Теоретическая лингвистика и судебная лингвистическая экспертиза

К.И. Бринев

Теоретическая лингвистика и судебная лингвистическая экспертиза

Монография

Рецензенты:

доктор филологических наук профессор П.А. Катышев (КемГУ);

доктор филологических наук профессор Т.В. Чернышева (АлтГУ);

доктор филологических наук профессор КБ. Лебедева (АлтГПА)

Введение

В начале 90-х годов прошлого века появилась новая отрасль лингвистического знания – юридическая лингвистика – наука, предметом которой является зона пересечения языка и права. Появление новой отрасли стимулировало активизацию междисциплинарных исследований, имеющих свои специфические проблемы. Как правило, эти проблемы связаны с филологическим обеспечением профессиональной юридической деятельности в различных ее проявлениях (законотворчество, законоприменение, судебное красноречие, судебная экспертиза).

Лингвистика, начав взаимодействие с юриспруденцией и юридической деятельностью, обрела новую и достаточно широкую сферу применения, и значимость теоретической лингвистики для юриспруденции в настоящее время не вызывает сомнений и признается многими исследователями [Берг, 2004; Галяшина, 2003; Горошко, 2006; Губаева, 2002; Иваненко, 2006; Нефляшева, 2001]. Лингвистика в этом аспекте выступает в инструментальной функции: лингвистические знания позволяют решать актуальные социальные задачи (в частности, лингвистическая экспертиза служит одним из способов получения доказательственной информации). Однако не является достаточно разработанным вопрос о значении юриспруденции для фундаментальной теоретической лингвистики [Голев, 2009]. Это значение оценивается как периферийное и соответствует общему представлению о том, что прикладные аспекты языкознания – периферийная область для науки [Голев, Матвеева, 2006]. Однако «фоновость» прикладных аспектов языкознания, по нашему мнению, не может быть переоценена. На глубинном уровне теоретическое и прикладное исследования представляются в каком-то отношении единым целым. Эта целостность может быть обоснована логически.

Исследование, которое осуществляет лингвист в ходе проведения судебной лингвистической экспертизы, представляет собой вид ситуационного объяснения [Поппер, 2006]. Базовым вопросом для такого вида описания является вопрос следующего типа: «Что происходило тогда-то?» Ответ на этот вопрос подразумевает знание общих высказываний вида: «Всегда, если X, то У», которые и являются теоретическими высказываниями. Таким образом, исследования в области лингвистической экспертизы необходимо предполагают наличие какой-либо теории. Это также объясняет и возможность обратного воздействия лингвистических экспертных исследований на теоретическую лингвистику: если лингвист сталкивается с ситуацией, когда он не способен дать удовлетворительного объяснения тому, что происходило в конкретной спорной ситуации, это, по меньшей ;мере, свидетельствует о том, что на теоретическом уровне отсутствует удовлетворительное описание или объяснение какого-то типа ситуаций, а это может стимулировать теоретические поиски и привести к пересмотру лингвистических теорий.

На методологическом уровне описанная ситуация означает то, что лингвистическая наука, получившая еще один выход в практическую сферу, приобрела также новую область верификации и фальсификации своих теоретических предположений и описаний. В этом смысле лингвистическая экспертология и лингвистическая экспертиза выступают для теоретической лингвистики в качестве своего рода нового материала, на котором можно проверить теоретические лингвистические построения и апробировать их эффективность.

Необходимость предпринятого исследования обусловлена как внутренними, так и внешними факторами развития лингвистического знания. К числу первых факторов относится, прежде всего, необходимость осознания основ лингвистической науки, ее места в гуманитарном знании, качеств и свойств собственно теоретического исследования языка, а также возможности его развития. Вторые факторы организуются вокруг недавно возникшей отрасли прикладной лингвистики – юридической лингвистики [Араева, 2006а, 2006б; Баранов, 2007; Бутакова, 2003, 2007(а), 2007(б); Галяшина, 2003, 2005, 2006; Голев, 1999, 2002; Доронина, 2004, 2008; Иваненко, 2006; Кара-Мурза, 2003, 2004; Катышев, 2001; Лебедева, 2000; Матвеева, 2002, 2005; Мишланов, 2007; Осадчий, 2006, 2007; Чернышова, 2000, 2002; Шарифуллин, 2005, 2007] и, в частности, одной из ее подотраслей – лингвистической экспертологии. Для последней особенно актуален вопрос о применении существующих лингвистических теорий при установлении доказательственных фактов в ходе экспертного исследования спорных текстов.

Две названные группы факторов, как уже нами отмечалось выше, на глубинном уровне восходят к одной проблеме – проблеме теоретического знания как знания, решающего конкретные проблемы эмпирического характера, объясняющего и описывающего факты. Различие обусловлено лишь тем, что при собственно теоретическом исследовании проблемы и факты возникают как результат прогресса научного познания, они напрямую не связаны с социальной жизнью общества, тогда как во втором аспекте проблемы и факты возникают как результат социального заказа.

Необходимость работы обусловлена и тем, что в настоящее время, по нашему мнению, в лингвистике явно не обсуждается вопрос о качестве теорий, лежащих в основе лингвистической науки. Особенно это касается отражательного уровня теоретических построений. Такие вопросы, как «Какие факты реальной действительности описывает теория? Какие теории применяются в прикладных областях знания и как они применяются?», не получают надлежащего освещения как в теоретической, так и в прикладной лингвистике. Это связано с тем, что в современной теоретической лингвистике явно ослаблен описательный момент, описательный в том смысле, что любая теория описывает и объясняет то, что происходит в реальной действительности. В настоящее время в лингвистике теория – это нечто абстрактное и весьма слабо соотносящееся с реальностью, которая связана с эмпирическим базисом науки (существует, например, проблема фактического содержания лингвистических терминов и описаний [Хомский, 1972] и проблема психологической реальности лингвистических гипотез [Человеческий фактор…,1991, с.82]. Само употребление слов «теоретическое» и «теория» в лингвистических исследованиях движется в сторону словоупотребления, осложненного следующей коннотацией: «Общие отвлеченные рассуждения, соображения в противовес практической деятельности или реальной действительности» и отдаляется от дескриптивного значения: «Совокупность научных положений, обосновывающих общий принцип объяснения каких-л. фактов, явлений».[1] Этот эффект, по нашему мнению, возникает в связи с тем, что наука в процессе объяснения переходит от известного к неизвестному. «Объяснение в чистой науке всегда представляет собой логическое сведение одних гипотез к другим – гипотезам более высокого уровня универсальности; сведение “известных фактов” и известных теорий к предположениям, которые известны нам гораздо меньше и которые еще нуждаются в проверке» [Поппер, 2004, с.110]. В частности, постулируются ненаблюдаемые объекты [Шаумян, 1965] и новые отношения. Таким образом научное знание отдаляется от того, что именуют непосредственными данными, и создаются определенные трудности в интерпретации теорий и терминов, употребленных в этих теориях, вопрос, на что они указывают, время от времени возникает в лингвистике [Звегинцев, 2001; Человеческий фактор, 1991], отсюда возникают сомнения в том, что эти теории и термины вообще что-то означают [Лемов, 2004], а процесс теоретического исследования кажется похожим на отвлеченное от реальности рассуждение. Результаты этого процесса наиболее ярко иллюстрируются концепциями, в которых указывается на то, что лингвистические теории – это конструкты, этим названием актуализируется мысль о том, что в каком-то отношении невозможно говорить о соответствии конструктов действительности. Естественно, что деятельность по созданию конструктов вполне можно определить как общие отвлеченные рассуждения, соображения в противовес практической деятельности или реальной действительности. Таким образом появляется представление о том, что теория – это нечто отвлеченное от действительности, слабо с ней связанное или, по крайней мере, непонятно, каким образом связанное. Более умеренной в этом аспекте оказывается идея огрубления, которая связана с постулированием неизбежности огрубления реальной действительности при теоретическом исследовании, эта идея восходит к эссенциалистским представлениям о познании. (Под эссенциализмом мы понимаем гипотезу, согласно которой возможно познание реального мира при помощи окончательных, далее необъяснимых сущностей [Поппер, 2002]). Эта гипотеза наиболее отчетливо обнаруживается в представлениях о функции общих (нарицательных) слов естественного языка, согласно которым нарицательные слова обозначают вещи и явления, объединенные скрытой сущностью, цель научного познания при таком подходе заключается в обнаружении этой скрытой сущности.) Идея огрубления иллюстрирует скептический вариант эссенциализма, фактически утверждается, что истинная сущность мира или явления не может быть до конца познана, но тот факт, что она, согласно этой концепции, существует, не вызывает сомнений. Таким образом, тот факт, что при описании происходит огрубление реальности, свидетельствует о том, что описания в каком-то смысле не соответствуют действительности, поскольку эта действительность не такова, каковой она описывается. Эта теория поддерживается другим утверждением, которое связано с принятием субъективной теории истины: описания всегда релятивны, по крайней мере, относительно языка и человеческой природы, поэтому человек описывает только так, как способен видеть, слышать, чувствовать или выражать свои мысли, и, следовательно, теории неизбежно огрубляют и не могут описать то, какова ситуация или вещь на самом деле.

