Дед Терентий и другие рассказы

– Вася, Антипыч! – узнал в солдате-шофере Терентий своего земляка, и тоже начал радостно тискать друга, аж покряхтывал Василий Антипов. – Ты куда? Не к нам ли?

Машина медленно плыла по заснеженной дороге, урчала мотором надсадно и жалобно – полуторка Василия шла первой после снегопада. Он выехал с железнодорожной станции, куда привозил раненых, едва распогодилось. На склады завернул, чтобы не возвращаться пустым, и загрузился снарядами. Антипов – горячий и шебутной, яростный в работе. Только он мог вот так, в одиночку, ехать по заметенной метелью дороге, и никто больше Антипова не делал ездок от полкового госпиталя до станции. Случалось, поучали, мол, зачем рейс продлевать, на склад заезжать да загружаться, себя мучить. На эти слова обычно дерзкий и злой на язык Антипов ничего не отвечал, просто презрительно и смачно сплевывал под ноги нравоучителю и отходил.

Дорога укачивала, Терентия клонило в сон. Заснуть не давал Антипыч – балагурил, рассказывал полковые новости.

– Как там наши: Иваныч, Крюков, лейтенант? – поинтересовался Терентий, ведь на фронте за месяц иной раз столько событий происходило, что и за год не случится.

– Лейтенант ваш теперь старлей, Иванычу медаль дали «За отвагу», говорят, и тебе причитается. А Крюков, – Василий посуровел. – Погиб ваш Крюков.

– По-гиб? – не поверил Терентий. – Не может этого быть, чтобы Андрюшка Крюков погиб! Да он лошадь мог кулаком убить! Болтаешь ты пустое, Васька, – осерчал Терентий на приятеля и отвернулся.

– Не пустое, – возразил Антипыч и поведал про события недавней черной гибельной ночи.

В тот день был большой наплыв раненых: фронт пошел в наступление, и лишь под утро закончились перевязки. Многих успели даже отправить в тыл, остальных тоже приготовили к эвакуации, потому что госпиталь должен был передислоцироваться поближе к передовой.

Тихо в госпитале. Уснули раненые, уставшие санитары, в основном пожилые люди, не чуя беды, спали вповалку в дежурной комнате. А беда уже рядом…

Скользнули из леса белые призраки. Спокойно и деловито зашагали по пустым коридорам высокие светлоглазые парни. Из палаты в палату вползала смерть, которую на острие ножа принесли головорезы из летучего отряда финских лыжников-диверсантов. Здоровые, сильные, видевшие немало крови в рейдах по тылам советских войск, они совершенно хладнокровно убивали раненых ударом ножа. Тех, кто пытался сопротивляться, избив, затолкнули в подвал. Девушек-медсестер заперли отдельно. И у мужчин волосы вставали дыбом от мысли, что им будет горько, а девчатам – того горше: фашисты-финны с женщинами-военнослужащими, особенно медиками, расправлялись жестоко.

– Я к ночи не успел из рейса вернуться, приехал под утро, – Антипыч свел в линию брови, отвернулся от Терентия, может, потому, что не хотел показать набежавшие слезы. – Боже ты мой, что там было! Что было! Раненые порезаны почти все… девчата… – Антипыч все же мазнул рукой по глазам, и Терентия поразила скупая мужская слеза. Он пытался представить зловещую картину разгромленного госпиталя: насколько же все было ужасно, если даже балагура Василия та картина заставила плакать.

