Предисловие (де Вега, Шекспир, Мольер, Гольдони, Шеридан, Гете, Шиллер)

Шекспир был одним из столпов, на которых строится здание английского языка и литературы. Белый стих, которым написаны его трагедии, зародился в античности. Но именно Шекспир придал этому стиху ту свободу, афористичность и непосредственность, которые сделали его безупречным выразителем человеческих дум и страстей. Англия узнала Шекспира через театр, но в другие страны он проник сперва просто как писатель, работавший в драматической форме, и это ничуть не уменьшило его славу. С момента появления переводов его пьес он оказал огромное влияние на европейскую литературу. А потом он воцарился на всей европейской сцене. В репертуаре русского, немецкого, а отчасти и других театров Шекспир не числится под рубрикой "иностранная классика". Он освоен так полно, что стал частью чужих национальных культур.
      Путь на сцены континента Европы проложил Шекспиру "Гамлет" - пьеса, и в Англии признанная лучшим из его творений. С ней может соперничать лишь "Король Лир", но, по словам известного английского режиссера Питера Брука, "Лир" - это вершина, путь к которой усеян трупами, - эта трагедия очень трудна для театра. "Гамлет" - пьеса с первой же сцены очень философски насыщенная - необыкновенно сценична.
      "На наш взгляд, "Гамлет" - главное создание Шекспира. Ни один образ, созданный поэтами, не тревожит и не волнует нас до такой степени", - сказал Виктор Гюго, и вся история театра подтвердила его слова.
      А между тем смысл этой пьесы ясен отнюдь не с первого взгляда. Напротив, ее порой называют "загадочной".
      Главные споры всегда вызывал характер самого героя. Почему, узнав о том, кто убийца отца, Гамлет медлит со мщением? Сильный он человек или слабый? Наигрывает ли он свое безумие или в самом деле временами теряет ощущение реальности?
      Современные шекспироведы в целом пришли к согласию по этим вопросам. Отсрочки со мщением легко объяснить теми обстоятельствами, в которые поставлен принц Датский - ведь мир шекспировских пьес так же сложен и богат неожиданностями, как и мир реальностей. Слабым человеком Гамлета не назовешь - давайте вспомним, сколько воли проявляет он в моменты, требующие от него решительных действий. И вместе с тем задача, стоящая перед ним, слишком сложна даже для него - человека такого значительного. А может быть, именно в силу его значительности. Лаэрт, простая душа, узнав, что Гамлет убил его отца, живет отныне одной лишь мыслью - отмстить ему. Для Гамлета, человека философского склада, все заметно сложнее. То, что он узнал от призрака, заставляет его задуматься о мировом зле, а легко ли покарать мировое зло?! Поэтому он и в самом деле порою оказывается на грани безумия, хотя, с другой стороны, прекрасно использует его симптомы для того, чтобы сбить с толку своих врагов.
      Гамлет - из "вечных образов" мировой литературы. По словам И.С.Тургенева, "...в нем воплощено начало отрицания, то самое начало, которое другой великий поэт, отделив его от всего чисто человеческого, представил нам в образе Мефистофеля. Гамлет тот же Мефистофель, но Мефистофель, заключенный в живой круг человеческой природы; оттого его отрицание не есть зло - оно само направлено против зла... Скептицизм Гамлета, не веря в современное, так сказать, осуществление истины, непримиримо враждует с ложью и тем самым становится одним из главных поборников той истины, в которую не может вполне поверить". Но вместе с тем, замечает Тургенев, Гамлету трудно быть борцом. Он - фигура трагическая, ибо "для дела нужна воля, для дела нужна мысль; но мысль и воля разъединились".
      Были и другие, весьма непохожие на тургеневские, и притом - столь же глубокие объяснения трагической природы Гамлета. Откуда такое несовпадение взглядов? Только ли дело в том, что их высказывали очень разные люди? Нет, еще и в том, что их высказывали люди, жившие в разное время. Всякая эпоха (порою даже всякое десятилетие) открывала в "Гамлете" свое. И в этом - не слабость этой трагедии, а сила. Великая ее притягательная сила.