В монографии развивается концепция, согласно которой теоретическая деятельность – это деятельность по созданию конструктов в том смысле, что теории – это человеческие изобретения, в этом аспекте они, действительно, конструкты, но это не означает, что они не могут соотноситься с действительностью. Некоторые лингвистические теории, возможно, слабо соотносятся с действительностью или вообще с ней не соотносятся, но это не является необходимым свойством лингвистических теорий и следствием того, что теория обладает отвлеченностью или теория – это конструкт, который заведомо неверно представляет то, на описание чего он направлен. Автор работы исходит из другой теоретической предпосылки, согласно которой а) если некоторая теория огрубляет, то, если найдена другая теория, которая больше соответствует действительности, ее необходимо предпочесть первой теории, б) если теория не связана с действительностью или слабо с ней связана, то необходимо разработать теорию, которая была бы с ней связана или связана больше, чем предыдущая.

Такая точка зрения предполагает признание следующих презумпций: первая связана с тем, что в лингвистических описаниях мы можем использовать теорию корреспондентной истины [Аристотель, 1999; Вригт, 1986; Дэвидсон, 1986; Лакатос, 2003; Остин, 1999; Поппер, 1992, 1993, 2002, 2004; Рассел, 1997, 2007; Тарский, http://khazarzar.skeptik.net/books/tarski01.htm], другими словами, истины как соответствия фактам, вторая – с отказом от концепции исходной, далее не объяснимой сущности явления (вещи, отношения и т. п.), а также с признанием того, что теоретические построения при помощи критики могут приближаться к истине [Кубрякова, 2004; Лакатос, 2003; Поппер, 1992, 2002, 2004; Звегинцев, 2001]. Иначе говоря, теории могут прогрессировать в описании действительности, но это не предполагает установления окончательной единой истины, которая может быть сформулирована в одном высказывании, или установления окончательной сущности какого-либо явления. В работе также принимается концепция методологического номинализма, согласно которой термины представляют собой не наименования группы вещей, явлений или свойств, объединенных какой-либо сущностью, но сокращения для описательной эмпирической информации, а общие слова – гипотезы об объектах реального мира, которые могут быть фальсифицированы при помощи фактических высказываний.

Таким образом, в настоящем исследовании признается, что базовой функцией теории является описание и объяснение эмпирических высказываний; теория – это то, что отвечает на вопрос, почему факты таковы, каковы они есть.

При таком подходе грань между прикладной и теоретической наукой представляется недостаточно четкой. Как уже было отмечено, теория призвана решать какую-то проблему, при этом проблема должна носить фактический характер, другими словами, теория объясняет факты, утверждения о реальной действительности. Таким образом, теория – это то, что объясняет реальное положение дел. Естественно, это не означает, что теоретическое напрямую связано с прикладным, не все теории автоматически имеют прикладное применение, теоретическое не нуждается, строго говоря, в прикладных проблемах, но обратное неверно, так как любая прикладная разработка основана на какой-либо теории. Такая теория, безусловно, может не быть явно сформулированной, более того, прикладная разработка может быть основана и на теории, которая не входит в ядро теоретической дисциплины, в рамках которой рассматриваются прикладные проблемы. Особенно это стало заметным в юридической лингвистике и в экспертных исследованиях, где факт, что экспертные исследования базируются на лингвистических теориях, только постулируется, но нигде не эксплицирован, а сами экспертные исследования, скорее, строятся на теориях, основанных на здравом смысле с наличием лингвистических терминов. Необходимо также отметить, что все фактические ситуации, которые возникают или выявляются в ходе прикладных исследований, могут и в каком-то отношении должны быть рассмотрены в рамках существующих теорий. Особенно значимы в данном аспекте те факты, которые противоречат принятым теориям, так как наличие таких фактов может свидетельствовать об ограниченности объяснительных возможностей этих теорий и их объяснение может послужить основой для их улучшения или пересмотра вплоть до отказа от существующих теорий и разработки новых.

Так, например, исследования в области лингвистической экспертологии выявили, что лингвистические теории недостаточно «мощны» для того, чтобы описывать события, которые происходят в конкретное время и в конкретном месте. Мы считаем, что это отражает общее состояние лингвистической теории: практически никогда принятая или вновь разработанная теория не влечет очевидных прикладных решений, но очень часто прикладные задачи, которые пытается решить лингвистическая наука, показывают, что она не в состоянии добиться удовлетворительных прикладных результатов. Этот факт не смущает лингвистическое сообщество и, как правило, не вызывает пересмотр лингвистических концепций (тогда как это необходимо), скорее, лингвисты склонны придерживаться своих убеждений, несмотря на то, что они не приводят к каким-либо ощутимым результатам. Эти факты, если они истинны, иллюстрируют то, что теоретическая лингвистика не является мощной отраслью знания, в противном случае глубина исследования объекта лингвистики (ее внутреннее развитие) облегчала бы решение прикладных проблем. В настоящее время этого не наблюдается, а потому интерес к теоретической лингвистике и ее основаниям не может быть недооценен и вопросы о том, какие теоретические презумпции лежат в основе лингвистических описаний, присутствуют ли в лингвистике эмпирические теории, опровержимы ли эти теоретические презумпции опытными данными, являются центральными. В работе осуществляется попытка анализа таких предпосылок и следствий, которые влекут эти предпосылки для лингвистики, фактическим материалом исследования при этом выступает новая отрасль прикладных лингвистических знаний – судебная лингвистическая экспертология.

Таким образом, с одной стороны, работа носит метатеоретический характер, в ней осуществлена попытка построения «теории о теории». Эта попытка еще далека от признака «системное», но системные исследования в этой области являются, скорее, перспективой данной работы и в дальнейшем способны составить содержание особой дисциплины, которую можно было бы назвать «метатеоретической лингвистикой», настоящая же работа лишь фрагментарно отражает проблемное поле названной дисциплины.

Но более всего, на наш взгляд, проведенное исследование связано с разработкой теоретических основ новой дисциплины – лингвистической экспертологии. Описанные выше теоретические презумпции в предпринятом исследовании спроецированы на теоретическое обоснование принятия экспертных решений в ходе производства лингвистических экспертиз. Это особенно значимо, так как в настоящее время в лингвистической экспертологии доминирует сугубо прикладной подход (его также можно назвать технологическим) к решению задач, которые ставятся правоохранительными органами перед лингвистами. Сущность этого подхода заключается в том, что считается истинным утверждение, согласно которому лингвистические теории даны нам при экспертном исследовании и они удовлетворительны (или, по крайней мере, могут стать удовлетворительными при определенной их коррекции) для выполнения экспертных заданий. Таким образом, лингвистическая экспертология оказалась методикоцентричной. Одной из важнейших задач, которые стоят в центре исследований в области лингвистической экспертологии, является задача по созданию методик проведения лингвистических экспертиз по различным категориям дел. В общем случае признается, что существующих лингвистических теорий достаточно для достижения поставленной задачи. Именно этот тезис, по мнению автора, является неудовлетворительным в части способности лингвистической экспертизы описывать факты, другими словами, производить описательные высказывания о событиях, которые имели место в конкретное время в конкретном месте, причем такие высказывания, что они могут быть истинными или ложными. Тот факт, что экспертные исследования базируются на лингвистических теориях, только постулируется, а сами экспертные исследования, скорее, строятся на теориях, основанных на здравом смысле, но не на фундаментальных теоретических исследованиях. Так, например, проблема разграничения фактитивности и оценочности (сведения и мнения) в рамках дел по 152 ГК и 129 УК никогда не была ясно сформулирована, скорее, предполагалось, что лингвистическое разграничение события и оценки автоматически помогает решить эту проблему [Матвеева, 2005]. Другими словами, никогда не ставился вопрос: какую реальную лингвистическую проблему мы решаем, когда проводим грань между описательными и оценочными высказываниями? На этот вопрос достаточно трудно ответить еще и потому, что в лингвистике весьма распространен тезис о том, что каждое высказывание субъективно, и этот тезис противоречит фактам разграничения дескриптивных и оценочных высказываний в реальных экспертных исследованиях, потому что если признается, что все высказывания субъективны, то исследовательская часть любого экспертного заключения должна строиться следующим образом: «Так как все высказывания субъективны, то высказывание Х публикации У является мнением».