– Крюков у нас был всего-то с недельку, ему руку навылет ранило, когда с разведки возвращался. Выписываться утром должен был. Он бы и с вечера уехал: полк-то в наступление пошел, да начхоза не оказалось в госпитале, чтобы вещи ему выдать. Вот и остался до утра. Помогал сначала санитарам, а потом в гараж ушел к дяде Степану помочь с ремонтом машины. Как они в бой ввязались, не знает никто, но у дяди Степана всегда под сиденьем и гранаты лежали, и «шмайсер», ну, и само собой имелась винтовочка. Стрельба, говорят, была страшная. Гранаты – бух! бух! И отбились бы ребята, да финны сарай подожгли. Сарай – пых, как свечка. Но никто из сарая не вышел. То ли погибли уже, то ли решили, что лучше в огне сгореть, а в лапы к извергам не попасть, ведь они бы из ребят, живых, ремни нарезали, по жилочке бы растянули за тот бой. Как сарай загорелся, тут и помощь подоспела – автобатовцы на другом краю села квартировали. Финны ушли, но побили их Крюков с дядей Степаном знатно. Шофера-то с автобата лишь вслед постреляли: поди, поймай финского лыжника в лесу, да и пожар надо было тушить.

Это была последняя встреча Терентия Скворцова с земляком Василием Антиповым: через месяц Антипов подорвался на мине вместе с ранеными бойцами, которых вез на станцию, видно, то была тоже работа финских диверсантов.

… Когда перед мысленным взором деда Терентия проходил последний из погибших друзей, он брал в руку наполненный водкой стаканчик, стукал его донышком о край другой стопки.

– Эх, друзья дорогие! Не дожили до Победы, на деток своих не порадовались! – махом выпивал обжигающую влагу, нюхал хлеб, закусывал квашеной капусткой или груздочком, и, положив на вторую стопку ломоть хлеба, шептал: – Вечная вам память!

И опять задумывался надолго, теперь вспоминая довоенную жизнь и свою утраченную семью. И казалось ему, что, клюквенный морс, налитый в голубые нарядные чашки, похож на кровь.

ВЕРНОСТЬ

Задорно и деловито стрекотал мотор «кукурузника». Может, кому-то этот стрекот казался иным – натруженным или озабоченным, а мне именно таким. Да и как могло быть иначе, если я летела в край своего детства и юности, и сердце пело в унисон с мотором заливисто и радостно. Не проблема добраться до родных мест на поезде, даже дешевле, но ехать пришлось бы целую ночь, а самолетом через два часа я окажусь дома.

Дома… Уже давно мой дом в другом месте – в большом и шумном городе. Там, где выросла, никого не осталось из родных. В доме моего детства живут другие люди, но в глубине души по-прежнему таится обманчивое ожидание встречи с ним, растет нетерпение от желания пройтись по улицам родного города, где меня еще помнят, искренне радуются встрече.

Под крылом «кукурузника» тянулся бесконечный лес: то угрюмый островерхий ельник, то светлый безлистый березняк, то вдруг тень самолета бежала по страшным горелым проплешинам, и опять ельник, березняк, пустые заснеженные поля…

Я смотрела вниз и никак не могла оторвать взгляд от бескрайней картины, автор которой – Природа. Сын, привыкший к полетам на больших авиалайнерах, впервые летевший на трудяге-«кукурузнике», тоже глядел вниз.

– Через десять минут Пнево, – сообщил выглянувший из кабинки человек в летной форме. – Приготовиться, кто выходит.

Сидевшая рядом со мной женщина начала застегивать пальто, поправлять шаль.

Пнево… Да ведь это поселок, где живет дед Терентий!

Забавный старик, очень интересный рассказчик. Мы познакомились с ним давно, лет десять назад, когда я после школы устроилась на работу библиотекарем, и меня однажды послали в самый дальний леспромхоз помочь провести инвентаризацию книг в тамошней библиотеке. Библиотекарь Вера, зная о моей страсти слушать и записывать рассказы стариков, повела меня в первый же вечер за околицу поселка по хорошо утоптанной в снегу тропе к одинокому домику на косогоре. О хозяине дома Вера сообщила, что много пережил, поселковые очень уважают его, а остальное, мол, сама узнаешь и увидишь.

Дед Терентий встретил нас радушно, усадил пить чай. Был он в молодости, видимо, высок и плечист, теперь же годы ссутулили плечи, высушили тело, убелили голову сединой. Дед имел большую, такую же белую, как волосы, бороду и роскошные усы, причем кончик левого уса вытянут в стрелку, потому что дед постоянно подкручивал его рукой. Лицо – морщинистое, задубелое на ветру, ведь Терентий много лет работал лесником. Но самое главное – на слегка грубоватом лице сияли – да! именно сияли – совсем молодые голубые глаза, умные и проницательные, с хитроватой искоркой.

