаю выбор и становлюсь либо жертвой, либо творцом собственной жизни.

Вдохновленная, она тогда поспешила домой, чтобы рассказать о своих впечатлениях Хенрику. Он молча выслушал, но на предложение сходить на следующее выступление того же лектора ответил отказом.

Как ты поступишь, если узнаешь, что тебе осталось жить шесть месяцев?

Этим вопросом семинар начинался.

Когда он закончился, вопрос по-прежнему оставался без ответа.

Она до сих пор не определилась.

На обратном пути она заехала на Эстермальмский рынок, где купила двух омаров, потом в “Винный бутик” на улице Биргера Ярла.

Тур заказала в обеденный перерыв, попросив, чтобы ваучеры доставили ей на работу.

Все будет хорошо.

Когда она вернулась, часы показывали всего лишь половину пятого. Куртка Акселя валялась на полу, она подняла и повесила ее на крючок в форме слоника, который когда-то сама привинтила на стену, рассчитав подходящую высоту.

Из кухни доносился голос Хенрика:

– Я не могу больше говорить. Попробую перезвонить позже.

Она сняла верхнюю одежду, спрятала пакеты с омарами и шампанским в шкаф и поднялась по лестнице.

Он читал газету, сидя за столом. Рядом лежала трубка домашнего телефона.

– Привет!

– Привет!

Взгляд на странице. Она закрыла глаза. Ну почему он даже не пытается? Почему он всегда перекладывает ответственность на нее?

Она старательно гасила раздражение.

– Я сегодня ушла пораньше.

– Вижу.

– Я собираюсь отвезти Акселя к родителям, пусть он переночует у них.

Наконец-то он на нее посмотрел. Торопливый, робкий взгляд.

– Вот как, зачем?

Она попыталась улыбнуться.

– Не скажу. Увидишь.

В какой-то момент ей показалось, что он испугался.

– Аксель!

– Вечером мне надо работать.

– Аксель, хочешь поехать на ночь к бабушке с дедушкой?

Быстрые маленькие шаги из спальни.

– Да!

– Тогда пойдем собирать вещи.

Привычная дорога до Сальтшёбадена заняла всего пятнадцать минут. Радостный, переполненный предвкушением Аксель молчал на заднем сиденье, и в этой тишине она вдруг остро почувствовала, что очень нервничает. Последний раз они занимались любовью, когда ездили в Лондон, почти десять месяцев назад. Раньше она над этим как-то не задумывалась. Никто из них не проявлял инициативу, а значит, никто не получал отказ. Дело в том, что у них попросту не было желания. И конечно, в Акселе, который всегда спит в середине.

Она припарковалась во дворе у вымощенного камнем въезда в гараж. Выпрыгнув из машины, Аксель пробежал несколько метров до веранды.

Сквозь автомобильное стекло она смотрела на дом, где прошло ее детство. Большое, надежное и незыблемое, здание желтого цвета начала двадцатого века, с белым декором на фасаде, в окружении аккуратно подстриженных узловатых яблонь. Через пару месяцев здесь все зацветет.

Через пару месяцев.

Когда все снова будет, как было.

Просто надо еще чуточку постараться.

Вдруг вспомнилось, что пора позвонить в автосервис и записаться на замену зимней резины на летнюю.

Входная дверь открылась, и Аксель тут же туда шмыгнул. Эва вышла из машины, взяла с заднего сиденья сумку с вещами и направилась к дому.

На веранде показалась мама.

– Здравствуй! Кофе успеешь выпить?

– Нет, мне нужно ехать. Извини, что без предупреждения, и спасибо, что согласились.

Она поставила сумку на пол в холле и быстро обняла мать.

– Зубная щетка в наружном кармане.

– У вас случилось что-то неожиданное?

– Да, Хенрик получил новый заказ, и мы решили это отпраздновать.

– Как хорошо! А что за заказ?

– Серия статей для какой-то крупной газеты, точно не помню. Аксель, я уезжаю.

Она повернулась к матери, но старалась не смотреть ей в глаза.

– Я заберу его рано. Чтобы не опоздать, нам надо выезжать не позже половины восьмого.

В дверях показался Аксель, за ним отец.

– Здравствуй, родная. Ты ведь не сразу уедешь?

– Увы, иначе мне не успеть.

За нее соврала мама.

– Хенрик получил новый заказ, и они собираются устроить по этому поводу праздник.

– Тогда понятно. Передавай ему привет и поздравления. Слушай, а как в итоге прошло то слияние предприятий, с которым у вас были проблемы?

– Хорошо. Нам все-таки удалось довести все до конца.

Он молчал и улыбался. Потом протянул руку и погладил Акселя по голове.

– Аксель, у тебя очень умная мама. И когда ты вырастешь, она наверняка будет гордиться тобой так же, как мы гордимся ею.

Ей вдруг захотелось заплакать. Спрятаться в отцовских объятиях и снова почувствовать себя маленькой. А не тридцатипятилетним топ-менеджером и матерью, которая вынуждена спасать семью. Родители всегда рядом. Фундамент. Верят в нее, вдохновляют, дают уверенность в собственных силах. Она может все.

Но сейчас они не помогут.

Она совершенно одна.

Разве можно признаться им, что Хенрик, похоже, собирается бросить ее? Бросить ту, которой они так гордятся, умную, успешную?

Она присела на корточки перед Акселем и притянула его к себе, скрывая свою слабость.

– Я заберу тебя завтра утром, хорошего вечера.

Вымученно улыбаясь, она спустилась по лестнице и вышла во двор к машине. Из окна автомобиля видела, как они машут ей с веранды.

Вместе.

Рука отца на плечах матери. Сорок лет рядом, неразлучно, в душе у обоих покой и благодарная гордость за единственную дочь.

Ей бы тоже хотелось именно так.

Именно такой дом она создавала для Акселя. Надежный. Вселяющий уверенность: что бы ни случилось, дом выдержит.

Семья.

Незыблемое.

