В ноздре пирамидона

      СЛУЧАЙ С ДУРАКИНЫМ
      Однажды Дуракин поехал в командировку в Калужскую область, городок Чисто-Плюйск. Ночевать его определили в гостиницу "Заря Победы".
      Вечером, сидя в кресле перед телевизором, Дуракин вдруг услышал за спиной шум открывающейся двери и чьи-то легкие шаги. "Кто это так бесцеремонно?" - подумал Дуракин и обернулся, и обомлел. Перед его взором - фантастика и ужас! За креслом стояла, т.е. стоял или, точнее, стояло что-то не совсем: да, за креслом стояла половина туловища, половина тела, нижняя половина от живота до ног. Полтела было одето в джинсы в виде комбинезона, молниями застегивающегося сверху обрубка.
      "Эй, ты что!" - закричал Дуракин. Полтела не отвечало, переминаясь с ноги на ногу. "Ты что?" - перекрикнул Дуракин и вдруг заметил, что тело выделывает своим довольно широким задом, туго обтянутым "Райфлом", неприличные движения. Дуракин почему-то покраснел и, вскочив, быстро закрыл дверь на два оборота и на задвижку и приставил к двери кресло, столик и угол кровати. Потом, как позднее он сам вспоминал, как во сне подошел к обрубку и с силой прижал к себе переднюю часть, обеими руками прижимая заднюю, т.е. попу. Полтела слегка сопротивлялось. Не зная как, машинально, Дуракин стал расстегивать молнии и обнажать полтела. Под джинсами Дуракин обнаружил черные колготки и их снял, от торопливости разорвав носок правой колготки. Под колготками были белые, тончайшей работы кружевные трусики. Голые полтела источали сладостный аромат плоти, сдобренной духами "Шанель" номер пять. Дуракин обхватил полтела и повалил его на гостиничную кровать - полтела пришло в движение... Оргазм наступил мгновенно. Дуракин откинулся на подушку затылком и бессмысленно глядел в потолок. Полтела просунуло правую ногу между ног Дуракина и взгромоздилось ему на живот. "Уф, - смахнул пот Дуракин, - погоди, дай отдохнуть!" Но вдруг опомнился: "Что э-т-оо?" Но полтела стало тереться чреслами о чресла Дуракина, и Дуракин снова с ним (с ней) совокупился.
      Дуракин лежал, выпучив глаза: в глазах тоска и ни одной мысли, рот приоткрыт, как у рыбы на воздухе. Полтела снова громоздилось сверху. "Да что это, в конце концов!" - заорал Дуракин, оттолкнув полтела, и вскочил с кровати. "Надо ее одеть!" - застучало в мозгах у Дуракина, он схватил трусики, колготки, джинсы и быстро натянул (сам удивился потом, как быстро) на полтела. Полтела сделало ногами книксен и подошла к двери. Дуракин открыл запоры и распахнул дверь. Полтела вышла и пошла по длинному коридору, красиво вихляя бедрами. Дуракин проводил ее взглядом, пока она (оно) не скрылась в конце коридора за дверью на лестницу...
      Через полгода Дуракина снова направили в командировку в Чисто-Плюйск и поселили в том же номере, хотя Дуракин если и не забыл того происшествия, то как-то сам в нем разуверился. Хотел сначала рассказать своему сослуживцу Уголовному, но Уголовный все как-то усмехивался, и Дуракин не решился. А потом и сам стал думать, что все это ему то ли приснилось, то ли померещилось. Работа была напряженной - недолго и до галлюцинаций, успокоил себя Дуракин. Ведь как бывает: если твердишь что-либо тобой выдуманное всем вокруг, то и сам постепенно уверяешься в этом. И наоборот: если о чем-либо, с тобой происшедшем, всем молчок, то и сам забываешь об этом. Итак, Дуракин все забыл и в радостном предчувствии отдыха после длительного заседания в местном филиале НИИсельпрома открыл дверь предоставленного ему одноместного гостиничного номера люкс за семь пятьдесят в сутки. Не включая свет, разделся, принял душ, надел пижаму и нырнул. "Ой" - вскрикнул Дуракин и включил бра над кроватью. Судорожно откинув одеяло, Дуракин увидел рядом с собой Полтелу, поднял глаза: на кресле рядом со столиком висели джинсы, поверх джинсов небрежно лежали черные колготки, одна гача (или как там в носке) была заштопана белыми нитками, из-под колготок выглядывал краешек белых кружевных трусиков. "Что это?" - остолбенел Дуракин и почему-то выключил бра, ощупывая рукой мягкие места полтела. И вдруг Дуракин вскочил и снова включил бра и откинул одеяло: полтело дергало ногами и било пятками в спинку кровати. Дуракин посмотрел не отрываясь на пятки, перевел взгляд на голени, икры. Что э-то? - живот у полтела являл явные признаки беременности. "Боже! - схватился за голову Дуракин. - Боже! Что же делать?!"
