Тюрьмы и ссылки

В 1933 году я был арестован вместе со всеми своими {306} сообщниками и уличен в возглавлении идейно-организационного центра народничества. Сосланный на три года в Новосибирск, вскоре замененный Саратовом, я и там не прекратил своей контрреволюционной деятельности. В Саратове я примкнул к террористической организации местных ссыльных эсеров. Весною 1935 года мы выпустили там подпольную прокламацию, автором которой мог быть только я, что и подтверждают ныне арестованные саратовские эсеры-террористы. Летом того же 1935 года я нелегально приезжал в Москву, чтобы принять участие в подпольном съезде группы эсеров, продолжавшемся целую неделю с 10 по 17 июля. Пять из членов этой группировки (перечислены фамилии) подтверждают мое присутствие на всех заседаниях.
      Отбыв три года ссылки и незаслуженно получив свободу, вместо заслуженной новой тюрьмы, я не угомонился и в Кашире, где я поселился с сентября 1936 года и где вел какие-то еще не вполне выясненные контрреволюционные злоумышления, которые НКВД еще вскроет, - что и продолжалось до последних дней перед сентябрьским моим арестом.
      Таким образом, в 1918 по 1937 год, в течение полных двадцати лет, жизнь моя была сплошной цепью контрреволюционных антисоветских деяний; дальнейшие, еще более тяжкие обвинения, будут мне предъявлены в процессе следствия, теперь же мне предлагается дать письменные показания по всем вышеизложенным пунктам и принести чистосердечное сознание в многих многолетних преступлениях, которое одно только может несколько облегчить мою участь.
      Зачитав этот обширный протокол, следователь Шепталов предложил мне тут же приступить к письменным ответным показаниям, предупредив еще раз, что только искреннее раскаяние может способствовать облегчению неминуемой справедливой и тяжелой кары.
      Я молча взял перо и стал писать на отдельных {307} листах бумаги. Не буду, конечно, приводить здесь всего моего ответа на эту цепь дико-фантастических обвинений, но некоторые пункты приведу, - главным образом, в виду характерных реплик на мои слова следователя Шепталова.
      Я указал, что не мог произнести никакой - ни контрреволюционной, ни революционной - речи в апреле 1918 года на втором Съезде Советов по той простой причине, что вовсе не был на нем, в чем легко можно убедиться и из списка членов в отчете мандатной комиссии Съезда, и из стенограммы речей ораторов. Очень прошу поэтому дать мне очную ставку с достоверным лжесвидетелем, стащившим меня за ногу кафедры. Попутно я предложил следователю Шепталову ознакомиться с моей книгой "Год Революции", вышедшей как раз в апреле 1918 года; содержание ее может показать, что в то время я никак не мог произнести "контрреволюционной речи". Следователь Щепталов ответил на это с величайшим апломбом и с полнейшим пренебрежением:
      - Неужели вы думаете, что у нас есть время читать всякий контрреволюционный вздор!
      Я заметил ему, что это, к сожалению, является его служебной обязанностью, но из дальнейшего разговора с ним убедился, что он вообще не читал ни одной моей книги и что ссылки на них в протоколе, Несомненно, принадлежат какому-нибудь более грамотному человеку, очевидно оставшемуся в наследство из предыдущего поколения следователей ГПУ нынешним следователям НКВД, безграмотным орлам школы Реденса.
      В пункте о покупке берданки я указал, что не только никогда в жизни не покупал берданки или вообще какого бы то ни было оружия, но даже не знаю, что такое берданка и в чем состоит разница между ею и, например, винтовкой.
      - И однако вы ее покупали, - ответил мне следователь Шепталов: - человек, продавший вам {308} берданку теперь тоже сидит в тюрьме по разным делам и на очной ставке подтвердит свое показание. Но как это вы не понимали, что нельзя же берданкой бороться с танками!..
