Последний переулок

И тревожно как-то. Небо вот в темных тучах. И древние эти стены, сложенные из маленьких розовых кирпичей, они столько знают, такого нагляделись. Церковь эта стояла на углу Сухаревки, когда тут людские толпы бушевали. Торг шел. Обман царил. А стены эти все видели, все слышали. И хотя художник - его фамилию Геннадий не разобрал в углу картины - не показал толпы, он картину про сегодняшний день сделал, эта толпа, жадных и бедных, почудилась у стен церкви. Сегодня, вот сейчас, разглядел Геннадий такое, чего бы вчера еще никак не сумел углядеть. Не умел он рассматривать картины, читать их затаенный смысл. Откуда? Он и в музеях-то побывал за всю жизнь раза три. Вот к Васнецову разок заскочил - это потому, что рядом. Один раз тетка сводила на выставку художника Рериха. Горы, снежные вершины, Гималаи, словом. Этот Николай Рерих был главным ее художником, так она говорила. Самым любимым. Геннадий больше не на картины тогда смотрел, а на тетку свою. Лицо у нее сделалось незнакомым, побледнела даже, а губы что-то шепчут, шепчут. Он тогда ее не понял. Сейчас, вот здесь, догадался. Она молилась там на эти снежные вершины, на поднебесья эти, про свою жизнь им рассказывала. И уж эти-то горы и выси - они наверняка ей отвечали, утешая: "терпение, терпение". Он подумал про Аню Лунину. Он понял, что полюбил ее. Он понял, что она его в ответ не полюбит. Никогда. Он понял, что всегда все равно будет любить ее. На всю жизнь теперь. "Терпение, терпение..." На всю жизнь теперь. Он понял, что должен спасти ее. Не для себя - он понял, - а для нее, ее - для нее. Он должен увести ее отсюда. Взять за локоть, а силенок у него побольше, чем у этого Кочергина, сжать, стиснуть ее локоть и увести.
      Кочергин окликнул его, поднявшись из-за стола. Записку, которую писал, он принялся рвать на мелкие клочья.
      - Гена, я раздумал. Письма не будет. Скажешь на словах. - Кочергин снова было схватил Геннадия за локоть, но тот не дался, отвел руки. Кочергин заметил эти отведенные, напрягшиеся руки, заглянул в напрягшееся лицо. - Да ты не бойся. Поручение пустяковое. Скатаешь на ВДНХ, такси за мой счет, найдешь там магазин-павильон "Консервы", а в нем знакомца твоего Олега Белкина, он стаканы перемывает, и скажешь ему, отозвав в сторонку... Пойдем, провожу тебя.
      Снова прошли через гостиную, через мир, тишину и уют, миновали кухню, где журчала тихая музычка, где мерцал экран, вместо дневного в лоб света даря коричневатый покой. Вышли в захламленные сени. Тут и сказал Кочергин, что должен будет Геннадий передать Белкину:
      - Скажешь, Батя велел костьми лечь, а узнать, жив ли Шорохов или нет. Костьми! Вот и все. Он у нас проныра. Обещал озолотить, добавишь. - Рем Степанович подвел Геннадия к двери. - Слетай, сделай милость. А вернешься, дым коромыслом! Анюта обещала подскочить к часу дня. Обед закатим. Вызову повара-профессионала, есть у меня такой друг. Ах, гульнем! Беги!
      На крыльцо провожать Геннадия Кочергин не вышел, "беги!" сказал, затворяя дверь.
      Отказаться? Послать его с этим поручением, которое шло оттуда, из тупика в Раздорах? Но он сказал: "Анюта обещала подскочить к часу дня..." Геннадий побежал.