      Вдруг лицо его приобрело бессмысленно-ожесточенное выражение. Он подбежал к окну, открыл задвижки и распахнул: по улице сновали пешеходы, катились троллейбусы и грузовики. Дуракин заметался, выскочил из номера и побежал в конец коридора, распахнул окно: за окном пустырь - весь в сугробах. "Уф!" - выдохнул Дуракин и побежал в номер. Полтела лежала по-прежнему и била ногами в спинку кровати. Дуракин схватил Полтела и потащил к двери, держа за ногу одной рукой, а другой приоткрыл дверь: никого. Дуракин выскользнул из номера и потащил Полтелу за ногу по гладкому линолеуму. Перед окном Дуракин взялся за другую ногу, размахнулся, как метатель молота, и запустил Полтелу в окно: выглянул - никого, лишь в сугробах под окном след от большого предмета. "По радио передавали сильные снегопады", - подумал Дуракин и улыбнулся.
      ОН БЫЛ УПРЯМ
      Он был упрям. Если на пути его было препятствие, силы его удесятерялись. Если не было препятствий - он искал их и находил. Из мухи делал слона, стадо слонов. И убивал их поодиночке. А потом хвастался: "Когда я охотился в Африке..." Мы ему верили. Или почти верили. Но в любом случае он все принимал за чистую монету, то есть все, если это были похвалы и одобрения, восхищения и т.д. Он был странный парень. А потом он пропал. Года три о нем не было ни слуху ни духу. И однажды вечером, когда я был в тревожно-пугливом настроении и ожидал кары с секунды на секунду, в окно моей комнаты постучали. Сердце екнуло - я погасил свет, отдернул штору - за окном был он - худой, небритый, щетинистая кожа на костях и бугристый череп. Я открыл.
      - У тебя есть крепкий чай? Сделай крепкого чаю, - поздоровался он. Обнять его я не решился.
      - Где я был? Где я не был! Я был везде. Спроси: был ли я на Марсе? Был. А в другой звездной системе? Был. А об Африках и Америках лучше не спрашивай! Они у меня вот где сидят! - постукал себя ребром ладони по выпирающей позвонками скрюченной шее.
      Через три дня он ушел. Были слухи, что он умер. Я им поверил, потому что боялся. Чего? Не знаю. Я боялся.
      И как и почему я не удивился, когда увидел его в фетровой шляпе, в новом коричневом плаще, в новых туфлях, с авоськами в обеих руках и с детской складной коляской, которую катил впереди него его сын месяцев трех. Он не поздоровался, хотя я понял, что он узнал, он смотрел в коляску, где лежала жирная индейка килограмма на четыре, как будто боялся, что она может улететь.
      Сын его, который меня видел впервые, как и я его, узнал и объяснил: "Папа дал обет молчания. Ему посоветовала мама. Теперь он занимается моим воспитанием. Научил меня плавать раньше, чем ходить, читать - раньше, чем говорить, алгебру и химию я выучил самостоятельно. Только к чему все это?" - спросил меня его сын и посмотрел на меня с упреком. "Не знаю, брат", ответил я и, не попрощавшись, свернул в первую попавшуюся подворотню.
      НУ И ПУСТЬ
      - Все в этом мире скверно, - говорил старик Фидосеев.
      - Нет, ты не прав! - отвечал ему кто-то тихо, но отчетливо.
      - Эх, да что там, - отмахивался Фидосеев, но потом опоминался:
      - Кто это отвечает мне тихо, но отчетливо?
      - Это я.
      - Кто?
      - Это.
      - Кто это?
      - То.
      - Что?
      - То самое.
      - Какое?
      - Дурак ты, Фидосеев, а еще старый...
