Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой

Он помогал нам читать эти книги, переводить необходимые главы с латинского, французского и немецкого языков. Для этого он часами просиживал в актовом зале факультета на улице Герцена. А бывало, что он приглашал нас к себе домой для знакомства со своей библиотекой. Жил он тогда в старом доме у Никитских ворот. Теперь этого дома давно нет, как давно нет и самого Александра Иосифовича и его библиотеки. Я помню, как в один из зимних вечеров 1951 года мы с Жанной Крупник пришли к нему на дополнительную консультацию. Темой моего семинарского доклада, а затем и курсовой письменной работы он определил «семейные отношения салических франков по Салической правде». Какая тема была у Жанны, я не помню.

Многокомнатная коммунальная квартира, в которой, наверное, жил наш профессор не один, находилась на втором этаже. Дверь нам открыла пожилая женщина. Может быть, это была супруга профессора, а может, и домработница. Узнав, кто мы, она проводила нас по коридору и открыла дверь в длинную, как пенал, комнату с окном, выходящим на площадь Никитских ворот. На пенал комната была похожа из-за того, что вся она была перегорожена несколькими рядами книжных полок с пола до потолка. В конце среднего коридора между полками стоял небольшой письменный стол с настольной лампой, очень простой по конструкции: на железном стержне был укреплен не абажур, а тоже железный скользящий по нему козырек. Под козырьком сидел наш маленький профессор в домашней душегрейке, поджав под себя свои ножки в теплых тапочках. Он читал какой-то журнал. На скрип открывшейся двери он повернулся лицом к нам и ласково улыбнулся. Казалось, что под козырьком он был значительно меньше ростом, чем в аудитории. Мы знали, что еще с довоенных времен студенты прозвали его по причине малого роста Пипином Коротким. Но в тот памятный мне вечер он показался еще меньше короля. Моя смешливая спутница Жанна чуть было не хихикнула. Однако сдержалась. На нее тоже подействовал ласковый приветливый взгляд доброго человека. Он усадил нас на две приготовленные заранее табуретки, и мы с его помощью стали читать нужную нам главу из монографии немецкого ученого о салических франках. Не помню сейчас уже, была ли эта монография Шлессера, Маурера, Ранке или какого-нибудь другого автора, но помню, что мне очень трудно давался сложный для перевода текст, изобиловавший незнакомой немецкой научной терминологией. Мы просидели у профессора целый вечер. Он был очень терпелив к нашей неподготовленности читать неадаптированные тексты. И вообще, только спустя годы, вспоминая этого учителя, я понял, что главное в его педагогическом опыте было умение заставить ученика преодолеть неизбежную трудность, не прибегая к каким-либо «репрессивным» мерам. Напоив чаем, профессор отпустил нас до следующей встречи в актовом зале, куда он аккуратно приходил в назначенный день и час. Если бы не такая настойчивая заботливость, терпеливость и снисхождение к нашему брату-студенту, то вряд ли многие из нашей группы смогли бы пройти этот рубеж не только с первого, но и со второго захода. В точно определенный им срок я представил на семинар свой доклад. Профессор отметил это похвалой, но сделал очень много замечаний, и снова пришлось читать неадаптированные тексты из монографий немецких медиевистов. Курсовую работу, то есть исправленный в соответствии с замечаниями профессора и дополненный доклад, я представил также в срок. Он также внимательно прочитал его и тоже в определенный им самим срок вернул мне и, как бы извиняясь, объявил оценку: «Товарищ Левыкин, – сказал он с извиняющейся улыбкой, – за Вашу работу я могу поставить оценку „хорошо”». А я, трезво оценивая свои возможности, искренне поблагодарил его за внимание ко мне и заботу. Все последующие годы, пока Александр Иосифович был жив и пока он выполнял на факультете свои профессорские обязанности, я при каждой встрече с ним благодарно приветствовал его как очень уважаемого человека и учителя. Память моя, однако, не зафиксировала дату, когда его не стало. Прошло много лет, и в день похорон на Ваганьковском кладбище моего друга и однокурсника Володи Дробижева я вдруг увидел рядом с его могилой скромный памятник, на котором прочитал имя своего учителя Александра Иосифовича Неусыхина и его супруги. Могила и памятник были неухожены и, похоже, имена упокоившихся здесь супругов были забыты живущими. Потом я узнал, что никаких родственников у Александра Иосифовича в Москве не осталось, и за могилой ухаживать действительно было некому. Сменившее старых учителей поколение, видимо, не вменило себе в обязанность хотя бы по юбилейным датам приходить к могиле человека, с именем которого они теперь встречаются в библиографических справочниках и историографических статьях. С того дня, когда я прихожу на 58-й участок Ваганьковского кладбища к своему другу В. Дробижеву, подхожу я и к ограде могилы Александра Иосифовича и непременно кладу к памятнику цветы.

