Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Чикагский блюз

ModernLib.Net / Современная проза / Каралис Дмитрий Николаевич / Чикагский блюз - Чтение (стр. 7)
Автор: Каралис Дмитрий Николаевич
Жанр: Современная проза

 

 


– Майором! – с задетой гордостью сказал Семен Семенович. – Сорок лет беспорочной службы! С тридцатого года! – Он закипал прямо на глазах. – А с логикой у меня все в порядке, молодой человек! Н-да. Вот так вот!

Он сделал жест рукой, приглашая нас вернуться по коридору.

– На выход, дорогие мои! С вещами, как говорится!

Он ел нас побелевшими глазами. Псих, догадался я.

– Ладно, – предвкушая победу разума над подозрительностью, сказал отец, – мы сегодня вечером заедем к вам с братом, и вы убедитесь, что мы близнецы.

– Можете не трудиться! – Семен Семенович по-ленински держал руку, указывая на дверь в конце коридора. – Я и не таких видал, да только через решеточку! Поторопитесь, уважаемый!

Катер, похоже, накрывался медным тазом. Все к тому и шло.

– А не поторопитесь, так я сейчас в отделение позвоню. Тут рядом, быстро приедут!

Упрямый старик! Зря отец назвал его капитаном.

– Извините, пожалуйста, – мягко сказал я, – они в самом деле двойняшки. Нам ваш катер очень понравился! Мы хотим его купить.

– На выход! – безжалостно сказал Семен Семенович, не меняя ленинской позы. – Двойняшки! Катер им понравился!

Отец сердито нахлобучил шляпу и мягко подтолкнул меня в сторону входной двери:

– Пошли!

Неожиданно он развернулся, и старик наткнулся на него в тесноте коридора.

– Что! – звенящим голосом сказал отец. – Пальцы по курку скучают?

– Да я таких, как ты, шлепал и фамилии не спрашивал! – гремел нам вслед старик. – Катер вы теперь только во сне увидите! Сегодня же позвоню и продам порядочным людям! Вон из квартиры! Катер им понадобился, чтоб свои дела обделывать! Аферисты! Дуся, зажги свет, чтоб ничего не сперли!

. Грохнула дверь, и мы стали спускаться по лестнице. Спустя пару этажей отец сел на подоконник. Мне показалось, он раздумывает, не вернуться ли и не подкинуть деду банок.

– Ум-м… – тяжело, как от зубной боли, вздохнул отец. – Настоящий маразм! – Он сдвинул шляпу на затылок, ослабил узел галстука и посмотрел сквозь мутное окно на улицу. – Дай закурить… Ведь куришь уже?

Я достал пачку «Стюардессы» и протянул ему.

– Козырные, – безразличным голосом сказал отец, вытаскивая сигарету. – Десять лет не курил…

– Может, не надо? – попросил я.

Отец обреченно махнул рукой и глазами попросил прикурить.

Прошуршала, разгораясь, спичка. Взвился огонек.

– А как же задаток? – вслух подумал отец и посмотрел на меня твердо. – Если он принимает меня за Жору, так должен деньги вернуть. А? – Он поднялся с подоконника. – Сиди здесь! Я сейчас!..

– Батя, не надо! – взмолился я. – Придем с дядей Жорой. Все разъяснится. – Я первый раз назвал отца батей.

Отец крутанулся на месте и прошелся по площадке, заложив руки за спину.

– Безумие какое-то, – бормотал отец. – Взял пятьсот рублей… А где расписка?.. Он шлепал! Вот гнида!

– Да он остынет… – Мне не хотелось верить, что мы потеряли катер. – И ты остынешь. Приедете с дядей Жорой… – Я с опаской вытащил сигарету и закурил.

– Мы не остынем, сынок… – Отец хмуро смотрел, как я затягиваюсь.

– Ладно, пойдем. – Я взял его под руку и повел вниз. – Хорошо, милицию не вызвал…

Мы вышли на осеннюю улицу, и я остановился, чтобы завязать ботинок.

–Ты знаешь, что твой дедушка умер в тюрьме? – неожиданно спросил отец.