Единственное, что устоит, если все остальное вдруг полетит в тартарары. Дом, подобный тому, в котором посчастливилось вырасти ей самой. Мама и папа, всегда готовые прийти на помощь. Как только ей понадобится. Но чем старше она становилась, тем реже обращалась к ним – именно потому, что знала, что они всегда помогут.

Если что.

И эта безграничная вера в нее – она справится, она сможет. Ей все по силам.

Что случилось с ее поколением? Почему они вечно недовольны? Почему им всё и всегда нужно измерять, сравнивать, оценивать? Что за неясное беспокойство заставляет их все время двигаться дальше, к следующей цели? Полная неспособность остановиться и порадоваться тому, что уже достигнуто. Вечный страх что-то упустить, не сделать того, что чуть лучше, а значит, может принести чуть больше счастья. Столько возможностей – как же успеть испробовать все?

Старшее поколение тоже боролось за свои мечты: образование, дом, дети, пока все цели не оказались достигнуты. Ни они, ни от них большего не жда– ли. Никому не приходило в голову назвать человека безамбициозным, если он задерживался на одной работе больше двух лет – наоборот, лояльность была в почете. Они имели право остановиться и почувствовать удовольствие от жизни. Честно потрудившись, можно насладиться успехом.

Стараясь двигаться как можно тише, Эва открыла дверь, прошла на кухню и поставила шампанское в холодильник. Хенрика она не заметила, и дверь в кабинет была закрыта. Теперь быстро душ – и кружевное белье, купленное в обеденный перерыв. Увидев в зеркале ванной собственное лицо, она вдруг снова разнервничалась. Может, следовало почаще заставлять себя обращать внимание на подобные вещи? Но где взять время? Она расстегнула серебряную заколку на затылке, и волосы упали ей на плечи. Ему всегда нравились ее распущенные волосы.

В какой-то момент она подумала, не накинуть ли поверх черного кружевного белья всего лишь халат – но не решилась. Господи. Она стоит в той самой ванной, где вот уже почти восемь лет раздевается вместе со своей семьей каждое утро и каждый вечер – стоит и волнуется, не представляя, как пригласить на ужин собственного мужа.

Как такое возможно?

Надела черные джинсы и свитер.

Когда она вышла, дверь в кабинет по-прежнему была закрыта. Расслышать стука клавиатуры ей не удалось. Тишина. И тут вдруг звук отправленного мейла. Может, Хенрик закончил работать?

Она быстро накрыла на стол, поставила парадные тарелки и уже собиралась зажечь свечи, когда он внезапно возник на пороге кухни. Бросил на нарядную сервировку взгляд, в котором не читалось ни намека на радость.

Она улыбнулась:

– Ты не погасишь верхний свет?

Немного поколебавшись, он все же выполнил просьбу. Она вытащила шампанское, сняла проволоку и выкрутила пробку. На столе стояли бокалы, которые им подарили на свадьбу. Он так и стоял в дверях, не проявляя ни малейшего намерения идти навстречу.

Она подошла к нему и протянула бокал:

– Прошу!

Сердце громко стучало. Почему он не хочет ей помочь? Он что, собирается выставить все ее попытки на посмешище?

Она вернулась и села за стол. На мгновение показалось, что он сейчас уйдет обратно в кабинет. Но он все же сел к столу.

Тишина – словно еще одна стена в комнате. Ровно посередине стола, так что они сидят по ее разные стороны.

Она смотрела в тарелку, но есть не могла. На соседнем стуле лежали билеты. Интересно, он заметил, что у нее дрожат руки, когда она протягивала ему сквозь эту стену голубую пластиковую папку?

– Вот, пожалуйста.

– Что это?

– Мне кажется, что-то хорошее. Посмотри!

Она наблюдала, как он открывает папку. Он всегда мечтал съездить в Исландию. Активный отдых. Который вечно не удавался. Она предпочитала проводить отпуск у моря и всегда сама планировала и покупала туры.

– Я подумала, пусть на этот раз Аксель останется у родителей, а мы в виде исключения поедем вдвоем.

Он посмотрел на нее так, что она испугалась. Никогда и никто не смотрел на нее с таким уничтожающим холодом. Положив папку на стол, он встал и произнес, глядя ей прямо в глаза, чтобы убедиться, что до нее доходит каждое слово:

– На свете нет ничего, абсолютно ничего такого, что я хотел бы делать вместе с тобой.

Каждый слог как пощечина.

– Если бы не Аксель, я бы давно ушел.

* * *

Психотерапевт Ивонн Пальмгрен настояла, чтобы так называемый первый разговор состоялся в палате Анны. Юнас не возражал, по крайней мере навязчивые ритуалы там отступают. Слабо представляя, чем этот разговор может быть полезен, он согласился прийти – просто из опасения, что ему не позволят больше тут ночевать, если он откажется с ними сотрудничать.

Она сидела на стуле у окна. Лет пятьдесят – пятьдесят пять. В белом халате, наброшенном поверх красного свитера и серых брюк. На пышной груди – игрушечное ожерелье из крупных ярких пластмассовых бусин, в нагрудном кармане четыре гелевые ручки кричащих неоновых расцветок. Наверное, этими веселыми красками она пытается закрашивать мрак в душах пациентов.

Он сидел на краю кровати Анны, держась за ее здоровую правую руку.

Он физически ощущал на себе взгляд женщины, сидящей у окна. И знал, о чем она думает.

– Как, по-вашему, с чего мы можем начать?

Повернув голову, он посмотрел на нее:

– Понятия не имею.

Он пришел, как договорились, остальное не его дело, пусть сама думает. Разговор нужен не ему, а муниципалитету – чтобы с чистой совестью закончить реабилитацию Анны и без лишних проблем позволить ее мозгу умереть. Но его им никогда не удастся перетащить на свою сторону.

– Вам неприятен этот разговор?

Он вздохнул:

– Да нет, не особенно. Просто я не вполне понимаю, зачем он нужен.