      Очень хорошо сказал в своей книге о Шекспире, написанной в конце прошлого века, знаменитый датский критик Георг Брандес:
      "Всякому знакомы те прекрасно написанные книги, форма которых безукоризненна, идея ясна, действующие лица очерчены уверенными штрихами. Мы читаем их с удовольствием, но по прочтении откладываем в сторону. В них ничего не стоит между строк; между их отдельными частями не открывается взору бездна; в них нет того таинственного сумрака, в котором так привольно мечтать. И есть другие книги, где основная мысль поддается различным толкованиям и относительно которых можно спорить, но их значение не столько в том, что они прямо говорят вам, сколько в том, что они заставляют вас предчувствовать или угадывать, в том, о чем они вас самих побуждают думать".
      А "Гамлет" побуждает думать об очень многом. Это пьеса о чести и о бесчестии, о правде и лжи, о жизни и смерти - о всем самом главном. И это пьеса о том, как трудно было выстоять человеку, увидевшему правду жизни.
      Но откуда такая трагическая глубина мысли у самого Шекспира - человека, начинавшего свое творчество на гребне великого национального подъема и создавшего в первый период своего творчества столько веселых, оптимистичных, полных веры в человеческую доброту комедий?
      Шекспир был человеком Возрождения, а эта эпоха шла к концу. Она была временем великих надежд, но далеко не все они оправдались, и чем лучезарнее вначале виделось будущее, тем горше оказалось разочарование. Освободив людей от гнета средневековья, Возрождение вызвало к жизни великих гениев. Но, вопреки общим ожиданиям, - и великих злодеев, целиком преданных своим интересам, недоступных жалости и добру. В эту эпоху открылись не только высоты человеческого духа, но и глубины человеческого падения. И чем ближе век приближался к концу, тем больше иссякала надежда.
      Возрождение породило много человеческих трагедий. Это было одним из симптомов его конца. Но оно сумело осознать их, запечатлеть в замечательных произведениях искусства, донести их до последующих поколений, обогатив тем самым духовный опыт человечества. И в этом его величие.
      Сейчас мы знаем, какой огромный вклад в историю мировой культуры внесли драматурги XVI века - самого плодотворного века Возрождения. Но в следующий - XVII век - могло показаться, что они работали напрасно. В Испании необыкновенно усилилась католическая реакция, и театр, созданный предшествующей эпохой, понемногу сходил на нет. В Англии, напротив, победили пуритане, совершившие буржуазную революцию, но это тоже никак не пошло театру на пользу - его, как уже говорилось, просто уничтожили.
      Была только одна страна, где театр в этот период преуспел, - Франция. До этого она не блистала успехами в области театральной культуры. Но в XVII веке именно французы противостояли всеобщему упадку театра.
      В XVII веке во Франции возникает великий театр классицизма, театр Корнеля, Расина, Мольера, которому в следующем веке предстояло перерасти рамки своей страны и оказать влияние на весь мировой театральный процесс.
      Сами же французы XVII века делали, как им казалось, "все заново". Шекспира они не знали. К испанским драматургам относились с изрядной долей презрения. Мольер, правда, многое заимствовал у итальянской комедии масок, и у испанцев, и у своих французских предшественников - ярмарочных комедиантов, но трагики испытывали уважение только к античному театру. У него они (и Мольер тоже) черпали многие сюжеты, учились строить пьесу. У греков действие трагедии и комедии происходило в течение одного дня и разворачивалось на одном месте. Отсюда Аристотель, который в своей "Поэтике" обобщил опыт древнегреческого театра, вывел требование единства места и времени. Кроме того, он обратил внимание на то, что любое художественное произведение упорядочивает жизненные события, приводит их в легко уловимую связь. Из этого он вывел единство действия. Позднейшие теоретики применили это требование Аристотеля прежде всего к драме: она ведь ограничена во времени, а потому, для удобства восприятия, должна быть особенно четко построена и не перегружена событиями.
      Эти три единства и ряд дополнительных условий, предъявляемых сцене (она, кстати, в это время приобрела теперешнюю форму "сцены-коробки"), получили название "правил". Ими и руководствовались драматурги XVII века. Небрежение правилами было, с их точки зрения, "варварством", данью средневековью. Неупорядоченное искусство они не признавали.
      Впоследствии реалисты-просветители и романтики высказали немало слов сожаления по адресу Корнеля, Расина и Мольера, связанных властью "правил". Какие великие произведения создали бы они, если бы вовремя сумели освободиться от этих уз! И в самом деле, Корнель и Мольер порою чувствовали стеснительность "правил", пытались трактовать их расширительно, но, в общем-то, "правила" определяли их собственные требования по отношению к театру. Они были выражением искусства, необходимого этой эпохе.