      15
      Вот и магазин "Консервы". Народу около него - не протолкнуться. Суббота. Зной. Июль. Все пить хотят, а там, внутри, продают соки. Ребятишек с мамами и папами полно. Век целый не бывал Геннадий на выставке. А тут интересно, много нового понастроили. Надо будет спокойно как-нибудь побродить по сим местам, лучше в будний денек. Пригласить Аню Лунину и побродить. Без Ани Луниной почему-то его сюда не потянуло во второй раз. Без Ани Луниной его бы и к Кочергину назад не затащить никакой силой. Ради Ани Луниной он примчался сюда, чтобы шепнуть приказ странному этому человечку с бегающими глазками, с семенящей пробежкой. Вспомнилась записка, которую собирался выбросить за ненадобностью. Пока доставал из кармана, она прилипла к пальцам. Что ж, если она никому не нужна, можно и прочесть, что там в ней. Отлепил, разгладил, прочитал: "Топи сети". И всё. Без подписи. Всё. Это, стало быть, и Митричу, Колобку тому, Рем Степанович приказывал свертывать дела, браконьерский этот подавая сигнал, чтобы топил сети, поскольку патрульный катер приближается. Не успел с предупреждением, наскочил патруль, повели Колобка. В наручниках. Дело серьезное. Геннадий смял записку, швырнул в урну, протолкавшись через толпу, вошел в павильон. И сразу, глаза в глаза, встретился взглядом с Белкиным. Он был в бабьем переднике, пестреньком, в цветочках, он действительно был при стаканах, возле кругляша-фонтанчика, бившего струями в разные стороны, брызгали струи и в очередь. Но не часто, Белкин умело ловил их в стаканы. Навострился.
      Встретились взглядами, замер Белкин, опустил стакан, кинулись струйки в разные стороны.
      - Олег! Не спи на работе! - прикрикнула на него полная буфетчица в белом халате.
      - Мари, я на минуточку! Меня вызывают! - Белкин прикрутил фонтанчик, побежал, засеменил, пугливо не отрывая глаз от Геннадия, слепо натыкаясь на людей в очереди.
      - Не работа, а одни вызовы! - недовольно проводила его полная Мари. Девчонка работала - все бегала, теперь вот из министерства перевели - и этот все бегает.
      Выскочив из павильона, не оглядываясь на Геннадия, Белкин припустил, семеня, пробежечкой своей, выискивая вертящейся головой укромный уголок. Нашел старую яблоню, уперся спиной о ствол, встал, но головой продолжал крутить, будто держал круговую оборону.
      Геннадий подошел к нему, сказал громко:
      - Батя велел костьми лечь, а узнать, жив ли Шорохов или нет.
      - Тихо ты! - обмер Белкин.
      - Обещал озолотить! - все так же громко присовокупил Геннадий.
      - Да тихо ты!
      - Не умирай. Что ты все время умираешь? Приказ принят?
      - Приказ... Все-то ему приказывать. А исполнителей за шкирку. Подойди, будто мы закуриваем. Так о чем он? И не ори, говорю!
      - А сам кричишь. Я не курю. - Геннадий подошел, поглядел, как, закуривая, ломает Белкин спички - не слушались пальцы. - Ну и герои вы все. Один Рем Степанович только и держится.
      - Волевой, это точно. А ты кого еще видел? Кто это - все? - Задымилась у него сигарета, разжалось чуть лицо.
      - Заезжали тут к одному. Лорд.
      - О-о-о! - устрашился Белкин. - И Рем тебя с собой потянул? Вот это доверие! И что же - Лорд?
      - Перетрусил, по-моему.
      - Ты и в доме у него был? При разговоре присутствовал?
      - Я его вызвал. А уж потом они в сторонке разговаривали.
      - А, понял! Он тебя вперед выпускает. Толково. Так что же, - этот Лорд, перетрусил, говоришь?
      - Сперва был лордом, а потом запрыгал, как кенгуру, побелел весь. Смешно, ты - семенишь, этот - прыгает. Губы у вас трясутся, руки трясутся. Смешно!
      - Не гордись, парень. Связался с Ремом, глядишь, и у тебя все затрясется.
      - А кто он?
      - Кочергин? Рем Степанович? Ха! Работаешь на него, а не знаешь, кто! Ну, раз он не сказал, и я не скажу.
      - А этот Шорохов, змеелов этот, действительно так опасен?
      - Что ты про него знаешь? - насторожился Белкин. - Что ты все вопросы задаешь?
      - Рем Степанович рассказал кое-что. Знаю, что был директором гастронома, что потом сел, что работал потом змееловом, что вернулся, стал счеты сводить, а его - ножичком. Так рассказываю?
      - Ох, Рем Степанович, ох, Батя наш! Первому встречному все выкладывает. Зачем? Не понял, зачем он с тобой так разоткровенничался?
      - Обычный разговор.
      - Обычный, куда обычнее. Стало быть, озолотить обещает?
      - Велел сказать, что озолотит.