      Пункты о Салтыкове соответствовали действительности, но их было легко отвести ссылкой на пропустившую мои статьи цензуру. Однако ссылку эту следователь Шепталов резонно отвел:
      - НКВД высшая инстанция над цензурой: она не доглядела, мы доглядели...
      Что верно, то верно. Но когда я сказал, что справедливее всего было бы привлечь к ответу самого Салтыкова, то, к изумлению своему, услышал такой недоверчиво-чистосердечный вопрос:
      - А разве он жив?
      Хотелось ответить:
      - Ну как же! Могу даже сообщить вам его адрес: Ленинград, Волкова деревня, дом бок о бок с домом Тургенева!
      И таким безграмотным следователям поручали ведение литературных дел!
      На пункты о террористической организации в Саратове и выпущенной ею прокламации, а также об эсеровском съезде в Москве и недавних моих злоумышлениях в Кашире - я кратко ответил решительным протестом против всех этих фантастических обвинений и требовал очных ставок с достоверными лжесвидетелями. Нечего и говорить, что никаких очных ставок ни с одним из этих лжесвидетелей мне так и не дали.
      Писал я долго и написал много. Был уже третий час в начале, когда я положил перо и передал написанное следователю Шепталову. Он внимательно все прочел, потом аккуратно сложил листы, спокойно разорвал их и бросил в корзину со словами:
      - Отказываюсь принять столь лживые и нелепые показания. Перечтите протокол и распишитесь на нем, {309} что читали его и ни в чем не пожелали сознаться. Но предупреждаю, что вы сами скоро пожалеете о выбранной вами линии поведения.
      Когда я вторично стал перечитывать протокол, то на первых же строках официального введения, при первом чтении пропущенных мною (чье дело, фамилия следователя, дата), обратил теперь внимание на нисколько не удивившую меня подделку: протокол был помечен 10-м октября 1937 года, - законный двухнедельный срок предъявления обвинений... Ничего не говоря следователю Шепталову, я в конце протокола написал:
      "Протокол мне предъявлен, а мои ответы на его пункты не приняты следователем лейтенантом Шепталовым - в ночь со 2 на 3 сего ноября 1937 года" - после чего и подписался.
      Лейтенант Шепталов прочел - и столь же молча принял мое раскрытие его подделки, насколько молча я ее усмотрел, однако заметил:
      - Вы очень неосторожно напрашиваетесь на принятие против вас репрессивных мер. К тому же, вместо чистосердечного признания и раскаяния, вы обнаружили в своих ответах злостную нераскаянность. Это тоже поведет к отягчению вашей кары.
      Затем предложил мне пересесть от стола на тот стул между двумя шкалами, на котором я сидел в начале этой многопамятной ночи, а сам снова подставил мне спину и погрузился в свои бумаги. Так прошел час. И еще час. На стенных часах пробило и четыре, и пять, и шесть. Внезапно обернувшись ко мне, следователь Шепталов спросил:
      - Спать хочется?
      - Не очень, - ответил я.
      - Придется не спать! - многозначительно пообещал он, но тут же позвонил и велел дежурному чину отвести меня обратно в собачник.
      Только через месяц я уразумел смысл угрозы - "придется не спать"! - когда на моих глазах {310} произошла пытка доктора Куртгляса конвейером недельным лишением сна. Нисколько не сомневаюсь, что за время до второго моего допроса а он как раз произошел через месяц, в начале декабря - в высших инстанциях секретно-политического отдела НКВД решался вопрос: как со мною поступить? Передать ли на бессонный конвейер? Прибегнуть ли к резиновым допросам? Или пока что вести допросы, не применяя бессонных и палочных аргументов?