Не менее проблематичным представляется состояние теоретического в делах по квалификации оскорбления. Тогда как достаточно ясной является юридическая проблема, которая решается при производстве лингвистических экспертиз по делам об оскорблении, совершенно неясна лингвистическая проблема, которую необходимо решить в этом случае. Тот факт, что лигвисты дали оскорбительным словам название «инвективные слова», не имеет никакого значения, потому что, дав новое название какому-то факту, невозможно получить нового знания, поэтому такие суждения в экспертных заключениях, как «в лингвистике данные слова относятся к инвективной лексике» достаточно малосодержательны, несмотря на то, что они истинны, поскольку определенные слова действительно называются в лингвистике словом «инвектива». Стоит отметить, что создание терминологического аппарата описания инвективы еще признается в качестве цели лингвистического теоретического изучения [Кусов, 2004, 2005], вероятно, при этом предполагается, что «переназывание» фактов другими словами способно решить реальные теоретические проблемы. В настоящей работе высказывается иное предположение: создание терминологического аппарата не имеет никакого значения, оно (создание) является в лучшем случае побочным продуктом решения реальных описательных проблем. Термин – всего лишь удобное средство, служащее для сокращения научного текста [Поппер, 1992].

Таким образом, тезису, согласно которому необходимо создавать методики, ведущие к принятию экспертных решений, в работе противопоставлен тезис, согласно которому необходимо обсуждать теории, на основе которых возможно построение методик или на которых они фактически строятся в настоящее время. Обсуждать, прежде всего, с точки зрения способности описывать факты, так как именно этот аспект лингвистических теорий представляется не совсем неудовлетворительным. Это необходимо еще и потому, что любая методика основана на какой-либо теории, следовательно, достаточно важно выявить теоретические предпосылки, на которых основана та или иная методика или принятие того или иного экспертного решения. Другими словами, нужно решать теоретические проблемы описательного характера. Иллюстрацией сказанного могут служить примеры явно сформулированных теоретических презумпций. Еще не так давно в качестве исходного методического тезиса признавалась необходимость описания текста как целого, так как именно целое показывает значимость частей и позволяет более точно квалифицировать тот или иной речевой факт. Но это частная теоретическая предпосылка, поскольку суждение «Любой текст, фигурирующий в судебном разбирательстве, принадлежит одному человеку», является потенциально фальсифицируемым суждением, а потому не меньшее значение имеет разработка описания речевых произведений, не объединенных одним замыслом, или как если бы они содержали части, произведенные разными людьми.

Таким образом, вопрос заключается не в том, как построить приемлемую методику на описанном выше предположении, но вопрос должен быть поставлен в теоретической плоскости, а именно соответствует ли эта теория фактам, возможно ли ее критиковать и опровергнуть, возможно ли вместо нее предложить другие теории, которые лучшим образом описывают факты и т. п. Иными словами, в настоящее время более актуален вопрос о том, продуктивно ли представление, что целью теории является разработка терминологических аппаратов, но не вопрос о том, как можно в короткие сроки разработать приемлемый терминологический аппарат для описания оскорбления.

Эти тезисы, на наш взгляд, достаточно актуальны в настоящее время, когда в прессе появляются сообщения о том, что такой-то группе авторов поручена разработка методики проведения лингвистической экспертизы (нам также известно, что в некоторых ведомствах они уже существуют). Автор сомневается, что эти методики будут эффективны (а если они уже созданы – то эффективны) в силу того, что было сказано выше о лингвистической экспертизе и лингвистических теориях, которые лежат в основе этих методик, с их непродуктивным акцентом на проблемы определения терминов и выявления сущности лингвистических феноменов. Более того, эти методики, получившие гриф «Для служебного пользования» закрыты для обсуждения, что не является, на наш взгляд, положительным моментом, который стимулировал бы их развитие.

Глава 1 Теоретические основы исследования

Юридическая лингвистика возникла, бесспорно, как прикладная отрасль лингвистической науки. Но исследования в области лингвистической экспертизы выявили, что теоретическая лингвистика не готова решать конкретные исследовательские задачи. Эта ситуация неслучайна, она обусловлена состоянием теоретического познания языка и речи, сразу необходимо отметить, что «теоретическое» в данном случае нами понимается в его «первичном» научном смысле, согласно которому теория – есть описание и, конечно, объяснение фактов или, другими словами, фрагментов реальной действительности. Решая конкретные экспертные задачи в рамках лингвистических экспертиз спорных речевых произведений, автор пришел к выводу, что в лингвистике практически отсутствует такая научная категория, как категория «факт»; в ней (лингвистике) есть материал, но нет фактов, всегда, например, относительно лингвистического исследования мы можем услышать вопрос: «На каком материале вы выполнили исследование?», но практически никогда: «Какие факты позволяют вам делать такие-то утверждения, и почему вы думаете, что эти факты позволяют вам утверждать то-то и то-то?».

Юридическая лингвистика (а точнее, ее подотрасль – лингвистическая экспертология) «выявила» проблему факта недвусмысленным и причудливым образом – с одной стороны, это глобальная проблема фактических описаний продуктов речевой деятельности, которая возникает в экспертных исследованиях. Эта проблема ясно может быть сформулирована, по нашему мнению, следующим образом: «Каковы те факты, которые могут быть установлены в результате лингвистического исследования?» или – с несколько другой стороны – «Как мы используем наши объяснения для того, чтобы утверждать, что в мире происходило (происходит) то-то и то-то?».

Вторая, на первый взгляд, сугубо техническая проблема, касающаяся разграничения фактов и мнений, событий и оценок, которая возникает в экспертной практике по делам о распространении не соответствующих действительности порочащих сведений и клевете, поставила вопрос об интерсубъективности естественного языка, который удовлетворительно можно сформулировать следующим образом: «Высказываем ли мы при помощи языка утверждения о реальности или все наши утверждения – это только интерпретации, которые на самом деле только наши интерпретации, и они не соотносятся с миром?»

Эти два вопроса, конечно, различны, но в экспертной практике, юридической лингвистике и теоретической лингвистике они нераздельны в том отношении, что лингвистика одинаковым образом «ведет» себя по отношению как к собственно языковому аспекту фактитивности, так и к его металингвистическому аспекту, а решение проблемы факта, как нам кажется, определяет наше научное поведение как на уровне принципов построения теорий, так и на уровне наших деклараций об устройстве и функционировании естественного языка.

В данном случае оказываются важными две стороны решения этого вопроса, первая связана с проблемой субъективности / объективности языка, вторая – со статусом общих понятий в языке, первая «эксплуатируется» явно при описании языка-объекта, например, русского, вторая кладется неосознанно в основание лингвистических теорий. Решение, которое принято в современной лингвистике и первой, и второй проблемы, лишают фактитивности любую деятельность, как деятельность, осуществляемую на естественном языке, так и деятельность, осуществляемую на языке науки (лингвистики). Следствием этого является тотальный интерпретационизм, относительно которого, думаем, будет справедливым сказать, что этот принцип никто не старается ограничить. Для того чтобы высказанные утверждения были максимально ясными, кратко рассмотрим эти две концепции и следствия, которые они влекут.