      - Так, так... Знаешь, а ведь он мудер у нас, мудер. Между прочим, этот Павел Шорохов вот тут, на этом самом месте, со мной совсем недавно разговаривал. Тоже вопросы задавал. Слушай, да вы с ним просто один к одному как похожи. Тебе - сколько?
      - Двадцать шесть.
      - Вот, прибавить тебе лет пятнадцать - вылитый Шорохов. Рослый. Костлявый. Силенка чувствуется. Ты бы, скажи, если б приперло, в змееловы бы пошел?
      - Когда припрет, тогда и поговорим.
      - За этим дело не станет. Влипаешь, гляжу. Нет, а я бы не пошел. С детства отвращение у меня ко всяким ползающим тварям. Еще к крысам. К тараканам. Брезглив!
      - Ну, я ухожу. Что передать?
      - Скажи, что попробую, попытаюсь, хотя... Слушай, а ты бы не согласился мне помочь? Как Рему Степановичу? Это идея не глупая, посылать вперед паренька, которого никто не знает, который ни в чем не замешан. Если что, знать ничего не знаю. Не глупо! А вознаграждение поделим.
      - Так я и так уж влипаю, сам сказал.
      - Да нет, это я к слову. Что с тебя взять? Посыльный. Вот прибежал, кинул фразочку и - назад. Не задавай только вопросы, любознательность вредна, поверь. Ты у него посыльный или еще и телохранитель? Как подрядились? Сколько отваливает?
      - А любознательность вредна.
      - Усвоил! Так пойдешь ко мне в помощники в этом деле? Побегаем, повстречаемся кое с кем. Может, и мне кого надо будет вызвать. А приз поделим. Решено?
      - Не влипну?
      - Если кто влипнет, так это я. Соглашайся, правда, великолепная идея! Рем Степанович - он у нас не дурак, это уж точно. А если он тебе начинает доверять, то...
      - Я подумаю.
      - Чего думать, ну чего думать?! - Белкин загорелся. - Для тебя никакого риска! Для тебя - ни малейшего!
      - А кто его все-таки ткнул ножом? Кто-то из ваших?
      - Что?.. - Замерло лицо у Белкина с приоткрытым ртом, как у застигнутого врасплох, даже сигарета выпала. Он нагнулся, поднял сигарету, обтер, а потом отбросил. - Про каких это ты "ваших" толкуешь? "Нашим" как раз это и неизвестно. Сам бы дорого дал, чтобы узнать. Тут одно на другое налезло. Из-за бабы у Шорохова конфликт вышел. Его упекли, а баба, жена его, за другого выскочила. Смириться бы, а он... Учти, все из-за баб. Французы говорят - шерше ля фам. Впрочем, тебе неважно, что там французы говорят, ты послушай меня, Олега Белкина. Все из-за баб! Ты еще молодой, еще тебя не коснулось. А вообще-то - все из-за них, из-за бабенок этих распрекрасных. Как так получается, что все беды от них? А вот получается. И еще... Вот когда много вопросов задаешь, тогда тоже в беду можно угодить. Меньше знаешь, лучше засыпаешь. - Снова Белкин, пытаясь закурить, извелся со спичками, ломая одну за другой, не слушались пальцы. - Что за спички?! Уж и на спичках стали экономить! Тоньше волоса!
      - А пальцы трясутся тоже из-за баб?
      - Конечно! Вот тут ты угадал! - Белкин осклабился, даже подмигнул повеселевшим глазом. - Ночку провел, поверишь, как в молодые годы! Ты, если взять на круг, сколько за ночь поспеваешь?
      - Ты о чем?
      - А, сосунок! Еще в той поре, когда счет не ведут! Ну, входишь в долю?
      - Пожалуй. А что делать?
      - Завтра начнем, сегодня я при стаканах. Утречком встретимся - и побежим по разным адресочкам. Того спросим, туда заглянем - и вся работа. Где намечаем встречу?
      - Где тебе удобнее.
      - Мне, друг, нигде не удобно. Мне бы рвануть отсюда - и бежать, бежать, бежать... - Белкин поник, вжался в себя. - За чужие грехи расплачиваюсь, вот что обидно. Где? Придумывай сам. Тебе сейчас, как в картах новичку, должно переть. Замечено, что и на бегах новичкам прет. Изобретай. Приказывай. За тобой вот хвоста не видно, а я все оглядываюсь, все время у меня в заду свербит.