– Слышал… – сказал я, выпрямляясь. Мне не нравилось, что отец затронул эту тему. В институте мы касались темы репрессий. Скользкая, как я понял, была тема…

– Ты должен знать, что он ни в чем не виноват! – чеканно сказал отец. – Это были репрессии. Культ личности! А вот такие… – Он не договорил и махнул рукой,

Я понимающе кивнул.


Через несколько дней отцу с дядей Жорой удалось получить обратно четыреста рублей. За деньгами они ходили под конвоем мамы и тети Зины.

Осень в тот год стояла замечательная – утром гремели под ногами схваченные морозом листья, а днем светило яркое солнце и пронзительно голубело небо. Когда я ездил на трамвае в институт, на розовом граните набережной Лейтенанта Шмидта сидели, не боясь прохожих, чайки, и я все время жалел, что мы не купили катер. Но к зиме перестал об этом думать.

…В самом начале июня дядя Жора вез всех нас на дачу, и на Кировском мосту, сквозь бегущие узорчатые решетки, я разглядел идущий по воде катер. Это был он! Катер шел против течения, в сторону Ладоги. Я знал, что на мосту остановка запрещена, и промолчал. Дядя Жора свернул на Петровскую набережную, к «Авроре», и парапет закрыл, спрятал от меня воду, оставив в воздухе лишь ее незримое присутствие и светлые блики в окнах домов на набережной. Мысленным взором я досмотрел схваченную с моста картину – и не увидел за катером чаек…

VII. Аспирант

1

В начале декабря, когда мы с первым пушистым снежком приехали в Зеленогорск, у отца подрагивали руки и он по нескольку раз в день пил пахучую валерьянку.

Отец начал потреблять эту гнусную жидкость позапрошлой осенью, когда ему дали аспиранта, и за два года он с этим раздолбаем-аспирантом дожил до граненой стопки разведенного водой напитка на один прием.

На отца было жалко смотреть: он вздрагивал от телефонных звонков и скрипа двери, беспрерывно барабанил пальцами по столу или сидел, погруженный в себя, обхватив голову руками. И я думал: хорошо еще, что батя пьет валерьянку, а не водку.

Кто бы мог подумать, что научное руководство стоит стольких нервов и времени!

Лично мне казалось, что аспирантура – это чистой воды ерунда; другое дело – полигоны, испытания, доведение изделия до ума… Тут я пошел не в отца, а в дядю Жору. Он меня и устраивал в это страшно секретное КБ, где поначалу от одних только грифов на чертежах бегали мурашки по спине, а когда я выехал в командировку и увидел все в натуре, я понял, что это на всю жизнь.

Первую ночь я не спал от гордости за себя и страну – какой же мы великий народ! А потом слегка привык, стал называть изделия по номерам, научился не бояться треска в отсеках, а унты, как и все в бригаде, называл унтярами или водолазными ботинками. Нет, аспирантура была не по мне!

Отец познакомился со своим аспирантом не как все люди, а с опозданием на месяц – в октябре, когда нормальные учащиеся вузов давно сидели в пивных барах и вспоминали проведенное лето.

Фамилию отцовского аспиранта я поначалу воспринял как Козлик. Оказалось – Гвозлик. И не козлик, и не гвоздик, а не пойми что.

Этот Гвозлик отстал в Сибири от стройотряда, и месяц о нем не было ни слуху ни духу. Он нашелся, когда в месткоме уже беспокоились о доставке тела в Ленинград, а мой батя, кряхтя, накапывал в рюмку первую порцию валерьянки.

Вкратце история такова. Отряд до белых мух работал в нижнеянском порту, разгружая суда северного завоза. В начале сентября Гвозлик отправил студентов в Ленинград, а сам остался закрывать наряды в конторе порта. Закрыл успешно, но в местной столовой съел какой-то чудовищный вирус и вырубился на три недели.

Очнулся в больнице. Поморгал глазами, ничего не понимает.