      Оказалось, что решено было остаться при последней мере. Почему? спрашиваю себя еще раз. Потому, что я "писатель" к чего доброго когда-нибудь смогу и рассказать о претерпенном? Не знаю, но факт все-таки тот, что со мною, "писателем", обращались корректнее (если исключить эпизод с начальником отделения), чем с десятками моих сотоварищей-профессоров, инженеров, педагогов, генералов, летчиков и всей прочей "интеллигенции" в кавычках и без кавычек. Мне часто бывало стыдно перед сокамерниками, возвращавшимися с тяжелых и частых допросов, в то время как меня месяцами оставляли в покое, а допросы производили всегда в корректной форме. Что же касается количества допросов, то за все полтора года моего тюремного сидения в Бутырке их было всего-навсего пять: один вот этот, первый, потом два в декабре, один в апреле и один в августе. За исключением первого, все они происходили всегда днем, были кратковременны - продолжались не более двух-трех часов, - и повторяю, производились в вежливой форме. Правда, через полгода, в апреле месяце, я подвергся преддопросной недельной пытке, - но о ней речь будет особая.
      Однако, я забегаю вперед, пора вернуться и в собачник. Вернулся я туда в седьмом часу утра, совсем разбитый не столько бессонной ночью, сколько предыдущими переживаниями. Эта ночь со 2 на 3 ноября 1937 года была поистине кульминационным пунктом всех моих юбилейных чествований: ливень {311} гнусных ругательств и оскорблений, вылитых начальником отделения на мою голову. Через полгода мне пришлось перейти через вторую "кульминацию", а спустя новые полгода - еще и через третью, но обе они были уже не моральные, а физические, и, несомненно, что первая горше двух вторых. И все-таки какие всё это пустяки по сравнению со всем тем, что переживали физически и морально те подлинные страстотерпцы, о которых я рассказал выше!
      Улегся на голый холодный пол собачника, но заснуть, конечно, не мог. Соседи мои уже не спали. Профессор опять участливо спросил: "ну что, не били?", и узнав, что не били, но окатили ушатом грязных ругательств, удивленно протянул: "Только-то?"
      Утренний чай, "оправка", обед - прошли для меня, как в тумане. После обеда я собрался было заснуть "всерьез и надолго", как вдруг меня вызвали в комендантскую, там проверили краткую анкету, вернули очки, а оттуда вывели во двор и посадили в "Черного ворона", битком набитого мужчинами и женщинами, которых развозили по разным тюрьмам. На этот раз я попал в "Черного ворона" иной конструкции - без купе и с одной общей камерой. Это было "почтовое отделение No 3" - столько новостей из разных тюрем надо было узнать и передать во время короткого переезда!
      Наконец - приехали. Опять бутырский "вокзал", опять повторение пройденного, опять изразцовая труба, опять раздевание "догола", опять фиоритуры известной гаммы: "встаньте! откройте рот! высуньте язык!" - и так далее. Вставал, открывал, высовывал, нагибался - и так далее. Потом через двор - в свою камеру No 45, "домой"...
      Странное существо человек! Ведь, действительно, я почувствовал себя "дома", в своем обжитом углу, среди знакомых, месячных товарищей: пожатия рук, приветствия, вопросы и о моем деле, и о радиотелеграфе, и о почтовом отделении No 3. Я рассказал все {312} новости - и завалился в "метро": отказался потом от ужина и проспал до вечерней поверки, да и после нее спал всю ночь до утра.
      X.
      Прошел месяц - никто меня и никуда не вызывал; очевидно "дело" мое варилось в высших инстанциях. Наконец, 5-го декабря, на третьи сутки бессонного конвейера доктора Куртгляса, меня после обеда вызвали "без вещей": ну, значит, опять "Черный ворон", опять Лубянка, опять собачник. Но нет повели меня не на "вокзал", а в первый этаж другого корпуса, где тоже оказались следовательские комнаты.
      Интересно отметить к слову, как всегда совершались эти шествия через тюремный двор.
      В разных местах двора стояли деревянные будочки, вмещавшие как раз одного человека. Если сопровождавший меня тюремный чин издали усматривал, что навстречу нам ведут другого заключенного, то немедленно открывал дверцу ближайшей будочки, впихивал меня в нее и захлопывал дверь, чтобы я не видел, кто пройдет мимо меня. Иногда встречный конвоир проделывал такую операцию со своим поднадзорным - и тогда мы проходили мимо будочки с заключенным. Оборачиваться на ходу было строго воспрещено под угрозой различных тюремных взысканий.