      - Когда - утречком? - спросил Геннадий.
      - Назначай. И место и время. Твоя ставка, называй заезды, новичок, не глядя на лошадей. Привезут!
      - Тогда часов в одиннадцать.
      - Есть!
      - На углу нашего переулка и Сретенки. Там кафе небольшое. Оно с одиннадцати открывается.
      - Мудро! Сошлись, мол, хватить с уторка коньячку. Во, уже по-умному. Пьяницы, солнцепоклонники - обычное дело. В воскресенье нигде нет, а в кафе подадут. Есть! Заметано!
      - Разбежались? - спросил Геннадий и вспомнил снова тупик, сосны, вспомнил, как побрел вдоль забора, обретя ясность, которую все обретал да обретал, все более входя в туман, в муть какую-то, в страх этот, от которого трясло и Рема Степановича, и того барина по кличке Лорд, и этого Белкина. Среди своих как тебя зовут? - спросил, не удержался.
      - Разбежались. Что? Беги, беги! Я тебе не свой.
      И они действительно разбежались. Геннадий потому побежал, что глянул на часы, и стрелки, шагнувшие за полдень, напомнили: "Анюта обещала подскочить к часу дня..." Белкин потому побежал - пробежечкой, пробежечкой, - что иначе уже и передвигаться не мог. Гнал его страх.
      16
      На метро быстрей можно было вернуться, а времени было в обрез, и Геннадий помчался домой на метро. А потом просто стометровку устроил по Сретенке, мимо этой церкви Святой Троицы в листах, которая сейчас была в лесах. Совсем не так она выглядела, как на картине, но все же и так. Теперь он всегда будет сравнивать то, что перед глазами, и то, что там, на картине углядел. Оглянулся, пробежав. Нет ни Сухаревской башни вдали, а все же что-то да померещилось, нет толпы у стен церкви, но идет, идет народ, набегает, как и тогда. И это вот обширная подкова старой больницы по ту сторону Садового, она и на картине проступала вдали. А вот чего не было вокруг и что было на картине - не было сейчас кругом никакой тревоги. Солнечный день светился, субботний, люди примедлили шаг, отдыхали. На картине же был вечер, тревожное низкое небо нависло. И жили в небе три купола. А сейчас у церкви куполов не было. На картине получалось больше по правде, чем в жизни. Кому тут как, а его жгла тревога, подгоняла тревога. Он жил не здесь, среди ясного дня и когда вместо куполов зеленела обычная крыша, а там, в картине, где все было тревогой, где тревожно вздымались купола и кресты.
      Вбежал в свой переулок, когда на часах стрелки показали, что до Аниного прихода осталось всего пять минут. Вбежал, сразу же, чуть не лоб в лоб, столкнувшись с маленькой Зиной, той, что вчера была дружинницей и щеголяла с красной повязкой на рукаве и в новеньких "бананах" на вырост. Сейчас она была в широкой юбке, туго перехваченная широким ремнем, тоненькая и легкая. Она торопливо куда-то шла, широко шагая, ветер надувал белую кофточку, растрепал ей русые волосы, громадные очки от солнца делали ее загадочной. И вот они столкнулись, он чуть не сшиб ее.
      - О, Зинаида! - Он хотел дальше припустить, но она ухватила его за руку.
      - Пожар где-нибудь? Крыша протекла?
      - Нет, я просто так бегу.
      - Если просто так, тогда я хочу тебя спросить... - Она помолчала, разглядывая его. - Вчера ты какой-то был другой. Не пойму, что-то изменилось. Потому, что пуговицы застегнуты? Не пьяный? Нет, не в этом дело.
      Геннадий глянул на часы. Три минуты оставалось до часу.
      - Ты спешишь?
      - Нет.
      - Вчера ты был злой и несчастный. Это углубляет. А сейчас ты какой-то напуганный. Что случилось? Куда твои длинные ноги тебя несут?
      - Тут, в домик один. Халтурка подвернулась. - Он поглядел на часы, стрелки прошли еще одну минуту.
      - Честно говоря, я тут расхаживаю, чтобы вдруг да встретить тебя. Вот встретила.
      - Зачем?
      - Как?.. Этот поцелуй разве ничего для тебя не значит!
      - Какой поцелуй?
