До свидания, товарищи !

      - Слышишь, - торжествующе заметил кладовщик, - стонет! Как живого человека бросить! Хуже грехов не бывает... А он как-никак целый!
      Лицо летчика разглядели, когда положили рядом со штурманом и стрелком. Глаза пилота были закрыты, лоб, скулы, подбородок - все поднялось сине-багровой опухолью. Дышал ртом, в уголках рта шевелилась кровавая пенка. Кровь сочилась и через вспоротый острым сапог. Когда с телегой вернулся Витюха, было решено: учитель отправится с живым летчиком в Ремнево, а мертвых Яськов с Витюхой похоронят на деревенском кладбище.
      Учитель погнал лошадь в Ремнево, потому что там был сельсовет и стояли части. По дороге несколько раз останавливался, всматривался в словно сведенное судорогой лицо пилота, пытался окликнуть: "Товарищ Чугунов! Товарищ Чугунов!.." - фамилию летчика учитель узнал по документам, найденным в планшетке пилота. Ни звука, ни движения, человек мелко и быстро дышал, значит, еще жив.
      В Ремнево Фролов въехал уже при темноте. Через село шли и шли отступающие части. "Не отставай!", "Шире шаг!"- единственные команды, которые сопровождали марш рот, шагающих плотными колоннами. У домов редкие фигуры старух и подростков. Пахло холодной пылью. Фролов понял, что его, казалось бы, несложная задача - передать раненого летчика военным, неисполнима. На него просто не обращали внимания. Исполнялось какое-то более значительное и не терпящее ни секунды замедления дело. За стеклами редких перегруженных автомашин те же напряженные и отрешенные лица. По краю дороги двинулся вперед. Около сельсовета увидел две машины и фигуры командиров. Уже не веря в пользу своего обращения, подступился к человеку с двумя ромбами в петлице, так и не припомнив, какое звание эти знаки означают.
      - Что вам?- повернулся к нему комдив.
      - Летчик... У меня в телеге раненый летчик.
      - Какой летчик? - нахмурился комдив. - Почему не мобилизованы?
      Фролов приблизился к комдиву, в ухо шепотом проговорил:
      - Товарищ командир, никто - никто не должен знать... я оставлен здесь с особым заданием... А летчик... это знаменитый летчик. Его сбили рядом с нашей деревней.
      Учитель врал, когда говорил про известность пилота, лежащего у него в телеге. Но, глядя комдиву в глаза, он уже верил, да, подобранный летчик знаменит.
      - Знаменитый летчик? Как его фамилия?
      - Это же Чугунов!
      - А, Чугунов! - комдиву показалось, что о летчике с такой фамилией он уже не раз что-то слышал. Решительно направился к грузовику, в кузов которого спешно грузили какие-то ящики, мешки, кипы бумаг. У машины разгорелся спор - машина перегружена, раненого некуда положить, надо дождаться другой машины. Комдив повторял одно и то же, теряя выдержку:
      - Вы что, хотите ЧУГУНОВА оставить фашистам!
      И там смирились, сбросили несколько ящиков, выровняли место на кипах бумаг и с помощью красноармейцев устроили раненого.
      - А твою упряжку, товарищ, - сказал комдив, - придется реквизировать. В транспортных средствах у нас острая нехватка.
      - Я понимаю, понимаю, - закивал головой учитель.
      Коня обошел угрюмый боец. Погладил по холке. Подбирая вожжи, спросил:
      - Как животное кличут? А, Малыш. Ну, милай, считай, началась у тебя военная строевая служба. Но!
      Малыш, кося глазом на учителя, тронул телегу и скоро пропал из вида, заслоненный все так же спешно и плотно шагающими колоннами.
      10
      Машина была военная, но груз везла смешанный, часть - районные архивы, их сопровождали две женщины, часть - штабное имущество, за него отвечал сержант. Всю ночь машина обгоняла отходящие войска, а потом пошли тихие места. В машине не знали, где у них примут груз. Но летчику, которого везли и которому ничем помочь не могли, требовался врач, больница, госпиталь. Проезжая населенные пункты, спрашивали, нет ли тут какой-нибудь санитарной части или хотя бы просто врача. Лишь под утро на одноэтажном доме рядом с дорогой прочли вывеску - "Поселковая больница им. М.И. Калинина". Шофер взбежал на крыльцо и застучал в дверь. Вышла важная фельдшерица, и сразу выяснилось, кто тут главный устроитель и блюститель порядков, - хорошие люди порядков не нарушают, а без порядка - одно безобразие и хулиганство.
      К шоферу присоединился сержант, дискуссия стала публичной. В ней принимали участие и женщины, которые, не покидая кузова машины, вели ее прямо с кип бумаг. Вслед за фельдшерицей выпорхнула из больницы легкая старушка, однако принять участие в споре на какой-либо стороне не успевала сильно удивляясь и тому, что говорили люди из машины, и тому, что заявляла больничная наставница.
      - Товарищи, как вы не понимаете, что принять вашего больного мы не можем. Это - сельская больница, сель-ская! Для военных есть госпиталя, есть военные врачи. Там и комиссии определяют, здоров человек или нет.
      - Да умрет он, тетка! Где твой госпиталь! Ему помощь срочная нужна, а ты его соусом кормишь.