      Меня ввели в следовательскую. Лейтенант Шепталов был настолько любезен, что сам приехал на допрос в Бутырку и избавил меня от лубянского собачника. Настроение мое было пониженное: весь под впечатлением пыточного конвейера, проделываемого над доктором Куртглясом, я мог ожидать всевозможных аргументов подобного же рода и от следователя Шепталова. Но опасения мои не оправдались. Предложив мне сесть, лейтенант Шепталов сказал:
      - Сегодня мы начнем с конца, уточним вопросы о ваших саратовских и каширских преступлениях. Вот {313} появившаяся в Саратове ранней весной 1935 года прокламация. Свидетели, саратовские эсеры, указывают, что она написана вами. Признаете свое авторство?
      И он протянул мне гектографированный листок, озаглавленный: "Убит Киров, очередь за Сталиным!" Если прокламация эта была изготовлена в недрах НКВД, что почти несомненно, то нельзя не удивляться, каким безграмотным аспирантам заказывает НКВД подобные литературные произведения. А если бы даже листовку эту и составили саратовские эсеры, что почти невозможно, то и им она грамматически - не делает чести. Начиналась листовка фразой: "Который был палачом народа - убит!", в середине были призывы "будировать (в смысле "будить") общественное мнение", и много всяких подобных же перлов. Указав следователю Шепталову на все эти безграмотности, достойные учеников начальной школы, я просил избавить меня от авторства этой безграмотной стряпни.
      - Однако свидетели подтверждают ваше авторство, - повторил следователь Шепталов.
      - Не думаю, чтобы вы мне дали очную ставку с этими лжесвидетелями, ответил я. - Слишком это было бы для них конфузно. А к тому же сообщаю к вашему сведению, что за все три года жизни в Саратове я не был знаком ни с одним эсером.
      - А между тем ваш саратовский квартирохозяин, сапожник Иринархов, показал на допросах, что к вам часто приходили незнакомые ему люди, в которых он теперь опознал предъявленных ему арестованных саратовских эсеров.
      - Очень огорчен за него, если это так, - сказал я, - это значило бы, что его заставили дать ложные показания.
      Впоследствии я узнал, что эта ссылка на показания Иринархова была ложью: при ряде допросов он ни разу не дал ложных показаний, каких от него {314} требовали. Мне повезло на честных квартирохозяев - саратовского Иринархова и каширского Быкова.
      - Хорошо, оставим пока в стороне вопрос об авторстве прокламации, согласился следователь Шепталов, - нам интереснее другое: ваше отношение к этой листовке не по грамматике, а по существу. Согласны ли вы с призывом к террору?
      - Нет, не согласен. Считаю при создавшихся государственных условиях террор и никчемным, и вредным, и гибельным.
      - А саратовские эсеры утверждают, что вы были вполне солидарны с их террористической установкой.
      - Еще раз повторяю, что за все три года саратовской ссылки не встречался ни с одним из эсеров, и сомневаюсь, чтобы вы пожелали дать мне очную ставку с ними.
      - А вот увидите!
      И следователь Шепталов что-то отметил на листе бумаги. Само собой понятно, что никакой очной ставки дано мне не было, да и сами эти свидетельские показания были, вероятно, следовательскими измышлениями.
      - Вы отрицаете также и свое участие в заседаниях московской эсеровской группировки с 10 по 17 июля 1935 года?
      - Решительно отрицаю.
      - И, однако, пять из участников этих собраний утверждают, - тут следователь Шепталов повторил пять совершенно мне неизвестных и сразу же начисто забытых мною фамилий, - утверждают, что вы в течение всей недели принимали в их собеседованиях деятельное участие.