      - Старый дурак, так и есть, - соглашался Фидосеев и долго не мог уснуть, все лежал, глядел в невидимый в темноте потолок и горестно вздыхал:
      - Эх, кабы жизнь начать сначала...
      - Дурак, дурак и есть, - откликался кто-то.
      - Ну и пусть! - говорил в сердцах старик Фидосеев, - пусть дурак, но кабы жизнь начать сначала, я бы...
      ТЕТКИН
      Жил-был человек, к примеру - Иванов, можно и Сидоров, ну хотите Петров. Ладно, пусть будет Теткин. Звали его Саша, ну или Коля, ну пусть будет Андрон. Отчество у него - ну, ладно, отчество было. Андрон Теткин работал, к примеру, парикмахером, или, если хотите, кассиром, ну, пусть пекарем, или грузчиком, или инженером. Андрон Теткин работал футболистом. Но вот стукнуло Андрону тридцать пять лет. "Скорость не та," - стал говорить тренер про нападающего Теткина, - перевели защитником. "И хватка не та," сказал тренер после первого пробного испытания Теткина в должности голкипера. Теткин обиделся, виду не подал, написал заявление, и через два месяца Теткин уволился по собственному желанию.
      Пошел Теткин на обувную фабрику. "Возьмем - будешь обувь разнашивать, то есть испытывать. Работа с разъездами связана, - сказал директор. Согласны?" "Да привык уж, на прежней работе где-где, куда-куда только не ездил", - согласился Теткин. Взяли Теткина в ОТК - контрольным испытателем. В начале месяца Теткин надевал ботинки и отправлялся на неделю в Каракумы, после Каракумов - в Якутию, после Якутии - на Кавказ, а потом возвращался на фабрику, как раз в получку: сдавал ботинки - получал деньги. Так Теткин проработал полтора года: получит ботинки - и по инструкции: сначала Каракумы, потом Якутия, потом Кавказские горы, сдаст ботинки получит деньги и ...снова получит ботинки и т. д. Надоело Теткину, говорит директору: "Товарищ Ботинкин, я больше не могу! Хоть бы маршрут сменили. Или увольняйте!" "Ох! ах!" - схватился за голову директор Ботинкин, но утвержденной инструкции не отменил, - уволил Теткина. И опять ходит Теткин по городу - объявления читает. Вычитал - пришел на фарфоро-фаянсовый завод. Приняли Теткина в тарелочный цех по прежней специальности - в ОТК посуду на прочность проверять. "Твое дело, - сказал начальник ОТК, шмякнуть тарелку об пол: если пополам колется - принимай партию, а если на мелкие дребезги - бракуй". "А если, к примеру, на четыре части?" поинтересовался Теткин. "Ну, это уж на твое усмотрение, - главное, чтоб рекламаций не 6ыло", - напутствовал Теткина начальник. И с того дня Теткин стал с 8 утра до 5 вечера, с перерывом с 12 до 13, бить тарелки... И надо сказать, по душе пришлась ра6ота Теткину - бьет посуду весь день и еще, если надо, после смены остается; даже стал на дом работу просить. Начальник ОТK тов. Фарфурный - опытный производственник, на слова скуп, тем более на похвалы, а и тот как-то на собрании сказал: "Давно бы наш коллектив занял первое место в фарфоро-фаянсовой промышленности, если бы все к труду относились так, как товарищ Андрон Теткин". А Теткин разошелся, во вкус вошел, до того заработался, что тарелки по ночам сниться стали. Да не только мажорные плюсы открылись в работе, а самые что ни на есть минорнейшие минусы: стал Теткин тарелки бить где ни попадя - придет, к примеру, в столовую или ресторан, хвать тарелку - и об пол, да еще комментирует: "Эт брак, а эт ничего - годится". Соседи и знать Теткина отказались. Стали Теткина привлекать в милицию - призадумался Теткин, да раз - заявление на стол. Уволили. По собственному. И опять Теткин по городу ходит - на объявления глядит. Нашел-таки работу. Устроился Андрон Теткин в редакцию рукописи рецензировать. "Если горит, то не подходит, а ежели не горит... но такого не бывает", - напутствовал Теткина редактор. И понравилась Теткину новая работа еще пуще всех прежних. Сиди себе, подпаливай конверты с рукописями, да в урну железную. "Работу с рукописями индивидуальную проводи, - сказал редактор, - сразу по два конверта не жги, это и с точки зрения пожарной безопасности безопасней, ну и форточку почаще открывай, а то задохнуться же можно".
