Библиотека современной фантастики - И грянул гром… (Том 4-й дополнительный)

      Со временем я начал понимать, почему она отказывается считать себя роботом. Я и сам стал думать о ней как о девушке. С ней было хорошо проводить время. Не считая тех редких перерывов, когда она уединялась для переживаний или сидела у телескрипта в ожидании письма, которое так и не пришло, не нашлось бы никого, с кем было бы так приятно жить под одной крышей. В доме стало так уютно, как никогда не было при Лене.
      Я взял с собой Елену в Гудзон, чтобы походить по магазинам, где она хихикала и мурлыкала, перебирая шелка и побрякушки, бывшие тогда в моде, примеряла бесконечные шляпки и вела себя как любая нормальная девушка. Однажды мы с ней отправились ловить форель, и она доказала, что в ней есть спортивная жилка и что она способна сосредоточиваться по-мужски. Я наслаждался ее обществом и думал, что она забывает Дэйва. Так было до тех пор, пока однажды я не заявился домой неожиданно и не застал ее, скорчившуюся на диване, сучившую ногами, истерически рыдавшую.
      Тогда-то я и заказал разговор с Дэйвом. Его никак не могли найти, и Елена стояла рядом со мной, пока я ждал, что он откликнется на вызов. Она была нервозна и суетлива, как старая дева, пытающаяся заполучить муженька. Но наконец Дэйва нашли.
      — Что случилось. Фил? — спросил он, когда его лицо появилось на экране. — Я как раз собирал вещи, чтобы…
      Я перебил его:
      — Такое положение вещей больше продолжаться не может, Дэйв. Я решился. Я сегодня же вечером повыдергаю из Елены все катушки. Уж лучше так, чем видеть, что с ней происходит.
      Елена протянула руку и коснулась моего плеча.
      — Быть может, это лучший выход, Фил. Я понимаю вас.
      Голос Дэйва стал прерывистым.
      — Фил, ты сам не понимаешь, что говоришь!
      — Прекрасно понимаю. К тому времени, когда ты доберешься сюда, все будет кончено. Ты же слышал, она согласна.
      Дэйв стал мрачнее черной тучи.
      — Я не хочу этого, Фил. Она наполовину моя, и я запрещаю!
      — Ты самый…
      — Давай называй меня чем угодно… Я передумал. Я собирал чемоданы, чтобы вернуться домой, когда ты меня вызвал.
      Елена суетилась возле меня, ее сияющие глаза были устремлены на экран.
      — Дэйв, ты хочешь… ты…
      — Я только что пришел в себя и сообразил, каким же я был дураком, Елена. Фил, я буду дома часа через два, и если что-нибудь…
      Ему не пришлось просить меня выйти вон. Но, еще не успев захлопнуть за собой дверь, я услышал, как Елена что-то мурлычет относительно того, что быть женой плантатора — предел ее желаний.
      Они ошибались, думая, что это будет для меня неожиданностью. Кажется, я догадывался, что произойдет, когда вызывал Дэйва. Если мужчине не нравится девушка, он никогда не поступает так, как вел себя до сих пор Дэйв; так ведут себя, когда думают, что девушка не нравится… ошибочно думают.
      Ни из одной женщины не получалось более милой невесты и приятной жены. Елена не остыла в своем рвении хорошо готовить и держать дом в порядке. Когда она уехала, наше старое жилище, казалось, опустело, и я стал наведываться на плантацию раз, а то и два в неделю. Временами, наверно, у них были свои тревоги, но я никогда не замечал этого, и я знаю, что соседи никогда не подозревали ничего, считая их нормальными мужем и женой.
      Дэйв старел, а Елена, разумеется, нет. Но, говоря между нами, мы с ней покрывали ее лицо морщинами и меняли ее волосы на седые, чтобы Дэйв не догадался, что она не стареет вместе с ним — мне кажется, он забыл, что она не человек.
      В сущности, я и сам забыл. И, только получив сегодня утром письмо от Елены, я вернулся к действительности. Почерк у нее красивый, и только местами у нее дрожала рука. В письме сообщалось о том неизбежном, что не предусмотрели ни Дэйв, ни я.

       Дорогой Фил!
