Писательские судьбы

      - Умирать надо? Гнусность! Только-только стал понимать, что такое жизнь... Разве раньше старости человек понимает это? А вот - надо уходить. Зачем? За что? Как смеют? (это безличное "Как смеют?" - очень мне запомнилось).
      Чем утешить умирающего? Я попробовал сказать ему, что смерть приходит к человеку только тогда, когда сам он теряет волю к жизни, а пока воля эта есть - смерть над ним бессильна. Смерть - явление столько же духовного (вернее душевного), сколько и физического плана... Но Сологуб не слушал.
      - К лягушкам? В болото? Не хочу!
      А когда я имел неосторожность (скажем уж прямо: глупость) напомнить ему о "дебелой бабище Жизни", то он до того рассердился, что я даже обрадовался: была еще у него эта воля к жизни!
      Но теперь - все было уже решено и кончено. Смерть-освободительница избавила его и от физических и от душевных страданий.
      День прошел в суете, в хлопотах, посетителях, а к ночи, когда гроб с телом, засыпанный цветами, уже стоял посредине комнаты, когда после вечерней панихиды разошлись многочисленные друзья, почитатели, знакомые и незнакомые, я начал разбор оставшихся после Ф.Сологуба бумаг и проработал всю ночь напролет, вызвав на помощь одного доброго приятеля, страстного книжника и большого знатока русской поэзии XX века.
      В начале 30 годов этот приятель был арестован по совершенно бессмысленному обвинению; провел несколько лет в одной из уральских тюрем, а после нее - еще несколько лет в ссылке в одном из северных городов. Когда срок ссылки в начале 1937 года закончился - он снова был арестован, и на этот раз бесследно пропал для родных и друзей, был вычеркнут из числа живых. Что с ним теперь и где он, жив ли, нет ли - не знаю; но если жив, то не рискую компрометировать его знакомством с собою, ныне вынырнувшим из воды.
      Итак: мы с ним проработали всю ночь напролет. Такая спешка нужна была оттого, что Сологуб - Федор Кузьмич Тетерников - умер бездетным, вообще наследников не оставил, и каждую минуту мог явиться "фининспектор", чтобы наложить арест на выморочное имущество. Всю ночь мы разбирали и переносили бумаги, рукописи, книги с автографами, ящики, альбомы, Фотографии, пачки писем - из комнаты Сологуба в другие комнаты квартиры.
      Настало утро - и я отправился в "Пушкинский дом Академии Наук". Это было как раз незадолго до его разгрома, до разгрома всей Академии, до ареста и последующей гибели в самарской ссылке академика С.Ф.Пла-тонова, a в других ссылках - скольких других академиков и профессоров!
      Но в 1927 году разгрома еще не было. Пушкинский дом осеняло еще имя честного и скромного ученого, П.Н.Сакулина, а заместителем его был милейший и обязательнейший Б.Л.Модзалевский, один из авторитетнейших наших пушкинистов; рукописным отделом заведовал зять С.Ф.Платонова, тоже "пушкинист", но сравнительно молодой, Н. В. Измайлов.
      Наконец - секретарем Академии Наук был тогда племянник семьи Римских-Корсаковых (композитора), а через них давно знакомый и мне Б.Н.Молас. Привожу все эти имена в связи с последующей их судьбой. Впрочем Б.Л.Модзалевский счастливо избежал ее - скоропостижно скончался незадолго до разгрома Академии и Пушкинского Дома. Б.Н.Молас и Н.В.Измайлов были менее счастливы - и получили (без вины виноватые) по десять лет Соловков каждый. Измайлов впоследствии снова появился на "пушкинском" научном горизонте, а Молас, отбыв ссылку, был вторично арестован, и с начала 1937 года пропал бесследно. Все это - такие знакомые в СССР "переживания"!