Надо бы вспомнить здесь и еще одного профессора кафедры истории Средних веков – Моисея Менделевича Смири-на. Он так же как и все уже названные мной профессора, считался известным ученым-медиевистом, и имя его тоже уже стало органической частью советской историографии, и у него тоже было много учеников, и студенты посещали его лекции и спецсеминары. Но мне близко с ним общаться не пришлось, так как его научная исследовательская проблематика меня не привлекала. Но не вспомнить о нем я не мог, так как он, безусловно, достоин благодарной памяти моих сокурсников, тех, которые были его учениками.

Было бы несправедливо не вспомнить здесь и имя Юрия Михайловича Сапрыкина, тоже преподавателя кафедры истории Средних веков. Мое знакомство с ним началось в бытность его заместителем декана исторического факультета по учебной работе, в момент моего перехода с заочного на дневное отделение в марте 1950 года. Тогда он был доцентом. Лекций его я не слушал, но зато хорошо был знаком с ним в последующие годы по совместному участию в общественной работе. Скажу больше, Юрий Михайлович вовлек меня в общественную факультетскую жизнь. Он проявил настойчивость в зачислении меня по окончании аспирантуры в 1957 году в штат преподавателей на должность ассистента. По его же предложению я был назначен в тот же год командиром сводного студенческого отряда МГУ, направленного на уборку целинного урожая в Кустанайской области. В моей преподавательской и общественной университетской карьере Юрий Михайлович Сапрыкин сыграл, может быть, самую главную роль. Я еще не раз буду называть его имя, так как на протяжении многих лет университетской жизни мы шли с ним в одной общественной упряжке, хотя и случалось нам иногда сбиваться с шагу и идти не в ногу.

* * *

Вторую часть общего курса истории СССР (с конца XVIII и до начала ХХ веков) нам начал читать доктор исторических наук профессор Анатолий Владиславович Фадеев. В послевоенной исторический литературе он был известен как автор научных трудов по истории внешней политики России первой четверти XIX века. Главным же предметом его исследовательского интереса были проблемы российской политики на Ближнем Востоке и на Кавказе. На долю лектора по общему курсу пришлась вся первая половина XIX века вместе со всеми проблемами общественного, политического, экономического развития России в этот период, а также ее внешней политики.

Наше знакомство с Анатолием Владиславовичем продолжалось всего лишь один семестр. В том же учебном 1951/ 1952 году он перешел на основную работу в Институт истории СССР Академии наук и на нашем факультете стал редким гостем. Вспоминаю лишь отдельные эпизоды, связанные с ним. Лекции его мы посещали дружно. Интерес к ним в какой-то степени был связан с полемикой наших факультетских кавказоведов на кафедре истории СССР по вопросу политики России в XIX веке в отношении народов Кавказа и особенно чеченской войны и личности Шамиля. Толчок этой полемике тогда дала статья школьного учителя Пикмана в журнале «Вопросы истории», которая представляла собой подборку цитат и высказываний К. Маркса, Ф. Энгельса и Н. Г. Чернышевского, осуждавших политику царского самодержавия на Кавказе как агрессивную, завоевательскую, преследующую цель распространить реакционный крепостнический режим на колонизируемые территории независимых народов Кавказа. Вообще-то эти высказывания были известны не только специалистам-историкам, но и современным им политикам, общественным деятелям, и, конечно, они находили различные оценки и в дореволюционной, и в советской историографии. Советские историки сошлись, однако, в том, что эти авторы ошибались, лишая Россию права иметь свои интересы в этом регионе для обеспечения своей безопасности, особенно в связи с активизацией колонизаторских устремлений европейских государств, агрессивных в отношении России, а также в связи с экспансией религиозного пантюркизма, пытавшегося объединить мусульманские народы в интересах борьбы с Россией с целью сохранить свое влияние на Балканах и Ближнем Востоке. Русские и советские историки сошлись на том, что присоединение народов Кавказа сыграло положительную роль в сохранении их национальной культуры, в вовлечении их в общее русло развития многонациональной российской культуры. Однако время от времени в связи с изменениями политической, военной и дипломатической конъюнктуры соперничающие между собой западные политики возобновляли угасавшие было споры. В советской историографии, казалось бы, была поставлена точка в связи с утвердившейся в нашей стране идеологией пролетарского интернационализма, пропаганды дружбы народов в единой семье многонационального социалистического государства. Ан нет. Неизвестный до этого школьный учитель принес в редакцию главного советского исторического журнала подборку цитат классиков марксизма, и они были опубликованы вместе с его комментариями, якобы вскрывающими противоречия между концепцией советских историков и марксистским тезисом о пролетарском интернационализме и лозунгом Ф. Энгельса о том, что «не может быть свободен народ, угнетающий другие народы».