Дед Терентий был одинок в смысле семьи, но не одинок душевно.

С тех пор, как перестал работать лесником и совсем перебрался из лесной сторожки в поселковый дом, у него постоянно кто-то бывал. То требовался совет, то кто-то хотел поделиться радостью или горем, а то забегали просто поболтать: женщины – пожаловаться на своих мужей, мужчины – на жен. Всех выслушивалс большим вниманием и помогал, если мог.

Мы Терентием с первой встречи ощутили взаимную симпатию, а со второй стали друзьями. Всяких историй дед знал множество. Жизнь ему выдалась трудная, горестная, но не озлобился человек душой, сохранил в ней доброту к людям. Каждый вечер все десять дней моей командировки я приходила к Терентию, где меня встречали очень радушно и сам хозяин, и все его «семейство» – пес Валет да небольшая собачонка Розка. Терентий затеивал чаепитие, и пока хлопотал возле стола, собаки здоровались со мной каждый на свой лад: Розка тихонько взвизгивала и колотила хвостом по полу, не сходя с места под лавкой у печи (она от старости уже не могла передвигаться), а Валет тыкался, здороваясь, носом в подставленную ладонь и затем усаживался напротив меня, выпрашивая конфету.

Валет же и провожал меня до самого дома Веры, где я квартировала.

– Ну, вот и пришли, – говорила я, берясь за щеколду калитки. – Спасибо, сударь, что проводили, – и церемонно раскланивалась перед своим «кавалером». – Я вас благодарю.

Валет махал пушистым хвостом, наблюдая, как я открываю калитку, а потом убегал.

И вот через десять минут мы приземлимся в Пнево…

– Скажите, – обратилась я к женщине, – вы знаете деда

Терентия?

– Конечно, а как же. Только нет уж его, – ответила она, копошась с вещами.

– Как это – нет?!

– Очень просто: умер дедушка позапрошлой зимой.

– Как… умер?

Женщина посмотрела на меня, не понимая, зачем я задаю бестолковый вопрос.

– Очень просто. Смерть пришла, вот и умер. А вы кто ему? – в свою очередь поинтересовалась женщина.

– Да я… – хотела объяснить, но вновь спросила. – А вы знаете Веру Самохину, библиотекаря? Здесь она?

– Жила здесь, да года три как уехала в город, а мать ее, тетка Марфуша, все еще туточки. А вы кто им будете? – проявила она похвальную настойчивость наравне с подозрительностью.

И тогда я, удивленная новостями, решила сделать остановку в Пнево, побывать у тети Марфуши, сходить на могилку к деду Терентию. Ах, как жаль, что он умер!..

Пилот объяснение, почему я не полечу дальше, принял равнодушно, сделал отметку в какой-то ведомости. Мы спрыгнули с сыном на поле и пошли вслед за женщиной к маленькому беленькому домику, на котором горделиво синела надпись «Аэропорт Пнево». Самолет же, развернувшись, резво пробежался по расчищенному от снега полю и взмыл вверх, сделав разворот, лег на прежний курс,

Тетя Марфуша долго меня обнимала, охала и причитала, когда поняла, кто заявился нежданно в гости. Она вертела сухонькими руками, крутила, разглядывая со всех сторон сына: подумать только, ведь, кажись, сама недавно совсем девчонкой приезжала, а сынишке уже десять лет!

После сытного ужина мы долго сидели с тетей Марфушей на скамье возле жарко натопленной печи, разговаривали о Вере, обо мне, о жизни в поселке, о том, как умер дед Терентий. Марфуша тараторила, как и все жители поселка, и я, отвыкшая от быстрой речи родных мест, с трудом поспевала за ее словами.