      Молас, Модзалевский и Измайлов в полчаса "оформили" дело, устроили все, что было нужно, и выдали мне охранную грамоту на весь архив Федора Сологуба, как подлежащий передаче а Пушкинский Дом Академии Наук. Теперь мы могли спокойно заняться разбором и описью архива, не боясь фининспектора (он явился в тот же день и пощелкал зубами), - и занялись этой работой немедленно после похорон. Она продолжалась каждый день почти три месяца - и лишь в конце февраля 1926 года мы закончили наш труд, и сдали разобранный и описанный архив Сологуба представителям Пушкинского Дома.
      Архив Федора Сологуба представлял собою нечто исключительное не только по богатству материала, но и по величайшему порядку, в котором весь этот материал содержался. Стихи и рассказы были собраны и в хронологическом, и в алфавитном порядке, датированы, разложены по алфавитным ящикам; письма разобраны по фамилиям, фотографии надписаны.
      Тремя годами позднее, когда мне пришлось столь же близко ознакомиться с архивом А.А.Блока, находившемся у меня на дому (при редактировании иною собрания его сочинений), я убедился, что не один Федор Кузьмич умел содержать свои бумаги и тетради в образцовом порядке, но все же пальму первенства приходилось отдать Ф.Сологубу. Через десять лет, в 1940 году, мне привелось приводить в порядок и описывать архивы живого Михаила Пришвина и покойного моего друга А.Н.Римского-Корсакова - и я тогда не раз поминал добрым словом величайшую аккуратность и систематичность Сологуба.
      Тяжка судьба писателя - в расцвете сил чувствующего, что ему есть еще что сказать - и вынужденного умолкнуть и писать только "в письменный стол". Такова была и судьба Ф.Сологуба после 1917 года. Десять лет прожил он еще, писал много (опись архива показала нам это), напечатать не мог почти ничего: он был "не-актуален"... Аргумент - поистине идиотский, ибо все великие произведения всегда "не-актуальны", они стоят выше узких интересов своего времени. Правда, это не значит, что всякое "не-актуальное" произведение должно считаться "великим", ибо, как известно из математики, не все обратные теорема справедливы: когда идет дождь - я раскрываю зонтик, но из этого не следует, что когда я раскрою зонтик, то пойдет дождь...
      Произведения последних десяти лет жизни Ф.Сологуба не были, быть может, "великими", но они были безмерно талантливее того "актуального" и сугубо бездарного, что начало заполнять собою страницы журналов и что получило название "пролетарской литературы". Ужасные стихи Уткиных, Алтаузенов, Светловых и Ко - печатались; замечательные стихи
      Ф.Сологуба этого же десятилетия - складывались им в письменный стол. О судьбе последних тетрадей этих стихотворений мне и хочется теперь вспомнить.
      В обычную "школьную" тетрадку Ф.Сологуб почти ежедневно записывал иногда одно, иногда и несколько стихотворений. Лишь ничтожная часть их напечатана в тех сборниках, которые выходили в самом начале двадцатых годов: "Фимиамы", "Соборный Благовест" и немногие другие. А за два последние года жизни Ф.Сологуба (1925-1927) ему уже не удавалось проводить в печать ни своих сборников, ни отдельных стихотворений. Как раз к этому времени он тяжело заболел, на глазах умирал; очень хотелось хоть чем-нибудь скрасить последние месяцы его жизни. Я предложил ему - отобрать несколько десятков наиболее "подходящих" стихотворений и взялся хлопотать об их издании отдельным сборником в Государственном Издательстве, где тогда литературным фронтом командовал некий Ангерт, известный мне по делам издания комментированного мною в 1926-1927 гг. "избранного Салтыкова".
      (В скобках: что этот товарищ Ангерт вытворял, как "хозяин русской литературы" в Ленинграде - говорить об этом не стоит; делал он, что левая нога его хотела. Но - года через два после описываемого времени
      - и на него нашла беда: был арестован, сидел в заточении, а затем был отправлен в многолетнюю ссылку на побережье Лапландии. Дальнейшая судьба его мне неизвестна, да, по правде сказать, и неинтересна).
