Плоды вдохновения

Рецептера нет, извиняюсь!
 
 
– Да как же! – воскликнул потомок, дрожа
и мысленно с жизнью прощаясь. –
Ты режешь, папаша, меня без ножа,
ведь я ж по нему защищаюсь!
 
 
Он столько гипотез и столько идей,
как помнится, выдвинул славных,
что должен среди знаменитых людей
в архиве пылиться на равных!
 
 
Ответил хранитель, взглянув из-под век,
спокойным пытаясь казаться:
– Не лучше ли вам, молодой человек,
за первоисточники взяться…
 
 

Что делать?
(Нина Королева)

      Мой первый ненаглядный человек
      Был молод, и умен, и человечен…
 
      А мой второй мужчина был красив.
      И были годы, полные тревоги…
 
      А третий мой мужчина – был ли он?
      И кто он был? Да разве в этом дело!
Нина Королева

 
Я первого забыла. И второй
Из памяти ушел, как в лес охотник…
А первый, между прочим, был герой.
Второй был мореплаватель. Нет, плотник!
 
 
Мой третий был красив. Четвертый – лыс,
Но так умен, что мне с ним было тяжко.
Мой пятый строен был как кипарис,
И жалко, что загнулся он, бедняжка…
 
 
Шестой, седьмой, восьмой… Да что же я?
Что обо мне подумают отныне?
Ведь это все не я, а лишь моя
Лирическая слишком героиня!
 
 
Что делать мне? И что мне делать с ней?
Пора бы ей уже остановиться…
Мне кажется, необходимо ей
Немедленно в кого-нибудь влюбиться!
 
 

С кем поведешься
(Евгений Антошкин)

      Меня не так пугают психи –
      Они отходчивы,
      Смелы.
      Боюсь восторженных и тихих:
      Одни глупы,
      Другие злы.
Евгений Антошкин

 
Не всем дано понять, возможно,
Полет
Возвышенных идей.
И мне тоскливо и тревожно
Среди
Вменяемых людей.
 
 
Совсем другое дело – психи!
Порой буйны,
Порой тихи.
С каким они восторгом тихим
Бормочут вслух
Мои стихи!
 
 
Их жизнь близка мне и знакома,
Я среди них
Во всей красе!
Я им кричу: – У вас все дома? –
Они в ответ кричат:
– Не все!
 
 
Да разве выразить словами
То, как я
Удовлетворен.
Ведь я и сам – но между нами! –
С недавних пор
Наполеон!
 
 

Пропавший день
(Александр Шевелев)

      Тиха вечерняя равнина,
      Звезда вспорхнула надо мной.
      Весь день душа была ранима
      Красивой женщиной одной.
Александр Шевелев

 
Я пробудился в девять двадцать,
сказав себе: «Пора вставать!»
Поел и вышел прогуляться
примерно в десять сорок пять.
 
 
Пешком по Невскому я влекся,
порхало солнце надо мной.
В двенадцать десять я увлекся
красивой женщиной одной.
 
 
Пошел за нею. Вдохновенье
снедало грудь. Глаза зажглись.
И – о волшебное мгновенье! –
в семнадцать тридцать мы сошлись
 
 
у гастронома. Так ранима
была душа на склоне дня!..
Она прошла с улыбкой мимо
и не заметила меня.
 
 
Пришел домой я, дверью хлопнул
и понял, севши на диван,
что я, дурак, весь день ухлопал
на изнурительный роман.
 
 

Бесовские штучки
(Юрий Панкратов)

      На лугу, где стынут ветлы,
      где пасутся кобылицы,
      обо мне ночные ведьмы
      сочиняют небылицы.
Юрий Панкратов

 
Нечестивы и рогаты,
непричесаны и сивы,
прибывали делегаты
на конгресс нечистой силы.
 
 
Собрались в кружок у дуба
и мигали виновато,
все пытали друг у друга:
– Братцы, кто такой Панкратов?!
 
 
Ведьм немедля допросили:
– Что за шутки, в самом деле? –
Но они заголосили:
– Ночью мы не разглядели!..
 
 
Домовой пожал плечами,
в стенограмме бес напутал.
Водяной сказал, скучая:
– Может, кто его попутал?..
 
 
Делегаты повздыхали, –
тут сам черт сломает ногу!
И хвостами помахали,
и послать решили… к богу!
 