       Как вы знаете, Дэйв уже несколько лет страдал сердечной болезнью. Мы думали, что он выживет, но, видно, нашим надеждам не суждено было сбыться. Он умер у меня на руках перед самым рассветом. Он просил передать вам свой прощальный привет.
       Я прошу вас, Фил, о последней милости. Для меня остается одно после того, как все будет кончено. Кислота разъедает металл так же, как она разъедает плоть, и я умру вместе с Дэйвом. Пожалуйста, присмотрите, чтобы нас похоронили вместе и чтобы гробовщики не открыли моего секрета. Дэйв тоже этого хотел.
       Бедный, мой милый Фил! Я знаю, что вы любили Дэйва как брата и что вы сочувствуете мне. Пожалуйста, не слишком горюйте о нас, потому что мы прожили с ним счастливую жизнь и оба считали, что должны перейти этот предел рука об руку.
       С любовью и благодарностью
Елена.

      Рано или поздно это должно было произойти. Я немного оправился от потрясения, нанесенного мне письмом. Через несколько минут я уезжаю, чтобы выполнить последние пожелания Елены.
      Дэйв был счастливцем и моим лучшим другом. А Елена… Ну, как вы уже знаете, я глубокий старик и могу смотреть на вещи более трезво. Я мог бы жениться, создать семью, наверно, Но… на свете была только одна Елена Лав.

СТЕНЛИ ВЕЙНБАУМ

      В 1934 году в журнал «Чудесные истории» почтальон привес конверт. В конверте лежала рукопись вод названием «Марсианская Одиссея». Автор — некий Стенли Вейнбаум. Рассказ поразил редакцию необычным взглядом на фантастический космос и его обитателей.
      Читатели восприняли рассказ с большим интересом.
      Успех пришел к С. Вейнбауму (1905–1935 гг.) не случайно. Инженер-химик по образованию, он все. же решил стать писателем. Стихи, либретто оперетты, романы, повести, рассказы — вот что он написал в возрасте от 20 до 30 лет. Но опубликовано было немного, Вейнбаум долго не находил себя. Блестяще подготовленный научно, с тонким художественным вкусом, с бурлящим воображением, он не мог пройти мимо научной фантастики — сначала как читатель, а затем и как автор. Научно-фантастическую вселенную он изучил досконально. И проложил в ней свой собственный маршрут.
      Новым достижением Стенли Вейнбаума стал рассказ «Идеальная адаптация» (1935 г.), написанный, впрочем, не без влияния рассказа Д. Келлера «Жизнь без конца». Сюжет отличается от гомеровских реминисценций: девушка больна туберкулезом, для лечения применяется некий необычный наркотик, и тело девушки испытывает в результате кардинальную мутацию, приобретает способность мгновенно приспосабливаться к любым изменениям окружающей среды и защищаться от любых опасностей. К тому же «суперменша» становится обладательницей лучезарнейшей красоты и блестящего ума. У нее появляются все шансы захватить власть над миром. Люди испуганы. Даже жених хочет ее смерти. В конце концов действие наркотика прекращается, девушка обречена, а жених страдает от раздвоенности чувств.
      Стенли Вейнбаум умер от рака в 1935 году. Его карьера профессионального писателя-фантаста продолжалась менее двух лет, но творческая манера вошла в арсенал американской научной фантастики и повлияла, в частности, на творчество Г. Каттнера, Д. Фирна, Ф. Хосе Фармера.
      Марсианская тема всегда была очень популярной в американской научной фантастике. Сейчас, когда космические аппараты исследуют поверхность Марса, мы каждый день можем ожидать новостей. И рассказ Вейнбаума «Марсианская Одиссея» настраивает нас на неожиданное.

МАРСИАНСКАЯ ОДИССЕЯ

      Ярвис устроился с максимальным комфортом, который позволяла тесная каюта «Ареса».
      — Какой воздух! — ликовал он. — После этой разряженной дряни снаружи будто суп хлебаешь! — И он взглянул на марсианский ландшафт за стеклом, плоский и унылый в свете ближайшей луны.