      "Рукописи?.. еще как горят!" - отвечает Теткин, а Теткин своих слов на ветер не бросает.
      Жил-был Иванов, ну Сидоров, ну пусть будет Петров.
      Я ПОМНЮ ЧУДНОЕ МГНОВЕНЬЕ
      Как только это случилось, никто из аборигенов не согласился помочь Микаил Борисычу. А до этого все местные оббили всю дверь, валом валили, изъявляя свои устные и письменные предложения о помощи, - если, в случае чего... Микаил Борисыч не был, конечно, удивлен людской неблагодарностью, но почему-то было ужасно обидно. "Ладно бы не знали вовсе, а то ведь не только знали... - тяжко размышлял экспериментатор, - сами же и подначивали, и помощь предлагали, холуйское племя!" Микаил Борисыч не спал седьмые сутки, поначалу как-то даже думал, осмысливал, а к концу третьего дня впал в оцепенение - нет, он не заснул, он даже как бы бодрствовал: крутились же в мозгу какие-то слова, обрывки фраз и даже предложения, но более какого-то изобразительного плана в виде маленьких и больших транспарантов непонятного цвета.
      В понедельник пришла она, схватила за руку, потащила по тропинке в заросли камыша к болоту с красными лягушками. "Кайся!" - сказала спокойно и уверенно. Он плюхнулся на колени в болотную жижу, воздел руки и с размаху головой под кочку - застрял, стал захлебываться, тщетно обрывая с кочки осоку. Она помогла, выдернула из-под кочки его мыслительный орган, схватив за шиворот засаленной гимнастерки, аж пуговицы полетели. Пока он очухивался, она пришила пуговицы, срезав с нагрудных карманов
      "Больше не будешь? - спросила строго, но с участием, погрозила длинным пальцем. - Не сердись", - и убежала. "Даже опомниться не дала", заплакал он, Микаил Борисыч, поплелся в гостиницу. Еле узнали мокрого, плачущего, лицо в тине. Отвели в прачечную, прокрутили три раза в центрифуге вместе с чьим-то дамским бельем, в результате чего Микаил Борисыч не захлебнулся, как следовало бы ожидать, а подавился незнакомым лифчиком крупного размера: заглотил только половину, а половина осталась торчать изо рта; простирав, Микаил Борисыча положили под гладильный американский пресс, промокнули и наклеили на деревоплиту прочным моментальным клеем, торчавший сбоку кусок лифчика аккуратно обрезали, пониже напечатали знак качества яркой краской.
      Прошло тридцать семь лет - нескончаемым потоком со всех концов идут преклонить главу в знак верности его идее люди доброй воли. Мало кто помнит, в чем суть или смысл великой идеи, да это и не важно: идут поклониться страдальцу, мученику, борцу - последнему могиканину, человеку, поставившему точку, хомо сапиенсу, заключившему нескончаемый ряд ему подобных, пострадавших за свои слова, человеку, который на восьмидесятый год Унификации Общечеловеческого Мышления (УОМ) сказал: "Припоминаю забавный случай" - вместо регламентируемого "Я помню чудное мгновенье".
      НАШ ПАРОВОЗ
      Думаю, думаю, сомневаюсь, уверяюсь, решаюсь, бросаюсь, бегу, падаю, поднимаюсь, кричу: "Стойте! По-дож-ди-те!" Бегут, не останавливаясь.
      За ними что есть сил. Выдыхаюсь, плачу. Удаляются, уменьшаются, скрываются. Сажусь - слез нет. Онемел.Ощупываю себя, щупаю. Что это? Другие бегут. Стойте! Стойте! Я с вами! Поднимаюсь - бегу. Тяжело. Пот градом. Бегу. Не догнать. Удалились, скрылись, исчезли. Иду шагом. Пою бодрую песенку. Еще бегут. Молчу. Убегают. Скрываются. Иду шагом. Пою песенку. Четвертые пробежали. Сажусь на обочину - растираю ноги. Ложусь на траву. Прикрываю глаза. Слышу топот. Как слоны. Глаз не открываю. Сплю. Просыпаюсь от топота. Идут. Целая колонна - конца и края не видать. Прямо на меня. Раздавят. Лучше встать. Встаю. Надвигаются. Иду впереди. Слышу сопение. Прибавляю шагу - сопения не слышу, только топот. Еще прибавляю. Топот еле слышен. Припускаю трусцой - топота не слышно. Оглядываюсь. Обходят с флангов. Припускаю что есть мочи. Бегу-бегу. В глазах рябит. Все - больше не могу - плевать! Сижу на обочине. Топот. Пусть! Сопение - пусть! Пойду с ними - плевать. Подымаюсь. Жду. Подходят. Обходят. Толкают. Мычат. Орут. Ох! Иду с ними. Иду... Плыву. Оглядываюсь - идут из-за горизонта. Смотрю: впереди и горизонта не видать за головами. Где-то запевают. Подхватываю: "Наш паровоз, вперед лети..."