      XVII век был временем больших социальных, политических и умственных перемен. Лозунгом времени была теперь не безграничная свобода, как во времена Возрождения, а дисциплина, служение государству. Во Франции утверждалась абсолютная монархия, имевшая в то время прогрессивное значение. Королевский абсолютизм способствовал объединению страны и развитию экономики. Подавляя феодальные смуты, поощряя искусство, он принял на себя цивилизующую роль. Регламентация, установление четких правил во всех областях жизни была знамением нового времени, и ей охотно подчинялись - ведь в ней был самый дух эпохи.
      Тем более, что четкость, регламентированность, стремление привести все к единой системе диктовались не одним только государственным интересом. XVII век был временем первой научной революции, когда были созданы основы современной научной методологии. Перестраивался сам тип человеческого мышления. Прежняя поэтическая многозначность уходила в прошлое. Во всем требовалась определенность, пропорциональность, законченность.
      Всем этим условиям и отвечала драматургия классицизма, давшая миру двух великих трагиков - Корнеля и Расина, и величайшего комика всех времен Мольера. Причем последний из них в мировой комедиографии не знает себе равных.
      Мольер (1622 - 1673) был человеком скромного происхождения, но и к низам общества его отнести тоже нельзя. Он родился в семье богатого ремесленника, имевшего свое дело и звание королевского обойщика и камердинера. Положением своим и доходами господин Поклен был доволен, своего старшего сына Жана-Батиста любил и мечтал сделать его наследником не только капиталов своих, но и звания и ремесла. Но мальчик не чувствовал ни малейшего расположения ни к драпировке покоев, ни к торговле мебелью. Со своим дедом со стороны матери, большим поклонником театра, он буквально пропадал в Бургундском отеле, где давали трагедии Корнеля, и не меньшее наслаждение находил в проделках ярмарочных комедиантов. Заниматься ремеслом и торговлей он решительно отказался. Пришлось выучить его на юриста. Жан-Батист окончил лучшее учебное заведение Франции - Клермонский коллеж (он был потом переименован в коллеж Людовика Великого, и, кстати, там учился Вольтер), сдал экзамены на звание лиценциата прав, но в адвокаты не пошел, а вместо этого со своими друзьями основал театр, которому, в предвиденьи неизбежных успехов, дал название Блистательный. Три года Блистательный театр боролся за существование в Париже, задыхался от безденежья, глава его Жан-Батист Мольер (это имя, вступив на театральную стезю, принял молодой Поклен) попал даже в долговую тюрьму. В конце концов пришлось признать поражение. Бывший Блистательный театр, утеряв и имя свое и большую часть артистов, уехал странствовать по провинции. Но и там по-прежнему не везло. До тех пор пока Мольер не открыл для себя, казалось бы, такую простую истину - он вовсе не трагический актер, а комический и выступать ему лучше не в чужом, а в собственном, им самим написанном репертуаре. Отныне мольеровская труппа, заметно пополнившаяся опытными артистами, стала пользоваться успехом. Известность ее росла. В конце концов удалось добиться спектакля в Париже, в присутствии короля. В первой его части сыграли трагедию Корнеля "Никомед" - и оказались на грани провала. Но мольеровский "Влюбленный доктор"* заставил хохотать даже гвардейцев, стоявших в карауле. Так тридцатишестилетний Мольер утвердился наконец в своем родном городе.
      ______________
      * Этот фарс до нас не дошел.
      Это была победа. Но для того чтобы окончательно воцариться на французской сцене, потребовалось еще много кровопролитных сражений. Ибо Мольер показал, что умеет не просто смешить, но и высмеивать. И объекты сатиры не оставались в долгу. У Мольера запрещали пьесы, против него строили интриги, на него клеветали. Ни один врач не пожелал облегчить страдания умирающего Мольера - они были обижены "Мнимым больным". Когда он умер, архиепископ парижский запретил хоронить его на кладбище - духовенство было возмущено его "Тартюфом". И очень ли добрые чувства должны были испытывать по отношению к нему парижские буржуа, изображенные им в "Мещанине во дворянстве" или в "Скупом"?
      Впрочем, последняя пьеса, несмотря на ее большой сатирический накал и блестяще сыгранную Мольером роль Гарпагона, не вызвала особых нападок.