      Остальные трое разглядывали его с сочувствием — инженер Путц, биолог Лерой и астроном Гаррисон, он же капитан экспедиции. Дик Ярвис был химик этого знаменитого экипажа экспедиции «Арес», того самого, члены которого первыми из всех людей ступили на почву ее таинственного соседа — планеты Марс. Конечно, это было давным-давно, всего около двадцати лет спустя после того, как этот сумасшедший американец Догени ценой собственной жизни решил проблему ядерного двигателя, а не менее сумасшедший Кардоза с помощью такого двигателя добрался до Луны. Эти четверо с «Ареса» были настоящие первопроходцы. Если не считать полудюжины экспедиций на Луну и злополучного полета де Ланси в сторону заманчивой Венеры, этим людям первым пришлось ощутить гравитацию, отличную от земной, и, уж разумеется, им первым удалось вырваться за пределы трассы Земля-Луна. И они заслужили это счастье, если учесть все трудности и неудобства, которые им пришлось перенести: месяцы, проведенные в камере акклиматизации на Земле, когда они привыкали дышать в атмосфере, сходной с разреженной атмосферой Марса, затем вызов пространству в крохотной ракете с примитивным двигателем двадцать первого столетья, и самое главное — встреча с абсолютно неизвестным миром.
      Ярвис потянулся и потрогал саднящий и шелушащийся кончик носа, обожженный морозом. И снова довольно вздохнул.
      — Ну, — вдруг взорвался Гаррисон. — Мы когда-нибудь услышим, что произошло, или нет? Ты отправляешься честь честью в подсобной ракете, мы о тебе целых десять дней ничего не знаем, и вот наконец Путц извлекает тебя из какой-то идиотской муравьиной кучи, а за приятеля у тебя какой-то дурацкий страус. А ну, голубчик, шпарь!
      — Шпарь? — изумленно протянул Лерой. — Кого шпарь?
      — Он хочет сказать «шпиль», — рассудительно объяснил Путц, — «spiel» — означает ковори, расскасофай. Играй свой пластинка.
      Ярвис взглянул на развеселившегося Гаррисона без тени улыбки.
      — Все правильно, Карл, — мрачно обратился он к Путцу. — Сейчас проиграю свою пластинку.
      Он удовлетворенно хмыкнул и начал свой рассказ.
      — Как было приказано, — сказал он, — я проследил как Карл стартовал в северном направлении, затем взобрался в свою душегубку и отправился к югу. Помнишь, капитан, приказ был не приземляться, а только разведать, где что есть интересного. Я включил обе камеры и шлепал на приличной высоте, так около двух тысяч футов. Во-первых, так больше обзор у камер, ну и, кроме этого, в этом вакууме, который почему-то здесь называют атмосферой, если лететь ниже, двигатели поднимают ужасную пылищу.
      — Мы все это знаем от Путца, — буркнул Гаррисон. — Хотя пленку ты бы лучше сохранил. Она бы окупила твою эту прогулочку. Помнишь, как публика ломилась на первые фильмы, снятые на Луне?
      — Пленка цела, — отпарировал Ярвис. — В общем, — продолжал он, — как я уже сказал, шлепал я довольно быстро. Как вы и предполагали, при скорости выше ста миль в час подъемная сила плоскости крыльев в этой атмосфере невелика, и мне пришлось подключить аварийный двигатель.
      В общем, из-за скорости и высоты видимость была не очень хорошей. Однако достаточной, что бы разобрать, что я лечу точно над такой же серой равниной, как та, что мы изучали целую неделю после высадки. Такая же пузырчатая растительность и такой же вечный серый ковер этих ползучих растений — животных, которые Лерой зовет биоподами. В общем, я летел и каждый час, по инструкции, сообщал свое местонахождения, хотя понятия не имел, слышите вы меня, или нет.
      — Слышал я, — огрызнулся Гаррисон.
      — Ста пятьюдесятью милями южнее, — невозмутимо продолжал Ярвис, равнина сменилась чем-то вроде плато, сплошь пустыня и оранжевый песок. Я прикинул, что мы были правы, когда предположи, что эта серая равнина, Киммерийское море, а тогда эта оранжевая пустыня — то, что мы называем Ксантус. Если это так, то через пару сотен миль должна была появиться еще одна серая равнина, море Хрониум, а затем еще одна пустыня, Тайль I или II. И так оно и было.