      "ИИИИИИИИИИИИИИ..."
      Он стоял, прислонившись спиной к двери.
      - Ну, иди же, иди! - звала томно и ласково.
      Он схватил топор и - хрясь по руке - кисть отсоединилась и упала куском мяса; забрызгались обои... вставил ключ, на два оборота повернул и, съехав по стене, потерял сознание...
      Прошел месяц - култышка болела меньше. Идя из "Мелодии", неожиданно столкнулся с ней.
      - Привет! - не сразу заметила, что у него нет руки.
      - Привет.
      - Что не заходишь? Какой-то странный. Ты что, обиделся? Я не сержусь. Хотя... Приходи вечером...
      Пришел домой, покурил, включил и выключил телевизор.
      "Теперь не страшно. Могу и сходить. А чего?"
      - Я так и знала, что придешь, раздевайся... Ой, что у тебя с рукой!?
      - С какой, длинной или короткой? - засмеялся довольно. - Пилой обрезало.
      - Как же это?!. Болит?
      - Да ладно, замнем, - подмигнул без улыбки.
      Она замолчала - собираясь. Собралась - улыбнулась: "Давай кофе пить".
      Принесла кофе, лимон.
      - Вкусный кофе, - похвалил из вежливости.
      - "Арабика" обычная, - улыбнулась призывно.
      - Даже если обниму, - поплыла жирная мысль, - ничего не будет.
      Подошел, обнял. Она обхватила его, впилась в губы.
      - Могу и раздеть - все равно ничего не получится... Раздену. И уйду, - кругами плыла толстая мысль. Стал раздевать - никакой эрекции.
      "Полежу... и уйду!"
      Легли... ушел утром...
      Пришел домой, залез в ванную, пялился долго в зеркало: бессмысленный взгляд побитой собаки. Заорал, застучал рукой по груди, голове: "Ааа". Полез на антресоли, достал веревку, зацепил за трубу отопления, повис, потерял сознание. Труба не выдержала - лопнула - рухнул. Валялся в луже воды, очнулся, лицо ошпарено; пополз в ванную, стащил с полочки пачку "Восхода" распечатал зубами. Полоснул по венам, держа лезвие зубами, раскровянил язык и губы. Потерял сознание. Вода из трубы залила квартиру - хлынула на площадку. Прибежали соседи, жэковские - выломали дверь: спасли, отвезли в больницу.
      В больнице надзор - санитары-культуристы.
      Но выбрал минутку, улучил секунду, момент - и в окно.
      Упал на клумбу. Сидит, плачет: "Иииииииииииииии..."
      НЕ СОВСЕМ СКОТИНА
      Нужно встать пораньше. Распахнуть окно. Вдохнуть полной грудью. И садиться к столу, пока чай не остыл. А потом закурить казбечину. Выпить еще один стакан чаю. Без сахара. И выйти из дому. В поле, к морю, на рынок, в цирк - куда угодно. Только не оставаться дома. Только не тосковать, глядя в окно. Не скулить и не плакать. Просто выйти из дому: выпить пива или квасу, на худой конец газировки за копейку, и припустить вдаль. Пусть кричат вслед: "Бешеный! Дурак!" Пусть кричат - это здорово подстегивает - сил прибавляется, дышишь глубже, воздух чище, ветер приятнее. Бежать не останавливаясь. Бежать, бежать, бежать. И сказать у финиша: "Я - первый, но я не буду рвать ленту. Я не нарушу гармонии предвкушения, ведь я еще не совсем скотина".