      Сологуб отказался сам производить отбор "подходящих" стихотворений и передал мне пять толстых тетрадей со стихами 1926-1927 годов, чтобы я проделал эту работу за него; сам он был уже настолько тяжело болен (дело было в октябре 1927 года), что даже и такая работа была для него непосильной. Я взял эти тетради, чтобы из нескольких сот отобрать несколько десятков последних стихотворений Ф.Сологуба (всего я отобрал их восемьдесят); они, действительно, оказались - ПОСЛЕДНИМИ. Самое последнее, замыкавшее собою пятую тетрадь, было трогательным прощанием с жизнью поэта, увидевшего приближающуюся смерть:
      Подыши еще немного
      Тяжким воздухом земным,
      Бедный, слабый воин Бога,
      Весь истаявший, как дым...
      Давнишний любитель и ценитель стихов Сологуба, я все же был поражен великой простотой этих последних его стихотворений, экономией слов и образов, отказом от всякого былого "барокко". Вспомнился недавний разговор с ним в Царском Селе (он нежно любил этот городок и мечтал снова переехать туда, "лишь только поправлюсь"): "сперва восхищаешься роскошью Растрелли, а к старости начинаешь ценить величавую простоту Камерона"... Поэт-Сологуб всегда был "прост", но теперь трудная эта простота дошла до пределов классичности - и величайшим трудом было отобрать восемьдесят стихотворений из нескольких сот: каждое хотелось взять в сборник.
      К середине октября работа была завершена, стихотворения отобраны
      и отбор этот санкционирован Ф.Сологубом; после этого жена моя переписала весь этот сборник на пишущей машинке в трех экземплярах - один из которых я и отнес к Ангерту. Дальнейшая судьба трех экземпляров:
      один - конечно, погиб в Государственном Издательстве; два других, после смерти Ф.Сологуба, были поделены между О.Н.Черносвитовой и мною. Мой экземпляр погиб с моим архивом; о судьбе экземпляра О.Н.Черносвитовой - когда-нибудь узнаем.
      Сперва казалось, что Государственное Издательство хочет пойти навстречу желанию друзей поэта - издать еще при его жизни последний сборник его стихотворений. Был даже намечен художник для обложки - общий наш друг и приятель, Петров-Водкин. Но потом - дело застопорилось: сборник был признан "не-актуальным", а отдельные его стихотворения - "контрреволюционными". Особенно напирал Ангерт на одно стихотворение, которое, считаю я, когда-нибудь войдет во все хрестоматии и которое здесь оглашаю я впервые;
      Спорит Башня с черной Пашней:
      - Пашня, хлеба мне подай!
      Спорит Пашня с гордой Башней :
      - Приходи и забирай!
      Башня поиск высылает,
      Панцирь звякает о бронь,
      Острие копья сверкает,
      Шею гнет дугою конь.
      Пашня Башне покорилась,
      Треть зерна ей отдала,
      А другой - обсеменилась,
      Третьей - год весь прожила.
      Шли века. Упала Башня
      И рассыпалась стена.
      Шли века. Ликует Пашня,
      Собирая семена.
      - Как же вы не хотите понять, что Башня - это коммунизм, а Пашня - это крестьяне-единоличники! - возмущался Ангерт, услышав мое мнение об этом стихотворении, как о "классическом".
      Так и не удалось издать книги при жизни Ф.Сологуба. Но не удалось это и после его смерти: сборник замечательных стихотворений большого поэта вот уже 15 лет лежит "готовый к печати" - и никому ненужный; нужны и печатаются "актуальные" вирши пролетарских поэтов. Более того: вот уже 15 лет находится в Пушкинском Доме архив Сологуба - а в архиве этом, как я уже сказал, сотни неопубликованных стихотворений, незаурядные рассказы, планы романов и повестей, - не говоря уже о черновиках "Мелкого беса" и других романов Сологуба. И что же? Ни одна живая душа не заинтересовалась за все эти 15 лет ознакомлением с этим исключительным архивом.