      — Путц уточнил наше местонахождение еще десять дней назад, пробурчал капитан, — давай ближе к делу.
      — Уже близко, — ответил Ярвис. — В Тайле я через двадцать миль пересек канал!
      — Путц их сфотографировал сотню. Давай что-нибудь поновее!
      — А город не видел?
      — Целых двадцать. Если, конечно, можно считать эти кучи мусора городами.
      — Ну ладно, — продолжал Ярвис, — теперь я вам расскажу кое-что, чего Путц не видел. — Он потер свой зудящий нос и продолжал: — Я знал, что в это время года светло бывает шестнадцать часов, так что через восемь часов — отсюда восемьсот миль- я решил возвращаться. Я был еще над Тайлем I или II, не знаю, но не больше чем милях в двадцати пяти от границы пустыни. И именно в этом месте драгоценный мотор Путца отказал.
      — Как отказал? — забеспокоился Путц.
      — Ядерная тяга ослабела. Я сразу же начал терять высоту и шмякнулся прямо в песок. И нос разбил об иллюминатор! — И он горестно потер пострадавший орган.
      — Может быть, пытался мыть камера сгорания мит серная кислота? осведомился Путц. — Иногда свинец тает вторичная радиация…
      — Ну да, — сказал Ярвис с отвращением. — Никогда бы не подумал… ну, во всяком случае, не больше десяти раз! Кроме того, от удара сплющило шасси и смяло аварийный двигатель. Даже если бы мне удалось запустить двигатель — что дальше? Выхлоп прямо из дна. Да через десять миль пол бы подо мной расплавился! — Он снова потер нос. — Счастье, что фунт здесь весит только семь унций, а то бы меня в лепешку расшибло.
      — Я б мок бы чиниль! — воскликнул инженер. — Тержу пари, это не быль серьесно.
      — Может, и нет, — саркастически усмехнулся Ярвис. — Только летать все равно было нельзя. Ничего серьезного, только мне нужно было или ждать, пока меня найдут, или пытаться идти обратно пешком восемьсот миль, а до отлета только двадцать дней! Сорок миль в день! Ну, — заключил он, — я предпочел не сидеть на месте. Шансов, что найдут, столько же, зато при деле.
      — Мы бы тебя нашли, — сказал Гаррисон.
      — Не сомневаюсь. Как бы то ни было, я смастерил из пристежных ремней лямки и привязал на спину бак с водой, взял обойму и револьвер, часть продуктов из неприкосновенного запаса и отправился.
      — Бак с водой! — воскликнул Лерой. — Да он же весит четверть тонны!
      — Неполный. Двести пятьдесят фунтов земного веса, значит, восемьдесят пять. Кроме того, мои собственные двести десять фунтов на Марсе весят только семьдесят, так что вместе с баком на пять фунтов меньше, чем я обычно вешу на Земле. Я как раз на это и рассчитывал, когда решил делать в день по сорок миль. Да и, конечно, я захватил спальный термомешок, ночи-то на Марсе прямо зимние.
      Ну и поскакал я довольно-таки быстро. За восемь часов дневного света можно пройти не меньше двадцати миль. Это было довольно-таки утомительно топать по пустыне с грузом, а вокруг никого и ничего, даже ползучих лероевских биоподов. Примерно через час я добрался до канала — просто сухая канава футов четыреста шириной, прямая как рельс.
      Но в ней когда-то была вода. Канава была покрыта чем-то зеленым, вроде как лужайка. Только когда я подошел поближе, лужайка уползла из-под ног.
      — Как? — спросил Лерой.
      — Да-да, это были родственники твоих биоподов. Я поймал одного маленькая такая былинка с палец длиной и две тонкие суставчатые ножки.
      — Он есть где? — загорелся Лерой.