Поддержанная редколлегией журнала «Вопросы истории» и личным комментарием его главного редактора Э. Н. Бурджалова статья учителя Пикмана снова дала повод для полемики специалистов и общественности по, казалось бы, решенному наукой вопросу. Ситуацию разрядила статья секретаря ЦК КП Азербайджана Багирова, в которой российская политика оценивалась как несущая в себе положительные результаты и для народов, добровольно присоединившихся к России, и для народов, присоединенных насильственно. В статье подтверждалась и оценка чеченского имама Шамиля как вождя, подчинившего жизнь народа военному сопротивлению России в интересах объединенной политики колонизаторской Англии и имперской Турции.

Полемика специалистов-кавказоведов, тем не менее, прошла и на историческом факультете. Она велась в контексте историко-партийных установок и программы ВКП(б) по национальной политике. Студенчество не было вовлечено в спор специалистов, в ходе которого не обошлось без постановки острых для того времени вопросов. Прямо был поставлен вопрос о том, правы ли были основоположники марксизма-ленинизма, критиковавшие российскую завоевательную политику на Кавказе, обсуждая ее вне связи с общемировыми колонизационными процессами. В ходе дискуссии был поставлен и вопрос о праве науки критиковать ошибки, ошибочные взгляды идеологов пролетарского интернационализма. Мы, студенты, были тогда наслышаны, что смелее всех на эти вопросы отвечала в кафедральной дискуссии доцент Нина Степановна Киняпина.

Желая выяснить детали этого научного спора, мы обратились к своему лектору А. В. Фадееву, тоже участнику спора, который, однако, нашего любопытства не удовлетворил. Он повторил знакомую нам официальную оценку российской кавказской политики как, с одной стороны, насильственной, имперской, а с другой стороны, политики, продиктованной объективными причинами, дававшими России право на обеспечение своей безопасности в сложном пограничном регионе, где сходились противоречивые интересы и Англии, и Турции, и всей Западной Европы. А между тем публикация журналом «Вопросы истории» статьи Пикмана несомненно имела под собой какую-то иную задачу, иной подтекст, нежели повторение известных истин. Думаю, что подтекст этот был связан с попыткой критической оценки репрессивных мер советского правительства в 1943–1944 годы в отношении народов Кавказа – того же беспокойного региона России. Для открытого разговора на эту тему время тогда еще не пришло, но попытка начать его была сделана до этого никому не известным учителем. Она не наделала много шума, а главный исторический журнал и его главный редактор получили первое серьезное предупреждение от вышестоящих партийных инстанций.

Расставаясь в конце семестра с нашим лектором А. В. Фадеевым, мы узнали, что в 1941 году он был участником героической обороны Одессы, хотя на героя-то был совсем не похож. Рост он имел небольшой, но силу, наверное, приличную, ходил тяжелой походкой, по-морскому вразвалку. Помнится, мы жалели, что не успели расспросить его о боевом пути морского пехотинца-десантника.