– Ты, девка, правильно сделала, что решила заехать, – похвалила меня хозяйка. – Терентий Петрович очень тебя уважал, все письма твои Вере приносил читать: слаб глазами ближе к смерти-то стал. Хоть выписали ему очки-то, а все равно читал плохо. Знаешь, он тебя, видно, за дочку почитал. Года-то не подходят, ты моложе, а вот приглянулась ты ему.

Стыд опалил мои щеки, сдавил сердце: я и не подозревала, что дедушка Терентий так относился ко мне. Изредка посылала ему открытки к праздникам да написала несколько ничего не значащих писем, а последние годы вообще ничего не писала. А он ждал моих писем. Ждал и надеялся, что напишу. Я же…

Кладбище было в двух километрах от поселка. Кругом – сосняк малорослый и кривой: почему-то медленно росли деревья на вырубленных местах, а кладбище – в березняке. Природа словно знала, что здесь будет последнее пристанище людей, щедро сыпанула горсть березовых семян в гущу сосен, и выросли там стройные, высокие березы. От белых стволов, чистого снега на кладбище было светло и просторно. И очень тихо. Я давно заметила, что редко птицы селятся на кладбище, словно стесняются своим гомоном потревожить умерших.

Могилу деда Терентия мы нашли быстро. Его похоронили рядом с женой и сыновьями в общей ограде. Я приходила сюда во время той памятной командировки вместе с живым дедом Терентием. И теперь мне после слов тети Марфуши стала понятна просьба деда сходить с ним на кладбище, на могилы его родных – он водил туда меня как свою потерянную дочь. А теперь пришла проведать его, мертвого, с сыном, которого бы он, вероятно, стал считать своим внуком, если бы я оказалась мудрее своих лет.

Место нашла быстро, а вот могилы не узнала: вместо деревянных памятников-пирамидок установлены железные, увенчанные алыми звездочками. К памятникам крепко приварены металлические венки. И ограда – железная, с узором из проволочных колец, окрашена в серебристый, а не голубой, как тогда, цвет. Рядом с памятниками росли два тополька и рябина. Конечно, я не узнала бы, что это рябинка и тополя – жизнь в большом городе притупила мою память о деревьях и травах родных мест, а глаза приучила к буйному разноцветью южных цветочных базаров – если бы не сказала накануне тетя Марфуша, какие деревья там посажены.

Могильные холмики заснежены, но опять же из рассказа тети Марфуши я знала, что облицованы они мраморной плиткой. Терентий в последний год перед смертью, словно предчувствовал ее, попросил директора леспромхоза помочь достать непривычный для здешних мест материал, а потом с поселковыми парнями облицевал аккуратно могилы, соединив холмики в одно целое. И с весны до самой осени, как сказывала тетя Марфуша, здесь растут цветы-многолетники. Я вспомнила, что в избе деда Терентия на всех подоконниках стояли в пластмассовых детских ведерках комнатные цветы. И это было памятью о его жене, которая любила возиться с цветами, вот он и решил – пусть будут цветы в доме, словно Анюта его дома, и бережно ухаживал за цветами. Потому, видимо, и на родных могилах цветы посадил.

Но сейчас я не могла положить на могилу ничего, кроме нескольких сосновых веток, выломанных по дороге на кладбище.

И тут сзади послышался сдержанный, но грозно-недружелюбный рык. Сын смотрел за мою спину и медленно бледнел, готовый перемахнуть через изгородь. Я оглянулась и негромко, жестко приказала сыну:

– Стоять! Не двигаться!

Открытую калитку перегородил пес: громадный, лохматый, с вздыбленной на затылке шерстью, оскаленной мордой. Злобный огонь горел в его глазах. Сердце испуганно молотом бухало в моей груди: если пес прыгнет – не спасешься, схватит мертвой хваткой – только бы успеть заслонить сына. И тут я узнала:

– В-в-в-алет? – еще осторожно, боясь ошибиться, спросила я.

Пес вздрогнул, сквозь злобу стало пробиваться удивление, и вот уже передо мной стоит прежний, добродушный Валет! А в глазах его – или это мне показалось? – заблестели слезы.

