Элита. Взгляд свысока

Они все тихонько жили себе где-то под Москвой, радовались, что живы остались, растили двух девочек – дочку Очень Большого Начальника, земля ему пухом, и дочку няни, маленькую Сашу, Александру Александровну Комиссарову. Александру третью. Старики подозревали, что Александра третья – сестра их родной внучки, но няню с ребенком из дому не гнали. Еще помнили, что няня их родную внучку от голодной смерти спасла. Да и в доме она очень полезна была. Старики тогда как-то сразу сильно сдали, болели без конца. Как бы они одни с ребенком?

А после пятьдесят третьего все повернулось, перевернулось, вывернулось, и Старик опять стал ответственным работником, а Старуха купила себе беличью шубу, вытащила из матраса кое-какие колечки и брошки и стала вращаться в высшем обществе. В обществе таких же старух, переживших черные дни и вынырнувших наверх без особых потерь. Если не считать особыми потерями потери родных и близких. Как правило, они и не считали. Немножко повращавшись в высшем обществе, Старуха нашла для внучки подходящую партию – сына одного из тех, кого не успели, но, по слухам, очень хотели расстрелять старые товарищи по партии. За это новые товарищи по партии признали его своим и приняли в свои ряды. В свой круг. Избранных.

Лида вышла замуж за сына этого избранного, который тоже обещал вскоре стать избранным. После МГИМО – заграница, все как положено. Лида не хотела расставаться со своей няней, и когда молодой муж увидел дочь няни, которая в свои шесть лет болтала по-английски свободнее, чем он после своего МГИМО, его и уговаривать не пришлось оставить няню в семье. Он очень надеялся на оттепель и связанные с ней заграничные перспективы. И не хотел краснеть за границей за жену и детей.

Ему и не пришлось краснеть. Жена с десятимесячной дочкой остались дома, грипп какой-то к обеим некстати привязался. Муж поехал один. Через полгода должен был приехать за семьей. Через полгода его аккуратно вынули из перспективной заграницы и привезли домой – совершенно спившегося. Папа пристроил куда-то в темный угол, чтобы и не на виду, и рядом с кормушкой. Каким-то ответственным работником. Не высшего эшелона, но все-таки. Тот же свой круг. Развод в этом кругу не приветствовался. Лида пыталась мужа лечить. Подпольно. Открыто лечить от алкоголизма в этом кругу тоже не полагалось. И уж тем более – вызывать милицию, если высокопоставленный муж устраивает дома погром. Почти два года такой пытки. Потом повезло: приказал водителю выйти из машины, сел за руль, через сто метров на полной скорости врезался в афишную тумбу. Хоронили в закрытом гробу. Водителя месяц держали в КПЗ – почему пустил начальника за руль? Не уберег. Начальник грозил пистолетом, и свидетели были. Свидетелей не искали – еще не хватало, чтобы в деле пистолет появился. У пострадавшего не могло быть пистолета. Тем более что его вовремя изъяли из разбитой машины. Водителя в конце концов спас отец пострадавшего. Он понимал, что водитель не мог спорить с начальником. Он даже одобрял это, хоть и не вслух. Да и сынок надоел ему до последней степени. Уже папиной карьере стал мешать своими выходками. Водителя после освобождения даже опять позвали возить какого-то ответственного работника. Водитель отговорился подорванным здоровьем. Пошел водить автобус.

Вдова со своей дочкой Галей и ее няня со своей дочкой Сашей жили все вместе, очень хорошо жили. Лида любила Александру Александровну. Считала почти родней. И Сашу почти родней считала. К тому же лучше нянь для маленькой Гали найти было невозможно. Они обе были нянями – и Александра Александровна, и Саша. Саша была на семь лет старше Гали и очень помогала матери учить ребенка французскому, немецкому, английскому и итальянскому. И вдова Лида с ребенком иностранными языками занималась. И конечно, Александра Александровна. В доме постоянно говорили на иностранных языках, так что по-русски Галя заговорила намного позже и не очень чисто. Лида этим даже гордилась. Что русский? Русскому и в школе выучат.

А потом умерла Старуха. Старику умереть не дали, положили в ЦКБ. Лида навещала дедушку. Как ни странно, его навещали еще и многие товарищи по партии, даже в свои восемьдесят он пользовался заметным влиянием. Там, в больнице, Лида и познакомилась с Директором. Директор был директором какого-то завода на Урале. Специально приехал навестить Старика, считал себя его учеником. Познакомился с Лидой, стал в доме бывать. Не очень часто, он в Москву с этого Урала все-таки не каждую неделю мог приезжать. Но Старик перед смертью успел замолвить словечко за своего ученика, и очень скоро того перевели в Москву, в какой-то главк. Или в министерство какое-то. В общем, приняли в свой круг.

Директор развелся со своей уральской женой, приехал на новое место работы и сделал Лиде предложение: во-первых – руки и сердца, во-вторых – отселить Галю с няней и с няниной дочкой в квартиру стариков. Он будет большим человеком, ответственным работником, ему в доме покой нужен. А тут такая толпа.