      - Названные вами фамилии совершенно мне незнакомы, но дело не в том, а вот в чем: я никак не мог находиться целую неделю июля 1935 года в Москве так как, пребывая в это время в саратовской ссылке, я должен был через каждые четыре дня в {315} пятый являться в ГПУ на регистрацию, что вам очевидно неизвестно, или упущено вами из вида. - На регистрацию являются три раза в месяц, недоверчиво заметил следователь Шепталов.
      - А я являлся раз в пять дней. Можете запросить об этом саратовский НКВД.
      - И в четыре дня можно съездить из Саратова в Москву и обратно.
      - Можно. Но во-первых - где же тогда мое участие в этом мифическом съезде в течение целой недели? А во-вторых - главное: за все три года ссылки я ни на один день не уезжал из Саратова. Это может подтвердить вам и мой квартирохозяин, Иринархов.
      - Запросим!
      Больше никогда я ничего не слышал об этих "саратовских пунктах" обвинения. Обычная стряпня филькиной грамоты: нагромоздит как можно больше хотя бы самых нелепых обвинений; пусть большинство их в процессе следствия и отпадает, а всё же может быть кое-что и останется. А если принять во внимание методы физических аргументов при допросах, то нет ничего удивительного в том, что в самых диких и неправдоподобных преступлениях "сознавались" замученные жертвы чекистского террора.
      - Теперь перейдем к Кашире, - продолжал следователь Шепталов. - Вы там прожили целый год, снимая комнату у гражданина Быкова. Он показывает, что к вам часто наезжали из Москвы подозрительные люди, с которыми вы запирались в своей комнате, и что вы вели с ним самые контрреволюционные разговоры.
      - Значит он арестован?
      - Кто, Быков? Это вас не касается.
      - Почему же нет? Раз я вел с ним преступные разговоры, значит и он вел их со мной?
      - Представьте нам знать, кого надо арестовывать, а кого нет!
      {316} - Хорошо, пусть же он подтвердит мне свои показания на очной ставке!
      Я был вполне уверен, что это чистая выдумка, как и оказалось впоследствии, когда я узнал, что Быкова после моего ареста неоднократно допекали допросами в каширском НКВД, требуя от него нужных им показаний. Он имел мужество стойко выдержать многочисленные допросы и не дать показаний ложных.
      - А вот, - протянул мне следователь Шепталов лист, - протокол допроса вашего каширского соседа. Извольте ознакомиться.
      Я "ознакомился". Неизвестный мне сосед по Кашире (я почти вспомнил, что иногда встречался с ним на улице) при допросе в каширском НКВД показал, что неоднократно видел приезжавших ко мне в Каширу подозрительных людей, которых я иногда провожал потом в Москву. Однажды он, железнодорожник, оказался в вагоне рядом с нами и подслушал наши контрреволюционные разговоры. Видно нехватило у него мужества, подобно Быкову, не пойти на ложные показания, а, может быть, кто его знает, был он и "сексотом" НКВД.
      - Ну что ж, - сказал я, возвращая следователю Шепталову протокол, - вот и прекрасно: устройте нам тройную очную ставку, и пусть гражданин Быков и доблестный железнодорожник опишут мне тех лиц, которые неоднократно меня навещали. Заявляю, что за весь год моего пребывания в Кашире меня не посетила ни одна живая душа.
      - Вы продолжаете одинаково упорствовать в отрицании как крупных, так и мелких фактов, - сказал следователь Шепталов, складывая бумаги, - тем хуже для вас. Хорошо, мы дадим вам все очные ставки, но ведь и без них для нас дело вполне ясно. Вы не можете отрицать, что относитесь враждебно к советской власти; ведь вы думаете, что каждый коммунист - провокатор.
      {317} Последняя фраза требует пояснения. В течение ноября месяца мы разоблачили в своей камере трех "наседок" (иногда их именовали и "насидками"). Произошли скандалы, в одном случае дело дошло и до потасовки - "курицу" помяли, - за которую камера была оставлена "без лавочки", но всё же все три курицы немедленно были переведены от нас в другие камеры. Наш староста, проф. Калмансон, после изгнания третьей курицы сказал мне:
      - Удивительно: все три наседки были коммунисты!