1.1. Субъективистская теория истины в теоретической лингвистике

Категория субъективного и объективного долгое время принималась в качестве инструмента (быть может, даже основного) описания языка, при этом, будучи заимствованной из философии, была принята лингвистикой некритически и в настоящее время используется в лингвистике и лингвистической экспертизе также достаточно некритически (напомним о весьма популярных сегодня тезисах современной антрополингвистки и когнитивной лингвистики). В разное время эта категория «работала» в различных направлениях: в период расцвета диалектического материализма она вводилась для того, чтобы подчеркнуть диалектическое единство субъекта и объективного мира, связь языка и речи как инструментов и видов человеческой деятельности с объективными отношениями – отношениями в реальной действительности. (Считалось, например, что категории языка обусловлены объективными отношениями в том смысле, что они (языковые категории) эти объективные отношения отражают) [Будагов, 1983; Колшанский, 1975; Мигирин, 1973; Панфилов, 1977]. В настоящее же время очевиден субъективистский подход к решению данной антиномии. Язык и речь интерпретативны: в мире нет истины и лжи, кроватей, кошек и собак, отношений «слева» и «справа» и т.п. – все это суть человеческие категории (в терминологии Ф. Бэкона – «идолы рода»), от которых нельзя избавиться, так что человек «обречен» интерпретировать мир, то есть приписывать ему свои человеческие категории, видеть его через призму этих категорий, в результате чего действительное положение дел, естественно, искажается, и поэтому мы никогда не узнаем, как обстоят дела на самом деле. Можно использовать и терминологию И. Канта: «Мы никогда не узнаем, какова на самом деле вещь в себе».

В книге развивается иная точка зрения на данную проблему, которая восходит к разработкам К. Поппера [Поппер, 2002, 2004]. Согласно этой позиции категории и суждения, действительно, являются человеческими в том смысле, что человек накладывает (как это понимал, например, И. Кант) эти категории на мир, но тот факт, что при этом человек способен ошибаться и фактически ошибается, говорит о том, что утверждения, несмотря на то, что они человеческие, это утверждения о мире в том смысле, что они могут соответствовать и могут не соответствовать реальному положению дел. Таким образом, из факта потенциальной ложности вытекает другой факт: наши утверждения не произвольны относительно того, что называется реальностью, наши утверждения принимаются и отбрасываются в рамках принципа их соответствия действительности, но не в рамках принципа договоренности (конвенционализм) [Айдукевич, http://www.catholic.uz/tl_files/reading_room/aidukevich_kartina_mira] или практической их целесообразности (прагматизм). А отсюда – оппозиция субъективного и объективного в том виде, в котором она представлена в современной лингвистике, не является продуктивной как для описания свойств естественного языка, так и на уровне лингвистической методологии. С методологической точки зрения следствием субъективизации является, как мы уже отметили, безграничный интерпретационизм лингвистических теорий, фактически «узаконенный» в лингвистике как науке. Традиционная формула «Каждый прав со своей точки зрения» есть не что иное, как форма субъективизма, которая вырастает, в том числе и из свойств языка, при помощи которого одно и то же можно назвать по-разному тем самым, придавая ему (одному и тому же) различной степени оттенки смысла от неуловимых до противоположных.

Поясним суть концепции интерпретационизма. Можно выделить две формы интерпретационизма – методологическую и фактическую. Методологический интепретационизм присутствует на металингвистическом уровне, то есть интерпретационизм является одним из принципов построения научной лингвистической теории. Мы уже указали, что его основная формула «Каждый прав со своей точки зрения». Лингвистические работы, как правило, начинаются с перечисления различных точек зрения, относительно которых утверждается, что исследователю удалось описать какой-то аспект реальности и со своей позиции (или с позиции этого аспекта) он прав. Очевидно, что такой методологический интерпретационизм ведет к теории субъективной истины, где истина – это результат интерпретации ученым какого-то явления. В формулировке «все правы со своих точек зрения» этот субъективизм виден отчетливо и не требует усилий по доказательству. Если все истинно и ничего не ложно, то тогда, безусловно, что истина – это продукт ментальных состояний субъекта (ученого), но так же верно, что такая истина ничего не говорит о мире, а только о ментальных состояниях породившего теорию в том смысле, что он (ученый) так видит это положение дел, тогда как другой может видеть его совершенно по-иному и тоже будет по-своему прав. Время от времени возникающие в лингвистике дискуссии (мы думаем, что выражение «время от времени» очень точно отражает состояние критического обсуждения проблем в лингвистике) порождены только тем, что ученые не понимают друг друга, а не различными позициями по поводу решения вопросов относительно реального положения дел, и если они друг друга поймут (а это считается безусловно возможным), когда, например, договорятся в значении терминов, то проблема исчезнет сама собой.

Второй принцип объяснения различия точек зрения – через объективную категорию «аспект» – не так очевидно связан с субъективистским характером истины в лингвистике, но все же не перестает быть от этого субъективистским. Поясним данный тезис. Мы всегда можем употребить объективное слово «аспект» по отношению к новой интерпретации явления, более того, мы всегда можем придумать, если очень захотим, что это за аспект, поэтому в данном случае мы спасаем «субъективистский плюрализм» при помощи введения объективного слова. Если бы мы хотели, чтобы наши исследования являлись не только спасением субъективной теории истины, но и претендовали бы на статус описания фактов, то мы должны были бы иметь ответ на вопрос, каковы те ситуации, когда точка зрения не отражает никакого аспекта реального положения дел. Очевидно, что в лингвистике так вопрос попросту не ставится, а потому и относительно теории аспектов наличие противоречивых позиций объясняется субъективно – как тот факт, что люди просто говорят о разных вещах и не понимают друг друга. Если бы они поняли, о каких вещах они говорят, то проблема бы «ушла сама собой», так как все бы, очевидно, согласились друг с другом. Отметим, что в каждом случае мы всегда можем придумать (и даже в некотором отношении – хотеть придумать) эти разные вещи, чтобы спасти истинность всех утверждений. Так что методологический интерпретационизм (или «субъективистский плюрализм») является весьма «слабой» теорией истины в том смысле, что вся теоретическая деятельность сводится к признанию истинности любых утверждений, и этот факт определяет, что ученый, который отстаивает такую ценность, вынужден любыми способами спасать эти представления, когда они начинают противоречить фактам. Такая концепция защищает истинность, поэтому под то, что считается истинным (а истинным считается, как мы отметили, что все является истинным) «подстраивают» все остальные факты, которые в различной степени соответствуют исходному «истинному» утверждению, вплоть до фактов, которые противоречат этому утверждению. Самый удобный, кстати, способ спасения – попросту «не замечать» противоречащие факты, ссылаясь, например, на то, что любая теория неизбежно огрубляет действительность, а потому можно придумать сначала теорию для той группы фактов, которые хорошо объясняются, а потом объяснить остальные (такие теории называются ad hoc теориями). Но необходимо напомнить, что отбрасываются теории, факты не могут быть отброшены, факты таковы, каковы они есть, и если теория не объясняет всех известных фактов, то именно она должна быть отброшена, но не отброшены те факты, для которых выдвинутое объяснение не является удовлетворительным.

Методологический интерпретационизм тесно связан с интерпретационизмом фактическим. Последний вытекает, по нашему мнению, из факта, что при декодировании реальных речевых сообщений всегда остается возможность для индивидуального понимания этих сообщений. Фактический и методологический интерпретационизм связаны между собой, вероятно, как причина и следствие, и второй – проекция первого (хотя мы в этом не уверены) в сферу построения научных теорий. С фактическим интерпретационизмом мы встречаемся при преподавании практически всех лингвистических дисциплин, а более всего в курсах, которые посвящены интерпретации текста. Он заключается в том, что понимание текста зависит исключительно от субъекта декодирования, так что мы можем дойти до утверждений что текст, понимаемый Х-ом в 13.00, отличается от текста, понимаемого тем же Х-ом в 21.00. Или предположим, что Х каждый день, просыпаясь, видит перед своими глазами один и тот же текст, естественно вывести, что Х понимает этот текст каждый раз по-разному и у Х-а нет ни одной тождественной интерпретации этого текста, потому что интерпретация субъективна и зависит, например, от психологического состояния Х-а. Когда разговор пойдет о двух людях, то очевидно, что субъективность ситуации еще более усилится, так как Х и У – это разные люди, а потому перед ними разный текст в том смысле, что он у них вызывает различные интерпретации. Не стоит говорить о том, что при таком подходе вопрос о том, каков этот текст на самом деле, излишен в том плане, что на него не может быть дан ответ (текст – это непознаваемая вещь в себе).