 
…Обижаться я не вправе,
но придется потрудиться,
о своей чертовской славе
сочиняя небылицы.
 
 

Сколько будет дважды два
(Лев Куклин)

      Я немало дорог истоптал в этом мире,
      И на собственной шкуре я понял зато:
      Дважды два – не всегда в нашей жизни четыре,
      А порою – и пять.
      А бывает – и сто.
Лев Куклин

 
Я когда-то мечтал
инженером стать горным,
В этом деле хотел получить я права.
Но везде мне вопрос задавали упорно:
– Сколько будет, товарищ Куклин,
дважды два?
 
 
– Пять! – всегда отвечал я упрямо и гордо,
В эту цифру вложив темперамент и злость.
Инженером, увы, а тем более горным,
К сожалению,
так мне и не довелось…
 
 
Я хотел быть актером, врачом и матросом,
Стать ботаником чуть не решил я едва.
И повсюду меня изводили вопросом:
– Сколько будет, товарищ Куклин,
дважды два?
 
 
Улыбались, не то еще, дескать,
мы спросим…
Стал везде отвечать я по-разному всем:
«Шесть», «одиннадцать», «тридцать один»,
«сорок восемь»,
Как-то сам удивился, ответив: «Сто семь!»
 
 
Кто, не помню,
помог мне однажды советом,
Поклониться советчику рад и сейчас:
–  Ваш единственный путь – становиться
поэтом,
Ибо уровень знаний подходит как раз…
 
 
И с тех пор я поэт. Сочиняю прилично.
Издаюсь, исполняюсь,
хоть в мэтры бери…
Я, конечно, шутил, ибо знаю отлично:
Дважды два – как известно и школьнику – три!
 
 

На задворках
(Евгений Елисеев)

      Выйдешь на задворки
      и стоишь как пень:
      до чего же зоркий,
      лупоглазый день!
 
      А потянешь носом –
      ух ты, гой еси!..
Евгений Елисеев

 
Кто-то любит горки,
кто-то – в поле спать.
Я люблю задворки –
чисто благодать!
 
 
Дрема дух треножит
цельный божий день.
Всяк стоит как может,
я стою как пень.
 
 
Думать – энто точно –
лучше стоя пнем
вислоухой ночью,
лупоглазым днем.
 
 
Бьешься над вопросом,
ажно вымок весь.
А потянешь носом –
хоть топор повесь.
 
 
Хорошо, укромно,
как иначе быть…
Тут мысля истомна –
инда да кубыть.
 
 
Если ж мыслей нету,
господи спаси,
выручить поэта
может «гой еси»!
 
 

Тайна жизни
(Василий Захарченко)

      Я часто замираю перед тайной.
      Ей имя – жизнь.
 
      В разрядах молний, в грохоте грозовом,
      В рассоле огнедышащей планеты
      Родился крохотный комочек жизни –
      Икринка, сгусток…
Василий Захарченко

 
Я часто замираю перед тайной,
Я бы назвал ее – преображенье.
Загадочнее тайны нет нигде.
…Немыслимо бывает пробужденье:
Глаза разлепишь – что за наважденье? –
Лежать лежишь, но неизвестно где…
А в голове – все бури мирозданья,
Да что там бури – просто катаклизмы,
Как написал бы Лавренев – разлом!
Глаза на лбу, в них молнии сверкают,
Язык шершавый, в членах колотун,
Ни встать ни сесть,
Во рту бог знает что,
Не то Ваала пасть, не то клоака,
Выпрыгивает сердце из груди,
И что вчера случилось – помнишь смутно…
И тут, я вам скажу, одно спасенье,
Верней сказать, единственное средство.
Берешь его дрожащими руками
В каком-нибудь вместительном сосуде,
Подносишь к огнедышащему рту!..
Струится он, прохладный, мутноватый,
Грозово жгучий, острый, животворный!..
Захлебываясь, ты его отведал –
И к жизни возвратился и расцвел!
Есть в жизни тайна!
Имя ей – рассол.
 