      - Ничего удивительного нет, - возразил я: - ведь всякий коммунист по своему партийному долгу- доносчик.
      Наш разговор a parte был очевидно подслушан четвертой еще неразоблаченной курицей, и следователь Шепталов был осведомлен о моих словах.
      - Я, действительно, думаю нечто подобное, - сказал я, - хотя и не совсем в вашей формулировке. Но мало ли, что я думаю! Государство должно карать за дела, а не за мысли. Еще римское право знало, что cogitationis poenam nemo patitur.
      - То есть, что это значит?
      - Это значит: мысль - ненаказуема. Это установили римские юристы еще две тысячи лет тому назад.
      - Вот были идиоты! - искренне удивился следователь Шепталов.
      Этим допрос и закончился: следователь куда-то торопился и все время посматривал на часы. Позвонив дежурному, чтобы тот увел меня обратно "домой", следователь Шепталов посулил мне на прощанье:
      - В следующий раз вам будет предъявлено еще одно обвинение, относящееся к тем же последним годам. О более ранних поговорим позднее. Но предупреждаю вас в последний раз: бросьте систему запирательств, она ни к чему хорошему вас не приведет; дайте искренние и чистосердечные показания.
      {318} - Я их и даю, - ответил на ходу я, когда дежурный страж уже уводил меня из следовательской комнаты.
      XI.
      Следующего допроса мне пришлось ожидать снова почти месяц: с моим делом торопились медленно и это меня спасло, потому что в тюрьме я досидел и пересидел Ежова на его посту главы НКВД. Иди мое дело быстрым темпом - я к началу 1938 года, несомненно, был бы уже где-нибудь в изоляторе или концентрационном лагере. А как известно
      Легок путь, ведущий в ад,
      Но обратный - невозможен.
      Нам преданья говорят
      Царь подземный осторожен:
      Всех к себе впускает он,
      Никого не выпускает...
      Попади только в это царство концлагерей - и все дороги назад для тебя закрыты. Нелегко было просидеть 21 месяц в общих камерах тюрьмы, но великое спасибо теткиным сынам за их волокиту и медленную в моем случае юстицию.
      Днем 31-го декабря я был вызван прежним порядком на допрос и привезен в ту же следовательскую комнату. Следователь Шепталов предложил мне сесть не у самого письменного стола, а немного поодаль, пока он закончит разбор своих бумаг. Покончив с этой работой, он встал, прошелся по комнате, закурил папиросу, предложил мне другую, от которой я отказался, и продолжал молча ходить и курить. Вдруг, остановившись передо мной, он воскликнул:
      - Какие у вас прекрасные, новые калоши! Это снова требует небольшого отклонения в сторону - и опять на тему о "курицах".
      Одеваясь перед отправкой в тюремные странствия в своей каширской комнате, я выбрал, разумеется, {319} худшее и наиболее поношенное из своего платья, - в том числе надел и старые, истоптанные высокие сапоги, оставив в своей комнате новую башмачную пару. Выбор сапог оказался ошибкой: они так скоро отказались служить, что уже через два месяца подметки стали отваливаться; и как я их не подвязывал веревочками и тесемочками - к середине декабря пришлось отказаться от прогулок, которых я тогда еще не бойкотировал. Числа двадцатого декабря была у нас очередная "лавочка", - и я, "бедняк", вдруг получил неожиданный подарок: наш староста, проф. Калмансон, молодой студент-"троцкист" Зейферт и еще два товарища, фамилии которых я, к стыду моему, забыл - тайно от меня сложились между собой и купили мне калоши. Я был глубоко тронут их вниманием и подарком, о котором в камере знали только они четверо, да я пятый. Но мы забыли о шестом - о неизбежной, подслушивающей "курице". Казалось бы - ну, какой интерес может представлять столь ничтожный факт, как покупка в складчину калош "лишенцу" его состоятельными товарищами?