      — Он есть там! Мне нужно было идти, так что я потащился дальше, а живая трава расступалась передо мной, а потом смыкалась. А потом я опять очутился в оранжевой пустыне Тайль. Я все топал и топал и отчаянно ругал песок, из-за которого так трудно было двигаться, и, между прочим, Карл, твой идиотский двигатель. Как раз перед сумерками я добрался до края пустыни и стал рассматривать это серое море Хрониум, которое лежало внизу. И я знал, что мне предстоит пройти еще семьдесят миль по нему, а затем миль двести через Ксантус, а затем, наверное, еще столько же через Киммерийское море. Думаете, приятно? И я стал ругать вас всех за то, что вы меня не находите!
      — Но мы же пытались, ты, чучело! — сказал Гаррисон.
      — Но от этого было мало толку. Ну я подумал, что, пока еще светло, можно спуститься со скалы, граничащей с морем. Я нашел удобный спуск. Море Хрониум — точно такое же место, как и вот это, — дурацкие растения без листьев и куча ползучих тварей. Я только взглянул на них и вытащил свой спальный мешок. До этого мне, понимаете, не приходилось видеть в этом полумертвом мире ничего такого, из-за чего можно было бы беспокоиться, ну ничего опасного.
      — Ничего? — осведомился Гаррисон.
      — Ничего! Ты об этом услышишь, когда я до этого дойду. Ну я уже совсем собрался в него залезть, когда вдруг услышал какой-то дикий тарарам.
      — Что такое тарарам? — спросил Путц.
      — Он хочет сказать «Та дерар зеню», «Tasde rares ennuis», — объяснил Лерой. — Это значит «просто не знаю какой ужас».
      — Верно, — согласился Ярвис. — Я не знал, какой ужас, и вылез посмотреть. Шум был такой, как будто стая ворон расправляется с канарейками: свист, кудахтанье, карканье, щелканье, все что хочешь. Я обогнул кучу обломков. Тут-то я и увидел Твила.
      — Твила? — повторил Гаррисон.
      — Тфила? — повторили Лерой и Путц.
      — Этот чудной страус, — объяснил рассказчик. — По крайней мере точнее мне связно произнести не удается. Он это произносил так что-то вроде «Т-р-р-р-в-и-и-р-р-л-л-л».
      — А что он делал? — спросил капитан.
      — Не давал себя есть. И визжал, конечно, невероятно.
      — Есть? Кому?
      — Я это понял позднее. В тот момент мне удалось разглядеть только клубок черных щупалец, обвившихся вокруг чего-то, что, как вам Путц правильно сказал, было похоже на страуса. Естественно, я не собирался вмешиваться. Если обе твари опасны, одной останется меньше.
      Но эта штука, похожая на птицу, дралась отлично и между воплями наносила приличные удары своим длинным, дюймов в восемнадцать, клювом. И кроме того, мне удалось разглядеть, что было на конце этих щупалец. Ярвис содрогнулся. — Но решающим доводом было то, что я заметил на шее у птицы маленькую черную сумку, или футляр. Это было разумное существо! Или ручное, может быть. Так, или иначе, это помогло мне. Я вытащил свой пистолет и выстрелил в клубок щупалец.
      Щупальца всплеснулись, хлынула какая-то черная мерзость, и чудовище с отвратительным свистом скрылось в норе вместе со щупальцами. Второе существо испустило какие-то трескучие звуки и, шатаясь, повернулось ко мне — ноги у него были толщиной с палки для гольфа. Я держал оружие наготове, и мы оба уставились друг на друга.
      Марсианин на самом деле не был птицей. Он даже и не был похож на птицу, разве что с первого взгляда. Клюв-то у него был и что-то вроде перьев, но это был не настоящий клюв. Он был вроде как бы гибкий. Видно было, что кончик медленно изгибается то в одну, то в другую сторону; что-то среднее между клювом и хоботом. На ногах по четыре пальца, и четырехпалые такие штуки — можно назвать их руками, и маленькое округлое тело с длинной шеей, а на конце крохотная головка и этот клюв. На дюйм выше меня и… ну, Путц его видел!
      — Ja, я видал!
      Ярвис продолжал:
      — Итак, мы разглядывали друг друга. В конце концов эта тварь затрещала, защебетала и протянула руки, пустые. Я решил, что это признак дружелюбия.
      — Может быть, — предположил Гаррисон, — увидев твой нос, она решила, что ты ее родственник?