В палате лежали загипсованные вертолетчики со своим командиром. Рот у Гвозлика склеился так, словно его зашили рыболовными лесками. Попытался открыть – больно. Кожа прямо-таки спеклась. Помычал соседям, те обрадовались пробуждению бородача (Гвозлик носил солидную бородешку), дали ему бумагу и карандаш. Ослабевшей рукой накарябал вопросы: где я? что со мной? какое сегодня число? Выяснилось, что пролежал без сознания двадцать один день.

Летуны справляли день рождения командира и спросили Гвозлика, не откажется ли он выпить стопарик за здоровье именинника. Гвозлик жестами дал понять, что он бы не против, но рот-то склеился. Вертолетчики провертели карандашом дырочку между губ, вставили бумажную воронку и влили в Гвозлика пятьдесят граммов разведенного спирта; потом еще пятьдесят… Рот расклеился, и Гвозлик смог не только поздравить именинника, но и закусить копченой нельмой, медвежьим окороком и лосиными котлетами.

Натуральные таежные продукты и чистый воздух, который втекал через форточку, сделали свое дело: на третий день Гвозлик потребовал выписать его из больницы, и сибирские врачи, подивившись силе молодого организма, отпустили ленинградца до дому, до хаты. Вертолетчики снабдили Гвозлика харчами, целительной настойкой в пластмассовой канистрочке, собрали денег на билет, и в начале октября, когда в месткоме института уже готовились лететь в Нижнеянск, Гвозлик явился из стройотряда.

В самый раз было отдохнуть и наброситься на учебу: согласовать план диссертации, обсудить с научным руководителем темы докладов и публикаций на конференциях. Отец уже потирал руки.

Но не тут-то было!

Да, Гвозлик отлежался пару недель дома, но едва он собрался заняться диссертацией и учебой, как пришлось срочно лететь в Куйбышев к умирающей тете. Настолько срочно, что он не успел поставить в известность кафедру и научного руководителя. В общем, снова потерялся.

Батя обзвонил милицию, больницы, морги и обошел прилегающие к институту парки в поисках замерзающего от рецидива загадочной болезни аспиранта.

Пусто!

Он съездил к Гвозлику домой, но и там ничего не знали о местонахождении мужа и отца. Новый девятиэтажный дом стоял неподалеку от станции Навалочная и еще не был телефонизирован. Батя побродил по окрестностям, осторожно ковыряя носком ботинка кучи сухих листьев и заглядывая в канаву вдоль железнодорожной насыпи.

Жена Гвозлика была настроена оптимистически.

– Никуда он не денется, – мужественно проговорила она, – найдется.

Гвозлик появился на двенадцатый день. С ужасными подробностями рассказал, как умирала измученная болезнью тетя, как его заставили пожить в доме усопшей до девятин, как ему снились кошмары и как он не мог позвонить на кафедру, потому что муж тети с горя пропил все вещи, включая телефонный аппарат.

Отец, посасывая валидол, сказал, что аспирант у него какой-то ускользающий.

2

Теперь, приходя с работы, отец бухал портфель под вешалку и, не раздеваясь, шлепал на кухню к шкафчику с лекарствами.

В первую аспирантскую зиму Гвозлик похоронил тетю, папу, маму, двоих племянников. И еще одну маму.

Ошу кто-то настучал, что его аспирант вновь написал заявление на материальную помощь, и опять в связи с похоронами матери. Отец, сгорая со стыда, поинтересовался у Владимира Альбертовича, не спутал ли тот причину, по которой обращался в местком, и Гвозлик, насупившись и взяв бороду в кулак, рассказал, как в младенческом возрасте он потерялся на переправе через Днепр и был усыновлен лейтенантом-артиллеристом и деревенской учительницей. Через много лет, когда он уже с отличием заканчивал одну из школ Донбасса, нашлись его истинные родители, и он встал перед мучительным выбором – с кем жить дальше? И принял соломоново решение: пусть родителей будет четверо! И всех он будет называть папами и мамами. Но жить станет один: уедет учиться в город его мечты – Ленинград.

Отец только крякнул и потрепал аспиранта за плечо: держитесь, сударь!