Планы Директора чуть не сорвались – товарищи по партии не одобрили его уральского развода, а Лида обиделась за «толпу». Но тут совершенно неожиданно Александра Александровна одобрила второе предложение Директора. Действительно, зачем всем тесниться в одной квартире? Галя и так прописана в квартире стариков, вот пусть и начинает обживать ее, привыкать к самостоятельности. А Александра Александровна и Саша ей помогут. К тому же Галя еще недостаточно взрослая, чтобы вот так сразу понять замужество матери и смириться с присутствием в доме чужого человека.

На самом деле Александре Александровне просто очень не нравился этот чужой человек. Он был совсем чужой. Совершенно парвеню. Именно таким она представляла себе сумасшедшего комиссара Федю Клейменого по рассказам своей матери, княгини Александры Павловны.

Они переехали, Директор сказал товарищам по партии, что женится на внучке Старика, товарищи простили его за развод и оставили в своих рядах.

Лида жила непонятно. Навещая отселенную «толпу», о себе ничего не рассказывала, одинаково жадно расспрашивала и о Гале, и о Саше, и о самой Александре Александровне. Приносила деньги и кое-что из распределителя. Очень огорчалась, что Александра Александровна подрабатывает уроками английского. Говорила, что чувствует себя виноватой из-за этого. Что хотела бы обеспечить и няню, и ее дочь так, чтобы они никогда ни в чем не нуждались. Вспоминала блокаду и Александру Павловну. Говорила, что скучает одна в четырех стенах. К себе в гости никогда не звала. Александра Александровна заранее придумывала предлоги для того, чтобы отказаться, если позовет. Но она так и не позвала.

Два раза за ней заезжал Директор, заходил в квартиру, ни с кем не здоровался, цепко оглядывался, пренебрежительно цыкал зубом, ни с кем не прощался, уводил жену. В первый раз, закрывая за ними дверь, Александра Александровна услышала, как Директор, неторопливо спускаясь по лестнице, говорил, не понижая хорошо поставленного начальственного голоса:

– Ты все-таки думай, с кем можешь общаться. С прислугой чай пить! О моем положении подумай. Я не допущу, чтобы ты меня позорила. Если с холуями вась-вась, так они вообще охамеют. Начнут воображать, что тоже люди…

– Замолчи! – шепотом крикнула Лида. – Как ты можешь говорить такие…

Александра Александровна больше ничего не услышала. Да ей и этого слышать не обязательно было. Она и раньше знала, что Директор – совершенный парвеню.

Пару раз Галю мать брала к себе на денек-другой. Оба раза Галя возвращалась хмурая и молчаливая. В третий раз ехать в гости к матери почти грубо отказалась. Мать не настаивала, уехала расстроенная. Александра Александровна качнула головой, посмотрела на Галю укоризненно.

– Я там не могу! – сорвалась Галя. – Там плохо! И этот… мизерабль пьяный! Ненавижу! Зачем мама за него вышла?!

Пришлось отпаивать Галю валерьянкой и проводить с ней воспитательную беседу. И не один раз.

Постепенно все как-то пришло к общему знаменателю, успокоилось, притерпелось. Два дома жили отдельными жизнями, которые все больше разнились. Эти разные жизни не связывала даже Лида, хоть и приходила часто, со временем, кажется, еще и чаще, чем прежде. Сидела подолгу, часами разговаривала с Александрой Александровной – все больше об их общем прошлом или о будущем Гали и Саши. Делала уроки с Галей. Гордилась Сашей, ставила ее Гале в пример: Саша в шестнадцать лет закончила школу и поступила в институт иностранных языков! И без всякого блата! И ты посмотри: ведь еще даже диплом не получила, а ее уже приглашают работать в несколько мест – и переводчиком, и преподавателем, и гидом! Перед ней все дороги открыты! А все почему? А все потому, что девочка умеет добиваться поставленной перед собой цели!

Вообще-то Саша поставленной перед собой цели не особо добивалась. Само все как-то удавалось, чего там добиваться. Да и цель она перед собой поставила вполне достижимую: получить специальность – и по этой специальности работать. Как все. В трудовом коллективе. Выходить утром из дому и идти на работу. Возвращаться вечером с работы домой. Трудовые будни – праздники для нас. Вступить в профсоюз. Встать в очередь на квартиру. Чтобы было куда возвращаться с работы. А то ведь ни у одной из Александр Комиссаровых никогда не было своего жилья.

Саша получила диплом, прибежала домой, чтобы показать его маме, а потом собиралась рассказать ей о Митьке. О том, что они собрались пожениться, и о том, что она собралась родить ребенка, у которого будет отчество Дмитриевич. Или Дмитриевна. Александра Александровна ждала дочь у празднично накрытого стола. Лида и Галя уехали за подарком для Саши в какой-то распределитель и никак не возвращались. Две Александры Комиссаровых ждали их, разговаривая на смеси пяти языков – для развлечения – о будущем Александры-младшей. Радовались. Даже смеялись иногда, что с ними обеими случалось чрезвычайно редко.