– Валетушка, Валет! Милый ты мой пес! – я обнимала его, такого страшного, грязного, плакала и говорила сыну:

– Не бойся, это Валет, он жил у дедушки Терентия, он добрый.

… После похорон деда Терентия, когда люди покинули кладбище, Валет пришел к свежей могиле, сел рядом и завыл. Он выл горестно и заунывно всю ночь, ему вторили поселковые собаки, отчего люди в поселке не спали, но никто не посмел пойти к Валету и шугануть его, чтобы замолчал. Это была единственная и последняя ночь, когда люди слышали голос Валета. Потом пес все делал молча: бежал ли поселком, участвовал ли в драке с другими псами или что-то делал еще – всегда молча. И еще заметили люди – к ночи Валет всегда приходил на кладбище, а не к заброшенной избушке на косогоре…

Вечером мы решали судьбу Валета.

Сын настаивал на том, чтобы мы взяли собаку с собой, и все мои доводы, что вольный пес не сможет жить с нами в городской малогабаритной квартире, разбивались о железную детскую логику: Валет – умный, он поймет, что у нас ему будет хорошо. И я согласилась. Тем более что от ласки, от встречи Валет разомлел, стал вновь дурашливым, во взгляде его совсем не стало злобной дикости, и, может быть, впервые за все время после смерти хозяина пес не пошел ночевать на кладбище.

Андрей, сын тети Марфуши, помог через поселкового ветеринара выправить «документы» Валета: дескать, не бешеный, не заразный.

И вот мы направляемся к аэродрому.

Сын торжественно идет рядом с Валетом, удерживая его прыть рукой. Из ворот домов выходили женщины, махали ним, прощаясь, а ребятишки, окружив, проводили гурьбой до небольшого аэродрома – поляны, сжатой со всех сторон лесом. Валет шел спокойно, дружелюбно помахивая хвостом, но чем ближе был аэродром, тем ниже опускался его хвост.

Летчик уже знал о своем необычном пассажире и потому, выходя из диспетчерской комнатки вместе с механиком, приветливо нам кивнул:

– Пошли, ребята, сейчас полетим.

И мы направились к самолету, тому самому «кукурузнику», не котором прилетели сюда. Валет шел спокойно до самого трапа-лесенки, но когда я поднялась в самолет, он вдруг рванулся из рук сына и отбежал в сторону.

– Валет! Мама, он убежал! – закричал сын.

– Валет! – позвала я, соскочив на землю. Пес остановился в нескольких шагах, повиливая виновато хвостом.

– Валет! Иди сюда, – опять позвала. – Ну, что же ты? Иди, Валетушка.

Пес подошел ко мне, тронул холодным носом ладонь, как делал это много лет назад, и, повернувшись, побежал прочь.

Самолет взлетел. И пока делал круг над лесом, я видела, как бежал по полю Валет. Вот он остановился, поднял голову, посмотрел, как самолет ложится на курс, и завыл.

Этого тоскливого воя не было слышно, но было видно, как он дергал время от времени головой, весь тянулся вверх. Он прощался с нами и просил прощения за то, что не смог покинуть поселок, что сытой спокойной жизни предпочел свое полудикое существование, что хранил верность умершему Хозяину…

И кто знает, что еще хотел сказать людям старый Валет?..

АЛЕНКИНО ДЕТСТВО

ЗЕМЛЯНИКА

Ласковый солнечный зайчик скользнул по Аленкиному лицу и разбудил ее. Аленка открыла глаза, посмотрела на потолок, на стены и вспомнила, что она не дома, а в гостях у бабушки. Бабушка уже два раза гостила у них, а они с мамой еще ни разу не приезжали к ней.

Аленка соскользнула с высокой кровати и увидела рядом с кроватью табурет, на котором стояла кружка, доверху наполненная красными пупырчатыми ягодами. Ну, совсем как клубника с базара, только мелкая. Аленка видела такие ягоды на картинке и вспомнила, что они называются земляникой.