Жизнь раскидала родню Гвозлика по всему Советскому Союзу. Гвозлик мотался по стране, добросовестно пил на поминках, маялся до девятого дня и стеснялся при этом позвонить в Ленинград с телефона убитых горем родственников. А в некоторых поселках и телефонов не было – буранные полустанки такие. Приходилось спрыгивать с поезда, царапая лицо колючим снегом. Чтобы не подумали, будто он врет, Гвозлик добросовестно предъявлял ссадины на скуластом лице и изображал, как он влетел головой в сугроб, в метре от телеграфного столба.

А чтобы сесть в проходящий поезд и выбраться с такого полустанка, по словам Гвозлика, требовалось расставить пионеров-школьников с сигнальными флажками за километр от места остановки, и все они должны были совершать круговые движения руками, чтобы машинист смекнул, в чем дело, и начал экстренное торможение.

– Хорошо, – пытался вникнуть в чужие беды отец, – но почему вы никогда не попросите жену сообщить нам о вашем отъезде? – допытывал он своего аспиранта.

Гвозлик виновато пожимал плечами:

– Иной раз и жене записку не успеваю чиркнуть. Схватишь хозяйственные деньги, сунешь в портфель кусок хлеба и зубную щетку – и на самолет! Счет идет на минуты. А будешь мешкать, родного человека погребут без тебя…

– Он меня доконает, – держался за сердце отец. – Я же больницы и морги начинаю обзванивать, а он гудит себе на поминках и в ус не дует!


Второй год аспирантуры выдался для Владимира Альбертовича особенно тяжелым.

Несколько раз его грабили на улице. Отнимали и пыжиковую, и кроличью шапки, срывали часы и золотой амулет в виде рыбки, вытаскивали документы. Гвозлик бился, как гладиатор, и нападавшие с воем и стоном разлетались по сторонам, но к ним приходила подмога из десятка запасных хулиганов, и те свежими силами укладывали бородатого крепыша на землю.

Один раз Владимир Альбертович сел вместо электрички в курьерский поезд Ленинград—Москва с аэрофлотовскими сиденьями и вместо Навалочной заехал с двадцатью копейками в Бологое. Отец послал ему телеграфный перевод, и на следующий день Гвозлик перебрался с просторов Русской равнины на топкие берега Балтики, но тут же свалился с кишечной инфекцией, подцепленной, очевидно, с вокзальным пирожком. Он неделю не слезал с унитаза и не появлялся на кафедре, боясь, что бдительные медики упекут всю семью в боткинские бараки. И, опасаясь конфуза, даже не смог подойти и открыть дверь, когда отец однажды поутру приехал справиться о его судьбинушке.

В тот же год он стал жертвой цыганского обольщения: цыганка обманом проникла к нему в квартиру и, скинув пальто, в совершенно голом виде прошла на кухню, откуда стащила две серебряные ложки, заварочный чайник и коленкоровую папку с двумя главами диссертации, только что принесенную от машинистки. Гвозлик в это время то ли стоял, стыдливо зажмурившись, то ли цыганка наслала на него гипноз – он и сам толком не понял.

– А черновики, – волновался отец, допуская увод диссертации просвещенной цыганкой, – остались?

– В том-то и дело, что нет, – кручинился Гвозлик. – У меня же дочка пионерка, они там по макулатуре соревнуются. Она и отнесла быстренько…

– Кошмар! – вздыхал батя.

А тут еще за двумя мамами и папой ушел второй отец, а вслед за ним гуськом потянулись на кладбище братья, сестры и племяши. Как родные, так и от приемных родителей. Все уходили быстро и неожиданно…

Злодейка с косой прошлась в ту зиму по родне аспиранта Гвозлика широкими замахами и, казалось, извела весь род до третьего колена, так что и хоронить в ближайшие годы станет некого. Но – дудки ей! Нашлись люди!

По весне, когда в парках и скверах вспыхнули прозрачной зеленью первые клейкие листочки, Владимир Альбертович опять надолго пропал, а когда объявился, выяснилось, что летал за Урал и в Карпаты, где обнаружилась ветвь внебрачного сына второго отца Гвозлика. Не поехать на похороны Гвозлик не мог: гуцулы не простили бы ленинградскому родичу пренебрежения к усопшим по их линии.