Вслед за Фадеевым лекционный курс продолжил другой доцент, тоже участник Великой Отечественной войны – Петр Андреевич Зайончковский. С начала пятидесятых годов ХХ века на протяжении более тридцати лет он перечитывал студентам-второкурсникам эту общую часть истории СССР. Эти годы были временем его восхождения к высотам науки, признания его научной общественностью как выдающегося советского историка, основоположника научной школы исследователей проблем исторического развития России, от подготовки и проведения Великих реформ и в течение всего пореформенного сорокалетия. Не только советские, но и зарубежные, особенно английские и американские, историографы оценили его выдающийся вклад в историографическую науку как автора целой серии монографических трудов по истории внутренней политики России, в которых определилась и оформилась его исследовательская концепция эволюции Российского государства на путях буржуазных преобразований. На этом основании он был принят в члены Британской Королевской Академии.

В начале зимнего семестра 1950/1951 года Петр Андреевич на первой же лекции представился нам как доцент кафедры истории СССР, и ничего выдающегося в его внешности мы не обнаружили, кроме, пожалуй, строгого вида и нетерпимости к нарушениям дисциплины, будь то на лекции в аудитории или в тесном коридоре во время перерыва. Особенно строг он бывал к мужской половине, когда ему попадался кто-нибудь из небритых вольнодумствующих студентов, не дай еще Бог, если в шляпе или шапке на голове. Однажды, помню, перед одной из его первых лекций неучтиво обогнал его наш спешащий однокурсник, Юра Чудодеев, оказавшийся не только невыбритым, но и в черной широкополой шляпе, в пенсне и в длиннополом черном пальто, из карманов которого торчали тетрадки с конспектами. Сделать замечание показавшемуся неучтивым интеллигентному Юре Чудодееву возмущенный Петр Андреевич сразу не успел. Юра спешил и, пока строгий лектор подходил к дверям аудитории, успел взлететь на верхотуру «Ленинки», успевая по пути вежливо приветствовать и раскланиваться с однокурсницами, приподнимая края своей шляпы. Начало лекции в этот раз оказалось неожиданным: возмущенный Петр Андреевич, взойдя на кафедру и окинув аудиторию быстрым взглядом, обнаружил Юру, еще не успевшего снять свой исторический головной убор, и прочитал всем нам строгое назидание о правилах поведения студентов в Храме науки, каковым является Московский государственный университет. Особенно как преподаватель он был возмущен тем, что студент вбежал в этот храм, не снимая шляпы и не воздав должного уважения стенам и коридорам. В это время с верхотуры, где как штык стоял все еще в своей шляпе Юра, в его защиту раздался ехидный голосок: «Наш товарищ только что встретился с полковником военной кафедры и по уставу должен был стоять перед ним в головном уборе». Тут Петр Андреевич вовсе взорвался и гневно выпалил: «Что вы мне морочите голову глупостями! Я сам майор и кому, как не мне, знать, как должен стоять солдат перед офицером, в головном уборе или без него!» Наконец, Юра попросил извинить его и только после этого снял свою шляпу. Инцидент был исчерпан, но не будь его, не скоро бы мы узнали, что П. А. Зайончковский был офицером Советской Армии и прошел Великую Отечественную войну до конца. Мы узнали, что он служил в конце войны заместителем начальника разведотдела штаба армейского корпуса. А еще некоторое время спустя мы узнали и о том, что Петр Андреевич происходил из потомственных дворян и в детские годы воспитывался в Кадетском корпусе. После этого мы перестали удивляться его знаниям атрибутов военной экипировки, иерархии воинских званий, титулов, уставных положений российской армии, ее организации и управления и до, и после военной реформы 1865 года. В своей научно-исследовательской деятельности он специальное внимание уделял и этим предметам знаний.

А еще позже мы узнали, что для него, потомственного дворянина, путь в советскую науку был непрост. И в школу его зачислили не по льготной рабочей категории, и в университет он пришел учиться не прямой дорогой, и приходилось ему зарабатывать рабочий стаж и даже какое-то время служить пожарником. И все же совсем уже не юношей он поступил в Институт философии, литературы и истории. Тогда одним из его учителей был будущий профессор нашей кафедры, кандидат наук, хотя и моложе Петра Андреевича, Михаил Герасимович Седов, выдвиженец сельской комсомольской молодежи. Только из ИФЛИ, когда началась война, первый ушел на фронт, а второй отправился в воркутинские лагеря на 10 лет по известной 58-й статье. Встретились они снова уже после 1956 года, когда Петр Андреевич был уже доктором наук и крупной величиной в советской историографии, а Михаил Герасимович вернулся полностью реабилитированным и был восстановлен в звание доцента. Но о нем будет другой рассказ.