– Может быть, это потому, что вы чувствуете внутренний страх?

Он не мог ответить. Да что она знает о страхе? Уже одно то, что она задала этот вопрос, доказывает, что она не имеет об этом ни малейшего представления. И никогда не ощущала безумного страха потерять все. Утратить контроль над собственными мыслями, над собственной жизнью.

Или жизнью Анны.

– Сколько вы были вместе? Я имею в виду – до несчастья?

– Год.

– Но вы ведь не жили вместе?

– Нет, мы как раз должны были пожениться, когда… когда… – Замолчав, он посмотрел на сомкнутые веки Анны.

Женщина переменила позу. Откинулась на спинку стула и положила руки на пластиковую папку на коленях.

– Анна несколько старше вас.

– Да.

Ивонн Пальмгрен посмотрела в свои бумаги.

– Почти на двенадцать лет.

Он молчал. Зачем отвечать, если она может удовлетворить свое больное любопытство, зачитав вслух историю болезни.

– Вы не могли бы рассказать немного о ваших отношениях? Как выглядела ваша жизнь до того, как все случилось? Если хотите, опишите мне какой-нибудь ваш самый обычный день.

Он встал и подошел к окну. Как же он это ненавидит. Ради чего он должен отчитываться об их с Анной жизни перед незнакомым человеком? По какому праву эта женщина вторгается в их память?

– Вы собирались съехаться?

– Мы живем в одном доме. У Анны мастерская в мансарде нашего подъезда. Она художник.

– Вот как.

Он прекрасно помнил их первую встречу. Он тогда развез утреннюю почту, вернулся домой, поспал несколько часов и собрался в супермаркет купить продукты. Она стояла на первом этаже и грузила в лифт коробки. Они поздоровались, он придержал дверь, когда она направилась к машине за последним ящиком. Поразительное сходство. Разве могут люди быть настолько похожи? Он застыл и не мог сдвинуться с места, пока не представился шанс заговорить с ней. Потом-то стало ясно: он не мог не остановиться. Поскольку был просто обязан побороть сомнения и предложить помощь. Он не помнил, что она ответила. Помнил только ее улыбку. Открытую, искреннюю улыбку, превратившую ее глаза в щелочки и заставившую его почувствовать себя избранным, особенным, красивым.

Он помог ей отнести ящики, а потом она с веселой гордостью показывала ему свою новую мастерскую. Но он смотрел по большей части на нее. Был поражен ее невероятно притягательной искренностью. Уже спустя пять минут он был уверен, что именно ее он всегда ждал. Что вся его предыдущая жизнь была лишь подготовкой к этой встрече.

– Чем вы обычно занимались вместе?

Вопрос психолога вернул его в настоящее. Он повернулся к ней:

– Чем угодно.

– Можете привести примеры?

Они начали вместе есть. Он возвращался с работы к обеду, она работала дома, и со временем это превратилось в привычку. Один день у нее, следующий у него. За много лет она стала первой, кого он впустил в квартиру, преодолев раздражение, которое вызывал остающийся кавардак. Она смеялась над его систематическим порядком, утверждала, что ее угнетают все эти прямые углы, и в конце концов уговорила его сделать перестановку. Она даже принесла из мастерской большую картину маслом, которую они вместе повесили на стену. Это произошло как раз после того вечера, когда он понял, как сильно он ее любит. Несмотря на то что в его жизни царила полная путаница, навязчивых приступов он не боялся. Сама того не осознавая, она одним лишь фактом своего существования умудрилась нейтрализовать все, что угрожало ему.

Ночью он подошел обнаженным к этой картине и провел пальцем по следам кисти. Шершавое полотно пробудило желание, сильное до боли, но он не хотел освобождаться от него, хотел сохранить и отдать ей, когда она будет готова.

– У вас было много друзей?

Он снова отвернулся к окну и засунул руку в карман. Воспоминания вызывали в нем тоску по жизни. Кожей ощущаемый голод. Он сойдет с ума, если она сейчас к нему не прикоснется.

– Не особенно.

– А родственники?

– Ее родители погибли в автокатастрофе, когда ей было четырнадцать. Но она, знаете, из тех, кто никогда не пропадет, у нее с детства закалка. Она сильная и упорная.

– У нее есть братья или сестры?

– Брат, но он живет в Австралии.

– А у вас?

Повернув голову, он посмотрел на нее:

– Что у меня?

– Что с вашими родителями?

– А что с ними?

– Я не знаю. Расскажите.

– Мы не поддерживаем отношений. Я перебрался в Стокгольм, когда мне исполнилось восемнадцать, мне хотелось уехать.

– Уехать откуда?

– Я жил в паре миль от Евле.

– Да, но большинство людей сохраняют контакты с родными, даже если переезжают в другое место.

– Да что вы говорите.

Восемь слов сказала ему мать после того, как предательство открылось. Восемь слов. В тот день ему исполнилось восемнадцать, он завтракал на кухне после того, как разнес утренние газеты. Три месяца он делал все возможное, чтобы она его простила, но ей было все равно. Отец переехал в однокомнатную квартиру в Евле, чтобы скрыться там от стыда, который вызывало ее безграничное горе и разочарование. Взял одежду и одну кровать из спальни – и исчез.

В проеме кухонной двери внезапно возникла мама. На ней был розовый халат, он знал, как хорошо этот халат пахнет, это был мамин запах. И его захлестнула радость, он подумал, что, может быть, может быть, сейчас она готова простить его. Ведь сегодня его день рождения, и она вышла на кухню.

Она произнесла восемь слов.

Отныне я не хочу, чтобы ты тут жил.

Ивонн Пальмгрен снова поменяла позу на стуле. Из папки выскользнула пара листов, она поймала их до того, как они упали на пол.

Опустив взгляд, он снова присел на кровать Анны.

– Почему вы не поддерживаете контакты с родителями?

– Потому что не хочу.

– Вы никогда не скучаете по ним?