      — Ха! Тебе обязательно открывать рот, что бы сойти за умника. В общем, я спрятал пистолет и сказал что-то вроде «ах, что вы, не стоит благодарности», и эта тварь подошла поближе, и мы познакомились.
      К этому времени солнце стояло уже совсем низко, и было ясно, что пора или развести огонь, или влезть в спальный мешок. Я предпочел развести огонь. Я выбрал местечко у подножия скалы, с которой спустился, чтобы тепло отражалось от скалы и попадало мне в спину. Потом начал ломать куски этих сухих марсианских растений. Мой компаньон понял, в чем дело, и принес целую охапку. Я полез за спичками, но марсианин покопался в сумке и вынул какую-то штуку, похожую на тлеющий уголек. Он только прикоснулся к веткам, и пламя запылало — а вы ведь помните, чего нам стоило развести огонь в этой атмосфере!
      А эта его сумка! — продолжал рассказчик. — Это было, друзья, не кустарное изделие. Нажмешь сбоку — открывается, нажмешь в середине — она закрывается так плотно, что и не видно, где было открыто. Лучше всякой «молнии».
      Ну смотрели мы, смотрели на огонь, и я решил попробовать с марсианином пообщаться. Я показал на себя и сказал: «Дик». Он понял сразу же, протянул свою когтистую лапу и повторил: «Тик». Затем я показал на него, и он издал свист, который я обозначил «Твил», потому что не мог усвоить его произношения. Дело шло на лад; что бы закрепить достигнутое, я повторил «Дик», а затем, указывая на него, — «Твил».
      Тут-то мы и застряли! Он защелкал вроде бы отрицательно и произнес что-то вроде «П-п-про-от». И это было только начало; я всегда был «Тик», но что касается его — иногда он был «Твил», иногда «П-п-про-от», а остальное время — еще целых шестнадцать разных трескучих названий.
      Мы просто не могли найти общих точек. Я пробовал «камень», и «звезда», и «дерево», и «огонь», и бог знает что еще, и, как я не пытался, я не мог добиться от него ни единого названия. Ни одно название не повторялось два раза подряд, и если это называется языком, то тогда меня можете звать алхимиком. В конце концов я потерял терпение, стал звать его Твилом, и вроде бы сошло.
      Но Твил некоторые мои слова понял. Несколько из них он усвоил, и я считаю, что это большое достижение, если вы привыкли к языку, в котором названия придумываются на ходу. Но я не мог его понять: то ли я чего-то основного не мог уловить, то ли мы просто думали по-разному. Думаю, последнее вернее.
      У меня есть основания так думать. Через некоторое время я бросил это дело с языком и попробовал математику. Я нацарапал на земле «дважды два четыре» и продемонстрировал это на камешках. И снова Твил понял, в чем дело, и сообщил мне, что трижды два — шесть. Опять дело пошло на лад.
      Теперь, когда я выяснил, что у Твила есть хотя бы среднее школьное образование, я начертил на земле кружок, обозначающий Солнце, перед этим указав на него. Затем нацарапал Меркурий, Венеру, матушку-Землю, Марс, а затем, указав на Марс по схеме, провел рукой вокруг себя, показывая, что сейчас мы находимся именно там. Я собирался как-нибудь дать ему понять, что мой дом на Земле.
      Твил, будьте уверены, отлично понял мой чертеж. Он ткнул в него клювом и с кудахтаньем и щебетанием добавил к Марсу Деймос и Фобос, а к Земле пририсовал Луну!
      Вы понимаете, о чем это говорит? Это говорит о том, что его раса использует телескопы, у них цивилизация!
      — Необязательно, — фыркнул Гаррисон. — Луну отсюда видно как звезду пятой величины. Ее вращение можно видеть невооруженным глазом.
      — Луну да, — сказал Ярвис. — Ты меня не понял. Меркурий не видно. А Твил знает о Меркурии, потому что он нарисовал Луну у третьей планеты, а не у второй. Если бы он не знал о Меркурии, он бы сделал Землю второй планетой, а Марс не четвертой, а третьей. Понятно?
      — Хм! — произнес Гаррисон.