      А они засмеются, заквохчут, затопают. Но это не страшно. Раз сказал, то ничего страшного нет. Отныне ничего страшного нет. Отныне - ничего страшного. И только яблоки стучат по земле, как искусственное сердце.
      А ОСТАЛЬНЫЕ РАЗОШЛИСЬ ПО ДОМАМ
      В этот пасмурный, с утра дождливый день все перевернулось: дети засвербели, затопали ногами, взрослым надоело пить чай и валяться на постели и они шарахались с веранды на кухню и обратно. Кошки, напуганные суматохой, не скрываясь справляли нужду где попало: на столе, на кровати, в посудном шкафу... Дождь лил не переставая. Вкупе с ветром природа лета обернулась поздним ноябрем. Инстинктивно ожидались морозы и снегопады... Электрички проходили глухо и невзаправдашно.
      На одной из таких электричек приехал Самуил. Приехав, захохотал безудержно, без стесненья, без вежливости для виду - сразу потребовал музыки, света и вина. Поставили Гершвина, включили настольную лампу, налили тридцать шестого чаю. Самуил не возмутился. И тогда-то все вдруг поняли: можно! Дети притащили с чердака свинцовую кацавейку. Взрослые напялили ее на Самуила задом наперед, усадили на покалеченный стул и стали кормить сухими макаронами. Самуил слабо сопротивлялся. Принесли штопор - стали выкручивать Самуиловы глаза. Самуил закричал. Прибежала бабушка с топором, плохо насаженным на топорище, - стала пугать мучителей Самуила. Топор сорвался с топорища, ударил Самуила в висок - Самуил дернулся и испустил дух. Все сразу посерьезнели, хотя испугаться еще не успели, завернули Самуила в ковер и бросили в колодец. Бабушка, как самая опытная и предусмотрительная, на этом не успокоилась - стала заговаривать духов: бегала по саду, улюлюкала, свиристела, пищала, материлась на разных языках и диалектах, пока не свалилась замертво у крыльца. Дети схватили ее за ноги и оттащили к железнодорожному полотну, бросили на рельсы и присыпали землей. Кошки, испугавшись расправы, покинули дом...
      Артем Самуилыч, Варвара Самуиловна, Федор Самуилыч и Свиреп Самуилыч сидели на веранде и пили чай с баранками, конфетами, пряниками, леденцами и селедкой. Артем Самуилыч любил пить чай с рафинадом в прикуску. Варвара Самуиловна любила штопать носки, Федор Самуилыч в конце концов повесился, а остальные разошлись по домам...
      ТЫКВА
      Стоит Совельев на автобусной остановке, а рядом с ним тыква лежит и говорит человеческим голосом: "Эй, мужик! Возьми меня! Я тебе службу сослужу!" Взял Совельев тыкву в карман, а карман по шву разорвался. Бросил тыкву - решил не брать с собой, тут как раз автобус, которого ждал, подходит. А тыква как заверещит: "Ииэй! Возьми меня! Пригожусь!" Взял Совельев тыкву, сел в автобус - сидит, едет. Останавливается автобус кондуктор влазит: "Граждане, оплатите проезд!" - и по салону пошла. Подходит к Совельеву - Совельев сунул ей, как положено, двадцать копеек. "А за багаж кто платить будет?" - кондукторша спрашивает. "За какой?" возмутился Совельев.
      - Вот за тыкву!
      - Да вы ее себе возьмите, - говорит Совельев.
      - Нет уж, нет уж, - я не дура тыквы в подарок брать, взятки. Берите билет на багаж - тридцать копеек.
      Отдал Совельев тридцать копеек и посмотрел на тыкву неприязненно. "Че вылупился?" - спрашивает его тыква, так Совельев аж рот от непотребной такой наглости да от неблагодарности раскрыл.
      - Ты чо пасть-то раскрыл, не узнал что ли? Жена я тебе законная!
      - Как жена? - опешил Совельев.
      - Да вот так! Ну, пока, может, не жена - временно, но невеста - это точно. Поехали в ЗАГС - счас распишемся.
      - Да, - опять раскрыл Совельев рот, а сказать ничего не может.