      И дело тут, конечно, не в Сологубе и его "актуальности" или "не-актуальности", а в органическом понижении русской культуры. Когда князь Д.И.Шаховской открыл новые, неизвестные "Философические письма" Чаадаева (ведь это же исключительная сенсация! В былое время вся печать России трубила бы об этой находке!), то и это прошло в большевистской печати совершенно незамеченным. А то - сотни неизданных стихов Сологуба, подумаешь!
      Это органическое понижение культуры и было для Сологуба (не для его одного, конечно) внутренней трагедией.
      Жизнь раздвоилась, и чем дальше шло время, тем менее было надежды, что когда-нибудь удастся соединить эти раздвоенные половины. К тому же и в личной жизни случилась трагедия: жена поэта, Анастасия Николаевна Чеботаревская, покончила самоубийством. Скончался Блок; был расстрелян Гумилев, - и А.Н.Чеботаревская решила, что "судьба жертв искупительных просит", намечая к гибели трех больших русских поэтов: третьим будет Сологуб. Но его можно еще спасти, если кто-нибудь пожертвует собой за него: вот она и бросилась в ледяную воду Невы с Тучкова моста, рядом с тем домом на Ждановке, где ждал ее к вечернему чаю Сологуб.
      После этого жизнь его пошла раздвоено. С одной стороны Сологуб -бессменный председатель Союза Писателей, лояльный гражданин СССР, вполне подчинившийся государственной власти - одно лицо, одна жизнь. Другая жизнь, другое лицо ненависть к "туполобым", ожидание чуда, страстное ожидание свержения ненавистной власти.
      За чайным столом любил он поговорить о "пролетарской литературе" (он много читал) - и беспощадно приговаривал ее "к небытию". Писал ядовитые эпиграммы на деятелей этой литературы. Мечтал об отъезде заграницу, - но знал, что его туда не выпустят. Мечтал о том, что ему еще удастся напечатать новые рассказы, новые стихи, но в трезвые минуты сам понимал, что мечты эти - несбыточные и что печататься ему не дадут. Чтобы зарабатывать на жизнь (нельзя же было жить на восьмидесятирублевую пенсию, да и то пожалованную всего за три года до смерти) - пришлось обратиться к переводам французских романов и к редактированию других переводов. Конечно, хорошие переводы - дело полезное и почтенное; но заставить Сологуба заниматься ими, значило то же самое, как будто Менделеева засадили в гимназию преподавателем химии и физики. Хороший учитель гимназии - дело тоже почтенное, но экономно ли Менделеева делать педагогом, а Сологуба - переводчиком? Но советская власть об экономии не заботилась, ибо органическое понижение культуры входило в ее планы: поднять "пролетариат" до высшего уровня "интеллигенции" - дело долгое и трудное, проще и скорее - понизить этот уровень, В достижении этой цели большевики добились за четверть века больших успехов.
      Так и умер Федор Сологуб. За последние месяцы жизни он знал что умирает и что ему уже не дождаться освобождения. Последнее его стихотворение (первую строфу которого я привел выше) говорит о том, что умирающий поэт примирился с тяжелой своей судьбой:
      Подыши еще немного
      Тяжким воздухом земным.
      Бедный, слабый воин Бога,
      Весь истаявший, как дым.
      Что Творцу твои страданья?
      Капля жизни в море лет!
      Вот - одно воспоминанье,
      Вот - и памяти уж нет.
      Но как прежде - ярки зори,
      И как прежде - ясен свет,
      "Плещет море на просторе"
      Лишь тебя на свете нет.
      Подыши ж еще немного
      Сладким воздухом земным,
      Бедный, слабый воин Бога,
      И - уйди, как легкий дым...
      Это - последнее его стихотворение, такое простое и такое обреченное, Прошло полтора десятилетия после его смерти - и Сологуб, как писатель, совершенно забыт в СССР, точно его и не было ("Вот - и памяти уж нет!"); он заслонен десятками калифов на час, память о которых погибнет без шума как раз тогда, когда вновь воскреснет имя Федора Сологуба и начнет разрабатываться замечательнейший его архив, ныне мертвым грузом лежащий в Пушкинском Доме.