      Это легко объяснить.
      "Скупой" - может быть, самая классицистская пьеса, написанная Мольером. И дело не в том, что в ней скрупулезно соблюдаются все единства. Важнее другое. Мольер, следуя рациональной тенденции, очень сильной в классицизме, постарался изобразить страсть, анализом которой он занимался, в наиболее "очищенном" виде. По известному определению Пушкина, лица, созданные Мольером, - это "типы такой-то страсти, такого-то порока... У Мольера скупой скуп - и только". Естественно, мольеровский Гарпагон оказывается лишен многих конкретных примет времени, непонятно даже, к какой среде он принадлежит. Из текста мы узнаем, что у него есть поместье, но при этом он занимается ростовщичеством, то есть делом, которое дворяне считали унизительным. Гарпагон сделан ростовщиком не случайно - он не производит каких-либо материальных ценностей, не занимается даже торговлей. Он просто грабитель, пользующийся чужими затруднениями для собственного обогащения. Естественно, подобный герой мог послужить "чистым" символом всеми (кем искренне, кем - нет) осуждаемой страсти - скупости.
      "Скупой" - одна из тех пьес Мольера, которые в следующем веке особенно охотно называли "комедиями характеров". Точнее было бы ее даже назвать "комедией характера", ибо все остальные лица пьесы никак не характерны. Это функциональные фигуры, обрисованные одной-двумя чертами, но зато превосходно служащие интриге пьесы. А она выверена идеально. Что может быть безошибочнее рассчитано на комический эффект, чем ситуация, при которой сын, вынужденный из-за скаредности отца прибегать к услугам ростовщика, попадает ему же в лапы? Или когда сын уверен, что ему отдают любимую девушку, а к ней, оказывается, сватается его отец? Подобные "обманные ходы" были не раз опробованы в практике мирового комического театра, и Мольер использует здесь старое. Но с таким блеском, что оказывается поистине неподражаемым. Действие развивается от одного комического положения к другому с виртуозной четкостью, без каких-либо натяжек и неловкостей. Сколь бы невероятные события у Мольера ни совершались, они всегда убедительны.
      Про "Скупого" можно сказать, что это комедия характера, оправленная в замечательную комедию интриги, причем интрига служит раскрытию характера. Скупость Гарпагона последовательно проявляется в его отношении к сыну, дочери, предполагаемой невесте, домочадцам и даже домашней скотине. У Гарпагона потребности богача. Ему все нужно - и богатый выезд, и дом со слугами, и молодая жена, которая польстилась бы на его капиталы, но при этом - самоощущение бедняка, который не может позволить себе ни малейшей лишней траты. Ему пришла пора тратить, а он все думает, как бы еще прикопить. Он готов всех обжулить, а потому в каждом готов видеть жулика. На этих комических противоречиях и строится характер Гарпагона. Но если каждое конкретное положение, в какое попадает Гарпагон, вызывает смех, характер в целом вызывает ужас. Комический Гарпагон - один из самых зловещих характеров, нарисованных Мольером. И не беда, что Гарпагон почти лишен конкретных социальных примет - именно благодаря своей "отвлеченности" этот образ оказывается применим к людям самых разных времен и жизненных положений. Французский буржуа XVII века имел полное право сказать, что не видит в Гарпагоне портретного с собой сходства, но всякий человек с определенного типа буржуазной психологией, в том числе и буржуа XVII века, покопавшись в тайниках души, мог бы найти немало общего между собой и героем Мольера. "Отвлеченность" комедии не мешала ее сатиричности. Даже, в известном смысле, подчеркивала ее.
      ...Значение мольеровского театра для мирового театрального процесса выяснилось еще при жизни великого комедиографа, причем произошло это впервые в Англии, которая и сама была издавна богата комическими дарованиями.
      Как ни старались пуритане покончить с театром, он не ушел в небытие. Это стало ясно уже тому поколению, на глазах которого сожгли шекспировский "Глобус" и другие лондонские театры. В 1660 году произошла реставрация Стюартов, и пуританские запреты были сняты. Тогда-то театр и вернулся к жизни. Не помешала ему и революция 1688 - 1689 годов, покончившая со Стюартами и прочно установившая в Англии парламентскую монархию.