      - Ну, когда провожал меня. Возле моего дома. Господи, вчера он показался мне человеком!
      - Прости, конечно, значит. Но я думал, что у тебя кто-то есть. У вас у всех кто-то всегда есть.
      - Ты говоришь не подумавши. Если бы был, я не позволила бы тебе меня целовать. Ты просто изверился в человечестве. Из-за той Зины?
      Большая стрелка стояла на двенадцати, маленькая на единице.
      - Ты спешишь? Иди. Вот у тебя действительно кто-то есть. И это не та Зина, ту ты не любил. Ты сразу все рассказал про ее измену. Ты освобождался от нелюбви. А сейчас...
      А сейчас в их переулок въехало такси, и рядом с шофером в машине сидела Аня Лунина. Она увидела Геннадия, приятельски махнула ему рукой, о чем-то спросила, кивнув в сторону дома Кочергина. Машина проехала.
      - Это какой-то нонсенс, что я тут целый час расхаживала, тебя дожидаясь. - Зина сдернула очки, чтобы получше разглядеть женщину, которая там, вдали - выходила из машины. - Она? Да, она прекрасна! - Зина попыталась себя оглядеть, критически, от кончиков туфель до плеч, до вскинутых рук. Где мне... Разумеется... Я даже и ходить так не умею...
      Та женщина там, вдали, в легком, туникой, платье, легким, привольным шагом уходила от машины, пересекая этот серенький переулок, сразу будто заживший иной, расцвеченной жизнью, сразу все свои выложив козыри: появилась откуда-то загадочная старушка с попугаем на плече, появился откуда-то коренастый человек, ведя на цепочке зеленую хвостатую обезьяну. Вон он какой - этот переулок, по которому идет сейчас, ступает эта прекрасная медноволосая римлянка. Он не серенький вовсе, он под стать ей. И не один старший лейтенант, а целых три старших лейтенанта и один капитан дружно вышагнули из дверей районного отделения милиции - хоть парад принимай.
      - Иди! Иди же! - Зина пошла от него, так же шагнув, так же привольно и так же отмахнув рукой, как та женщина, почти так же. Но вдруг споткнулась, сорвалась и побежала.
      И Геннадий побежал. Разбежались в разные стороны.
      Он настиг Анну Лунину у дверей, она еще только руку подняла, чтобы позвонить. И оглядывалась, ожидая его, уверена была, что он кинется следом.
      - Что за девушка? - спросила. - Очень, очень миленькая. Посоветуй ей не носить таких громадных очков. Они уменьшают ее личико. (Все разглядела!) Рем Степанович дома? Ты к нам?
      Отворилась дверь, на пороге, не переступая его, стоял Кочергин. Он просиял, увидев Аню, он помрачнел, все вспомнив, увидев Геннадия, он переборол в себе тревогу, отодвинул в сторонку хмурь, лицо его покорилось радости.
      - Молодость в гости к нам! Прошу, ребятишки! Аня... Анюта... - Он взял ее за руку, повел, только на нее и глядя. А Геннадий побрел следом, как на поводочке идя вслед за хозяевами, которые просто забыли о нем, только что помнили, но вот - забыли. Если не тявкнет, не напомнит, то и ошейник не снимут.
      Вошли в сени, защелкал Рем Степанович замками, а Аня, пока он был занят, все-таки вспомнила про Геннадия, улыбнулась ему - молодая молодому, сняла ошейник, сказав:
      - Гена, а я тебе рада.
      - Правда, славный парень? - спросил Рем Степанович, распахивая дверь. По-моему, мы подружились. Правда, Гена? Прошу!
      Они вошли в кухню, в мир этот блестящий, где все было так приспособлено для радости, для веселого обжорства, для роздыха, выпивки накоротке с друзьями. Журчала тихая музычка, тепло мерцал экран, отгораживающий окно от переулка, светился высоко в углу экран телевизора. В белом кухонном кресле, закинувшись вольготно, - но ноги все-таки на стол не положил, не в США все-таки, хоть и кухня, как у миллионера, - сидел некий лысый мужчина, некий человек, призванный Ремом Степановичем для обещанного "дыма коромыслом". Мужчина вскочил, зорко воззрился бедовыми глазками на Аню, узнал, изумился, восхитился, влюбился, покорился и рабски припал смеющимся ртом к ручке.