      I. ПОГИБШИЕ
      Велик синодик писателей, тем или иным путем погибших за эти тяжелые годы, - настолько велик, что дать полный перечень их в коротком очерке вряд ли возможно. Расскажу лишь о сравнительно немногих, ибо знаю далеко не о всех; так, напр., судьбы провинциальных и областных писателей, подвергшихся "ежовскому" погрому в 1937 г., мне почти неизвестны. Но и без них синодик этот достаточно велик.
      Можно сказать, что синодик этот открывает собой Александр Блок (умер 7 августа 1921 года), задушенный той волной духовной контрреволюции, которую обрушили на наши головы большевики. Через полтора месяца после его смерти был расстрелян Н.Гумилев, - нельзя ведь было уступить пальму первенства великой французской революции, которая гильотинировала же поэта Андрэ Шенье!
      Гумилев был первой, но не последней жертвой; афишированных расстрелов писателей больше не было, но сколь многие погибли потом "под шумок", не то расстрелянные, не то получившие "десять лет строгой изоляции без права переписки", по официальной терминологии. Вот, напр., столь много шумевший Борис Пильняк, - что с ним? В камерах Бутырской тюрьмы в Москве, в 1937-1938 гг., говорили о его расстреле "за шпионаж", - а тюрьма, вообще говоря, хорошо осведомлена о судьбах своих сидельцев.
      По тем же моим "тюремным сведениям", несомненно были расстреляны в это же время такие "киты" советской литературы, как пресловутые Авербах и Михаил Кольцов. Первый из них, зять чекистского диктатора Ягоды, возглавлял собою знаменитую ВАПП (Всесоюзную Ассоциацию Пролетарских Писателей) и чувствовал себя хозяином русской литературы. Смешно было читать, как в редактируемых им литературных газетах и журналах ("На Посту") торжественно сообщалось: "Генеральный секретарь ВАПП-а, тов.Авербах, вернувшийся из поездки заграницу, вступил сего 5-го марта в исполнение своих обязанностей..." Смешно, но смех выходил, действительно, горький, так как этот полновластный секретарь, автор бездарных, полуграмотных критических статей, травил направо и налево кого хотел, раздавал литературные чины и ордена, требовал безусловного уничтожения всех "попутчиков", как врагов большевизма. Загадочное до сих пор самоубийство Маяковского (вот и еще один из погибших) в значительной мере объясняется этой травлей.
      К слову - о Маяковском. Перед тем как застрелиться, он написал большое письмо и надписал кому-то адрес на конверте; кому - родные в отчаянии и суете не досмотрели. Это досмотрел немедленно явившийся на место происшествия всесильный тогда помощник Ягоды, специально приставленный "к литературным делам" Агранов - и письмо исчезло в его кармане, а, значит, и в архивах ГПУ. Об этом Агранове, его "дружбе" с писателями, его характерных беседах с Андреем Белым и Замятиным надо бы при случае тоже рассказать подробно. После падения и расстрела Ягоды Агранов тоже "пал" и был расстрелян; жена его, пребывавшая в 1937-1938 гг. в женской камере Бутырской тюрьмы, покушалась на самоубийство (вскрыла себе вену в бане) и ходила потом с парализованной рукой. Сослана или расстреляна?
      Гибель Есенина в 1925 г. тесно связана не только с его болезнью (смотри его предсмертную поэму "Черный человек"); ведь и самая болезнь была следствием невозможности писать и дышать в гнетущей атмосфере советского рая. Знаю об этом из разговора с Есениным за год до его смерти, когда он приехал ко мне летом 1924 г. в Царское Село, - о нем тоже надо будет рассказать подробно. Десятилетием позднее покончила с собой неосторожно вернувшаяся в советский рай Марина Цветаева, наряду с Борисом Пастернаком - самым талантливым поэтом современности...