 

Смертельный номер
(Лада Одинцова)

      Весна, весна, – хоть горло перережь,
      Весна –
      Хоть полосни себя по венам.
      И жизнь была – заполненная брешь,
      Любовь была – случайна и мгновенна.
Лада Одинцова

 
Себя я странно чувствую весной:
Весна –
А я ищу глазами ветку.
Веревку взять бы, в петлю головой
И – ножками отбросить табуретку…
Без этих грез я не живу и дня,
Приходит лето, соловьям не спится.
Кто в отпуск, кто на дачу,
А меня
Преследует желанье утопиться.
Про осень я уже не говорю.
До одури, до головокруженья
Я вся в огне,
Я мысленно горю,
Испытывая зуд самосожженья.
Мне хочется зимою в ванну лечь,
Не совладав с мгновенною любовью,
Вскрыв бритвой вены,
Медленно истечь
Горячей поэтическою кровью…
Вы не волнуйтесь!
Это я шучу,
Не забывая дать себе отсрочки.
О смерти бойко в рифму щебечу,
Слова изящно складывая в строчки…
 
 

Продолжатель
(Александр Ревич)

      Ты скажешь мне: «Унылая пора»,
      Ты скажешь мне: «Очей очарованье».
Александр Ревич

 
Скажу тебе: «Унылая пора».
Ты скажешь мне: «Очей очарованье».
Красиво сказано! Что значит дарованье
И резвость шаловливого пера!
 
 
Продолжу я: «Приятна мне твоя…»
«Прощальная краса», – ты мне ответишь.
Подумать только! Да ведь строки эти ж
Стихами могут стать, считаю я.
 
 
«Люблю я пышное…» – продолжу мысль свою.
Добавишь ты: «Природы увяданье».
Какая музыка! И словосочетанье!
Я просто сам себя не узнаю…
 
 
«В багрец и в золото»! – вскричу тебе вослед.
«Одетые леса», – закончишь ты печально…
Наш разговор подслушан был случайно,
И стало ясно всем, что я – поэт.
 
 

Призыв
(Григорий Корин)

      Ты кроши,
      кроши,
      кроши
      Хлебушек на снег,
      Потому что воробей
      Ест, как человек.
Григорий Корин

 
Ты пиши,
пиши,
пиши,
Сочиняй весь век,
Потому что пародист –
Тоже человек.
 
 
Он не хочет затянуть
Туже поясок.
Для него
твои стихи –
Хлебушка кусок.
 
 
Ты пиши
и мой призыв
Не сочти за лесть,
Потому что пародист
Тоже
хочет
есть!
 
 

Кривое эхо
(Из будущей книги)

Лирика с изюминкой
(Владимир Цыбин)

      Я слышу, как под кофточкой иглятся
      соски твои – брусничинки мои,
      ты властна надо мною и не властна,
      и вновь сухи раскосинки твои…
Владимир Цыбин

 
Ты вся была с какой-то чертовщинкой,
с пленительной смешинкой на губах,
с доверчинкой до всхлипинки, с хитринкой,
с призывной загогулинкой в ногах.
 
 
Ты вся с такой изюминкой, с грустинкой,
с лукавинкой в раскосинках сухих,
что сам собою нежный стих с лиринкой
слагаться стал в извилинках моих.
 
 
Особинкой твоей я любовался,
вникал во все изгибинки твои,
когда же до брусничинок добрался,
взыграли враз все чувствинки мои.
 
 
Писал я с безрассудинкой поэта,
возникла опасенка уж потом:
вдруг скажут мне: не клюквинка ли это
с изрядною развесинкой притом?..
 
 

В плену ассоциаций
(Евгений Винокуров)

      Я видел раз в простом кафе нарпита,
      как человек корпел над холодцом,
      трагическую маску Эврипида
      напоминая сумрачным лицом.
Евгений Винокуров

 
Я видел, как под ливнем кошка мокла,
хотел поймать ее, но не поймал…
Она напоминала мне Софокла,
но почему его – не понимал.
 
 
Я видел, как из зарослей укропа
навстречу мне однажды вылез крот,
разительно напомнивший Эзопа
и древний, как Гомер и Геродот.
 
 
А раз видал, как с кружкою Эсмарха
старушка из аптеки шла к метро.
Она напоминала мне Плутарха,
Вольтера, Острового и Дидро.
 
 
Я мог бы продолжать. Но почему-то
не захотел… Я шницель уминал,
сообразив – но поздно! – что кому-то
кого-то же и я напоминал!
 