      - Так это же... Это же... Ну, Рем Степанович, для Анны Луниной... Откуда? Как посмел? Как удалось? Ну, повелительница, я украду сегодня ваше сердце с помощью своего обеда!
      - Знакомьтесь, друзья. Карикатурист-профессионал, но и повар-профессионал. Утверждает, божится, что был поваром первой руки аж в самом "Метрополе".
      - И в годы его расцвета! Когда мясо было парным, баранина вчера еще мэкала, а поросята хрюкали за минуту до духовки. Платон Платонович, и к тому же Платонов. А все-таки не верю своим глазам. Она! Смею лицезреть! Ручку протянула! Не верю! Мистификация! Шутят над стариком!
      Платон Платонович был действительно немолод. Но так изнутри весел, такой воистину был милый и компанейский - не притворялся, не наигрывал, а таким и был, - что все тут, в этой кухне блестящей, зажило иной жизнью, по правде жизнью, заискрилось не вещицами, а весельем. Был он наипростейше одет, в легоньких штанцах, в каких-то из прошлого сандалетах, в рубашонке навыпуск, что слегка укрывало обширный его живот. Руки у него были сильные, чистые, именно поварские руки.
      - А вы, молодой человек? Паж? Персональный телохранитель? И, разумеется, воздыхатель?
      - Геннадий я, - сказал Геннадий.
      - Это уже много. Не все, но много. Платон и Геннадий. Сошлись два имечка философических. А то - Рем! Что такое - Рем? О ты, волчицею вскормленный! Геннадий... Это, кажется, не шибко счастливый, но порядочность гарантирована. Вы кто у нас? У Рема Степановича обыкновенных людей не бывает. Какой-нибудь чудодей-гонщик, пожиратель рекордов? Угадал?
      - Угадал, угадал, в точку, - сказал Рем Степанович. - Геннадий, пошли пошепчемся.
      В гостиной, когда затворил, сведя створки, дверь, Рем Степанович отпустил себя в тревогу, ему сейчас легче было жить в тревоге, чем прикидываться веселым.
      - Нашел Белкина? Говорил с ним?
      - Да. Обещал разузнать. Меня подрядил в помощь. По вашему методу.
      - То есть?
      - Ну, вызывать там кого-нибудь, идти впереди. Ведь меня не знают.
      - Что же, ну что ж.
      - Уговорились завтра встретиться.
      - Завтра? Что же, ну что ж. Завтра - это ведь воскресенье. А понедельник лишь послезавтра. Не скоро! Послезавтра! - Рем Степанович рывком развел створки двери. - Итак, друзья, Платон Платонович закатывает нам обед!
      Они вернулись в кухню.
      - Я - Один, я - Вотан поварского дела! - втолковывал там Платон Платонович Ане, тесня ее, размахивая руками. - Я шаман, если хотите! И не только в поварском деле, уверяю вас! А, это ты, Рем?! И что тебя носит туда-назад. Шептались бы там, не мешали бы нарождающемуся чувству. Ну, ну, не бледней, не отниму женщину. Ты не меня бойся, ты его бойся, этого несчастненького Геннадия. О эти нынешние молодые! Для них нет ничего святого! Они начинают есть, хлопнув сперва рюмаху, а это кощунство, это попрание всех вкусовых законов. Язык онемевает от спирта. Он делается одеревенелым. Нельзя так, нельзя! Сперва возьми кусочек семужки, затем... То же самое и с женщинами. Хвать и в кровать. Спирт! Между тем... Нет, женщина друга для меня лишь символ. Увы! Между прочим, Рем Степанович, я заглянул в твои холодильники. Банки, жестянки. Этикетки! Фу! Из этого консервата невозможно сделать порядочный обед. Ничего натурального. Приказываю: сперва - на рынок. Благо он у тебя рядом. Кто пойдет?
      - Может, сам и сходишь? С Геннадием? - Рем Степанович привычно полез в задний карман, добыл оттуда, что пальцы ухватили, а они ухватили пяток сотенных, которые он и разжал веером. - Хватит?
      - Нет, я не пойду, - отшатнулся от денег Платон Платонович. - С чужими деньгами я по рынку не хожу. Не умею покупать на чужие. Стесняюсь торговаться. Вроде как бы для хозяина выгадываю. А если не торговаться, никакого вкуса, никакого удовольствия от рыночной закупки нет. Сам сбегай с Геннадием. Я нынче не при деньгах.