      Утомившийся нервами за ночь шофер махнул рукой.
      - Это же пень. Поедем. Ей-богу, была бы воля - задушил.
      - А я и милицию могу вызвать. И письмо командиру вашей части написать.
      Но сержант не отступился:
      - Не торопи, Михайло, не скандаль. Женщина - человек образованный. Сейчас до ее сознания дойдет. Скажи-ка, женщина тугодумная, за кого наш раненый сокол сражался, за госпиталя или за сельские больницы, за военных врачей или за вас, сельских лекарей, не шибко соображающих? Думай, тетка, думай. Или ты только ждешь, когда фашист сюда явится?
      Легкая старушка тут быстро-быстро заговорила:
      - И что говорит, и что мелет, что накличет!
      Фельдшерица уступила. Пошла к машине, заглянула с колеса на серое оплывшее лицо Чугунова - и побелела от ответственности, превышающей ее силы.
      - Не можем, - отшатнулась она. - Нет у нас хирурга - мобилизовали. Один терапевт.
      - Вот видишь, - укоризненно сказал сержант, - что значит человек с образованием. Сразу сообразила, что хирург нужен, а не терапевт. А по мне, все доктора одинаковые, был бы белый халат. А везти его, дорогуша, дальше нельзя, - угробим сокола. А он летчик известнейший, его вся страна знает. Чугунов! - слышала? - И сам распорядился, чтобы несли носилки.
      Из больнички выходили ходячие больные, да и ранние прохожие поселка пристали посмотреть на людей, которые уже вблизи увидели, какая она, война, и хотя бы взглянуть на знаменитого летчика. К полудню в поселке все знали об этом событии. Молва развенчала фельдшерицу, - будто бы сам Чугунов сказал, что у нее вместо души пузырь мочи и ничем она не лучше фашиста.
      На плиту больничной кухни с незапамятных времен был поставлен бак, пополняемый каждый вечер водой. Теплой водой из того бака старшая сестра с легкой старушкой обмыли лейтенанта. Его волосатое тренированное мускулистое тело пугало их - словно было не той породы, что у местных мужиков. Никто не догадывался, что, не остановись здесь, через полтора десятка километров провезла бы машина Чугунова через его родное село Синьково, где обитала его многочисленная родня и могли бы пересечься пути с братом Петром, если бы за два дня до этого его не отправили в лес готовить базу для будущего партизанского отряда.
      "Да, - сказал врач, осмотрев летчика. - Тяжелый случай". Тяжесть случая заключалась в том, что он не знал, что писать в "историю болезни". Предполагал переломы ребер и хуже - позвоночника. Смотрел в окно и думал, что же предпринять, когда сестра с фельдшерицей извлекали из ступни какую-то самолетную деталь, втиснувшуюся в мясо и сухожилия вместе с куском носка, затем обмыли рану спиртом и, поучая друг друга, забинтовали.
      Но что Чугунову до этого мытья, копания в его теле, что до зубов, вытащенных пинцетом из-под расплющенных губ и звякнувших в эмалированной подставке, что ему до стиснувшей со всех сторон боли, что до нового дня, смотревшего в окно! Будто прячется он в школьном чулане, будто голову между колен спрятал, ноги подобрал - весь сжался вокруг крохотной, еле различимой точки и укрыл ее от всего-всего совершившегося и совершающегося с ним. А зачем укрыл - не знает и не должен знать, ибо как узнает, так произойдет последнее - непредставимое и неизмеренное, необратимое и неисправимое.
      Его положили в общую палату - других здесь не было. Надолго в палате затихли разговоры.
      ...Что-то произошло, если видит Чугунов: не то река играет змеистыми лентами водорослей и с его поплавком, где на мели мелькают серебристыми искрами пескари, не то земли коснулось брюхо самолета, - и бежит аппарат не остановить, бежит, и не разобрать, что там, в конце поля... И мешают закрывают платком глаза, гасят свет. Ведь знают, что так нельзя. "Зажгите свет! Кто там балуется... Разжалуют - и все... Не всех пускать можно... Он летает не хуже кузнечика... Опять - да!.. Но свет не гаси, не гаси, говорю... Если не я, то кто? Вот так. Теперь хорошо. Правым пеленгом... Чего вы не поете?.."
      Медленно катился день. Врач звонил в область - объяснял, что лежит у него в больнице знаменитый летчик, просил принять меры.
      Палата покорно внимала бреду ни на кого не похожего человека, никем не постигаемым его словам. С куриным бульончиком подступала легкая старушка - и отступала. Мимо больницы промчалась на машинах какая-то часть, оставив после себя медленно садящуюся пыль и предчувствие надвигающегося большого несчастья. Перед ужином палата оживилась, будто что-то веселое было в слухе о том, что местная МТС получила распоряжение начать эвакуацию.
      По коридору зашлепала раздатчица с подносом, уставленным алюминиевыми мисками с кашей. Курильщики возвращались в палату после своего нетрудного, но уважаемого дела.
      - Смотри-ка! - сказал один из них.
      Все увидели: летчик поднялся на локтях и осмысленно, с зорким вниманием на них смотрит. Проглотил слюну, с трудом, но отчетливо произнес, поворачивая голову и обводя всех глазами:
      - До свидания, товарищи... До свидания, товарищи... До свидания, товарищи...