 

Многоликость
(Татьяна Реброва)

      Ты думаешь – Джульетта?
      Это я.
      Я говорю.
      Поверь, все доказали
      В той драме у Шекспира, где моя
      Печаль была в начале той печали
      То Маргарита, думаешь, поет?
      То я пою.
Татьяна Реброва

 
Мне не понятна холодность твоя…
Во мне сошлись
все небыли и были.
Я – это я.
Но я – не только я.
Во мне живут
все те, кто раньше были.
Ведь это мною очарован мир,
Ведь это мне,
сыграв на фортепьяно,
Провинциальных барышень кумир Сказал:
«Ужель та самая Татьяна?»
Да, это я.
Мы с ней слились в одно,
В одно лицо…
Но если б только это!
Ведь я еще – Изольда и Манон,
Коробочка, Офелия, Джульетта.
Ту драму,
не Шекспира, а мою
Сыграть
не хватит целого театра.
Я – Маргарита.
Это я пою.
Ты не шути со мной.
Я – Клеопатра!
И сам Печорин,
отдавая честь,
Сказал мне «Мадемуазель Реброва!
Я, видит бог, не знаю, кто вы есть,
Но пишете, голубушка,
не ново!»
 
 

Поэт и табурет
(Лев Озеров)

      Что думал, как настроен был поэт,
      Как он встречал закаты и рассветы,
      Навряд ли объяснит нам табурет,
      Или чернильница, или штиблеты.
Лев Озеров

 
Позвольте вам представиться: штиблет.
Хозяин мой во мне ходил по свету.
Мне табурет сказал, что он поэт,
Но вряд ли можно верить табурету.
 
 
Для табурета, в общем, все равны,
Он в смысле кругозора ограничен,
Людей он знает с худшей стороны,
Поэтому и столь пессимистичен.
 
 
Хозяин мой во мне встречал рассвет,
По лужам шел по случаю ненастья,
И вдруг зарифмовал «рассвет» – «штиблет»,
Признаться, я был вне себя от счастья!
 
 
Нет, все же он действительно поэт,
Как не воздать бесценному шедевру!
Поэта угадал в нем табурет
По одному седалищному нерву!
 
 

Грустный вечер
(Алим Кешоков)

      Детских лет моих подружка,
      Где тропы висит клинок,
      Мчит Шалушка, мчит Шалушка…
      ………………………………………..
      Счет годам ведут кукушки,
      И, достав рукой до дна,
      Пью с ладони, как из кружки.
Алим Кешоков

 
Наша ветхая саклюшка
И печальна и темна.
Где же ты, моя Шалушка,
Или выпита до дна?
 
 
Колыбельная речушка,
Или высохла она?
Выпью с горя; где же кружка?
Здесь, в Литфонде, у окна.
 
 
Я живу, поэт московский,
Кабарде любовь храня.
Только жаль, что друг Козловский
Переводит так меня.
 
 
Перевод читатель кроет,
Головой в сердцах крутя.
То как зверь он вдруг завоет,
То заплачет, как дитя…
 
 

Родня
(Борис Слуцкий)

 
Мой дядя двоюродный был бог
по части починивания сапог.
А дедушка, сморщенный, словно трюфель, –
маг по изготовлению дамских туфель.
Не дворяне и не пирожники –
в моей родословной были сапожники
довольно-таки высокого класса.
Обуви ими наделана масса.
Ее бы хватило обуть СП,
Союз композиторов и т.п.
Забывать свою родню не годится,
и я до сих пор не устал гордиться,
что каждый мой небольшой успех
обсуждал не литературный цех,
а мастера каблуков и подметок,
не считая двоюродных теток.
Они собирались обычно в среду,
чаще к ужину, реже к обеду
и рассуждали весьма отменно.
Все говорили одновременно.
И я с тех пор за собой замечаю:
чуть что нацарапаю – к ним спешу.
Не люблю говорить: «пишу».
Предпочитаю сказать: «тачаю».
 