В творческом отношении Петр Андреевич Зайончковский был самым плодовитым на нашей кафедре исследователем-публицистом. Свою фундаментальную работу об истории подготовки и проведении Великой реформы 1861 года он опубликовал в 1950 году. Монография была представлена им в Ученый совет исторического факультета для защиты в качестве докторской диссертации, которая состоялась в том же году. А уже в 1952 году им была выпущена монография по истории военной реформы. С таким же интервалом в два-три года выходили и другие его фундаментальные монографические исследования, подготовленные и снабженные комментариями письма и дневники выдающихся государственных деятелей: Милютина, Валуева, Половцева, библиографические справочники и указатели по основным проблемам истории России XIX века. Творческое наследие Петра Андреевича стало достоянием русской историографии. Его концептуальная эволюция научной историко-государственной проблематики России XIX века изучается новыми поколениями историков. Большой вклад в это дело внесли его ученики. Несомненно, Петр Андреевич Зайончковский был среди своих коллег и современников фигурой выдающейся по своему вкладу в советскую историографическую науку. Но академиком он не стал. Всего один раз он попытался выставить себя кандидатом на выборы в это высокое государственное научное собрание. Но, увы, не собрал необходимого количества голосов, даже чтобы пройти во второй тур голосования. Больше таких попыток он не предпринимал. Зато Британская Королевская Академия предложила ему занять место ее действительного члена.

Богатый архив Петра Андреевича и значительная часть его библиотеки были приняты на хранение в Государственный Исторический музей, в фондах которого он многие годы работал как исследователь и где многие годы был членом Ученого совета. Мне посчастливилось сотрудничать с Петром Андреевичем на кафедре истории СССР и как с коллегой, и как с членом Ученого совета ГИМ, директором которого я стал при благосклонной с его стороны рекомендации Министерству культуры РСФСР. Экзаменов и зачетов П. А. Зайончковскому я не сдавал. Петр Андреевич активно участвовал в судьбе своих учеников. Он заботливо опекал их, способствовал продвижению их научной и преподавательской карьеры.