      — В общем, — сказал Ярвис, — я продолжал урок. Все шло хорошо, и мне казалось, что я смогу объяснить ему свою мысль. Я показал на Землю на своей схеме, затем на себя, затем, чтобы было убедительнее, на себя и на нашу Землю, которая светилась ярко-зеленым почти в зените.
      Твил так раскудахтался, что я был уверен, что он понял. Он подпрыгнул, потом указал на себя, потом на небо, потом опять на себя и опять на небо. Потом себе на живот, а затем на Арктур, потом на Спику, потом себе на ноги и еще на полдесятка звезд, а я смотрел на него в изумлении. Потом ни с того ни с сего он подскочил. Ну и прыжок это был, скажу я вам! На семьдесят пять футов в высоту, ни дюйма меньше. Я увидел его силуэт на фоне неба, затем он перевернулся и свалился вниз головой, клювом в землю, как стрела. Вонзил клюв прямо в центр моей схемы, как в мишень!
      — Чушь, — сказал капитан, — просто чушь!
      — Я тоже так подумал. Пока он вытаскивал голову из песка и становился на ноги, я смотрел на него разинув рот. Потом я подумал, что он меня не понял, и начал объяснять всю эту ерунду с самого начала, а закончилось все это точно так же, и Твил опять лежал, уткнув нос в центр моей картинки.
      — Может, это религиозный обряд? — предположил Гаррисон.
      — Может быть, — сказал Ярвис с сомнением. — Ну вот так оно все и было. Мы могли обмениваться идеями до определенной степени, а затем фьють! — что-то такое было у нас разное, несовместимое. Я уверен, что Твил считал меня таким же чудным, как я его. Просто наши разумы видят мир с разных точек зрения, и, может быть, его точка зрения так же верна, как и наша. Но мы не могли найти общий язык, вот и все. И все же, несмотря на все эти сложности, мне Твил нравился, и у меня какая-то странная уверенность, что я ему тоже.
      В конце концов мы подошли к подножию утесов Ксантуса, когда день уже был на исходе. Я решил, если возможно, ночевать на плато. Я считал, что если поблизости и бродит какое-либо опасное существо, то скорее в зарослях моря Хрониум, чем в песках Ксантуса. Не то чтобы я видел вокруг какой-либо призрак опасности, ничего не было, кроме того черного чудовища с веревками-щупальцами, которое схватило Твила, а оно явно красться не умело и как-то завлекало свои жертвы. Меня оно завлечь не могло, пока я спал, тем более, что Твил, по-моему, вообще не спал, а терпеливо сидел поблизости всю ночь. Мне хотелось узнать, каким образом эта тварь могла завлечь Твила, но спросить его об этом я не мог. Позже я и это узнал, и это было просто жутко.
      Пока что мы бродили вокруг подножия утесов, ведущих на Ксантус, в поисках более удобного подъема. По крайней мере я. Твил легко мог туда прыгнуть, потому что утесы были гораздо ниже, чем Тайль, так футов шестьдесят. Наконец я нашел удобный путь и стал взбираться, чертыхаясь оттого, что на спине у меня был привязан бак с водой. Он мешал мне только при подъеме. Как вдруг я услышал звук, который показался мне знакомым: вы уже знаете, как в этом разреженном воздухе искажаются звуки. Выстрел звучит как выхлоп пробки из бутылки. Это было явно гудение ракеты. И точно, милях в десяти к западу, между мной и заходящим солнцем летела наша вторая подсобная!
      — Это пыл я, — сказал Путц. — Искать тебя.
      — Ну да. Я это знал, но что толку? Я уцепился одной рукой за утес и орал, и махал свободной рукой. Твил ее тоже увидел, и раскудахтался, и вспрыгнул на вершину утеса, а потом в воздух. Но машина, жужжа, скрылась в южном направлении.
      Я вскарабкался на вершину утеса. Твил все еще возбужденно щебетал, подпрыгивал и зарывался клювом в песок. Я указал на юг, потом на себя, и он сказал: «Да-да-да»; но каким-то образом я все же понял, что он считает этот летающий предмет чем-то вроде моего родственника, может быть, даже родителем. Возможно, я недооценил его интеллект; сейчас я именно так и считаю.