– Запросто могли убить, – делился своими опасениями Гвозлик. – Это же бандеровцы, у них в каждом сарае пулемет зарыт.

3

И вот мы приехали развеяться в Зеленогорск и теперь играли на веранде в кинга, поджидая звонка из Москвы, чтобы узнать, приедет ли Катька с мужем на день рождения нашей мамы, который собирались справлять в ресторане «Метрополь» на Садовой улице.

В доме было жарко натоплено, тетя Зина пекла пироги с капустой, и двойные окна на веранде запотели, отчего выпавший снег скорее угадывался, чем различался. Смеркалось, и мы включили бабушкину люстру с желтыми латунными листьями и малиновыми фонариками.

Отец играл рассеянно, без настроения и, щурясь, отставлял карты далеко от себя, словно специально, чтобы мы их видели. Со слов отца, Гвозлик сидел дома и пытался восстановить к Новому году две главы диссертации.

– Держи карты к орденам! – напомнил дядя Жора картежное правило и пригрозил: – Или играть не буду! Суешь мне их под нос. Никакого интереса…

– К орденам, к орденам… – Отец вовремя снес маленькую трефу. – Что нам орден? Я, товарищи, не гордый! Я согласен на медаль!

Я сгреб три карты и вновь зашел с бубей, продолжая рыть дяде Жоре глубочайшую яму, о которой он, судя по всему, не догадывался.

– Ну ты, племянничек, даешь! – Дядя Жора спустил под даму своего валета; стало ясно, что он не догадывается о яме. – Один карты под нос сует, другой как заведенный с бубей лупит, словно других мастей не знает… – Дядя Жора зевнул и посмотрел на отца. – Как там твой Козлик?

Мне показалось, отец вздрогнул.

– Гвозлик, – не сразу ответил он, размышляя над ходом. – Владимир Альбертович Гвозлик. Ети его мать!

– Ну-ну, расскажи! – подстрекнул дядя Жора, надеясь веселым отношением к неприятностям принизить их значение. – Что на этот раз? Ноздрю мушкой от автомата разорвал? Или губой за крючок зацепился? Или на Колыму подался гальюны чистить?

Дядька заливисто рассмеялся, и на веранду высунулась тетя Зина:

– Что с тобой?

– Ничего, ничего! – отмахнулся дядька, вытирая слезы.

Я тоже засмеялся, но сдержанно. Во-первых, я продолжал рыть яму своему любимому дядьке, и требовалась известная собранность, а во-вторых, смеяться над отцовским аспирантом во весь голос было бы неучтиво.

Да, Гвозлик поговаривал, что собирается в Магадан на сказочные летние халтуры – чистить отмерзшие уличные сортиры из расчета пятьдесят копеек за черпак. Он даже ходил договариваться в штаб гражданской обороны о противогазах для оснащения ими сборного студенческого отряда. Себя он видел командиром этого отряда и намеревался выставить, как минимум, двадцать сабель-черпаков для борьбы с оттаявшими нечистотами. Он делал предварительные расчеты заработков, исходя из средних объемов выгребной ямы и количества почерпываний. Суммы выходили фантастические!

Я скромно выложил на стол две оставшиеся карты, дядя Жора присвистнул и закряхтел, признавая свое поражение.

– Во дает, племянничек, – кряхтел дядя Жора, разглядывая карты. – Во дает!..

Он думал, я буду с ним шуточки шутить! Ха-ха! Если бы мы играли на деньги, я бы выиграл рубля три, не меньше.

Отец бросил карты и махнул рукой на свое поражение:

– Пойду прилягу. Ну его к черту, этого Гвозлика! И докторскую туда же!

Считалось, что аспирант – это шаг к докторской диссертации: своя научная школа, ученики и все такое прочее. Три аспиранта защищают свои кандидатские, руководитель – докторскую.

– Если он уедет на Колыму, я не загорюю.