– Нет.

Прокашлявшись, она захлопнула лежавшую на ее коленях папку.

– Думаю, пока мы на этом остановимся, но мне бы хотелось продолжить разговор уже после обеда.

Он пожал плечами. Его злило то, что он вынужден поступать так, как хотят они. И что он не может послать их всех к черту.

– Давайте в два!

Она поднялась, подошла к кровати Анны, посмотрела сначала на нее, потом на него, а после этого направилась к двери.

– Увидимся позже. Всего доброго.

Он не ответил.

Когда за ней закрылись дверь, он взял руку Анны, зажал ее между своих ног и закрыл глаза.

* * *

Никогда в жизни она не чувствовали себя такой одинокой.

Он спал на диване. Забрал свое одеяло, подушку и, не сказав ни слова, оставил ее наедине со всеми вопросами, которые она так и не решилась задать. Его последние слова за столом лишили ее дара речи.

Отчаяние, точно судорогой сдавившее нутро.

Почему он так сердит? Откуда эта злость? Чем она заслужила подобное отношение?

Одна в двуспальной кровати, она жалела, что отвезла Акселя к родителям. Все, что угодно, только бы он оказался рядом, чтобы можно было услышать его дыхание, протянуть руку и почувствовать тепло его пижамы.

В четыре часа она не выдержала. С покрасневшим лицом и опухшими глазами она надела халат и пошла к нему. Еще не рассвело, и в слабом лунном свете она разглядела, что он лежит на спине, положив руки под голову. Колени слегка согнуты, слишком короткий диван не позволяет вытянуть ноги. Интересно, почему он не лег в детской. У Акселя, конечно, подростковая кровать, но все же удобнее, чем диван.

Она присела на край кресла.

– Ты спишь?

Он не ответил.

Она закуталась в халат, ее бил озноб. Пора снова замазать стекла в частом оконном переплете. Какой смысл включать батареи, если все тепло уходит сквозь щели? На это уйдет уйма времени, в каждом окне по восемь стекол. Хорошо бы нанять кого-нибудь, чтобы не тратить на это долгожданный отпуск. Хотя, может, теперь уже все равно.

Она сглотнула.

– Хенрик?

Ни звука.

– Хенрик, пожалуйста, давай поговорим. Ты не мог бы просто объяснить мне, что происходит.

Ни шороха.

– Ты не можешь хотя бы объяснить мне, почему ты так сердишься? Что я такого сделала?

Перевернувшись на бок, он натянул на себя одеяло. По ее голосу он мог догадаться, что ей грустно, ей действительно было грустно, но, даже почувствовав это, он предпочел не отвечать. Словно она ни о чем не спрашивала. Он убивал ее своим молчанием. Откинувшись назад, она прикрыла глаза, пытаясь заглушить отчаяние, которое разрывало ей горло и рвалось наружу. Загнанный зверь с обостренными боевыми инстинктами, который не понимает, где враг. Она просидела так довольно долго, но потом ноги сами переместили ее назад, в супружескую спальню.

Когда она наконец улеглась, он вышел в туалет.

Оставил ее одну.

На часах было пять, когда она уснула. В семь ее разбудил хлопок входной двери. Спросонок подумалось, что он поехал за Акселем, чтобы отвезти его в сад.

Лежа в кровати и не в силах пошевелиться, она следила за секундной стрелкой на наручных часах. С каждым новым прыжком стрелка все дальше уводила ее от здравого смысла. Как же ей со всем этим разобраться?

От внезапного телефонного звонка у нее перехватило дыхание. Она ответила только потому, что это мог быть он:

– Эва.

– Привет, это я.

– А, здравствуй, мама.

Она снова легла.

– Ну как вы вчера?

– Спасибо, хорошо. А как Аксель?

– Все в порядке, но в половине второго он проснулся и загрустил. Он очень хотел позвонить, хотя мы говорили, что уже поздно. Мы пробовали звонить вам на мобильные, но вы их отключили, а домашний был все время занят. Вы хорошо провели время?

Домашний телефон был все время занят?

– Да, очень.

Кому он мог звонить так поздно? Никаких звонков не было. И при переадресации она бы все равно услышала сигнал.

– Мы с папой хотели позвать вас в воскресенье на ужин. У меня лосятина лежит еще с осени, все хочу что-нибудь из нее сделать. Я забыла спросить у Хенрика, но за календарем все равно ведь следишь ты. Хенрик, кстати, стал таким стройным. Похудел килограмма на два, да?

Она снова села. Внезапно стало трудно дышать.

– Алло.

– Да.

– Ты здесь?

– Да.

– Так как насчет ужина в воскресенье?

Ужина? В воскресенье?

– Кажется, мы не сможем. Мама, слушай, мне уже пора бежать, я уже в дверях, давай потом созвонимся.

Она нажала на рычаг указательным пальцем и осталась сидеть, держа в руке онемевшую трубку. Как же она могла быть такой слепой. Такой до глупости доверчивой? Точно в магнитном пазле, все фрагменты вдруг сами встали на свои места. Поздние встречи. Конференция на Аландских островах с каким-то неизвестным ей заказчиком. Телефонные разговоры, обрывающиеся с ее появлением.

Она встала с кровати, надела халат и вышла в гостиную. Что-то должно быть. Бумажка, письмо, номер телефона.

Она начала с ящиков письменного стола. Методично обыскивала ящик за ящиком с обеих сторон, одна половина мозга захвачена целью, вторая – страхом, что сейчас обнаружатся доказательства того, что ей и так уже известно.

Никогда бы она не поверила, что окажется в такой ситуации. Никогда.

Она ничего не нашла. Сплошные подтверждения семейного благополучия. Страховки, паспорта, счета, справки о детских прививках, ключи от банковской ячейки. Она продолжила поиски на книжных полках. Где? Где он может спрятать то, что она ни за что не найдет? Есть в этом доме место, куда она никогда не заглядывает? Где он может быть спокойным за свою тайну?