      Возвращаюсь, однако, к всесильному в начале тридцатых годов "генеральному секретарю ВАПП" Авербаху. Закат его начался в 1932 г., когда апрельским декретом, под шумок подготовленным Максимом Горьким (переехавшим из Сорренто в Москву и мечтавшим самому стать во главе русской литературы), уничтожена была ВАПП, а сам ее генеральный секретарь сослан на уральские заводы руководителем одной из провинциальных литературных ячеек: не из грязи да в князи, а наоборот... Это было настоящее литературное землетрясение: все былые друзья и лакеи всесильного литературного временщика поспешили от него "отмежеваться", раскаяться, принести повинную... Еще через 3-4 года, после расстрела Ягоды, такая же участь постигла и Авербаха. Жена его, дочь известного В.Д.Бонч-Бруевича, тоже писательница, в силу больших партийных связей отца получила "только" бессрочное заключение в одном из женских специальных концлагерей.
      Чтобы покончить с этими подонками литературы, надо упомянуть здесь и о пресловутом "очеркисте" Михаиле Кольцове, игравшем не менее крупную роль, чем Авербах. В самом начале периода "ежовщины", родной брат Михаила Кольцова, присяжный карикатурист "Известий" Бор.Ефимов нарисовал появившуюся в этой газете карикатуру "Ежовые рукавицы": рукавица, утыканная шипами и гвоздями, сжимает мертвой хваткой в ужасе вопящего "контрреволюционера"... Мог ли художник предполагать, что одними из ближайших жертв этой рукавицы явятся не только он, но и только что со славой вернувшийся из Испании его могущественный брат, член редакции "Правды", Михаил Кольцов! В один прекрасный день явились в эту газету два адъютанта Ежова, вызвали М.Кольцова из редакционного заседания и увезли его с собой - в недра Лубянки, откуда он больше не возвращался. К Бор. Ефимову судьба была благоприятнее; в 1940 г. он вынырнул на страницы газет со своими карикатурами.
      Хоть и не на тему - о писателях - но к слову о художниках: известна тяжкая судьба талантливого Шухаева, приехавшего в середине тридцатых годов с женою из Парижа в советский парадиз. В "ежовские времена" и его и жену, столь не во время "репатриировавшихся", сослали в разные лагеря Сибири - конечно, по штампованному обвинению "в шпионаже": жена и он переписывались с парижскими друзьями...
      Но вот и крупный представитель подлинной литературы: князь Святополк-Мирский. Как известно, он занимал видное место в "европейской" русской литературе, был критик и историк, особенно признанный в Англии. Он прельстился увещаниями Максима Горького (много зла натворил этот человек!), его рассказами о расцвете писательской деятельности в России после падения ВАППа, "репатриировался", вернулся на родину и скромно встал там просто "Мирским" в печальные ряды советских критиков и историков литературы, вынужденных поголовно стать марксистами.
      Не один раз приходилось печатно каяться бедному писателю в якобы совершенных им ошибках и проступках против "марксистской идеологии" в своих статьях; но все же при жизни его высокого покровителя, Максима Горького, его еще терпели и не трогали. Но вот умер Максим Горький, родился пресловутый Ежов - и Святополк-Мирский был немедленно арестован: конечно, и он тоже по обвинению в "шпионаже", ибо и он тоже имел неосторожность переписываться со своими оставшимися в Европе родными и друзьями. Его сослали на Дальний Восток, в гиблое место - бухту Ногаево, где он и умер в 1939 или 1940 году (не помню). Умер - от голода, как сообщал из этого гиблого места находившийся там в ссылке (если тоже уже не умер) другой писатель, известный Юлий Оксман, - еще одна из жертв нелепого террора.