Особенно ярко фактический интерпретационизм получил свое развитие в идее семантических (концептуальных) каркасов, восходящих к работам В. фон Гумбольдта [2001], Б. Уорфа [1960], Р. Карнапа [http://www.philosophy.ru/library/carnap/02.html], У. Куайна [http://quine-ocr.narod.ru/online/quine.htm]. Эта идея существует в двух вариантах. Первый из них исходит из равноправности каждого концептуального каркаса, так что вопрос истинности трансформируется в вопрос истинности относительно того или иного каркаса. Д. Дэвидсон так охарактеризовал данную идею: «Считается, что концептуальные схемы являются способами организации опыта; их рассматривают как системы категорий, придающих форму чувственным данным; они также уподобляются точкам зрения индивидов, культур и эпох на происходящие события. И если перевода из одной схемы в другую вообще не существует, то тогда два человека, принадлежащих к различным концептуальным схемам, не смогут поставить в истинное соответствие свои мнения, желания, надежды и фрагменты знания. Даже сама реальность относительна к схеме: то, что считается реальным в одной системе понимания, может не считаться таковым в другой» [Дэвидсон, http://www.philosophy.ru/library/davidson/schem.html]. Таким образом, истина – это всегда истина относительно какого-то языка, который своими категориями задает определенное виденье мира. В современной лингвистике данное направление связано с исследованиями, посвященными языковой картине мира, где последняя – способ картографирования мира, естественно, что мир может картографироваться различными и притом равноправными способами. В центре таких концепций, как правило, находятся концепты или в другом аспекте слова, что порождает на методологическом уровне такое свойство лингвистических теорий, как вербализм. Рассмотрению этого свойства будет посвящен другой раздел, сейчас же остановимся на релятивности и субъективности теории истины, которая находится в основании описываемых теорий.

Отметим, что данная концепция, как это ни парадоксально, подразумевает введение такой сущности, которая эквивалентна кантовской вещи в себе. Другими словами, когда мы стоим на позиции концептуальных каркасов, то мы не явно подразумеваем два тезиса. Первый связан с релятивностью концептуального каркаса, а второй с признанием чего-то, что существует вне этого каркаса, это что-то всегда дается относительно какого-то конкретного каркаса и никогда не дается таким, как оно есть на самом деле. Терминосочетание «на самом деле» очень хорошо отражает мысль, что это что-то существует помимо любого концептуального каркаса.

Варианты развития этой концепции могут быть различными, мы можем постулировать, что вещь, какова она на самом деле, не может быть познана, потому что познание невозможно вне какого-то каркаса. Другой вариант заключается в том, что мы можем отказаться от постановки вопроса, каково это что-то на самом деле, считая его неважным и удовлетворяясь описаниями вещи относительно каких-то конкретных каркасов. Этот вариант, на наш взгляд, не отличается от первого, так как, думаем, что все-таки признается, что вещь на самом деле непознаваема, но познаваемы каркасы, тогда не нужно ее познавать, тогда как мы можем познавать вещь относительно каркасов. Отсюда можно вывести, что все каркасы истинны, нет критерия для сравнения каркасов между собой.

Второй вариант теории каркасов условно может быть назван «теорией привилегированного каркаса». Согласно этой теории какие-то каркасы признаются более ценными, чем остальные. Ценность каркаса, как правило, не определяется его способностью адекватно описывать действительность, но может быть ценностью, например, прагматического плана. Так появляются каркасы, в основе которых находится эмоциональное или моторное поведение человека [Лакофф, Джонсон, 2004], либо понятийное или перцептивное поведение [Магировская, 2009]. Возможно, что данные концепции связаны с поиском ответа на вопрос: «Что является лучшим источником нашего знания?». Однако, на наш взгляд, этот вопрос решается отрицательно в том смысле, что нет лучших источников нашего знания, и мы используем любые источники лишь бы информация, которую они предоставляют, соответствовала действительности. Таким образом, не может быть обоснован тезис, согласно которому наши логические выводы менее ценны для познания, чем эмоциональные переживания или моторный опыт обращения с вещами.

1.2. Принцип эссенциализма в теоретической лингвистике и его прикладное значение

Второй принцип, на котором основана лингвистическая наука,– это принцип эссенциализма в объяснениях, который, на наш взгляд, в теоретической лингвистике занимает центральное место. Эссенциалистский принцип теоретизирования восходит к философии языка Платона и Аристотеля и далее получил свое развитие в таком направлении философии, как средневековый реализм. Напомним, что платонизм (реализм) как философское течение решал спор об универсалиях в пользу существования абстрактных сущностей, таких например, как «благо», «дерево» и т.п. Вопрос о том, как возможно употребление общих слов по отношению к чему-то различному и одновременно чему-то тождественному (например, предметам), решался при помощи введения категории сущности вещи, которую Платон[2], например, выносил за пределы чувственного мира, а Аристотель помещал в саму вещь. К таким решениям можно относиться по-разному, но очевидно, что эссенциализм как тип методологической установки породил значимость вопросов «Что есть собака на самом деле?», вопросов, которые носят сугубо словесный характер. В лингвистике такие вопросы пока стоят в центре исследования. Вопросы «Что такое жанр, концепт, фрейм, лексическое значение?» относятся к разряду принципиальных, несмотря на то, что с какой-то стороны они не имеют никакого значения. Эти вопросы осложняются проблемой точности определения терминов (а, скорее, слов), решение которой, по мнению ученых, является ключом к познанию явлений языка и речи. Отсюда главным признается вопрос: «Как понимается то-то и то-то?» или «Как нам понимать то-то и то-то?» Этот вопрос считается важным всерьез, но очевидно, что при таком подходе лингвистика из науки о фактах превращается в науку об употреблении терминов. Эту проблему очень рельефно высветила юридико-лингвистическая проблема квалификации оскорбления, где эссенциалистская постановка вопроса в форме: «Что есть оскорбление?», и его эссенциалистское решение породили парадоксальное следствие – эксперт в заключении не может употреблять термин «оскорбление», так как это термин юридический.

Естественно, что данное положение не способствует фактическому описанию и объяснению оскорбления, где оскорбление «кусок» реальной действительности, который не зависит от своего названия, и тем более не принадлежит лингвистике или юриспруденции, более того, он не «нуждается» и в существовании этих наук. Потому вряд ли эффективно искать ответ на вопрос, что значит слово «оскорбление» в обыденном ли языке или языке юридическом (или сетовать при проведении экспертизы на то, что этот термин плохо определен), экспертный подход как раз предполагает другое – эксперт знает (или не знает) все (или не все) истинные предложения об оскорблении и умеет (или не умеет) ими пользоваться при ответе на вопрос, был ли факт оскорбления в данной конкретной ситуации, ситуации, которая является предметом судебного разбирательства. Такая номиналистическая переформулировка проблемы кажется нам продуктивной и ясной, и мы ее рассмотрим ниже, в данном же разделе остановимся на более подробном освещении теоретического принципа эссенциализма в теоретической и юридической лингвистике.

На методологическом уровне теория эссенциализма тесно связана с принятием теории определений. В данном разделе охарактеризуем эту теорию более подробно применительно к квалификации оскорбления. При теоретическом обсуждении вопросов, связанных с оскорблением, центральными проблемами, которые решает лингвист, занимающийся теоретическим обоснованием принятия экспертных решений, является вопрос, который сформулирован по типу: «Что есть Х?». Конкретные проблемные ситуации, которые рассматриваются по правонарушениям, которые связаны с оскорблением, формулируются в следующих вопросах: «Что есть оскорбление?» и «Что есть неприличная форма?». Два эти вопроса вытекают из соответствующей формулировки юридической нормы: «Оскорбление – это унижение чести и достоинства лица, выраженное в неприличной форме». Данная формулировка является не совсем определенной, что является, скорее, типичным, нежели удивительным. Известно достаточно большое количество работ, в которых отмечается эта неопределенность, а их авторы считают, что отсутствие определенности в вопросах, которые сформулированы выше, тормозит развитие экспертных исследований и делает эти исследования, по крайней мере, не очень эффективными, так как эксперт не знает, что он должен в результате установить [Сперанская, 1999; Степко, 2007; Шарифуллин, 2005].