 

Антипародия на автопародию
(Булат Окуджава)

 
Жил на свете таракан,
был одет в атлас и замшу,
аксельбанты, эполеты, по-французски говорил,
пил шартрез, курил кальян, был любим
и тараканшу,
если вы не возражаете, без памяти любил.
В то же время жил поэт жизнью странной и тревожной,
только он любовь такую
описать достойно смог,
хоть давно сменил Арбат, ходят слухи, на Безбожный,
безобразное названье, как не стыдно, видит бог!
Все куда-нибудь идут.
Кто направо, кто налево,
кто-то станет завтра жертвой, а сегодня – палачом…
А пока что тараканша
гордо, словно королева,
прикасалась к таракану алебастровым плечом.
Жизнь, казалось бы, прекрасна! И безоблачна!
Но только
в этом мире все непрочно, драмы стали пустяком…
Появилась злая дама,
злую даму звали Ольга,
и возлюбленную пару придавила каблуком.
Бейте громче, барабаны!
Плачьте, трубы и гобои,
о развязке вам поведает серебряный кларнет:
значит, жили тараканы,
тараканов было двое,
было двое тараканов,
а теперь обоих нет…
 
 

Реплика пародиста
(Сергей Давыдов)

      Очень остроумного и злого
      жаль мне пародиста записного,
      лучшего эстрадника Москвы.
 
      …есть в нем что-то грустное
      и даже
      что-то есть еще от тети Даши,
      не заведшей
      собственных детей.
Сергей Давыдов

 
Пародист немало озадачен,
что-то вдруг случилось,
не иначе:
вдруг да пожалел его поэт!..
Он сравнил беднягу с тетей Дашей,
видно, осознал,
что в жизни нашей
горше доли пародиста – нет.
Пародист усталости не знает,
пишут все!
А он один читает
горы графоманской чепухи.
Легче быть, наверно, землекопом,
сутками сидеть над микроскопом,
нежели всю жизнь
читать стихи.
Пародист, конечно, пишет мало.
Что и говорить,
душа устала
и бумагу портить ни к чему…
Да, не вышло из него поэта!
И, конечно, за одно за это
можно ставить
памятник ему!
 
 

На коне
(Марк Лисянский)

      Я люблю приезжать в этот город,
      И бродить, и ходить не спеша.
 
      Снова скачет надменно и гордо
      Всадник Бронзовый мимо меня.
      А в Большом Драматическом горько
      Плачет Лебедев в роли коня.
Марк Лисянский

 
Я люблю приезжать в этот город
С каждым годом сильней и сильней.
В город, воздух в котором распорот
Ржаньем всех знаменитых коней.
 
 
Я смотрю затуманенным взором,
Все навеки запомнить дабы,
Вижу Аничков мост, на котором
Кони Клодта встают на дыбы.
 
 
Медный всадник по-прежнему скачет,
И легенды слагают о нем.
В этом городе Лебедев плачет,
В БДТ притворяясь конем.
 
 
На любую вступаю я площадь,
Вдоль проспектов гуляю седых
И себя ощущаю как лошадь,
А порою как пара гнедых.
 
 
Здесь прохлада струится за ворот,
Конский запах волнует до слез.
Я люблю приезжать в этот город,
Ржать, и плакать, и кушать овес.
 
 

Змеи в черепах
(Юрий Кузнецов)

      Я пил из черепа отца
      За правду на земле…
      – Скучное время, – поморщился Гёте и встал.
      Взял хворостину и ею меня отстегал.
Юрий Кузнецов

 
Один, как нелюдь меж людьми,
По призрачным стопам,
Гремя истлевшими костьми,
Я шел по черепам.
 
 
Сжимая том Эдгара По,
Как черный смерч во мгле,
Как пыли столб, я мчался по
Обугленной земле.
 
 
Еще живой, я мертвым был,
Скелет во тьме белел…
Из чашечек коленных пил,
Из таза предков ел.
 
 
Блестя оскалами зубов,
Зловещи и легки,
Бесшумно змеи из гробов
Ползли на маяки.
 
 
Я сам от ужаса дрожал
(Сам Гёте мне грозит!)
И всех, естественно, пужал
Загробный реквизит.
 
 
Я шел, магистр ночных искусств,
Бледней, чем сыр рокфор…
Прочтя меня, упал без чувств
Знакомый бутафор…
 
 

Рок пророка
(Вадим Рабинович)

      Кривонос и косорыл,
      удивился и смутился:
      серафимный шестикрыл
      в юном облике явился.
Вадим Рабинович

 
Я хоть музой и любим,
только, как ни ковырялся,
шестикрылый серафим
мне ни разу не являлся.
 
 
Вместо этого, уныл,
словно он с луны свалился,
серафимный шестикрыл
на распутье мне явился.
 