      Это было не случайно. Драматурги Реставрации обновили английскую комическую традицию. Учась у Мольера и Шекспира динамике сюжета и обрисовке характеров, они вместе с тем сумели взглянуть на мир иначе, чем их предшественники. Они внимательно вглядывались в общественные механизмы. Создалась "комедия нравов" - комедия с очень сильной социальной тенденцией. Как легко догадаться, для такой драматургии шекспировская сцена уже мало подходила. Чтобы изображать людей в конкретных (а потому во многом и обыденных) обстоятельствах, нужна более подробная обрисовка быта. И вот из Франции заимствуется "сцена-коробка": ее ведь так просто превратить в кабинет вельможи, светскую гостиную или комнату буржуазного дома. Но в отличие от французов, ее подробно и достоверно обставляют. В середине XVIII века изгоняют зрителей со сцены. Появляется рампа. Она полосой света отделяет подмостки от зала, помогая образовать невидимую "четвертую стену", между актером и зрителем. Отныне герои могут жить на сцене, словно бы отгороженные от чужих глаз, в своем кругу. Театр остается театром, но театральность не так подчеркнута. Зрители все знают о героях, а те вроде бы о них и ведать не ведают. "Четвертая стена", абсолютно прозрачная для одних, для других столь же непроницаема. Разумеется, это не до конца, не всегда и не во всем так. Но именно в этом направлении развивается театр XVIII века. Это уже другой, непохожий на шекспировский театральный мир.
      И не мудрено. Мир за стенами театра тоже ведь теперь совершенно иной. С 1689 года - года последней революции в Англии - начинается эпоха Просвещения. Это была славная эпоха, начатая одной революцией и кончившаяся тремя: промышленной - в Англии, политической - во Франции, философской и эстетической - в Германии. За сто лет - от 1689 до 1789 года - мир преобразовался. Все больше выветривались остатки феодализма, все громче заявляли о себе буржуазные отношения, окончательно утвердившиеся после Великой французской революции.
      Люди XVIII века заново познавали мир. Они наследовали и развивали достижения научной революции XVII века, создали новую, материалистическую философию, выбившую почву из-под ног церковников-обскурантов, добились больших успехов в промышленности. Но им предстояло еще познать и самих себя в своем отношении к этому меняющемуся у них на глазах миру. В этом им помог театр. И не только каждому отдельному человеку, но и обществу в целом. Узнать правду - значит, одновременно освободиться от лжи. И не только от ложных представлений о человеке, мироздании и обществе, но и - в конечном счете, когда слово становится делом - от ложных, изживших себя общественных отношений. "Самое действенное и самое целесообразное средство вооружить непреодолимой силой человеческий разум и бросить вдруг в народ массу просветительских идей заключается, несомненно, в театре", - писал в 1773 году французский драматург Мерсье.
      Писать о людях в обыденных обстоятельствах значило писать одновременно о жизни, сформировавшей этих людей. И писать нелицеприятно - ведь драматурги Просвещения исходили из больших общественных и человеческих идеалов и решительно не принимали всего, что им противоречило. В трагедии они негодовали, в комедии издевались.
      В Англии судьба комедии оказалась непростой. На время блестящая традиция комедиографии Реставрации прервалась. На сцене воцарились сентиментально-нравоучительные пьесы, в которых от комедии только и было что название. Но в конце 60-х и, главным образом, в 70-е годы выяснилось, что создатели комедии нравов трудились не зря. В 1773 году была поставлена "Ночь ошибок" Оливера Голдсмита (1723 - 1774), которая до сих пор появляется на театральных афишах, в 1775 году - другая оставшаяся и поныне в репертуаре театров комедия - "Соперники" Шеридана и в 1777 году его же "Школа злословия".
      Ричард Бринсли Шеридан был крупнейшим английским драматургом XVIII века. Он и личностью был такой яркой и многообразной, а жизнь его была так насыщена событиями, что о нем писали и продолжают писать целые книги - не только о его пьесах, но и о нем самом.