Данные эссенциалистские теоретические презумпции восходят к нескольким тезисам. Первый тезис носит исключительно технический характер, согласно ему предполагается, что четкое определение способно устранить те проблемные ситуации, которые возникают в связи с неопределенностью слов «оскорбление», «неприличная форма», «честь», «достоинство» и т.п. Данная презумпция, по нашему мнению, не является обоснованной. Поясним последний тезис. Как это ни парадоксально, но все необходимые в теории термины являются неопределяемыми, их смысл может быть пояснен, но не определен, стремление же к окончательному определению всегда приведет к бесконечному регрессу в процессе определения. «Логический вывод сводит проблему истинности высказывания к проблеме истинности посылок, определение сводит проблему значения к значению определяющих терминов (т. е. терминов, которые составляют определяющую формулу). Однако эти последние по многим причинам, скорее всего, будут столь же смутными и путаными, сколь и термины, определение которых мы пытаемся построить. В любом случае нам далее придется определять термины из определяющей формулы, что приведет к новым терминам, которые, в свою очередь, также должны быть определены, и так далее до бесконечности. Нетрудно заметить, что требование, согласно которому следует определять все наши термины, столь же несостоятельно, как и требование, согласно которому следует доказывать все наши утверждения» [Поппер, 1992, с.26].

Действительно, если мы попытаемся определить в приведенной норме слово «неприличное», то можем получить следующий текст: «Оскорбление – это умаление чести и достоинства лица, выраженное в форме, не соответствующей, противоречащей правилам приличия». Таким образом, вместо одного термина, мы получили пять новых терминов, которые также способны вызывать вопросы формы «Что такое?». В данном случае мы либо должны признать, что эти пять терминов ясны интуитивно и не требуют своего определения (они исходны и неопределимы в нашем описании), либо осуществить еще одну подстановку, естественно, что введение новых терминов потребует новых подстановок. Эти подстановки могут осуществляться до бесконечности либо иметь характер круга в определении, что также является бесконечным определением. Таким образом, мы никогда не сможем остановиться в процессе определения наших терминов. Из этого вытекает, что в любой теории неизбежны неопределяемые термины, и это не связано с точностью этих терминов, термины теории могут быть неточны, но это не мешает теории описывать и объяснять факты.

Второй тезис носит идеологический характер и связан с определенными онтологическими предпосылками, а именно с тем, что неприличность или оскорбление как феномены реальной действительности обладают определенной сущностью, а потому если мы найдем (или откроем) эту скрытую сущность, то мы сможем успешно квалифицировать фрагменты речевых событий как оскорбления / неоскорбления или как приличные / неприличные, потому что эти речевые события будут разделять или не разделять выявленную нами сущность. При таком подходе необходимо актуализируется мысль о том, что какие-то признаки для оскорбления существенные (истинные признаки), а какие-то вторичные и несущественные (акцидентные признаки). Например, слово «неприличное» называет какую-то сущность, к которой причастны конкретные вещи (точнее сказать события), эти вещи одновременно одинаковы, так как разделяют эту сущность (может быть, конечно, в разной степени), но они и различны, так как очевидно, что в мире нет ни одной тождественной во всех отношениях вещи (события). Постижение сущности вещи и обеспечивает наше знание о том, как квалифицировать каждое конкретное событие, другими словами, если мы знаем ответ на вопрос, какова сущность оскорбления, то мы в каждом конкретном случае можем определить, являлось ли речевое событие оскорблением или нет. Эти онтологические предпосылки ведут к следующим следствиям. Научный анализ, который исходит из такой теории, уделяет внимание значению слов[3], но не описанию событий, которые имели место в конкретном месте в конкретное время. Основной вопрос в этом плане заключается в том, каково истинное значение слова Х. Сопоставим, например, два определения:

1. Оскорбление: Действие по знач. глаг. оскорбить – оскорблять при Оскорбить: Крайне обидеть, унизить кого-л.; уязвить, задеть в ком-л. какие-л. чувства.

2. Оскорбление – унижение чести и достоинства лица, выраженное в неприличной форме.

Если мы стоим на эссенциалистских позициях, то пред нами встанет вопрос, какие признаки существенны для оскорбления, а какие нет. Например, мы можем считать, что признак неприличной формы не является существенным для оскорбления, это вытекает из первого определения, но введен в право как конвенция и юридическое оскорбление является частным случаем лингвистического оскорбления. Далее мы можем поставить вопрос: насколько существен признак «наличия желания оскорбить» и можем решать его по-разному, констатируя, что этот признак не важен для лингвистики, но важен для юриспруденции или неважен для слушающего, но важен для говорящего. Мы можем также иметь в виду следующий факт, что возможны такие ситуации, что кто-то хотел оскорбить, но тот, кто являлся адресатом оскорбления, не оскорбился (вероятно, все или большинство сталкивались с такой ситуацией), и ставить вопрос, когда же действительно произошел факт оскорбления, а в принципе несколько другой вопрос, что мы будем называть словом «оскорбление» или каков истинный смысл слова оскорбления. Такая постановка вопроса ведет либо к релятивизму, либо к конвенционализму. Так, мы можем релятивизировать слово «оскорбление» по отношению к юриспруденции или лингвистике, по отношению к говорящему или слушающему [Стернин, 2006] и т.п. и рассуждать примерно следующим образом: «Для слушающего это было оскорблением, а для говорящего[4] – нет, или с лингвистической точки зрения это было оскорблением, а с юридической нет». Естественно, что такие решения ведут к неоднозначности интерпретаций одного и того же события[5], которая не может не сказаться на эффективности лингвистической экспертизы, так как мы вынуждены отвечать на поставленные вопросы следующим образом: «С точки зрения слушающего это оскорбление, а с точки зрения говорящего нет». Такая неоднозначность далее может быть преодолена либо конвенционально при помощи того, что мы договоримся употреблять слово «оскорбление» только по отношению к таким-то обстоятельствам и не употреблять по отношению к другим. Конвенция может носить как стихийный, так и сознательный характер.

В общем описанный подход не может быть признан удовлетворительным и не только потому, что в результате мы не можем добиться удовлетворительных экспертных результатов, этот подход не может быть признан исключительно по теоретическим соображениям.

Перейдем к описанию альтернативных теоретических предпосылок, которые способны удовлетворительно решить названную проблему. Первая предпосылка касается номиналистического подхода к значению терминов и слов. Согласно номиналистическому подходу левая часть определений не является важной, но представляет собой условность (этикетку), которая служит для называния определенных описательных и оценочных высказываний, другими словами определение – это сокращение для совокупности высказываний. «В современной науке[6] используются только номиналистские определения, т. е. вводятся сокращенные обозначения или символы для того, чтобы сократить длинный текст. Отсюда сразу же ясно, почему определения не играют заметной роли в науке. Дело в том, что сокращенные обозначения всегда, естественно, можно заменить более длинными выражениями – определяющими формулами, – вместо которых они и используются. В некоторых случаях это сделает наш научный язык весьма громоздким, нам придется тратить много бумаги и времени. Однако при этом мы не потеряем ни малейшего кусочка фактической информации. Наше «научное знание», в собственном смысле этого термина, совершенно не изменится, если мы устраним все определения. Единственный проигрыш будет связан с используемым языком, но не с его точностью, а только с его краткостью» [Поппер, 1992, с.22]. Из этого следует, что в науке мы всегда можем опустить левую часть определения, при этом мы не потеряем никакой значимой информации. Естественно, что при таком подходе снимается вопрос о сущности оскорбления, равно как и об истинном значении термина «оскорбление». Действительно, нет никакой возможности решить проблему, что более истинно: а) крайне обидеть, унизить кого-л.; уязвить, задеть в ком-л. какие-л. чувства или б) унизить честь и достоинство в неприличной форме. Эти высказывания равноправны и различны, они описывают частично схожие и частично различные события, которые могут иметь место. Естественно мы не можем ответить на вопрос, какое из событий более истинно или более важно, если конечно, забудем о левой части определения и не будем ставить вопроса о том, что такое оскорбление. Становится неважным и вопрос о том, каково истинное содержание слова «оскорбление», а также вопрос о сущности оскорбления, так как слова «оскорбление» теперь нет в нашем тексте, и мы можем никогда его более не вводить. Из этого вытекает достаточно важное следствие – в своих описаниях и объяснениях мы начинаем не с определения терминов, а с известных нам утверждениях о событиях, с предположительно истинных утверждений о том, что имеет (имело) место в реальной действительности. Например, мы предполагаем истинным следующее утверждение: «Некто может оскорблять, но есть человек, который не оскорбился». Это фактическое утверждение, оно может соответствовать действительности. Из этого не следует, что оскорбление (напомним, что слова «оскорбление» уже нет в нашем описании) релятивно относительно конкретной личности или ситуации в том смысле, что его объективно не существует, так как мы способны объяснить, почему такой факт имеет место в действительности. И если мы, например, выдвинем предположение о том, что отсутствие факта определенного психологического состояния связано с тем-то, то это также будет утверждением о том, какое положение дел имеет место в мире, а не свидетельством релятивности и субъективности какого-либо концепта или явления.