* * *

Заключительный раздел второй части общего курса по истории СССР в период империализма (90-е годы XIX – начало ХХ века до Февральской революции 1917 года) нам в 1950/1951 учебном году читал доктор исторических наук Евгений Дмитриевич Черменский. Он тоже был из фронтовиков Великой Отечественной. Но с войны ему пришлось вернуться раньше, чем она окончилась, после тяжелого ранения под Сталинградом. Широкую известность профессионального ученого-историка он получил еще до войны. В 1939 году вышла в свет его книга «Буржуазия и царизм в годы первой буржуазно-демократической революции в России 1905–1917 годов». Я помню эту книгу, которая для нас, второкурсников, являлась главным пособием при подготовке к экзаменам. Но к тому времени (начало 50-х годов) она стала уже библиографической редкостью, и ее трудно было получить в библиотеке на руки по абонементу, а в читалку надо было для этого приходить с утра, чтобы опередить своего брата-сокурсника. Интерес к этой книге определялся совсем не ограниченным количеством ее экземпляров. Она в то время была редкой, если не единственной, обстоятельной книгой, в которой история российских буржуазных партий была изложена не по уже сложившимся в официальной историко-партийной литературе стереотипам, как партий, заранее предопределивших свою контрреволюционную роль в грядущих революциях 1905 и 1917 годов. В книге они были показаны автором в процессе эволюции их идеологических принципов в контексте происходивших социально-экономических процессов, а также в процессе выработки политических программ и тактики руководства разворачивающейся в стране открытой классовой борьбой за политическую гегемонию и власть. Наш лектор и автор названной книги исходил не из априорных штампов, сформулированных в «Кратком курсе истории ВКП(б)» для массового агитпропа, а давал читателям возможность понять глубину процессов в российском общественном движении, определивших в конечном итоге позиции основных политических сил, а точнее, классов накануне и в ходе начавшейся революции, а также понять и оценить соответствие их политических лозунгов требованиям революционных масс. Признаюсь, только он, Е. Д. Черменский, помог нам, студентам кафедры истории КПСС, осознать, что русская радикальная, либерально-радикальная и даже верноподданническая буржуазия не только «кралась к власти», когда трудовой народ, и прежде всего пролетариат, вступил в открытую борьбу с ней, но в этой борьбе и сама активно выступила как класс, лишенный политических прав и имеющий свой счет, свои претензии к самодержавию, более того, что она тоже намеревалась объединить силы и возглавить борьбу с ним. Эти намерения открыто были определены в программных документах политических союзов и буржуазных партий и в тактических лозунгах руководства движением. Автор не считал случайностью факты, что представители этих партий оказывались на баррикадах рядом с восставшими рабочими, крестьянами, солдатами и матросами. Такое о российских буржуазных партиях в 50-е годы уже, пожалуй, невозможно было услышать в официальной агитпроповской пропаганде. Она, правда, не оспаривала этих фактов, так как на них обращал внимание сам В. И. Ленин, критиковавший эти партии за ограниченность требований по отношению к самодержавной власти и разоблачивший их соглашательскую сущность, ставшей одной из причин поражения революции. Не оспаривала, но предпочитала не сосредоточивать на них внимания, а иногда и делала поучающе-назидательные намеки на буржуазный объективизм подобных суждений, на опасность апологетики буржуазно-радикального демократизма и принижения роли большевистского социал-демократического руководства революционными массами в России в революциях 1905 и 1917 годов. По этой причине, наверное, очень полезная и интересная книга Е. Д. Черменского, вышедшая в свет в 1939 году, так долго не переиздавалась, став недоступной для заинтересованного читателя. Она была переиздана только в шестидесятые годы. Я ее с интересом прочитал, но, прочитав, больше к ней не возвращался. Студентам своего семинара я всегда рекомендую читать вариант этой книги в первом издании 1939 года.

Как лектор Е. Д. Черменский был, однако, трудно воспринимаем. Во-первых, этому мешало последствие полученного под Сталинградом тяжелого ранения, повлиявшего на его речь. Ему все время приходилось напрягать голосовые связки. Как-то от этого неловко нам было его слушать: возникало опасение, что его голос вот-вот сорвется. Тем не менее самого лектора это не останавливало. Он продолжал не только излагать материал, но и пытался как-то эмоционально усиливать описание с помощью необычных словоупотреблений, особенно когда дело доходило до «камарильи», «ихтиозавров», «динозавров» и «зубров» кабинета самодержавного правительства или до критики его вечного оппонента историка Дякина.

Мое знакомство с Евгением Дмитриевичем Черменским, начавшееся еще со времени моего студенческого младенчества, продолжалось более сорока лет его профессорской деятельности на кафедре истории СССР. Я с благодарностью вспоминаю его благосклонное отношение ко мне. Свою книгу «История СССР. Период империализма», изданную в 1974 году как пособие для учителей, он подарил мне с автографом: «Дорогому Константину Григорьевичу Левыкину». Основу ее содержания составил тот самый курс лекций, который он прочитал нам, студентам второго года обучения. Свою главную задачу в ней автор определил в раскрытии исторических предпосылок Великой Октябрьской социалистической революции, закономерностей ее победы и роли партии большевиков в руководстве революционными массами трудящихся классов. На этой основе в течение всей своей научной и педагогической деятельности формировалась научная школа Евгения Дмитриевича, из которой вышли многие его ученики – кандидаты и доктора наук.