Всю свою семилетнюю жизнь Аленка прожила в городе и землянику настоящую не видела, правда, бабушка привозила с собой земляничное варенье, вкусное такое, запашистое. Но ведь это варенье, а не настоящие ягоды.

С кружкой в руках Аленка прошлепала босыми ногами по застеленному самодельными половиками полу к раскрытому окну и уселась на подоконник.

Под окном бродили куры, клевали что-то на земле, ворошили песок. Ярко-рыжий петух, почти красный, с черными перьями в хвосте, важно ходил вокруг своих подруг и злым глазом косился на Аленку. Она вспомнила, как бабушка рассказывала, что петух у них забияка, так и норовит кого-нибудь клюнуть.

Петух замахал крыльями и хрипло закукарекал.

– Кричи, кричи, задавака несчастный, – засмеялась Аленка. – Воображала! Не достанешь!

А тут и бабушка появилась на дворе, увидела Аленку в окне, заулыбалась:

– Проснулась, ягодка моя, иди-ка завтракать.

После завтрака мама объявила, что они с Аленкой пойдут по землянику.

– Вы Надюшку соседскую возьмите, она все ягодные местечки знает, а то еще заплутаете в лесу-то, – сказала бабушка, а мама рассмеялась, поцеловала бабушку и ответила, что они не такие уж и пропащие, еще кое-то помнят, но Надюшку возьмут – веселее будет.

Надя была года на три старше Аленки, держалась степенно и независимо. В коротком платьице, загорелая до черноты, вся в ссадинах и царапинах, Надя с явным интересом разглядывала городскую девочку, одетую в ярко-желтую футболку и коричневые шортики.

Они шли лесной тропкой, а Аленке все почему-то казалось, будто за ней кто-то подглядывает. Она озиралась вокруг, но ничего не видела. Только дремучий лес шумел над головой. Солнышко и то не могло пробиться сквозь лохматые еловые ветки.

А какие злые комары! Большие, рыжие, так и лезут в нос, за ворот, липнут к ногам! Аленка яростно отмахивалась от комаров и завидовала спокойствию и выдержке Надюшки – словно ее и не кусали комары.

Вдруг ельник расступился, пропустил их вперед и открыл веселую, залитую солнечным светом полянку.

Аленка ойкнула, увидев на ярко-зеленом травяном ковре алые островки. Что это за чудо такое расчудесное? И под ногами такой же островок… Да это земляника, оказывается!

Крупные, налитые соком, ягоды тяжело клонили головки и земле, готовые вот-вот осыпаться – тонюсенькие ножки еле-еле выдерживают эту тяжесть.

Присела Аленка на корточки, а под листьями-то – ягод видимо-невидимо! Она сорвала одну ягодку, попробовала – ой, ну и вкуснота!

Ягодку за ягодкой Аленка отправляла в рот, а в берестяном туеске, который ей дала бабушка, не прибавляется. Даже и про комаров девчушка забыла, а они, едва Аленка остановилась, рыжей гудящей тучей закружились над ее головой.

Опомнилась Аленка, когда ее мама окликнула. Посмотрела девочка на плетеные лукошки у мамы и Надюшки – сразу свою берестянку за спину спрятала: у них ягод почти доверху, а у Аленки – чуть на дне.

– Ну, как, Аленушка, хорошо в лесу? Походим еще? – спросила мама, и Аленка согласно закивала, радуясь, что мама не спросила про ягоды.

И они опять пошли лесом.

Наконец, уже под вечер, уставшие и голодные, решили возвращаться. И как ни торопилась Аленка, как ни высматривала землянику, а все же смогла только до половины наполнить туесок.