      Но нет, и об этом сущем пустяке следователь был осведомлен! Это показывает, под каким внимательным "внутренним освещением" жили все мы в камере.
      Немного удивленный восклицанием следователя, я ответил, что калоши, действительно, новые. А он продолжал разгуливать по комнате и курить, несколько раз останавливался и повторял:
      - "Прекрасные, совсем новые калоши!", - так что я скоро догадался, что тут дело не обошлось без "курицы". Следователь продолжал настаивать:
      - Замечательные калоши! Вы что же, из Каширы захватили их с собой?
      - Может быть, и из Каширы.
      - Удивительно! Как это я раньше на вас их не замечал?
      - Раньше я их не носил.
      - Что же, в мешке их держали?
      {320} - Может быть, и в мешке.
      - Не вернее ли будет сказать, что вы купили их в тюрьме?
      - Может быть, купил и в тюрьме.
      - А сколько вы за них заплатили?
      - Десять рублей.
      - Но ведь вы, кажется, не получаете денежных передач?
      - Не получаю. По вашему же распоряжению.
      - Откуда же деньги?
      - Захватил с собой при аресте.
      - Замечательные калоши!
      Мне надоели эти шпильки и я сказал:
      - Не понимаю, гражданин следователь Шепталов, какое отношение имеют эти калоши к предъявляемым мне обвинениям?
      - Ближайшее отношение. А именно: вы и на все серьезные вопросы обвинения отвечаете столь же правдиво, как и на вопрос о калошах?
      - На серьезные вопросы я и отвечаю серьезно. А история с калошами вам известна, очевидно, во всех подробностях, но я не намерен о ней говорить.
      - Нам все известно, - подчеркнул следователь Шепталов, присаживаясь к столу. - Ну а теперь поговорим по серьезному.
      Серьёзное заключалось в новом обвинительном пункте, не занесенном в обширный протокол 2-3 ноября. Произошел следующий диалог.
      - Вам известно, что ваш личный секретарь и сообщник по идейно-организационному центру народничества Д. М. Пинес в январе месяце этого года был вторично арестован в своей архангельской ссылке?
      - Известно.
      - А что жена его, женщина-врач, была арестована в Ленинграде в апреле этого года - вам тоже известно?
      - Тоже известно.
      - Как вы полагаете, за что она арестована?
      {321} - Вероятно, за то, что она жена своего мужа.
      - Этот ответ столь же правдив, как и ваши ответы о калошах. Вы прекрасно знаете, за что она арестована.
      - Нет, не знаю.
      - Нет, знаете.
      - Нет, не знаю.
      - За то, между прочим, что в апреле прошлого 1936 года она предоставила свою квартиру на 4-ой Советской улице, в доме No 8, квартира 11, для тайного и с контрреволюционными, заговорщицкими целями свидания вашего с академиком Тарле.
      Пора было бы перестать чему бы то ни было удивляться в недрах ГПУ и НКВД, но я был поражен таким сообщением. Академик Тарле, persona gratissima y кремлевских заправил, процветающий и благоденствующий, большевикам "без лести преданный", вошедший в особенный фавор после академического разгрома, имеющий доступ к "самому Сталину", неоднократно приглашаемый в Кремль - и вдруг обвинение в контрреволюционном заговоре! Поразительно! Но я-то тут причем?
      - Раз вам всё известно, - сказал я, - то известно и содержание разговора между академиком Тарле и мною во время этого свидания?
      - Известно. Гражданин Тарле нащупывал почву, согласитесь ли вы принять пост заведывающего министерством народного просвещения в том демократическом правительстве, которое должно заблаговременно быть организовано на случай крушения советской власти при возможной предстоящей войне.
      - А что ответил я - тоже известно?