– Н-да, – задумался дядя Жора, засовывая карты в кожаный чехольчик.– Не нравится мне все это. Давно не нравится…

Мы слышали, как отец выпил на кухне валерьянки и пошел к себе в комнату.

– Ты вот что, племянничек, – наклонился ко мне дядя Жора, – раздобудь адрес этого Гвозлика. Отца надо спасать!

Я кивнул.

– А как вы будете спасать? – шепотом спросил я.

– Что-нибудь придумаем, – пообещал дядя Жора, сверкнув глазами. – Может, и ты пригодишься.

– С удовольствием!

4

Адрес я взял из большой записной книжки отца, лежавшей дома у телефона. Гвозлик был записан нервным торопливым почерком после «Газ (заправка баллонов)», «Гуси – продажа», «Гузман И. А. – лодочная станция» и прочих хозяйственно-бытовых записей.

– Так-так, – сказал дядя Жора, пряча адрес в карман. – Теперь следи за ситуацией. Если узнаешь, что он опять в загуле или на похоронах, тут же звони. И принеси мне общую кафедральную фотографию на один день. А то по ошибке не того…

Мы стояли в вестибюле метро «Нарвская», и дядька покрутил головой, словно опасался, что нас подслушают.

– Н-да… В общем, никому ни слова!

– А что вы собираетесь делать? – тихо спросил я.

– Не твой вопрос, – сурово проговорил дядька. – Убивать не собираюсь.

У меня отлегло от сердца. Дело в том, что дядя Жора, в отличие от отца, любил и умел подраться. Вроде братья-близнецы, одинаковой комплекции, оба занимались гимнастикой, а характеры разные! Дядя Жора ввязывался в драку мгновенно, бил крепко налево и направо и так же быстро выходил из нее и шел как ни в чем не бывало дальше, взяв тетю Зину под ручку. Так было в Зеленогорске, когда двое пьяных, мочившихся на забор овощной базы, вдруг повернулись к нам и с гоготом продолжили свое дело. Лихо было и в гардеробе одного ресторана, когда кто-то что-то сказал дяде Жоре и отцу.

И теперь мой дядька-лихач что-то затевал против папиного аспиранта Гвозлика.


Я замечал, что отец выглядит все хуже и хуже. Несколько раз ему вызывали «неотложку». Это в сорок-то восемь лет!

Будь моя воля, я бы сослал Гвозлика на Колыму бригадиром золотарей-миллионщиков, а отца заставил бы ходить на футбол и в филармонию – лечить нервы.

– Господи, да зачем нам эта докторская! – вздыхала мама, наливая отцу корвалол. – Хватит нам и кандидатской, хватит доцента! Кому от такой науки прок, если ты по ночам вскрикиваешь! Откажись от этого мозгокрута!

– Не могу! – Отец говорил так, словно ему предлагали отказаться от родины, а не от аспиранта. – Я все-таки педагог и на двадцать лет его старше…

Гвозлик продолжал удивлять общественность. Но по мелочам. То кошка спрыгнула ему на голову и расцарапала прикрытую волосами лысину. То оштрафовали за курение на Дворцовом мосту и прислали сообщение об этом факте в институт. То ножка стула, которым он хлопнул об пол, угодила на большой палец тещиной ноги, и теперь теща ходит в гипсе и не разговаривает с зятем. То в общежитии знакомил приятеля с древней казацкой борьбой – сидя на табуретках, одними руками – и разбил стекло на лестнице…

Грубо, но точно выразилась тетя Зина: «То плетнем придавит, то корова обос…!»

5

Неожиданно Гвозлика как подменили.

У отца даже мелькнула мысль: не снюхался ли он с баптистами?

Во-первых, он отдал бате все долги – все бесчисленные трешки, пятерки, десятки и двадцатки, которыми мой родитель ссужал в разное время бедолагу. Затем, буквально на следующий день, Гвозлик напросился к отцу в попутчики и по дороге к метро пообещал, что отныне всерьез возьмется за диссертацию и ни при каких обстоятельствах не подведет своего научного руководителя.

– Работать и работать! – сообщил свой новый девиз Гвозлик. – Только так!