      Я ручаюсь за достоверность всего здесь рассказываемого, но не всегда могу поручиться за точность сведений о конечной судьбе писателей, вошедших в этот небывалый в мире писательский синодик: расстрел или "десять лет строгой изоляции без права переписки" - как узнать сквозь туман глубочайшей тайны, каким ГПУ окутывает все такие дела? Вот, напр., гремевший во всех театрах советской России драмодел Киршон, "советский Шекспир и Мольер" (в эпитетах лакейская критика не стеснялась), друг и приятель Ягоды, заполнявший плохими комедиями театральные подмостки всех городов, зарабатывавший до миллиона рублей в год, имевший дачи на черноморском побережьи - и прямо из собственной дачи попавший в 1937 г. в отдельную камеру Лубянской тюрьмы: как знать расстрелян ли он (о чем в тюрьме уверенно сообщали), или запрятали "на 10 лет" в каменный мешок изолятора? Так или иначе, но вот и еще один писатель (каков бы он ни был), вычеркнутый из числа живых.
      А если от этих низин перейти к литературным вершинам - то вот горькая судьба замечательного мыслителя, ученого, писателя о. Павла Флоренского, еще 30 лет тому назад прошумевшего книгой "Столп и утверждение истины". Мужественно отказавшийся снять с себя священнический сан, претерпевший в ряде лет гонения и ссылки - он в начале 30-х годов неожиданно был возвращен в Москву и поставлен во главе одного ученого учреждения (названия не помню), разрабатывавшего вопросы теории и практики электричества: О.Флоренский - не только писатель и философ, но и острый математик, автор ряда интереснейших книг по мета-геометрии и высшему анализу. Опять таки в "ежовские времена" он был изъят из числа живых: расстрелян? заточен? - Семья его, с которой я встретился в 1940 г. в Троицко-Сергиевске (ныне город Загорск), считала, что о. Павел погиб, но тоже не знала о путях его гибели.
      А вот два-три воспоминания из тюремных встреч. В камере №45 Бутырской тюрьмы я встретился мимолетно с довольно известным марксистским "литературоведом" А.Лежневым, - в самое густонаселенное время тюрьмы, осенью 1937 г., когда нас на 24 койки было 140 человек. Дня три мы с ним пролежали рядом, плечо к плечу, на нарах (чтобы повернуться на другой бок, надо было встать, сделать оборот стоя, и потом уже снова втиснуться между двумя лежащими соседями). Он был совершенно растерян от недоумения, как могли арестовать его, верноподданного марксиста, автора нескольких лояльнейших критических книг!.. Через три дня его перевели во внутреннюю тюрьму на Лубянку и дальнейшая его судьба мне неизвестна, но, во всяком случае, на литературном горизонте он до 1942 года больше не появлялся и находится, несомненно, где-либо в изоляторе или концлагере, хорошо еще, если в ссылке. Обвинялся он по пресловутой статье 58 пункту 10 - "контрреволюционная деятельность".
      Кстати сказать, этого А.Лежнева не надо путать с известным переметчиком И.Лежневым, который заграницей ходил в "сменовеховцах", потом вернулся в Москву, полевел до коммунизма, втерся в доверие власть имущих и был допущен в редакционные святилища самой "Правды": фигура очень темная. Но не поручусь и за его нынешнюю судьбу: рука ГПУ длинна, а террор во время войны достиг "сверх-ежовских" размеров.
      Годом позднее и в другой общей камере Бутырок, уже менее густо населенной, я провел несколько месяцев рядом с известным венгерским поэтом и романистом, печатавшим свои объемистые романы в московских журналах, выпускавшим их многотиражными изданиями и вообще весьма благоденствовавшим вплоть до дня ареста.
      Это был Анатолий Гидаш, венгерский коммунист, женатый на дочери слишком известного Бела-Куна, что сперва было причиной всяческого процветания Гидаша, а потом и причиной его гибели, - когда в 1937 г. Бела-Кун попал в тюрьму (в Лефортово, в самую страшную по приемам допросов московскую тюрьму, где самые стойкие люди - за редкими исключениями - через неделю-другую "признавались" во всем и в чем угодно). Анатолий Гидаш был обвинен в принадлежности к троцкистской подпольной группировке и, после ряда убедительных допросов на Лубянке, не выдержал и во всем "признался". Судьба его была предрешена: многолетний изолятор или концлагерь; вряд ли - расстрел.