Печальная, девочка плелась за мамой и Надюшкой. Ну и пусть бы неполный туесок, да только стыдно перед Надюшкой. У нее-то в лукошке ягод больше даже, чем у мамы. И теперь носится по лесу и горя ей мало. Аленка вздохнула. И вдруг ей в голову пришла одна мысль…

Быстро девочка присела на корточки, будто ягоды собирала, а сама высыпала землянику из туеска, набила его травой и ягодами присыпала – вот и у нее полон туесок! Сразу повеселела, только где-то далеко-глубоко внутри пискнул чей-то голосок: «Нехорошо. Обманула. Нехорошо…»

Бабушка встретила ягодниц, радостно приговаривая:

– Ягод-то сколько набрали! Притомились за день-то, проголодались, небось, с утра не евши. А я пирожков напекла, рыбки нажарила, – она приняла из рук внучки ношу, похвалила ее: – Молодец, Аленушка! – и опрокинула туесок над большим тазом, куда уже ссыпала ягоды, собранные дочерью, и… вперемешку с земляникой посыпалась трава.

Бабушкины брови поползли вверх, а мама строго спросила:

– Что это значит, Елена? – она так всегда звала дочь, когда была сердита.

Аленка заревела на весь дом, размазывая по пыльному лицу горячие слезы. Всхлипывая, призналась о своих переживаниях в лесу – она никогда не обманывала маму.

– Я не бу-у-ду-у больше-е! Мне было стыдно-о-о! У вас много ягод, а у меня-а ма-а-ло-о!! – горько плакала Аленка.

– Ну-ну… – смягчилась мама. – Не плачь. Главное, ты призналась, сказала правду. Поняла, что поступила нехорошо.

Мама взглянула на бабушку, и плачущая Аленка не заметила, как сверкнули веселые искорки в маминых глазах, как улыбнулась бабушка.

ПОБЕЖДЕННЫЙ ГУСАК

Аленка – очень общительная девочка, потому легко и быстро перезнакомилась с поселковыми ребятами, но больше всех сдружилась с Олей, которая жила в доме напротив, через улицу, и была ее ровесницей. С Надюшкой, чей двор стоит в одном ряду с бабушкиным, Аленка тоже ладила, но под опекой у соседской девочки, когда ее мать была занята, находились двое малышей – братишка и сестренка, потому ей редко удавалось гулять с подружками.

Олин дом – большой и красивый: с резными наличниками, с белой трубой, светлыми окнами, а на самом коньке крыши стрекотал вертушкой самодельный флюгер и показывал, с какой стороны дует ветер. Дом почему-то назывался пятистенком, но хоть с какой любой стороны на него посмотри, а у дома все равно четыре стены. Это уж потом бабушка объяснила внучке, что дом потому пятистенок, что пятая стена – внутренняя, тоже бревенчатая.

Оля – веселая затейница, все время выдумывает новые игры, и Аленке с ней интересно. Но ходить через улицу Аленка без бабушки боялась – на самой середине дороги громаднейшая лужа, и там весь день плавают пушистые гусятки, а возле лужи прохаживаются важные и заносчивые гусь с гусыней.

Гусыня на поселковых ребятишек внимания не обращала, а гусак – очень злой и больно щипался. Особенно он почему-то не любил голые ноги, и босоногая ребятня не раз страдала от его щипков. И все-таки поселковые гуся не боялись, а городская Аленка боялась, и гусь это прекрасно чувствовал, потому чаще всего гонялся именно за ней. И раз так щипнул, что синяк на ноге болел целую неделю. Потому бабушка всякий раз провожала Аленку через дорогу, держа в руке длинную хворостину – уж тогда гусак не осмеливался нападать.

Но сегодня Аленка оказалась в доме одна, а ей очень хотелось пойти к Оле и показать новые сандалики, что прислал из города папа. Она нетерпеливо выглядывала из калитки, ожидая, когда же зловредный гусь уведет свое семейство. Но гусь и не думал уходить.

Аленка вздохнула и шагнула за ворота, надеясь на то, что гусак ее не заметит. Но заметил и, вытянув шею, распластав крылья, страшно шипя, помчался к Аленке.

Аленка не знала, что делать. Обратно бежать не хотелось, а гусак не намеревался прекращать атаку. И тогда вспомнился совет бабушки…

Девочка храбро осталась на месте, поджидая гусака, хотя ноги сами собой хотели убежать.