– Давно пора, – размяк душой батя. – У вас сейчас самый благодарный возраст для науки. Сначала кандидатская, потом, глядишь, докторская. Вы же толковый исследователь, Владимир Альбертович!

– Спасибо за вашу оценку, – потупил глаза Гвозлик. – А пить я точно брошу, как и обещал!

– Хм-мм, – сказал отец. – Может быть, по бутылочке пива?

Они шли через парк ХХХ-летия ВЛКСМ, и папаня решил, что неплохо бы пригласить аспиранта в пивной буфетик, чтобы потолковать по душам и сблизить позиции по сложным жизненным проблемам. Отец только что вернулся из командировки в Лодейное Поле, где неделю принимал экзамены у заочников, и поэтому ответ Гвозлика прозвучал для него загадкой:

– Нет! – Гвозлик остановился как вкопанный и испуганно посмотрел на руководителя. – Я же вам позавчера пообещал, Сергей Михайлович. Теперь даже пива не пью. Все! Хватит! Вы меня убедили!

– В чем? – по инерции спросил отец.

– Ну, вот в этом…

– Позавчера, говорите? – задумался отец.

– Ну да, – кивнул Гвозлик, не решаясь двинуться с места. – Или позапозавчера? Может, я путаю?

– Хорошо, хорошо! – растерянно сказал отец. – Вы идите, а я все-таки бутылочку «Рижского» выпью…

На следующий день Гвозлик поймал батяню в институтском дворе:

– Я хотел только добавить, что совсем не обижаюсь на вас.

– За что не обижаетесь? – на всякий случай спросил отец.

– Вот за это! – Гвозлик осторожно приложил кулак к своей бороде. – Еще и мало поддали. Надо было больше! И вообще, я вас по-настоящему зауважал, Сергей Михайлович! Даже если бы вы меня с моста скинули, как обещали, я бы все равно не обиделся. Заработал – получи! А я заработал…

– Точно не обижаетесь? – участливо спросил отец. – У вас все цело?

– Все цело, – весело махнул рукой Гвозлик. – Бывало и хуже! Не волнуйтесь, всё между нами! Вот, я вам статью для аспирантского сборника принес, возьмите, пожалуйста, на рецензию…

Отец взял у Гвозлика папку с тесемками, извинился и пошел совсем в другую сторону. За углом он быстро развязал папку и увидел в ней листы рукописного текста и несколько графиков на миллиметровке. Действительно, статья…

6

Пробыв три года в аспирантуре, Гвозлик так и не написал диссертацию. Вернее, написал, но она пропала вместе с портфелем на Московском вокзале, когда он, помогая милиции, гнался за сбытчиком наркотиков и ему подставили ножку. Как водится, глупая толпа принялась крутить ему руки, он от обиды разбушевался, и вместо почетной грамоты от министра внутренних дел из транспортной милиции накатали телегу в институт, неправильно трактуя поведение Гвозлика в поддатом виде. Гвозлик и не отрицал, что выпил кружечку пива после трудового дня…

Батя всполошился и собрался сам писать диссертацию за Гвозлика, но его отговорили.

После похорон двоюродной сестры первой мамы Гвозлик тихо уволился с кафедры, и следы его затерялись.

Отец к тому времени остыл к написанию докторской и взращиванию учеников. «Нет, – весело рассуждал он, – крупного ученого и педагога из меня уже не получится. Буду средним». Мама свозила папу в санаторий на Куршскую косу, и вернулись они посвежевшими. «А какие там белочки!» – умилялась мама. «А какая рыбалка! – хвастался отец и косился на телефон: – Мне никто не звонил?»


…Я помнил Гвозлика по фотографии – замаскированная лысина, борода полешком на треугольном лице, взгляд правдоискателя – и поэтому сразу признал его за соседним столиком в пивбаре «Золотое руно», что на Кировском проспекте, неподалеку от киностудии «Ленфильм».

Мы с бригадой вернулись из Северодвинска и отмечали завершение ходовых испытаний, а он сидел с двумя веселыми девицами и доливал себе водку в пиво.