Таким образом, если мы были бы способны установить следующую совокупность фактов: Х услышал инвективное высказывание и оскорбился, при этом У не хотел оскорблять Х-а, то этого было бы достаточно для того, чтобы экспертный результат признавался удовлетворительным, так как судебная экспертиза назначается с целью установления фактов, другими словами событий, которые имели место в конкретном месте в конкретное время. Отметим, что части предложения, которое было высказано выше, связаны между собой логической связкой «И», поэтому предложение будет истинным, если истинны все составляющие его части. Так, сложное высказывание: «Х, знал, что фраза Z способна оскорбить У-ка и произнес фразу Z в адрес У-ка, а У не оскорбился» будет истинной только тогда, кода в реальной ситуации дела обстояли именно таким образом, как описано в этой фразе. Быть может, этот результат покажется тривиальным, но еще раз отметим, что именно такой результат, по нашему мнению, является удовлетворительным экспертным результатом. Лингвистическая же экспертология в настоящее время пытается установить действительный факт оскорбления, детально рассматривая определения оскорбления в юриспруденции и лингвистке и стараясь установить, какое определение более соответствует действительности или является истинным определением. Поэтому в некоторых работах интенсивно обсуждается вопрос о том, когда же имел место реальный факт оскорбления: а) когда говорящий хотел оскорбить и слушающий оскорбился, б) когда говорящий не хотел оскорбить, но слушающий оскорбился, в) когда говорящий хотел оскорбить, а слушающий не оскорбился. Думаем, что эссенциалистский принцип теоретизирования в данном случае нагляден: лингвист пытается решить вопрос, что является главным событием для того, что называется словом «оскорбление». Отметим, что эта проблема не может быть решена описательно, так как события не могут быть важными и не важными, они либо есть, либо их нет. Все описанные события равноправны, и если мы научились их устанавливать, то мы можем их установить. Если же некоторые мы не можем установить, то если нам задают вопрос об этих событиях, то мы сможем ответить лишь, что мы не можем сказать о них в силу того, что лингвистическая наука не способна описать эти события. Из этих примеров можно также понять, каким образом лингвистические описания релятивизируются: так, ситуация б) может быть сформулирована следующим образом. С точки зрения говорящего то, что было, являлось оскорблением, а для слушающего – нет. Далее вполне естествен вопрос: а было ли то, что было, оскорблением? И мы опять приходим к эссенциализму, так как вынуждены ставить перед собой вопрос: «Что такое оскорбление?». Отметим еще один аспект релятивности лингвистических описаний, который в настоящее время объясняется онтологически через принцип недискретности языка, а логически через тот факт, что двузначная логика неспособна описать сложные недискретные языковые и речевые феномены. Сразу же отметим, что мы не разделяем данного объяснения, и считаем, что описанная релятивность не вытекает из языковой онтологии и не иллюстрирует неспособность формальной логики описывать какие-либо фрагменты языко-речевой реальности, но эта релятивность есть релятивность словоупотребления: мы можем называть словом «оскорбление» различные совокупности фактов, и именно это ставит нас в тупик. Еще раз отметим, что мы можем не использовать слово «оскорбление», тогда релятивность, которая имела место, превращается в различные комбинации фактологических высказываний, которые могут быть истинными и ложными. Так, мы можем ошибиться в экспертном исследовании относительно факта, что кто-то оскорбился, но не ошибиться относительно того, что речевое поведение говорящего выглядело так, как если бы тот хотел оскорбить. Таким образом, если мы проводим экспертизу, то мы неверно описываем ситуацию, которая имело место в конкретное время в конкретном месте. Мы утверждаем, что говорящий хотел оскорбить слушающего и слушающий оскорбился, и наше утверждение ложно, так как в той ситуации имели место следующие события: говорящий хотел оскорбить и слушающий не оскорбился.

Есть еще одна сторона эссенциализма, на которую необходимо указать в данном параграфе: эссенциалистский принцип важности (большей реальности каких-либо свойств вещи или, наконец, сущности) коррелирует с тем, как факты представляются в правовых нормах, потому описания, которые разработаны при помощи эссенциалистской методологии, как это можно было понять из предыдущего изложения, очень напоминают юридические квалификации. Поэтому оказывается, что мы принимаем решения о том, какие факты будут квалифицироваться как оскорбления, а какие нет. Эта корреляция, безусловно, требует более подробного анализа, но в общем она может быть объяснена тем, что эссенциалистский принцип сущности не может не иметь неавторитарного или неконвенциоанльного характера. Опишем более подробно, каким образом то, что в дескриптивном эссенциализме называется «сущностью вещи», приобретает значимость в праве.

Правовая норма по своей природе относится к классу директивных (деонтических) высказываний. Это тип высказываний, который устанавливает ценности, тогда как дескриптивные высказывания направлены на то, чтобы описывать факты. Когда мы утверждаем, что запрещено убивать, то нашей целью не является описание того, каковы факты, но создание определенной линии нашего поведения, согласно которой мы не должны убивать, и если кто-то убьет, то он будет наказан, что тоже относится к линии нашего поведения. Таким образом, директивные высказывания указывают на то, как мы должны вести себя в конкретной фактической ситуации. Наше поведение в этом случае описывается не дескриптивно, другими словами, из представленной нормы не выводимо, что мы будем себя вести именно таким образом во всех ситуациях, когда произошло убийство, но является эталоном или нашим решением о том, как мы должны действовать в данной ситуации. Практически все юридические конструкции представляют собой решения о линиях поведения. Так, вводя в уголовное право принцип вины, мы принимаем решение о том, что «лицо подлежит уголовной ответственности только за те общественно опасные действия (бездействие) и наступившие общественно опасные последствия, в отношении которых установлена его вина и объективное вменение, то есть уголовная ответственность за невиновное причинение вреда, не допускается» (ст. 4 УК РФ). Принимая решение, мы получаем возможность оценивать факты как значимые или не значимые для того, чтобы мы принимали какое-то конкретное решение. Так, например, для того чтобы принять положительное решение по делу об угрозе убийством или причинением тяжкого вреда здоровью (ст. 119 УК РФ), нет необходимости устанавливать следующий факт: «Человек, высказывавший угрозу, имел намерение исполнить угрозу», тогда как надо установить факт, что у потерпевшего имелись основания воспринимать угрозу как реальную. Таким образом, когда мы создаем нормы, мы оцениваем некоторые факты как менее значимые, но из этого не следует, что мы устанавливаем, что такое на самом деле угроза в том смысле, что истинная угроза – это такая угроза, когда один угрожает другому, а тот, кому угрожают, угроза кажется реальной независимо от того, имело ли место намерение исполнить угрозу – будет представлять собой истинную угрозу, а остальные – нет. С другой стороны, нет никакой необходимости и возможности описательно критиковать угрозу или оскорбление в юридическом смысле как угрозу или оскорбление, которые понимаются неправильно или являются неистинными угрозой или оскорблением, так как иерархия фактов как менее значимых или более значимых не является описательной проблемой, но представляет собой наши решения. Эти решения могут быть изменены и мы, например, можем ввести принцип объективного вменения, а относительно угрозы решить, что для осуждения по статье 119 УК РФ необходимо установить факт, что угрожающий намеревался исполнить угрозу. Таким образом, мы способны относиться к фактам по-разному, и это не влечет релятивизма и конвенционализма, так как оскорбление – это условная этикетка для представления фактических высказываний и высказываний, оценивающих данные факты, а оценки-решения никогда не могут быть объяснены фактически, они не сводимы к фактам.