Внезапно раздался звук открываемой двери.

Как вор, застигнутый врасплох, она спешно вернулась в спальню. Надо подумать. Кто она? Кто та женщина, которая увела от нее мужа? Разрушила ее жизнь? Тревога пульсировала во всем теле.

Она вышла из спальни ровно в тот момент, когда на лестнице раздались его шаги.

Встретившись взглядами, они остановились в двух шагах друг от друга.

Между ними пропасть.

Он удивился:

– Разве ты не на работе?

И направился дальше к своему месту за обеденным столом. Ножки стула привычно скрипнули. Он притянул к себе “Дагенс нюхетер”, и тут она потеряла самообладание. Решительно подошла, вырвала у него из рук газету и швырнула ее на пол. Он уставился на нее:

– Ты сошла с ума?

В глазах холод. Равнодушие, крепкое как баррикада. Ей сюда вход закрыт. Вооруженный тайной, он отлично защищен, закрыт со всех сторон от ее атаки. А она обнажена, и беспомощна, и лишена в этой борьбе какого бы то ни было оружия.

Ее охватила злость. Желание ударить, ранить, уничтожить. Доставить такую же боль. Восстановить равновесие. Он сделал ее слабой, а она ненавидит слабость.

– Я хочу, чтобы ты ответил только на один вопрос. Сколько все это продолжается?

Она заметила, что он сглотнул слюну.

– Что – это?

Видимо, он почуял опасность, потому что стал избегать ее взгляда. Ее это успокоило, она почти улыбалась. Медленно, но верно чаша склонялась в ее сторону. Руль в ее руках. Он лжец и предатель, и она заставит его заплатить за все. Выстыдит.

Она села на стул напротив.

– Возможно, у тебя их несколько, но можно начать с той, с кем ты разговаривал ночью.

Он встал. Подошел к мойке и выпил воды прямо из крана. Она с трудом удерживала слова, готовые сорваться с языка. Ее молчание станет для него самой страшной пыткой, пусть рассказывает сам.

Он выпрямился и снова повернулся к ней.

– Это просто друг.

– Вот как. Я ее знаю?

– Нет.

Кратко и по существу. Но от его прямого взгляда она заколебалась. Он вдруг перестал прятать глаза. Но ведь уверенность у него может появиться только, если ее обвинения несправедливы?

– Как зовут друга? И где вы познакомились? Я полагаю, это друг женского пола?

– Разве это важно?

– Да. Для меня важно знать, что у моего мужа появился друг, которому он звонит ночью, пока я сплю в соседней комнате.

Она видела, что он колеблется. Взял грязную чашку с разделочного стола и поставил в посудомоечную машину. Потом снова сел за стол.

Муж и жена, лицом к лицу, сидят за хорошо знакомым столом.

Внезапное спокойствие.

Сейчас они поговорят. Ураган на мгновение затихнет, и они смогут пойти навстречу друг другу, поговорить так, словно речь не о них, а о других людях. На все вопросы наконец будут получены ответы, обман вскроется. И прояснится истинное положение дел, и правда проявится во всей своей наготе. А все, что будет после, их обоих пока не интересует.

Сейчас нужна правда.

– Ее зовут Мария.

– Где вы познакомились?

– Она занимается графическим дизайном в “Видмансе”.

– Сколько вы знакомы?

Он пожал плечами:

– Примерно полгода.

– Почему ты не рассказывал о ней мне?

Молчание.

– Почему ты звонил ей ночью?

– Откуда ты знаешь?

– Какое это имеет значение? Ведь ты же звонил?

– Да, звонил. Она… – Он умолк, изменил позу. Казалось, больше всего ему сейчас хочется встать и уйти. – Я не знаю… Она приятный собеседник.

– И о чем же вы беседуете?

– О чем угодно.

– О нас тоже?

– Да, бывало.

Тошнота вернулась.

– И что ты ей говорил?

– Говорил, как есть….

– Ну и как есть?

Тяжелое дыхание, ему не хочется продолжать.

– Я говорил, что мы… что я… какого черта, я же сказал тебе, с ней просто приятно беседовать. Она хорошая девушка.

Хорошая девушка.

А нам вместе плохо.

Мария.

Ее муж звонил Марии, которая работает в “Видмансе”, в два часа ночи. Он звонил и разговаривал с Марией, пока она лежала в одиночестве на их кровати в спальне, надев новое кружевное белье и мучаясь неизвестностью.

Черт.

О чем он ей рассказывал? О шампанском и заказанном туре? От одной этой мысли ее затошнило. Где-то есть женщина, которая знает о ее семье больше, чем она сама. Которая владеет секретной информацией. А ее предали, бросили. Ей предпочли ту, кого она никогда не видела.

Из затянувшейся паузы проступала реальность.

– И что, по-твоему, должна чувствовать я? Когда ты рассказываешь ей обо мне и наших отношениях?

Он бросил тоскливый взгляд в сторону кабинета, но она не собиралась позволить ему уйти.

– Ты что, не представляешь, каково мне? Если ты считаешь, что у нас проблемы, то говорить об этом надо со мной.

Молчание. И снова равнодушие во взгляде.

– Я имею право говорить с кем хочу, тебя это не касается.

За столом сидел чужой человек.

А может, он был таким всегда и она его не знала? Просто прожила рядом пятнадцать лет, не понимая, кто он на самом деле. Но откуда эта его злоба? Неужели он не осознает, что делает ей очень больно? Или он прекрасно отдает себе в этом отчет, но ему все равно? Почему он продолжает бить, хотя она уже побеждена?

Он встал, в глазах мелькнуло что-то новое. Что-то похожее на презрение.

– Тебя злит, что мне хорошо.

– Ах, вот в чем дело, и что же, вы спите друг с другом?

Она должна знать.

На этот раз он фыркнул:

– Что ты несешь? Нам просто нравится разговаривать, общаться. А ты прибереги фантазию для своих чертовых бизнес-стратегий.