      Он родился в 1751 году в старинной дворянской семье, успевшей к тому времени дотла разориться. Отец будущего писателя, Томас Шеридан, выдвинулся как актер, однако больше, чем своими сценическими успехами, прославился своим ужасным характером. Потеряв работу в театре, он переселился в курортный город Бат, где давал уроки дикции и красноречия проводившим там летний сезон аристократам. Он даже написал книгу, из которой, при всей ее несуразности, видно, как он был увлечен своим предметом. В ней доказывалось, что все недоразумения между частными и общественными лицами - включая монархов - от незнания правил красноречия. Правда, пример самого Томаса Шеридана должен был сразу же опровергнуть все его утверждения, но этого не произошло, и недостатка в учениках не было. Мать Ричарда Бринсли была писательница второстепенная. Денег в этой семье считать не умели. Кончилось тем, что родителям Шеридана пришлось спешно покинуть Англию, чтобы избежать ареста за долги. Потом они, кое-как уладив свои дела, вернулись и забрали сына из пансиона, где его держали из сострадания. С этих пор Ричард понял, что ему надо полагаться только на самого себя. Он занялся переводами и журналистикой и в короткий срок приобрел известность. Но одно событие прервало спокойное течение его дел. Соседями и друзьями Шериданов была семья музыканта Линли. За его дочерью, молоденькой Элизабет, чьей красотой и музыкальностью восхищался весь Бат, начал увиваться опытный ловелас, Ричард решил спасти ее и увез во Францию. Там они заключили фиктивный брак (к тому же незаконный - будучи протестантами, они обвенчались в католической часовне), но их заставили вернуться и без труда разлучили. Элизабет быстро выдвинулась как певица (ее портрет нарисовал сам Гейнсборо), Ричард стал учиться юриспруденции. Но жить друг без друга они уже не могли и скоро поженились. Элизабет не без сожаления отказалась от музыкальной карьеры, Ричард с легкостью - от юридической. Он знал, что ему суждено другое. И в самом деле - в январе 1775 года все уже понимают, что Англия, лишь год назад схоронившая Голдсмита, приобрела нового большого комедиографа. Поставлены "Соперники". А Ричарду в это время немногим больше двадцати трех лет!
      Так романтически начиналась жизнь Шеридана.
      Его карьера драматурга протекала гладко. Его имя было гарантией успеха. Каждая его пьеса с восторгом встречалась публикой. Но он писал комедии всего лишь пять лет.
      Драматургический успех не удовлетворил Шеридана. В 1776 году ушел на покой великий актер и режиссер Дэвид Гаррик, стоявший во главе главного лондонского театра Дрюри Лейн, и Шеридан купил у него патент, дававший право руководить этим театром. Театральным деятелем Шеридан оказался неудачливым. Еще в 1794 году он, не пожалев денег, расширил в два раза и сделал более удобным зрительный зал, принял меры против пожара. Сцена за несколько минут превращалась в озеро, и в день открытия театра один из актеров плавал по нему на лодке. Пятнадцать лет спустя это здание сгорело дотла. Когда театр догорал, Шеридан сидел в кабачке напротив и потягивал винцо. На вопрос о том, как он может так спокойно созерцать это ужасное зрелище, он ответил: "Неужто я не вправе выпить бутылочку у своего камелька?"
      Шеридан и в самом деле мало думал тогда о театре. В 1780 году он стал членом парламента, где активно боролся за признание независимости американских колоний. Когда США выиграли воину против английских колонизаторов, американский конгресс специальным постановлением отметил заслуги Шеридана. В качестве государственного деятеля Шеридан занимал видные посты в министерстве иностранных дел, в адмиралтействе и министерстве финансов, но подлинную славу приобрел своими парламентскими речами. В 1794 году он выступил в защиту молодой французской республики, в 1787 и 1788 годах - с обвинениями против генерал-губернатора Индии Уоррена Гастингса. Эти речи против колониализации принесли ему славу великого оратора. Стоило ему появиться на трибуне, и он подчинял себе зал. Люди плакали, смеялись, радовались, негодовали - и так много часов подряд...
      И все же на этого, на первый взгляд столь удачливого, человека обрушивались несчастье за несчастьем. В 1792 году, тридцати восьми лет от роду, умерла Элизабет. Пожар театра в 1809 году его разорил. Он потерял место в парламенте. Последние семь лет своей жизни он оставался не у дел и все больше нищал. Только его смерть заставила вспомнить, какого значительного человека потеряла Англия. Шеридан был похоронен в Уголке поэтов Вестминстерского аббатства, неподалеку от бюста Шекспира. Похороны его превратились в событие национального масштаба.