      - Эй! - закричала тыква шоферу, - у ЗАГСа тормозни! - Разоралась тыква на весь салон, а народ хоть бы что, будто и не такое видали. Тут шофер притормозил, а тыква Совельева в бок толкает - выходи, мол. Взял Совельев тыкву в руки и прямо в ЗАГС пошел - идет, шатается. "Засмеют!" - думает, а ТААМ - большой плакат: "Граждане, брачующиеся с тыквами, обслуживаются в первую очередь!" Подошел Совельев с тыквой к столу регистраторши, а регистраторша бланки сует: "Все заполнено, - говорит,- распишитесь!" Расписался Совельев, а тут свадебный марш Мендельсона. У регистраторши аж слезы выступили - свидетельство протягивает. "Будьте счастливы, - говорит, - уважайте друг друга". Вышел Совельев с тыквой из ЗАГСа - голова кругом идет, в нагрудном кармане твердость ощущает. Пришел домой - тыкву на кухне на стол положил, а сам впал в забытье...
      Проснулся, пошел в кухню, а на кухне вместо тыквы Довнецов сидит. "Ты уж прости меня, Совельев, - говорит Довнецов, - я жрать захотел, а ты спишь, ну я смотрю - тыква, ну, кашу сварил - вроде ничего, вкусная, я тебе счас тарелочку насыплю, хорошая каша - сюда бы маслица еще". "И без масла хороша", - сказал Совельев, но к каше так и не притронулся.
      САГА
      Плыла по морю Навага. Шторм поднялся - утонула Навага. Вот и вся сага.
      СИМВОЛИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ
      пьеса для чтения
      Д.Л.: Исп-и:
      Сума - 3кг
      Тумак - 5кг
      Туман - 100м(
      Сама - одна
      Действие первое и последнее
      САМА: Я всегда знала, что в тумане нет ничего хорошего. Вот шла, заблудилась и суму потеряла.
      ТУМАК: Как дам сейчас - сразу перестанешь хныкать!
      ТУМАН: Эх, всем я некстати, лишь казнокрадам да татям.
      СУМА: А мне все одно, кто носит меня, я свою службу справно несу: что покладут, то и несу.
      Вдалеке слышится голос Аллы Пугачевой: "Я несла свою беду..."
      ЗАНАВЕС
      ЗА СТЕНОЙ
      I
      Комната; в комнате напротив двери - кровать, рядом с кроватью раздвижной стол, напротив стола гардероб сороковых годов, рядом с гардеробом сервант пятидесятых годов, приспособленный под книжный шкап. На полу красное ватное одеяло - толстое, в углу кресло. На столе проигрыватель, листы белой бумаги и ручка.
      Голоса за стенкой, видимо на кухне, слышен звон посуды, звук ножа, режущего овощи или мороженое сало:
      1-й голос. Расскажи че-нибудь.
      2-й голос. Чего?
      1-й. Ну, что хочешь...
      2-й. Чай закипел...
      1-й, Счас заварю.
      2-й. Сам заварю...
      Звук льющейся воды.
      пауза
      Минуты две-три слышно поскрипывание стульев (венских, гнутых, старых дачных).
      1-й. Заварился... Наливать?
      2-й. Наливай.
      Слышно прихлебывание и размешивание - звук ложки о стакан.
      1-й. Посоветуй, что мне делать?
      2-й. Да и не знаю я ничего. (Голос оживляется.) Что я могу посоветовать! Хотя бы тебе такую работу найти, где на "Вы" называют. Впрочем - это не главное. Тебе напечататься надо! И от родителей уйти!
      II
      Кухня. В углу раковина, у раковины ведро, доверху наполненное мусором. Два стола впритык у стены с окном. В другом углу против раковины - газовая плита, рядом с плитой еще стол. Над столом и газовой плитой сушатся белые трусики, полотенце и носки. На столе пишущая машинка с заправленным листом. За стенкой голоса:
      2-й. Мне плевать!
      3-й. Пожалуйста, не говори об этом.
      пауза
      Звяканье ложек о стаканы.
      2-й. Ты ешь пряники-то.
      3-й. Не хочу.
      2-й. Ах, да ты теперь семейный человек.
      3-й. Да. Семейный. Ну и что!?
      2-й. Да нет, я так. Тебе знаешь, что нужно!? Хотя ты и сам об этом знаешь.
      3-й. Что?
      2-й. Да ты и сам знаешь. Рисуй - и все. Брось ты всякую работу ради денег.
      3-й. А что, она меня кормить будет?!