      Признаюсь, не без некоторого удовлетворения узнал я от Гидаша, что его тесть, Бела-Кун, палач, в свое время заливший кровью весь Крым -сидит тут же, в соседней камере Бутырской тюрьмы, больной, разбитый допросами, в ожидании решения своей участи...
      И еще одна тюремная встреча с писателем, хоть и не личная, а через следователя. Ферапонт Иванович Седенко (псевдоним - "П.Витязев") был неутомимым исследователем литературного наследства П.Л.Лаврова, издавал его сочинения, открывал неизвестные из них, составил картотеку в 20.000 карточек, посвященную жизни и творчеству П.Л.Лаврова. В 1919-1926 гг. Витязев-Седенко стоял во главе книгоиздательства "Колос", в котором издавались и мои книги; по этим издательским делам мне приходилось встречаться с ним часто.
      В 1930 г. Витязев-Седенко был сослан, картотека его - работа всей жизни разгромлена, богатый архив по Лаврову погиб. В 1937 г. он, уже вернувшийся из ссылки, был снова арестован, заключен на Лубянке, где и подвергался допросам очевидно, с применением сильно действующих методов. Сужу об этом по тем подписанным им протоколам его допросов, которые предъявил мне следователь в качестве обвинительного материала против меня. Прочитав их, я пришел в ужас не за себя, а за несчастного Витязева-Седенко. Протоколы - обширнейшие! начинались примерно так: "Теперь, когда я убедился, что следственным органам НКВД все известно, - считаю дальнейшее запирательство бесцельным и готов дать чистосердечные показания..."
      И дальше на многих листах шло признание во всех семи смертных антибольшевистских грехах, с перечислением десятка фамилий сообщников, признание в подпольной работе, в организации террористической группировки... и мало ли еще в чем, столь же фантастическом. Что это была сплошная фантастика я вполне уверен, ибо упоминаемое в десятках мест мое имя связано было с никогда не бывшими делами. Я о изумлением прочел, что мною была налажена связь группы Витязева-Седенко с заграницей, что я доставал для него, Седенко, выходившие в Европе антисоветские книги, что он с имярек таким-то и таким-то бывал у меня в Царском Селе, где мы вели контрреволюционные разговоры... (Все зти показания были даны в начале июня 1937 г., а я был арестован в конце сентября: долго же собирались арестовать меня после таких обвинений бдительные следственные органы!). Я заявил следователю, что все, касающееся в этих показаниях меня, - дикий бред (что следователь и без того прекрасно знал), но дело тут не во мне, а в Витязеве-Седенко. Это был энергичный, мужественный человек, член эсеровской боевой организации еще в 1905 году, повидавший на своем веку еще в царское время всякие виды - и тюрьмы, и ссылки, и побеги, и новые аресты. Как же должны были замучить на допросах этого стойкого человека, чтобы заставить его дать такие самоубийственные "признания"! Полагаю, что после них участь его была решена, и что Витязева-Седенко можно причислить к тому сонму погибших писателей, далеко неполный синодик которых дается в этих строках.
      В заключение, рассказ о судьбе трех "народных поэтов", имена которых обычно принято ставить рядом: Николай Клюев, Сергей Есенин и Петр Орешин. Судьба Есенина известна, о ней можно еще многое порассказать при случае. Петр Орешин пробовал попасть в стан приспособившихся, что удавалось ему с трудом; в двадцатых годах он кое-как еще держался, приспосабливался; в середине тридцатых годов - стал жертвой очередной волны террора, попал в тюрьму, а из нее - куда-то в ссылку, в концлагерь или изолятор, дальнейшие следы его теряются. Николай Клюев, один из замечательнейших поэтов недавних лет, попал в Нарымский край, в ссылку, еще в 1933 году - и погиб в ней; умер в августе 1937 года. Но судьба его и его литературного наследства настолько горька, что я еще остановлюсь на ней впоследствии подробнее. А пока, для конца - о судьбе еще одного народного поэта, малоизвестного, но подававшего надежды - Алексея Ганина.