      Байрон потом говорил, что Шеридану удавалось все, за что он брался. Но, по общему признанию, лучшее, что он написал, - это "Школа злословия". Завоевав грандиозный успех на премьере, она с тех пор так и осталась одной из образцовых комедий XVIII века.
      У Шеридана была удивительная способность - знать и учитывать все, что сделали другие, и при этом оставаться самим собой. Более того - именно знание всей европейской комедиографии и помогает ему найти самого себя. Он все время учится у своих предшественников и все время с ними спорит.
      В этом смысле особенно показательна фигура сэра Оливера из "Школы злословия". Это резонер, которому, как у Фонвизина Стародуму, предстоит, по достоинству оценив окружающих, наградить достойных и осудить злых. Но как при этом непохож сэр Оливер на других резонеров XVIII века! Те были величавы, мудры и в действие до поры до времени не вмешивались. Ну а дядя Оливер? Возраст ему не помеха. Он придумывает то один план, то другой, выдает себя то за того, то за другого - словом, ведет себя скорее как комический слуга у Мольера. И обращения удостаивается соответствующего. Но истину все же узнает. Хотя отнюдь не благодаря беспристрастию, которым положено обладать резонеру. Когда Чарлз, распродавая портреты предков (а это - великое оскорбление для резонера, хранителя патриархальных устоев), отказывается продать портрет сэра Оливера, польщенный старик прощает ему все. Он пришел к Чарлзу, чтобы опровергнуть дурные слухи, а убеждается, что все - правда. Но какое теперь дяде до всего этого дело? Ведь Чарлз не продал его портрета!
      И все-таки сэр Оливер по-своему прав. Конечно, у Чарлза немало слабостей, но он честен, у него доброе сердце. Иное дело его брат Джозеф...
      Джозеф Сэрфес - один из самых знаменитых лицемеров, созданных европейской комедиографией. Шеридан опирался здесь на Мольера, но кто спутает мольеровского Тартюфа с шеридановским Джозефом Сэрфесом? На место религиозного ханжи пришел лицемер, пользующийся поддержкой светских господ, желающих прикрыть свои пороки клеветой на других.
      Великий английский писатель Генри Филдинг (1707 - 1754) писал в своем романе "История Тома Джонса, найденыша", что смешное это - "если открывается, что человек представляет собой нечто как раз обратное тому, что он собою изображает". Из этого же исходит и Шеридан. Однако не проскальзывает ли у этого драматурга, очень скоро ставшего радикальным политическим деятелем, мысль о том, что не только Джозеф, но и вся страна нечто как раз обратное тому, что она "собою изображает"? Так Шеридан, не выходя за рамки семейного конфликта, создает одну из лучших сатирических комедий XVIII века.
      При этом Шеридан уверен, что человеческие уродства обусловлены уродством общественным, и в человека веры не теряет. Особенно подчеркнута эта мысль в истории сэра Питера и леди Тизл. Сотни раз использованный драматургами фарсовый сюжет о молодой жене и старом муже, оказавшемся у нее под каблуком, приобретает вдруг у Шеридана новое звучание. На первых порах все развивается, как и положено в фарсе. Женившись на деревенской девушке, сэр Питер думал, что обезопасил свой дом от городских пороков. Напротив! Попав в столичное общество, новоявленная леди Тизл решает компенсировать себя за годы бедности и провинциальной скуки и оказывается ничуть не лучше своих лондонских приятельниц. Но все это, как вскоре выясняется, - наносное. Нет, не зря сэр Питер взял жену из деревни, где человеческая природа не извращена условиями столичной жизни! Очутившись в критической ситуации, леди Тизл выказывает себя женщиной честной, правдивой и достойной.
      Все это написано Шериданом с удивительной правдой характеров. Это и помогло успеху "Школы злословия".
      В Италии комедия нравов развивалась в иных обстоятельствах. Италия не принадлежала к числу ведущих стран Просвещения. Она представляла собой конгломерат разнородных государств, часть которых находилась в прямой зависимости от иностранных держав. Но просветительские идеи пустили корни и здесь. Особенно большие художественные плоды они принесли в Венеции. Некогда великая торговая держава, Венеция переживала в XVIII веке экономический упадок, но сохранила, более того - сумела развить свою культуру. В этом небольшом городе работало семь театров - столько же, сколько в Париже и Лондоне, вместе взятых. На карнавал в Венецию съезжались люди со всей Италии, а многие проделывали и трудный путь из других стран Европы.