      - Это чтобы я оставил тебя наедине с Аней? - Рем Степанович снова стал веселым-развеселым. - Я не безумец! Я отчаянный, но не настолько! Аня, бери корзину, хватай Геннадия (Гена, ты не возражаешь, надеюсь, сопроводить даму?) и бегом на Центральный рынок. Платон, приказывай, что купить?
      - Сколько человек ты усаживаешь за стол? - мигом озаботившись, спросил Платон Платонович.
      - Вместе с нами человек семь будет. Позвонил кое-кому, сейчас начнут подкатывать.
      - Народ грубый или с пониманием?
      - Теперь все с пониманием.
      - Верно, жрать все научились. Но - жрать. Можно сделать почки-соте, а можно отколотить кусок свинины. Можно из баклажан сотворить чудо, объединив их с белыми грибами, с мелко порубленной баранинкой, а можно просто нажарить сковороду грибов с луком. Можно... Жаль, поздновато идете на рынок за мясом. Но, полагаю, если там хоть что-то осталось, вам, чаровница, продавцы вынесут это что-то с низким поклоном. Там есть один маленький чернявенький мясник. Вот к нему подойдите, шепните ему, что вы от Платона Платоновича. Главное сейчас мясо. Затем синеньких, затем грибов, если захватите (поздно, поздно кидаемся на рынок!), затем зеленюшки всяческой, фруктов, затем... Перечисляя, Платон Платонович прикрыл глаза, он как бы принюхивался ко всему тому, что следует купить, завораживаясь и завораживая. - Да что я толкую?! Все лучшее и без того понесут к вашим ногам, великолепная Анна. Вы только кивайте и платите и, избави бог, не торгуйтесь. Вам - нельзя. Вы - богиня. Они сами станут сбавлять цену. Такова несправедливость жизни: перед богатыми и красивыми тушуются даже торгаши. Отправляйтесь, дети мои! Бегом, бегом, у нас не осталось времени!
      17
      Геннадий повел Аню к рынку через тот же Малый Сухаревский, в котором сегодня дважды побывал. И оба раза с Ремом Степановичем. Но, идя на рынок, этого переулка не обойти, он прямехонько стекал к бульвару, к круглому зданию панорамного кинотеатра, к куполу цирка и к громадному павильону крытого рынка.
      Мы живем, часто не замечая, что живем по древним законам, строим наши дома, как встарь, из былого, из древнего беря опыт. "Хлеба и зрелищ!" вопили римляне. И вот они - и зрелища и хлеб, сойти только из Последнего переулка по Малому Сухаревскому к Центральному рынку, где рядом цирк и здание кинотеатра. А позади, за спиной, остались кривенькие эти переулочки, которые еще недавно - что такое полсотни лет?! - служили страстям, темным влечениям, вожделению. Все не то, не так, по-другому? Оно, конечно, все не так. Мы новые, разумеется, но со старым, с древним наши нити не прерваны. Все лучшее в нас - оттуда, как и все худшее, если проследить, продумать нить, оттуда же. Мы братья и сестры былого, мы из прошлого. Мы поумнели, мы отвергли темное, мы несем светлое. Во многом мы преуспели. А вот Рем Степанович - все тот же, все такой же, от века. Как и этот цирк, как и этот рынок.
      Геннадий шел, на шаг поотстав от Ани, - ах, как она шла, как ступала, как подхватывал пытливо ветер ее светлую тунику! - и тягостно раздумывал, любуясь ею, как начать с ней разговор, в котором бы он мог предупредить ее, остеречь. Он понимал, что она слушать его не станет, если он впрямую заведет разговор, если даже рискнет все рассказать про те речи смутные, которые подслушал в тупике среди сосен, про Белкина, про все, о чем узнал за эти сколько же? - еще даже неполные сутки. Он понимал, что если уж он оказался в плену у Рема Степановича, чуть ли не с радостью давая ему себя опутывать, запутывать, то она-то совсем была опутана и запутана, потому что она любила его. Он понимал - он многое и стремительно обучивался понимать, - что женщина эта сейчас не захочет ему поверить.
      Они проходили как раз мимо его и Кочергина школы, и Геннадий, нагнав Аню, поведал ей:
      - В этой школе я учился. Все десять классов.