      - Тоже известно. Вы ответили, что вполне сочувствуете идее демократического правительства, но желали бы быть более посвященным в его структуру и в его организационную деятельность.
      - И при свидании этом никого третьего не было?
      - Не было.
      {322} - Значит все это вы узнали из показаний самого академика Тарле?
      - Откуда бы ни узнали!
      - Во всей этой сказке из тысячи и одной ночи есть только один верный пункт...
      - Ну, вот видите! Хоть один, да есть! Какой же?
      - Тот, что с февраля по май прошлого 1936 года я, действительно, бывал в Ленинграде, так как приехал из Саратова в Пушкин по случаю тяжелой болезни жены.
      - Прекрасно! Значит в это время вы могли быть и на свидании с академиком Тарле?
      - Мог быть. Кроме того, я мог быть и на собрании артистов драматического театра для выработки репертуара на предстоящий сезон, мог быть на вершине Исаакиевского собора, мог быть на опере "Кармен". Мог быть - но не был. Что же касается свидания с академиком Тарле, то довожу до вашего сведения, что не встречался с ним никогда в жизни, не видел даже его фотографии и не знаю, с бородой он, или бритый, с шевелюрой, или лысый... А организация демократического правительства и предложение мне участвовать в нем - это, извините, такая смехотворная шутка, которой никто не поверит.
      - И однако это факт. Но все же вы признаете, что в апреле 1936 года бывали в Ленинграде?
      - Бывал.
      - И посещали квартиру женщины-врача, гражданки Пинес на 4-ой Советской улице, в доме No 8, квартира No II?
      - Посещал не квартиру, а хорошую мою знакомую, жену моего друга, Р. Я. Пинес.
      - Значит - посещали. Так и запишем. Итак - пишу: "Сознаюсь, что в апреле прошлого 1936 года был в Ленинграде и посещал квартиру гражданки Пинес"...
      - Такого протокола я не подпишу.
      - Почему? Ведь вы же признали этот факт?
      {323} - Не "признал" и не "сознался", а установил.
      - Никакой разницы нет.
      - Громадная разница. Если "сознался", значит в чем-то виноват. А я ни "сознался", ни "признался", а просто утверждаю те факты, которые, действительно, были. Сознаться мне не в чем; все это совершенная фантастика.
      - Вы тонко разбираетесь в этих глаголах. Обойдемся совсем без них, предлагаю вам подписать чистосердечно такой первый пункт протокола: "В апреле 1936 года, временно пребывал в Ленинграде, имел в подпольной явочной квартире женщины-врача гражданки Пинес (следует адрес) свидание с академиком Е. В. Тарле, с которым вел беседу по поводу участия моего в ответственном министерстве после свержения советской власти"...
      - Вы смеетесь надо мной. Такого факта никогда не было и не могло быть.
      - Значит, вы упорствуете в запирательстве?
      - Значит, упорствую в правдивых показаниях.
      Я так подробно привел этот диалог, чтобы хоть один раз показать, из каких нелепых и мучительных ненужностей и мелочей были сотканы все допросы. Этот допрос закончился тем, что был подписан протокол, начинавшийся словами: "Отказываюсь признать, что"... - а дальше шла формулировка следователя.
      Так вот, между прочим, оказалось, где была разгадка непонятной для меня два месяца тому назад фразы Реденса о том, что я целюсь на какой-то министерский пост!.. Какая же однако все это неумная шутка!
      Подводя итоги этому и предыдущему допросу, следователь Шепталов сказал:
      - Итак, вы не желаете ни в чем сознаться, в то время как тщательно проверенные факты все говорят против вас. Этим вы сами себя губите. Обдумайте все это еще и еще раз. Если бы вы пошли нам навстречу, {324} ваша участь была бы смягчена; вы не очень стары, мы дали бы вам возможность плодотворно работать еще лет десять-пятнадцать. А если нет - пеняйте сами на себя. Мы выбросим вас, как ненужную тряпку, в корзину истории и никто никогда не вспомнит вашего имени.