      Я ужасно расстроился, что не сумел просигнализировать. Вытащил спальный термомешок и залез в него, потому что ночной холод уже давал о себе знать. Твил сунул клюв в песок, подобрал ноги и руки и выглядел ну точно как вот этот голый куст. Наверное, он всю ночь так и просидел.
      — Защитная мимикрия! — заликовал Лерой. — Вот видите! Это существо из пустыни!
      — Утром, — продолжал Ярвис, — мы снова отправились в путь.
      Я устал и был расстроен тем, что Путц меня не заметил, а кудахтанье Твила и его прыжки действовали мне на нервы. Так что я просто молча шагал час за часом по этой однообразной пустыне.
      Ближе к вечеру мы увидели на горизонте темную линию. Это был канал, я его пролетал в ракете. И это означало, что мы прошли только третью часть Ксантуса. Приятная мысль, да? И все-таки я шел, как наметил себе.
      Мы медленно приближались к каналу. Я вспомнил, что по краям этого канала есть широкая полоса растительности и что именно там этот город куча мусора, как вы его назвали.
      Как я уже сказал, я порядком устал. Шел и мечтал о вкусном горячем ужине, а затем я стал думать о том, что после этой сумасшедшей планеты даже на Борнео будет приятно и уютно, а потом мои мысли перескочили в старый милый Нью-Йорк, а потом я вспомнил о знакомой девушке, которая там живет, — Фэнси Лонг. Знаете ее?
      — Которая по телевизору выступает? — спросил Гаррисон. — Видел я ее. Приятная блондинка. Танцует и поет в программе «Ерба Мэйт».
      — Она самая, — сказал Ярвис. — Я ее хорошо знаю. Просто друзья, понимаете? Хотя она нас и провожала, когда мы улетали на «Аресе». Ну, думал я о ней и чувствовал себя ужасно одиноко, и в это время мы подходили все ближе к линии кустарника.
      И затем я сказал: «Какого черта?» — и вытаращил глаза. И она была там — Фэнси Лонг. Стоит себе как ни в чем не бывало под этими идиотскими деревьями, улыбается, рукой машет — ну точно как я ее видел в последний раз, когда мы улетали.
      — Ну, теперь ясно, ты тоже рехнулся, — заметил капитан.
      — Старик, я и сам так подумал! Я смотрел и смотрел, и ущипнул себя, и глаза закрыл, и снова посмотрел — и все время она там стояла, Фэнси Лонг, улыбается и рукой машет! Твил тоже что-то увидел. Он защебетал и закудахтал, но я его почти не слышал. Я двигался к ней по песку, настолько пораженный, что ни о чем себя даже не спрашивал.
      Я был от нее уже футах в двадцати, когда Твил нагнал меня этим своим летающим прыжком. Он схватил меня за руку и пронзительно закричал: «Нет-нет-нет!». Я пытался его стряхнуть — он легкий, как бамбук, но он вцепился в меня когтями и вопил. И в конце концов разум вроде бы ко мне вернулся, и я остановился футах в десяти от нее. Она стояла там ну совершенно наяву, ну как ты сейчас, Путц!
      — Наяфу? — спросил инженер.
      — Она улыбалась и махала, махала мне, и улыбалась, а я стоял там дурак дураком, как вот Лерой, а Твил пищал и кудахтал. Я знал, что этого не может быть, но она же была!
      В конце концов, я позвал: «Фэнси! Фэнси Лонг!». А она все улыбалась и махала мне совершенно наяву, как будто не осталась на Земле, в 37 миллионах миль отсюда.
      Твил вытащил свой стеклянный пистолет и прицелился в нее. Я схватил его за руку, но он пытался меня оттолкнуть. Он указал на нее и сказал: «Нет тышит! Нет тышит!». И я понял, что он хочет сказать, что эта штука, которая Фэнси Лонг, не живая. Голова у меня шла кругом! И все-таки мне было не по себе, когда он в нее целился. Я не знал почему, я стоял и смотрел, как он тщательно целится, но я стоял. Потом он сжал рукоятку своего оружия, появилось маленькое облачко пара, и Фэнси Лонг исчезла! Вместо нее там была та ужасная извивающаяся тварь вроде той, от которой я спас Твила!