 
– Ну-с! – свою он начал речь. –
Чем желаете заняться?
– Вот хочу жаголом глечь –
так я начал изъясняться. –
 
 
Сочиняю для людей,
пред людьми предстал не голым.
Так сказать, людца сердей
собираюсь глечь жаголом…
 
 
Шестикрыл главой поник
и, махнув крылом как сокол,
вырвал язный мой грешык,
чтобы Пушкина не трогал.
 
 

Поток приветов
(Анатолий Брагин)

      И взрослым, вероятно, баловство
      Присуще. Вот свечу я зажигаю…
 
      Недаром вдохновенно Пастернак
      Свечу воспел. От Пушкина привет
      Она ему, колеблясь, посылала…
Анатолий Брагин

 
Беру свечу. Конечно, баловство
В наш сложный век – подсвечники, шандалы,
Гусарский пир, дуэльные скандалы…
Но в этом все же есть и волшебство.
 
 
Минувший день – сверканье эполет,
Порханье дам… Но как не верить знаку
Свечи зажженной? Это ж Пастернаку
От Пушкина таинственный привет!..
 
 
Но вот свеча и мною зажжена.
И новый труд в неверном свете начат.
Свеча горит… и это что-то значит…
Внезапно понял я: да ведь она
 
 
Горит не просто так, а дивным светом
От Пастернака мне – ведь я поэт! –
Шлет трепетный, мерцающий привет!..
Так и живу. Так и пишу. С приветом.
 
 

Яблоко от яблони
(Павел Калина)

      Мне эта жизнь явилась садом,
      Где я, как яблоко, легко
      Упал, почти с корнями рядом,
      Да откатился далеко…
Павел Калина

 
На ветке яблочком налился,
Упал поблизости. Да вот
Далече слишком откатился…
С тех пор тоска во мне живет.
 
 
Я сохну без корней и чахну,
Мне невозможно без земли.
Я тленом, может быть, запахну
От милой яблони вдали.
 
 
Как без меня созреет колос?
Как расцветет весною сад?
Но тут вмешался трезвый голос:
– Что за беда? Катись назад!
 
 

Свое и мое
(Диомид Костюрин)

      И вот я иду дорогой,
      Не чьей-нибудь, а своею,
      К друзьям захожу под вечер,
      Не к чьим-нибудь, а своим.
Диомид Костюрин

 
Я меряю путь шагами,
Не чьими-то, а моими,
Ношу я с рожденья имя,
Не чье-нибудь, а свое.
 
 
На мир я смотрю глазами,
Не чьими-то, а своими,
И все, как поется в песне,
Не чье-нибудь, а мое.
 
 
Вожу я знакомство с музой,
Не с чьей-нибудь, а моею,
Бывает, стихи слагаю,
Не чьи-нибудь, а свои.
 
 
Иду в ресторан с женою,
Не с чьей-нибудь, а своею,
Друзья меня ждут под вечер,
Не чьи-нибудь, а мои.
 
 
Я потчую их стихами,
Не чьими-то, а своими,
Я им открываю душу,
Не чью-нибудь, а свою.
 
 
Стихами по горло сыты,
Не чьими-то, а моими,
Они вспоминают маму,
Не чью-нибудь, а мою…
 
 

Игра
(Лариса Тараканова)

      Я любила тебя понаслышке…
Лариса Тараканова

 
Что за мука – ни дна, ни покрышки,
Как сдержать невсамделишный пыл!..
Я любила тебя понаслышке,
Ты меня невзаправду любил.
 
 
Завела я, играя, тетрадку,
Карандашик сосед очинил.
Я тебя полюбила вприглядку,
Ты и этого не оценил.
 
 
Как бы шла я
По как бы дорожке,
Как бы вся задыхаясь от слез.
Я писала стихи понарошке,
Вы их зря принимали всерьез…
 
 

Занос
(Эдуард Балашов)

      Я бросился в тебя, как в реку,
      С того моста,
      Куда заносит человека
      Его мечта.
Эдуард Балашов

 
Мой путь причудлив чрезвычайно,
Мой путь непрост.
Меня мечтой необычайной
Внесло на мост.
Не исключение из правил
И не каприз.
Я огляделся, грудь расправил
И глянул вниз.
Там все искрилось и сверкало, –
Текла река.
Там ты, раздевшись, загорала