Он вышел в кабинет, громко хлопнув дверью.

Два года назад они ее вместе красили.

Мария из компании “Видманс”. Хорошая девушка.

Герань на подоконнике в кухне пора полить, она встала, чтобы взять лейку. И не забыть оплатить бассейн Акселя.

Она застыла возле окна с лейкой в руках. У въезда в соседский гараж стоял грузовик, и двое мужчин выгружали коробки с электроникой. Взлет и падение. Какие-нибудь десять метров в сторону – и все уже по-другому.

– Будьте добры Марию.

Она стояла в сквере среди деревьев. Позвонить из дома она не смогла бы. Невыносимой казалась сама мысль о том, что можно услышать голос этой женщины, находясь в окружении привычных вещей. Услышанное испачкает все, что окажется у нее перед глазами. Непонятно почему, но ею владело сильное желание услышать ее голос. Голос той Марии, которая работает в компании “Видманс” и знает больше, чем она сама. Что ей говорил Хенрик? О чем они беседовали? В каком-то смысле ей надо восстановить равновесие. Получить преимущество.

– Вам нужна какая-то конкретная Мария?

– Да, Мария.

Если у вас их несколько, дайте мне ту, которая лучше других и которая лезет туда, куда не просят.

– Видимо, вы ошиблись.

– Это студия графического дизайна “Видманс”?

– Да, но у нас нет Марии.

Она нажала “отбой” и стояла не шевелясь. Тело переполнял адреналин, но впустую – выхода он не нашел. Что значит “у нас нет Марии”?

В растерянности бродя вокруг дома, она заметила, как от соседей уезжает грузовик. Вернувшись домой, прошла в ванную, разделась, оставив одежду на полу.

Почему он лжет? Почему сказал, что разговаривал с несуществующей Марией из “Видманса”? Самого его она вряд ли спросит – ни за что не признается, что шпионит. Этого удовольствия она ему не доставит.

Она нашла их за гелем для душа, который Аксель подарил ей на день рождения. Больше всего ее поразила подобная беспечность. Или они намеренно оставили это, чтобы открыто объявить ей войну? А может, хорошая девушка и приятный собеседник таким образом хотела пометить новую территорию и продемонстрировать собственную силу?

Он обманул ее.

Этот мерзавец лгал, и презрение к его слабости придало ей новые силы. Подобного чувства она никогда раньше не испытывала.

Лгать нельзя. Особенно тому, кто тебе доверяет, кто доверял тебе пятнадцать лет и считал тебя лучшим другом.

Ложь, которая угрожает всему существованию этого человека, непростительна.

И уж точно нельзя забывать свои серьги за эвкалиптовым гелем для душа в чужой ванной.

* * *

После того как Ивонн ушла, он остался с Анной. Из палаты выходил только раз – в комнату для персонала, чтобы разогреть в микроволновке принесенный из дома обед. Интересно, сколько пирогов и пиццы он съел за последние два года? Однако он поспешил вернуться к Анне до того, как мозг успел бы заставить его подсчитать точную цифру.

Миновал второй месяц. Третий. Мама не выходила из комнаты. Всем его существованием управляло нечто навязанное извне, но сбежать от безмолвной кары он не мог – от этого стало бы только хуже. Восемь слов, после которых снова наступило молчание. Каждую ночь он спешил разнести газеты и вернуться, чтобы не оставлять ее одну. Отца не было. Время от времени, впрочем, не особенно регулярно, приходил конверт с несколькими тысячными купюрами для оплаты счетов за электричество и тепло. Других хозяйственных трат, пожалуй, и не было. Еду он покупал на свою зарплату. Дом принадлежал ей, она получила его в наследство от тетки. Доходы отца-сантехника покрывали все семейные нужды, матери не нужно было работать. Она всегда считалась только женой своего мужа и матерью своего сына.

Он наткнулся на это объявление во вторник, когда началась катастрофа.

Один и тот же ритуал каждую ночь. Забрать из пиццерии пачку газет. Ему всегда оставляли несколько лишних экземпляров, но перед каждым ночным обходом он отсчитывал их ровно по числу подписчиков. Только так он мог быть уверен, что никого не пропустил. Впрочем, полной уверенности все равно не было никогда – беспокойство мучило его подолгу, стоило ему лишь представить, что он пропустил кого-нибудь, случайно положив две газеты в один ящик.

Сначала он отсчитывал нужные шестьдесят два экземпляра прямо из пачки. Потом вынимал из рюкзака полиэтиленовый коврик и расстилал на земле, чтобы газеты не промокли. Распределял их на шесть стопок по десять в каждой. Шестьдесят первую и шестьдесят вторую помещал в карман рюкзака. Четырежды проверив все шесть пачек, чувствовал, что готов наконец загрузить их в рюкзак и приступить к работе. Он всегда шел одной и той же дорогой. По гравию.

В тот вторник произошло невозможное.

У него остался лишний экземпляр.

Он пропустил какой-то ящик.

Ящики частных домов можно было проверить, но вдруг кто-нибудь уже вынул газету, и это окажется совсем не тот, кого он пропустил. А десять квартир в доме напротив пиццерии, у которых просто щель в двери? Как ему убедиться, что он не забыл кого-нибудь из них?

Он чувствовал, как нарастает паника.

Лишняя газета жгла руки, но он не решался избавиться от нее. Он остановился на площадке перед входной дверью, по-прежнему держа ее в руках.

Сандвикен – Фалун, 68; Шёвде – Шеллефтео, 696.

Он должен прочитать ее. Нужно прочесть каждое слово, чтобы нейтрализовать ошибку.

Он присел на ступеньки. Рассвет только начинался. От каменной лестницы веяло холодом, и уже после первой страницы он промерз до дрожи, но он был обязан дочитать. Каждая буква должна быть увидена внимательным читательским глазом. Это единственный выход.

Двенадцатая страница.

Требуется почтальон в Стокгольмском округе.