      III
      Комната, как и в первой сцене, только на проигрывателе крутится пластинка. Увертюра к опере "Альцеста" Глюка. Мелодия кончается. Слышен скрип старенького проигрывателя (иголка по пластинке). Голоса за стеной:
      4-й. Хорошая музыка.
      2-й. Ага. Мы с ним слушали, так он признался, что его будто раздевают. "Врать невозможно", - так и сказал.
      3-й. Эх, а мне тетрадки проверять. Целый воз. Может, поможешь?
      2-й. Конечно. Мне интересно даже. Все-таки я зря бросил учительство. Хотя и не зря. Но здесь, в городе, я бы поработал. А впрочем, ерунда.
      4-й. Да, а как же мне вот с моей рукописью. Не дает мне покоя последнее время.
      2-й. Отличная повесть или даже роман. Я думаю, напечатают. Ее, главное, на машинке отпечатать.
      4-й. Да, главное... А ты знаешь, я сейчас стих написал, принести? (Шаги в другую комнату и обратно.) Я так обрадовался.
      Шелест бумаги.
      2-й. Хороший стих... Но ты знаешь, глупо говорить комплименты.
      IV
      Комната, как в первой и третьей сценах. Только на полу, на столе и на кресле много сумок, пакетов, шапок, шарфов и перчаток На проигрывателе крутится пластинка - "Пупо". На столе из-под груды шапок и перчаток белеет пачка листов, на полу машинка с вставленным листом и чьим-то именем в углу. Рядом валяются тетрадь и ручка. За стеной и за дверью слышно много мужских и женских голосов, смех, топанье, хлопанье, скрипение лестницы, ведущей на второй этаж.
      V
      Прихожая. Лестница на второй этаж. Напротив дверь на кухню. Прямо дверь в комнату с проигрывателем. Под лестницей две двери в комнаты. Сверху слышны мужской и женский голоса. Под лестницей в комнатах: в одной - храп, в другой - женский голос и мужское погмыкивание. В комнате прямо, где проигрыватель, - шум многих голосов.
      5-й. Да на черта я буду читать ваше говно. Я сам уже давно говна не пишу и вообще ничего не пишу. Зачем? Бога забыли!
      Прихожая, как в предыдущем действии, но свет потушен. Еле проглядываются лестница, двери и т. д. Почти ничего не видно. Силуэт человека, что-то бормочущего. Из всех дверей слышны храп, сопенье, скрипы кроватей... Невидимый человек громким шепотом: "Идите-ка вы к черту!" Хлопает наружная дверь, и тишина.
      пауза
      Потом снова слышны храпы, скрипы, стоны.
      Полное затмение.
      Сначала тихо, потом звук усиливается - "Альцеста" Глюка (увертюра).
      ЗА ВСЕ В ОТВЕТЕ
      Пролог
      На зимних безлистных деревьях сидели птицы: кукушки, дрозды, синицы, клесты, вороны, воробьи. Подошла к самому большому дереву, на котором сидел Воробей, Лиса и спросила: "Тяв-тяв, а где здесь ворона с сыром? "
      Воробей, вцепившийся руками в ствол, сидел на тонкой для его веса ветке. Ветка подозрительно потрескивала. Воробей сказал: "Чик-чирик..." Подумал и выдавил, т.е. сымитировал скорбь: "Погибла Ворона", - и сильнее вцепился в ствол.
      "Как?" - спросила Лиса, имитируя удивление, спросила машинально, автоматически.
      "Так-так, упала и разбилась. Чик-чирик", - быстро проговорил Воробей и дернулся, ветка затрещала и обломилась. "Ой-ейй!" - закричал Воробей, почему-то опустил руки и полетел на мерзлую землю, ударился головой и затих.
      Лиса бросилась бежать, бессмысленно бормоча на ходу: "Тяв-тяв, тяв. Тяв, тяв, тяв, тяв..."
      Воробей лежал на спине, вокруг головы расплылась лужица бледно-красной крови... Сбоку лужицы валялся облезлый воробьиный клюв с продернутой по бокам грязно-белой резинкой, как от армейских трусов...
      СНАЧАЛА
      I
      Пустая кубической формы комната. У стены лежит шар - то ли гипсовый, то ли мраморный, полметра в диаметре. На шаре сидит человек в птичьей маске - вороньей или сорочьей, в тельняшке, черных семейных трусах, на босу ногу. Громко плачет.