      - Да? - Ей было безразлично, далеки были ее мысли. Она даже и глазами не повела на их школу.
      - Между прочим, здесь учился и Рем Степанович.
      Она встрепенулась, остановилась.
      - Что же ты молчишь?!
      Она быстро подошла к дверям школы, к пыльным стеклам, врезанным в старые, исхлопанные двери. Она попыталась заглянуть внутрь через пыльные стекла.
      - А вон раздевалка, - сказала она. - На эти крючки он вешал свое пальтецо. Потом взбегал вон по той лестнице. Войдем? Поглядим?
      - Нам надо спешить.
      Теперь она и вокруг поглядела, чтобы понять, угадать, как тут было, когда он был маленьким, мальчишкой был.
      - Тут все у вас сносят, - сказала. - Скоро вы и не узнаете свои бедовые места. Смотри, этот дом напротив разрезали пополам. Смотри, вон на стене квадрат обоев, вон синяя полоса лестничного марша, а ступеней уже нет, их срубили. А завтра и дома не будет. Что за дом? Что за люди? Может быть, тут жила девчушка, которую он любил.
      - Тут у меня друг жил, - сказал Геннадий. - Сейчас он в "Спартаке", в команде мастеров играет. Вы любите... ты любишь хоккей?
      - Верно, говори мне - ты. Ну люблю, ну не люблю. Когда как. Я не знаю, что это такое - любить хоккей или там футбол. Гладиаторы, современные гладиаторы. Зрелище. И часто жестокое. Ты занимаешься этим?
      - Занимался.
      - А боксом? Самбо?
      - Когда служил, стал разрядником по самбо.
      - Это хорошо, это просто здорово. Если на Рема вдруг кто-нибудь нападет, а ты будешь рядом, то защитишь его. Скажи, ты ведь согласился быть его защитником?
      - Я в телохранители к твоему Кочергину не нанимался.
      - Обиделся! Быть защитником возле какой-то резиновой кругляшки - это для тебя почетно, а заступиться за замечательного человека, если вдруг на него нападут хулиганы, - это тебе кажется стыдным.
      - Он и сам еще может за себя постоять.
      - Еще как! Был один случай. - Она просто вспыхнула от удовольствия, вспоминая: - Мы вышли раз из ресторана, ну и ко мне пристал очередной пошляк. Если б ты видел, как он его кинул в сугроб.
      - Значит, вы с зимы знакомы?
      - Хочешь сказать, что я давно его знаю и могла бы уже понять, что не все у него, как у священника? Говори, говори, я же вижу, что ты истомился, желая предостеречь меня. Ты совсем такой же, как моя мама. Вам бы только предостерегать! - Она усмехнулась, глянула как-то странно на него. - Ну, мотивы все-таки у вас разные, как я чувствую. Гена, милый, та девочка маленькая, которая стояла с тобой, а потом побежала, - она очень славная, поверь. И не отвергай ее любви. Советую. Ну, а мой Рем - он не святой, я знаю. Он - деловой человек, я это давно поняла. Теперь они так сами себя называют, те, кто умеет жить. Да, что-то он там творит со своими партнерами. Я - тебе, ты - мне. Известно. Учти, это всеобщий теперь закон. И даже самые-самые, поверь, из тех, что денно и нощно, на всех собраниях и со всех трибун толкуют нам о нравственности, им это по долгу службы полагается делать, так вон они тоже... Да что толковать?! Не наивный же ты мальчик. Не слепой же.
      - Что - тоже?
      - А вот... А вот мой директор театра, глазки с поволокой, вальяжный, торжественный, а он, говорят, живет все-таки не на свои... ну пятьсот, ну шестьсот рублей в месяц, - куда как пошире живет. Откуда деньги берутся? Говорят, он что-то там комбинирует с театральными билетами, вошел в долю с распространителями билетов. Фу! Не грязь ли? Ведь он проповедник у нас, он пьесы обсуждает, ему положительного героя подавай. Раз зазвал меня в свой кабинет, выставил какого-то пойла, стал подходить, изгибая стан. Я повернулась - и в дверь. Или вот на вечеринке одной я собственными ушами слышала, как знаменитый писатель кричал на знаменитого режиссера, что тот его обобрал. Не читай мне мораль, Геннадий. Ты - честен? Ты - трешки не берешь?