Гусак зашипел еще злее и приготовился ущипнуть девочку. Но Аленка, как учила бабушка, ухватила обеими руками гусака за голову. Гусак застыл на месте и от удивления перестал шипеть. Аленка, запыхтев от натуги, с трудом проволокла гуся немного по земле, потом выпустила его и побежала, огибая лужу, к дому Оли. И только заскочив во двор, решилась выглянуть на улицу.

Гусак остолбенело стоял, вытянув шею, на прежнем месте и удивленно крутил головой, словно проверял, а не оторвала ли ему голову эта бесстрашная девчонка. Потом сконфуженно что-то гоготнул и поплелся к своему семейству, которое совсем не заметило его поражения и продолжало плескаться в луже.

СОЛИСТ

Валентина брела с дочкой по едва приметной тропинке, которая бежала от реки через заросшее разнотравьем поле до самого поселка. Было жарко, трудно дышалось, и хотелось вновь повернуть назад, бултыхнуться в прозрачную воду маленькой речушки Пневки.

Пневка – неглубокая, ленивая, заросшая по берегам черемухой, боярышником, и только маленький песчаный мысик раздвигал эти заросли, от него и начиналась дорога к поселку, названному в честь реки – Пнево.

У песчаного пятачка в воде, нагретой солнцем, копошилась, визжала, пищала целый день детвора, и от их загорелых тел вода кипела ключом.

А возле противоположного берега река будто застыла: ни одной морщинки на ее поверхности. И можно было заплыть в тень, лечь на спину, отдыхая, а река ласково прикоснется к телу прохладными струями и лениво потечет дальше…

В поле после ребячьего галдежа было тихо, но тишина стояла необычная – звонкая, заполненная стрекотом кузнечиков. То там, то тут взметывались к небу особенно высокие ноты. Это пели «солисты»:

– Трр-рр-рр-р!

– Цир-р-ррр-р-р!

– Тра-ра-ра! – усердно отбивал дробь невидимый барабанщик.

Следом за ним подхватывал песню оркестр на скрипочках – цтвир-ррр-цтвир…

Аленка – и жара ее не берет – бегала по полю, собирала белоснежные ромашки в букет, гонялась за бабочками, и в своем коротком зеленом платьице, белоголовая, сама казалась ромашкой.

– Аленушка, – сказала Валентина, – тебе нравится этот концерт?

– Какой? – распахнула широко Аленка свои васильковые глаза.

– Слышишь, кузнечики играют?

Аленка наклонила голову, прислушалась и восторженно шепотом произнесла:

– Ой, как здо-ро-во!.. А можно увидеть, как они играют? А какие у них скрипочки? Зеленые, да?

Они присели на корточки, проследили, куда приземлился большой серо-зеленый кузнечик, и Валентина осторожно прикрыла его ладонью.

Кузнечик, очень толстый, важный в своем концертном «фраке» сначала оцепенел на ладони. Но, видимо, ему все же не понравилось столь бесцеремонное обращение, потому возмущенно стрекотнул и выпустил от злости капельку темно-коричневой смолки.

– Кузнечик-кузнечик, где твоя скрипка? – спросила Аленка.

Ничего не ответил маленький музыкант, щелкнул и взмыл вверх с Валентининой ладони.

– Мама, а где у него скрипка? – огорченная Аленка смотрела вопросительно, в глазах закипали слезинки.

– А это, наверное, был певец. Солист. Слышишь, как поет-заливается? Радуется, что удрал. В неволе никому не сладко, – ответила дочери Валентина, погладив ее по выгоревшим взъерошенным волосам. – Слышишь?

Они прислушались. Где-то рядом, почти у ног, заливался тенорком невидимый кузнечик, и ему вторил весь полевой оркестр.

ВЕДЬМА

Стоял тихий вечер. Васильевы, возвращаясь с работы, шли неторопко, разговаривали о погоде, на редкость жаркой в том году, недождливой, а потому, мол, и мало грибов… Зато сколько малины уродилось, вот приедет дочь в отпуск, то-то порадуется свежему варенью!