Несколько лекций по истории внешней политики России во второй половине XIX века прочитала нам Нина Степановна Киняпина. Наверное, ей не было тогда еще и тридцати лет, и мы, фронтовики, не буду греха таить, рассчитывали не только на снисхождение с ее стороны к нашим боевым заслугам, но и на собственную неотразимость. А молодой доцент, очень симпатичная наша почти ровесница, встретила нас на своем экзамене строгим взглядом, не оставляя никаких надежд ни на то, ни на другое. Каждый на экзаменах получал от нее по мере своих знаний, но, надо сказать, что двоек она почти не ставила, да и с тройками от нее уходили немногие. Мне повезло, я получил на ее экзамене «отлично» за ответ на вопрос о восточной политике правительства во второй четверти XIX века, несмотря на то что перепутал К. Маркса с Ф. Энгельсом, отметившего зависимость перемен в политике русского правительства от революционных событий в Европе. Нина Степановна, поправив меня в том, что слова «как только в Европе затухали революции, так перед Россией снова вставал Восточный вопрос» принадлежат Энгельсу, заметила, что в сути проблемы я разобрался достаточно основательно и с необходимой литературой ознакомился хорошо. С Ниной Степановной уже более сорока лет меня связывают не только общие интересы преподавательской и воспитательной работы, не только общие проблемы и заботы нашей кафедры, но и настоящая дружба. Я еще неоднократно буду называть ее имя и надеюсь, что сумею рассказать о ней и как о человеке, и как об ученом, и как об учителе, внесшем свой вклад и в русскую науку, и в наше университетское общее дело, которому мы вместе служили всю вторую половину ХХ века.

* * *

Многие годы до и после моих студенческих лет лекции по истории русской культуры XIX века читал Сергей Сергеевич Дмитриев. Этот специальный курс был обязательным для всех, специализировавшихся по проблемам отечественной истории. Но он был популярен и среди студентов иных кафедр, посещавших курс факультативно. Студенческий интерес к этому спецкурсу объяснялся, конечно, прежде всего феноменом расцвета русской культуры в «жестокий век» царствования Николая I, но не только этим. Нам был очень интересен сам лектор как человек и учитель. В наши студенческие годы Сергей Сергеевич не был еще профессором, но уже тогда все в нем: и облик его, и глубина научной эрудиции, и талант лектора, и степенность мудрого пожилого человека – все это, казалось нам, соответствовало образу университетского профессора. Именно так мы воспринимали его, встречаясь с ним на парадной лестнице старого истфака. Все в нем соответствовало преподавательскому статусу – и манера держаться с профессорским достоинством, и аккуратная бородка «эспаньолка», и ровный негромкий голос, и безупречная русская речь, и, наконец, профессорская черного бархата шапочка. Студенческий интерес к этому преподавателю был очень высок. Помню, как он вошел к нам, записавшимся на его спецкурс, в большую аудиторию на Моховой, очень спокойный, и начал ровным негромким голосом говорить. Так началась первая лекция, сразу, как только прозвенел звонок. Мы еще не успели разложить свои блокноты и тетрадки, еще двигали, усаживаясь, стулья, а Сергей Сергеевич, глядя как-то равнодушно, мимо нас, поверх голов, все говорил и говорил. Именно это показавшееся нам профессорское равнодушие укротило нас. Мы не заметили не только начавшейся тишины, но и того момента, с которого он зачаровал и увлек нас проникновенным рассказом о русской культуре XIX века. Зазвучали знакомые имена русских писателей, поэтов, художников, актеров, ученых, названия театров, университетов. Мы все вдруг стали понимать, что так мало знали обо всем этом до встречи с Сергеем Сергеевичем. Неожиданно, вслушиваясь, мы как по команде стали торопливо записывать интересную лекцию интереснейшего человека, как будто пришедшего к нам из девятнадцатого века. Являясь глубоким знатоком отечественной культуры, Сергей Сергеевич излагал ее историю как закономерную эволюцию от русского классицизма и романтизма, сложившихся в условиях просвещенного российского абсолютизма, к реализму новой исторической эпохи. Результатом этой эволюции явилось то, что в условиях сохраняющегося самодержавно-крепостнического строя и сословной иерархии российского общества, несмотря на наметившиеся в нем кризисные явления, еще далекие от каких-либо радикальных перемен, в культуре наметились тенденции развития общенационального исторического, общественного сознания не только в просвещенной интеллектуальной дворянско-аристократической среде, но и в новой разночинной демократической среде, более значительной части русского народа. В этом смысле и заключался феномен русской культуры, особенно в литературе, в художественном творчестве и общественной мысли, как голоса нового гражданского общества. Новые творческие силы в искусстве, в науке, в общественной мысли пробудили интерес к культуре широких слоев простого народа.