Поначалу эти слова словно бы не имели к нему никакого отношения, но взгляд то и дело возвращался к ним, и после того, как он перечитал объявление восемь раз, оно внезапно превратилось в шанс.

Он знал, ему нельзя оставаться дома. Она сможет вернуться к жизни, только если он исчезнет оттуда. Он заботился о ней, но она хотела, чтобы он уехал.

Он посмотрел на сад за окном. Многолетние растения на некогда ухоженных клумбах завяли под натиском сныти и прочих сорняков.

Он сорняк.

Отныне я не хочу, чтобы ты тут жил.

Шестнадцатая страница все расставила по местам. Не случайно лишняя газета оказалась у него именно сегодня, кто-то позаботился о том, чтобы он прочитал это. В этот день даже навязчивое состояние сыграло ему на руку.

В связи с отъездом сдается однокомнатная квартира с кухней в Стокгольме.

Все утро он просидел на лестнице. В тот же день после обеда сделал два телефонных звонка, а через четыре дня сел в поезд до Стокгольма и поехал на интервью. Вернулся вечером, она даже не заметила его отсутствия. Следующие недели превратились в сплошное ожидание, но он знал, что все уже решено. Когда пришли положительные ответы и от работодателя, и от хозяина квартиры, он воспринял это как нечто само собой разумеющееся. А еще он гордился собой, потому что нашел в себе смелость.

В тот вечер он долго колебался, стоя перед закрытой дверью в спальню, но потом наконец постучал. Войти она так ему и не предложила. В конце концов он все-таки повернул ручку и слегка приоткрыл дверь. Она читала, лежа в кровати. Синяя штора опущена, на прикроватном столике горела лампа. Она натянула одеяло до подбородка, как будто хотела спрятаться. Словно он ворвался к ней без спроса. Одинокий матрас на половине двуспальной сосновой кровати выглядел как издевательство. Она спала рядом с ямой, которая ежесекундно напоминала ей о пережитом унижении и предательстве.

– Я уезжаю в Стокгольм.

Она не ответила. Просто погасила лампу и легла на бок, повернувшись к нему спиной.

Он постоял еще какое-то время, не в силах произнести ни слова. Потом сделал шаг назад и вышел.

Последнее, что он видел, был ее цветастый халат.

Ивонн Пальмгрен появилась без минуты два. Быстро поздоровавшись, снова села на стул у окна. В этот раз она не улыбалась. Смотрела на него так пристально, что он даже пожалел, что согласился на продолжение разговора. Взял Анну за руку. Так ему спокойней.

– Я позвонила в несколько мест.

– Вот как.

В нагрудном кармане не хватало одной неоновой ручки.

Только не три!

Интересно, понимает она или нет? Может, она с ее солидной психологической подготовкой и пронизывающим взглядом видит весь его ад насквозь? А три ручки – это знак, так она лишает его силы, это объявление войны с ее стороны, способ продемонстрировать превосходство.

Он сильнее сжал руку Анны.

Она открыла пластиковую папку. Что-то прочитала и снова посмотрела на него.

– Мне бы хотелось поговорить с вами о том, что с ней произошло.

Его охватило внезапное чувство надвигающейся опасности.

– Я знаю, вы сообщали о том, что ничего не помните о самом несчастье, но я хочу, чтобы мы вместе попытались кое-что вспомнить. Вот здесь у меня полицейский рапорт.

Эта женщина смотрит на их сцепленные руки.

– Я понимаю, что вам теперь непросто. Может быть, вы предпочли бы говорить об этом в другом месте, если хотите, можно пойти в мой кабинет.

– Нет.

Какое-то время она сидела молча. Этот пронизывающий взгляд.

– Я ничего не помню.

– Да, я читала об этом, но на самом деле вы просто не хотите помнить. Таким образом мозг защищается от травмирующих переживаний, он блокирует неприятные воспоминания. Но это не значит, что их нет. Все внутри. Рано или поздно оно поднимется на поверхность, и вам придется увидеть это, как бы больно вам ни было. Именно в этом я хочу вам помочь. Вам нужно вспомнить все, чтобы жить дальше. Вам предстоит трудный и болезненный путь, но вы должны пройти его. Вы наверняка будете сердиться во время беседы, но это хорошо, вы должны избавиться от злости, и я хочу, чтобы вы пока направляли свою злость на меня.

Нет, не здесь! Никогда прежде оно не настигало его, когда Анна была рядом и защищала его.

– Юнас, вы понимаете, что я имею в виду? Я тут для того, чтобы помочь вам, даже если вам кажется, что это не так. Анна умирает, и вам нужно признать это. И признать, что это не ваша вина. Вы сделали все, что от вас зависело. Сверх того, что сделали вы, требовать от человека невозможно.

Кальмар – Каресуандо, 1664; Карлскруна – Карлстад, 460.

– Мне известно только то, что указано в полицейском протоколе и истории болезни. У нее ишемическое поражение мозга, вызванное кислородным голоданием. Где заканчиваются ваши воспоминания?

Ландскруна – Юнгбю, 142. Анна, помоги мне. Останови это!

– Вы отправились на залив Орставикен пообедать. Вы помните, какой это был день недели?

– Нет.

– Попытайтесь вспомнить какие-нибудь подробности. Деревья, запахи, может быть, вы встретили кого-нибудь по дороге?

– Я не помню. Сколько раз я должен повторять это?

– Вы дошли до причала лодочной станции Орстадаль.

Он должен прекратить этот разговор. Выгнать эту женщину из помещения.

Ее голос звучал по-прежнему неумолимо:

– Анна решила искупаться, хотя был уже конец сентября. Вы не помните, пытались ли вы ее остановить?

Она блокирует защиту Анны.

– Вы находились на причале. Вы помните, сколько времени она плавала, прежде чем вы поняли, что ей угрожает опасность?

Голова Анны над водой. Треллеборг – Муора. Дьявол. Только не три. Эскильстуна – Рэттвик, 222.