– Я не кто-нибудь, а директор фильма! – возвещал Гвозлик. – В моих руках все финансы и сметы! Если я захочу…

Был восемьдесят третий год, генсеком стал Андропов, и мы совсем не удивились, когда в баре стали проверять документы и интересоваться, почему мы не на работе. У нас были законные отгулы, но не было выписки из приказа о предоставлении оных, и скоро нас всех отвезли в ментовку и посадили в обезьянник до выяснения мест работы.

Гвозлик и здесь оказался рядом, он сидел в толстом песочном пальто, разорванном по спине до воротника, и втихаря курил. Его пообещали вызвать последним. Застеночное братство сближало: я представился и спросил, помнит ли он моего отца, доцента Банникова.

– Конечно! – радостно кивнул он. – Мой научный руководитель! Классный мужик! Он меня однажды так отхреначил! Так отхреначил! Обещал в Обводный канал скинуть, если я пить не брошу! Но я тогда был не прав. Пил по-черному, на кафедре почти не появлялся. А ты точно его сын?.. – Он повернул ко мне вспыхнувшее улыбкой лицо.

– Точно!

– Передавай ему привет! Я сейчас на павильонах снимаю, у меня многомиллионный фильм в производстве. Хочешь, приглашу на премьеру?

– Спасибо, – отказался я и зачем-то спросил: – А вы сейчас пьете?

– Не-е, – помотал головой Гвозлик и пренебрежительно махнул рукой. – Разве что пиво, как сейчас.

VIII. Китайская картина

1

В июле, когда до дня рождения отца и дяди Жоры оставалось меньше месяца, жена предложила продать китайскую картину своей бабушки.

– Ты же видишь, что происходит, – печально сказала Настя. – Не хватало только, чтобы они окончательно поссорились накануне юбилея…

– Вижу, – сказал я. – А тебе не жалко картины?

– А что делать? Мне жалко твоего отца и твою маму. И Дениску жалко. И себя жалко. Мне всех жалко… Но без денег будет не юбилей, а дурдом.

– Ты думаешь, она может прилично стоить?

– Не знаю, – сказала жена. – Свези для начала в Эрмитаж, покажи специалистам. Я прикинула: нам надо, как минимум, восемьсот.

– Чего?

– Не рублей же! Долларов!

Жена взялась перечислять необходимые траты, и я погрустнел.

– Подарки отцу и дяде Жоре! Стол человек на тридцать! Заплатить налог за дачу! Неплохо бы новые туфли твоей матушке, кроссовки Денису…

Картина была в темной буковой раме размером с кухонный стол и изображала суету в каком-то просторном китайском помещении. Настоящий восточный ребус, написанный разноцветной тушью на тонкой рисовой бумаге: в одном углу моют в лоханке молодого китайца, в другом – кошка гонится за мышкой, а за ними собачка, хвостик кренделем; в центре – делегация в халатах и с сундучками в руках кланяется толстому мандарину, сидящему на троне; еще один китаец с белым жасминовым лицом пишет иероглифы на дощечке… Человек тридцать, не меньше. И всяк занят своим делом. Сколько я ни разглядывал картину, смысла происходящего так и не уяснил. Суета в китайском тереме, одним словом. В фанзе.

Судя по всему, лет двести той картине было.

Умершая несколько лет назад бабушка жены, подарившая нам картину, оказалась женой святого. Ее муж, протоиерей одной из петербургских церквей, был расстрелян большевиками, а к тысячелетию крещения Руси канонизирован в ранг святого.

Таким образом, после канонизации моя теща автоматически стала дочерью святого, а жена – внучкой святого. Наш сын Денис, соответственно, – правнуком святого. Я стал мужем внучки святого…

Это, должен заметить, не хухры-мухры, налагает соответствующие обязательства. Как, например, можно повздорить с женой, если она внучка святого? Только взяв грех на душу. Была бы просто жена – поругались и забыли, чего не скажешь под горячую руку. А тут – внучка святого! Большой грех! Поэтому вы, Кирилл Сергеевич, будьте поосторожнее с эмоциями!


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9