Выявленная связь между эссенциалистским характером лингвистических теорий и свойствами правовых норм позволяет нам утверждать, что в настоящее время в лингвистической экспертологии развивается не описательный, а предписательный подход к решению экспертных задач. Этот подход заключатся в том, что лингвист решает, какая совокупность фактов должна называться словом «оскорбление», «угроза», «достоинтсво», полагая при этом, что он описывает сущности этих вещей. Проиллюстрируем последний тезис еще одним примером. На определенном этапе развития лингвистической экспертизы по делам об оскорблении было принято решение не осуществлять квалификацию речевого поведения как оскорбления, так как данная квалификация носит юридический характер. Вопрос о наличии / отсутствии оскорбления в спорном тексте был заменен квалификацией спорного речевого произведения в аспекте его оскорбительности, таким образом, один из центральных вопросов по данной категории дел стал формулироваться следующим образом: «Оскорбительно ли исследуемое речевое произведение для Х-а?» Постановка этого вопроса, по нашему мнению, не изменила содержание экспертного исследования по делам об оскорблении в том смысле, что лингвист при таком подходе не описывает (не устанавливает) факты, но принимает решения, которые имеют юридические последствия. Другими словами он поступает, как юрист, и действует в рамках деонтичекой логики, но не описательной. Поясним этот тезис.

Предположим, что лингвист в своем экспертом заключении отвечает на поставленный вопрос следующим образом: «Высказывание Х не является оскорбительным для лица». Данная формулировка может иметь описательное и директивное (деонтичское значение). В первом случае мы можем иметь в виду следующее: «Невозможно, чтобы Х оскорбился» в том смысле, что такое положение дел исключается нашими теоретическими представлениями об оскорблении. Тогда, если инвектум утверждает, что он оскорблен, но наша теория и наше описание истинны, то инвектум лжет, другими словами, он не оскорблен, тогда как утверждает: «Я оскорблен». Если же мы утверждаем, что такое положение дел невозможно, а конкретное лицо все-таки оскорбилось, то необходимо пересмотреть нашу теорию оскорбительности, так как обнаружился факт, который ей противоречит.

Отметим, что вряд ли именно такое содержание вкладывается в ответы на вопросы об оскорбительности, скорее, когда отвечают на этот вопрос, его понимают именно в директивном смысле. Согласно этому смыслу ответ: «Фраза Х не является оскорбительной для лица» будет пониматься в том смысле, что лицо не должно (не имеет права?) на эту фразу обижаться и, соответственно, инвектор не должен нести ответственности за свое речевое поведение. В этом аспекте вопросы истины не имею значения, так как мы имеем в виду директиву, и поэтому может иметь место следующая ситуация. Инвектум оскорбился, но мы утверждаем, что он не должен этого делать в том, например, смысле, что инвектор не заслуживает наказания. Другими словами, мы вырабатываем решение по поводу факта произнесения конкретного высказывания, но не описываем факты (мы «принуждаем» инвектума смириться со своим положением). Думаем, что именно этот смысл кладется в основу экспертных решений и закономерен вопрос: чем отличается данная квалификация от той, когда мы принимаем решение о наличии / отсутствии оскорбления. Очевидно, что как первая, так и вторая предписательны.

1.3. Истина как соответствие фактам. Дуализм решений и фактов

Настоящее исследование методологически основывается на принципе соответствия / несоответствия высказывания действительности, который в философии, например, именуется корреспондентной теорией истины. Согласно этому принципу истинным является утверждение, которое соответствует фактам, ложным – которое не соответствует фактам. В работе развивается идея о том, что языковые явления существуют объективно и независимо от юридических определений и юридических конструкций, частью которых являются эти явления, а также положение о том, что познание этих явлений не зависит от качества их определений в лингвистике как науке. Отсутствие четких определений этих явлений в лингвистике не способно оказать заметного влияния на познание фактов этих явлений, скорее, сами определения, их ясность и четкость могут быть поставлены в зависимость от качества их (объективных явлений) познания. Таким образом, основной единицей анализа и описания языковых явлений является научное описательное высказывание и его основное свойство – способность соответствовать и не соответствовать фактам, факт – это базовая категория лингвистической экспертизы и научного описания, экспертное исследование назначается для установления фактов, значимых для рассмотрения того или иного дела по существу. Категория факта подчиняет себе все исследовательские параметры лингвистической экспертизы: мы устанавливаем факты и мы их объясняем, но не даем определения явлениям или терминам. Таким образом, оказывается неважным вопрос о том, что такое, например, «угроза», но очень важен вопрос, какими свойствами обладает и в каких отношениях находится фрагмент действительности, который мы условились называть «угрозой», с другими фрагментами языко-речевой действительности. Определениям в экспертных исследованиях отводится вспомогательная роль, с одной стороны, они вводятся в коммуникативных целях и обеспечивают возможность взаимопонимания, с другой стороны, они сокращают научный текст. С этой точки зрения угроза, например, – это все известные в лингвистике как науке к конкретному моменту истинные высказывания об угрозе, и слово «угроза» заменяет эти истинные высказывания в научном тексте или в тексте лингвистической экспертизы, мы могли бы не пользоваться словом «угроза», а всегда говорить вместо «угроза», фразы, построенные по такому образцу: «То, что обладает свойствами Х, У, Z…Zn» лишь бы относительно такого употребления соблюдался закон тождества. «Все определения можно опустить без потери имеющейся информации. Отсюда следует, что в науке все действительно необходимые термины должны быть неопределяемыми. Каким же образом тогда в науке устанавливаются значения терминов? Предлагались различные ответы на этот вопрос, но я не вижу среди них ни одного удовлетворительного. В целом ситуация выглядит следующим образом. Аристотелизм и аналогичные философские системы столь долго внушали нам, как важно добиваться точного знания значения наших терминов, что все мы склонны этому верить. Мы продолжаем цепляться за эту веру, несмотря на тот бесспорный факт, что в философии, которая в течение двадцати веков заботилась о значении своих терминов, содержится множество не только пустых слов, но и слов крайне неясных и двусмысленных. В то же время наука типа физики, которая вряд ли вообще заботится о своих терминах и их значении, а, скорее, печется о фактах, достигла величайшей точности. Это, безусловно, следует понимать как свидетельство того, что под влиянием Аристотеля важность проблемы значения терминов была сильно преувеличена. И это, однако, еще не все. Концентрация внимания на проблеме значения не только не позволяет добиться точности, она сама является главным источником неясности, двусмысленности и путаницы.

Примечания

1

Толкования значений слова «теория» извлечены из Словаря русского языка: В 4-х т. / РАН, Ин-т лингвистич. исследований; Под ред. А. П. Евгеньевой. – 4-е изд., стер. – М.: Рус. яз.; Полиграфресурсы, 1999.

2

Пожалуй, языковые истоки проблемы общих слов достаточно четко сформулированы Б. Расселом в книге «История западной философии» [Рассел, 1994].

Процитируем фрагмент из названной работы. «Однако в теории Платона содержится кое-что имеющее большое значение, чего нельзя увидеть у его предшественников, – это его теория «идей» или «форм». Эта теория является частично логической и частично метафизической. Логическая часть ее имеет дело со значением общих слов. Имеется много отдельных животных, о которых мы можем точно сказать: «Это кошка». Что мы подразумеваем по словом «кошка»? Очевидно нечто отличное от каждой отдельной кошки. По-видимому, какое-либо животное является кошкой потому, что оно разделяет общую природу, свойственную всем кошкам. Язык не может обойтись без таких общих слов, как «кошка», и такие слова, очевидно, не являются бессмысленными. Но если слово «кошка» означает что-либо, то оно означает что-то, не являющееся той или этой кошкой, а представляющее собой нечто в роде универсальной «кошачности» (cattness). Она не родилась, когда родилась отдельная кошка, и не умрет вместе со смертью отдельной кошки. На самом деле она не имеет места в пространстве и времени: она «вечна». Это логическая часть теории» [Рассел, 1994, с.128].

3

Точнее сказать, решает проблему называния. Ее можно сформулировать следующим образом: «Будем ли мы называть события Х, У, Z» словом «оскорбление»?»

4

Напомним, что за этой неясной эссенциалистской формулировкой стоит достаточно тривиальный факт: говорящий хотел оскорбить, и слушающий не оскорбился.

5

Неоднозначность может объясняться как недостаток нашего знания о сложном феномене, а также при помощи допущения об онтологическом характере неоднозначности, как необходимом свойстве языко-речевых феноменов. Далее кстати, может следовать тезис об ограниченности формальной логики.

6

Имеются в виду естественные науки.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.