Три неоновые ручки на ее огромной груди – как издевательские выкрики. Этот бубнящий голос заполнил его целиком и продолжал бубнить, несмотря на то что он вот-вот взорвется.

– Когда она пропала из вида, вы бросились в воду, чтобы помочь ей. Подошел мужчина, увидел, что происходит, и тоже прыгнул в воду, чтобы помочь вам, вы помните, как его звали?

– Нет.

– Его звали Бертиль. Бертиль Андерсон. Он вам помогал. Вам удалось вытащить ее на берег, и Бертиль Андерсон побежал на лодочную станцию, чтобы позвонить в “Скорую”. Юнас, попытайтесь вспомнить, как это было, попытайтесь.

Он встал. Терпеть это дальше невозможно.

– Черт вас возьми, вы разве не слышите, что я говорю? Я не помню!

Она не спускала глаз с него. Спокойно сидела на своем месте и рассматривала его.

Он нашел ее на чердаке. На ней был цветастый халат, до его отъезда оставался один день. Собранные чемоданы уже стояли в прихожей. Там был низкий потолок, и стул ей не понадобится. Она обошлась низкой пластиковой табуреткой, с помощью которой он в детстве доставал до раковины.

– Как вы себя чувствуете сейчас?

Ее слова взбесили его.

– Убирайтесь отсюда! Уходите и оставьте нас в покое!

Она сидела на месте. Даже не пошевелившись, продолжала сверлить его злобным взглядом. Спокойная, собранная, в твердом намерении уничтожить его.

– Как вы думаете, почему вы так сердитесь?

Внутри него что-то лопнуло. Он повернул голову и посмотрел на Анну.

Она его предала. Она лежала, невинная в своем беспамятстве, но, по-видимому, все еще способная предать. Она снова хочет бросить его. После всего, что он для нее сделал.

Черт.

Даже сейчас на нее нельзя положиться. Даже сейчас она поступает не так, как хочется ему.

Но он ей докажет. Он не даст ей уйти.

И на этот раз тоже.

* * *

Она решила пойти в детский сад. Хотелось физически спрятаться от нависшей угрозы. Привычный мир рушится, а она парализована, и укрытия искать негде. Неведомый враг строит где-то тайные планы, а единственный человек, которому, как она полагала, можно доверять, оказался по ту сторону фронта. Повел себя как предатель.

Сигнал мобильного заставил ее собраться. На дисплее высветился телефон садика.

– Эва.

– Здравствуйте, это Черстин из детского сада. Не волнуйтесь, ничего серьезного, но Аксель упал, немного ушибся и хочет домой. Я пыталась дозвониться до Хенрика, обычно ведь он забирает мальчика, но там номер не отвечает.

– Конечно, я буду через пятнадцать минут.

– С ним все в порядке, он больше испугался. Линда увела его в комнату для персонала.

Закончив разговор, она поспешила к выходу. Асфальт на улице между старинных особняков вскрыли, чтобы проложить теплопровод и оптоволоконный кабель, и ей пришлось остановиться у выставленного дорожного конуса, чтобы пропустить машину.

Высокоскоростной Интернет.

Еще быстрее.

Она бросила взгляд на дома постройки начала двадцатого века по обеим сторонам улицы. Огромные, почти замки, совсем не похожие на здания в их конце квартала – небольшие коттеджи для обычных служащих, у которых впервые появилась возможность обзавестись собственным домом.

Сто лет. Как же все изменилось! Осталось ли хоть что-нибудь таким же, как тогда? Машины, самолеты, телефоны, компьютеры, рынок труда, гендерные роли, система ценностей, вера. Век перемен. Вместивший к тому же самые страшные и жестокие события в истории человечества. Она часто сравнивала свою жизнь с той, что выпала на долю родителей ее родителей. Им приходилось преодолевать, учиться, приспосабливаться. Доводилось ли какому-нибудь другому поколению пережить столь же стремительные перемены? Все стало иным. И только одно, как ей казалось, осталось прежним. Должно было оставаться. Семья. Супружество на всю жизнь. Оно призвано работать так же, как раньше, несмотря на все внешние соблазны и новые обстоятельства. Но брак перестал быть совместным предприятием, в котором мужчина и женщина играют каждый свою незаменимую роль. Исчезла взаимозависимость. Мужчина и женщина превратились в самодостаточные единицы, воспитанные так, чтобы каждый мог обеспечить себя сам, и любовь стала единственной причиной для заключения брака. Не потому ли так трудно сохранить брак, что все твое существование теперь зависит только от любви? Ведь ни один взрослый человек не успевает давать своему чувству необходимую подпитку! Любовь воспринимается как нечто такое, что должно выжить само по себе, уцелеть посреди многочисленных дел и обязанностей. А такое случается редко. Чтобы сохранить любовь, нужно нечто большее. За последние годы расстались почти все их друзья. Дети живут неделю с одним родителем, неделю с другим. Мучительные разводы. От мыслей о чужих проблемах свои отнюдь не показались легче.

Их существование постепенно становилось все более бесцветным, и она часто задумывалась, чего же им не хватает. Ей хотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями. Конечно, были подруги, но их девичники, как правило, заканчивались общими жалобами на жизнь. Каждая просто делилась с другими проблемами, не обсуждая причин. И всех объединяло одно. Усталость. Ощущение недостаточности. Нехватки времени. Время оставалось дефицитом вопреки всем экономящим его устройствам, изобретенным с тех пор, как построили их улицу. Теперь вон кладут высокоскоростной интернет-кабель, чтобы они могли выигрывать драгоценные секунды. Ответы на письма будут приходить еще быстрее, решения будут приниматься незамедлительно, нужная информация поступит за мгновение, после чего вы проанализируете ее и сохраните в соответствующем файле. А самому-то человеку, чей мозг должен все это переварить – каково ему? Ведь данное устройство, насколько известно, за последние сто лет не подвергалось никаким серьезным обновлениям.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.