Когда раздался звонок в дверь, обе пошли открывать, чтобы скорее порадовать новостями Лиду и Галю…

– Н-ну? – сказал Директор хорошо поставленным, но несколько охрипшим начальственным голосом и шагнул через порог, цепляясь за дверь мясистыми начальственными пальцами. – Н-ну, шо такое? А? Хде?

– Лида и Галя ушли, – сказала Александра Александровна по-русски и быстро добавила по-французски для дочери: – Немедленно позвони в милицию… нет, лучше в пожарную команду, они приедут быстрее. Скорее, Саша, он очень опасен. Я попробую его задержать.

– М-лчать! – рявкнул Директор, с грохотом захлопнул дверь и шатнулся вперед, протягивая к Александре Александровне мясистые пальцы. – Хто тебе Лида? А?! Ли-ди-я Ва… Васильна! Поняла? Ты-ы-ы… отброс! Ту… ту-не-ядка!..

Саша метнулась в кухню. К телефону. Палец не попадал в дырочки диска. Потом долго не отвечали. Наконец ответили.

– Скорее, – сказала Саша в трубку. – Пожалуйста, скорее!

– Адрес какой? – равнодушно спросила трубка.

Саша скороговоркой назвала адрес.

– Что вы там как из пулемета? – недовольно пробурчала трубка. – Мне ж записать надо. Повторите еще.

В прихожей вскрикнула мама. Саша уронила трубку и помчалась в прихожую. Там Директор запихивал ее маму в стенной шкаф. Запихнул, задвинул дверцу, повернул ключ в замке. Саша бросилась на него, как кошка на кабана. Кабан удивленно хрюкнул, стряхнул ее с загривка, повернулся и небрежно, без замаха, ткнул кулаком в солнечное сплетение. Саша упала на колени, потеряла дыхание, не видела ничего, на ощупь потянулась к ключу в двери, за которой билась и кричала мама.

– Ку-уда? – весело сказал Директор. – Т-ты… шалава… знай свое место… Я т-те покажу пардон-мерси… Я т-те дам спик инглиш… Твое м-место – на к-ленях… на карачках… вот так и живи.

Саша уже почти дотянулась до ключа, уже ощутила кончиками пальцев его спасительную прохладу…

– Не, ну ты тупая, – удивился Директор и ударил кулаком по ее протянутой к ключу руке. Рука повисла плетью. – Я те сказал: на карачках! Вып-лнять!

– Саша! – закричала мама. – Саша, беги!

Саша наконец сумела вдохнуть и стала подниматься, но тут Директор выругался и пнул ее ногой в грудь.

Очнулась она в столовой, на полу рядом с празднично накрытым столом. В разодранной одежде, избитая и изнасилованная. Директор сидел за столом, с чавканьем жрал что-то из общего блюда, запивал кагором из горлышка бутылки, цыкал зубом. Вытирал толстые начальственные пальцы о скатерть. Один раз промахнулся, вытер пальцы не о скатерть, а о подол рубахи, выбившийся из штанов и неровно висящий с одного бока. Выругался, попробовал заправить рубаху за ремень, сидя не получилось, тяжело полез из-за стола, повернулся, увидел Сашу. Цыкнул зубом, насмешливо сказал:

– Очухалась. То-то. При нашей бедности – такие нежности… Иди старуху свою подними. Разлеглась там поперек дороги. Ишь, театр мне тут устроили, цирлих-манирлих. Шевелись давай. Я и так уже на коллегию опаздываю.

Заправил рубаху в штаны, подтянул галстук, снял пиджак со спинки стула и стал его надевать. Совершенно спокойно.

Саша с трудом поднялась и, цепляясь за стены, побрела в прихожую, уговаривая себя, что ничего страшного с мамой не случилось. Ведь Директор совершенно спокоен. Если бы что-то было… не так, он не был бы так спокоен. Совершенно.

Мама лежала лицом вниз, вытянув вперед руки. Пальцы, разбитые в кровь, были до сих пор сжаты в кулаки. Похоже, когда Директор открыл дверь шкафа, она выпала из него – и так и лежала. Саша села на пол рядом с мамой, с трудом перевернула ее на спину. Мама была еще теплая. Недавно умерла.

– Водой, что ли, плесни, – раздраженно буркнул Директор за спиной. – В сторону ее оттащи. Ни проехать, ни пройти. Говорю же – опаздываю.

– Мама умерла, – сказала Саша, поднялась и побрела в столовую.

На столе не было ничего достаточно острого. Столовые ножи – все с закругленными концами. Но вилки тяжелые, с длинными зубцами… на этого кабана нужны вилы, а не столовые вилки. Но если попасть в шею – тоже хорошо.

Директор стоял над мамой, сунув руки в карманы, смотрел на мамины разбитые в кровь пальцы и задумчиво насвистывал «Постой, паровоз, не стучите, колеса». На шорох за спиной обернулся, окинул Сашу холодным взглядом, брезгливо поморщился:

– Хоть бы оделась… шалава. У нее мать померла, а она тут в таком виде шастает.

Заметил вилку у нее в руке, хищно улыбнулся, нараспев сказал:

– Во-о-он чего… Вооруженное нападе-е-ение! Вот это хорошо-о-о… Вот за это я тебе кости и перелома-а-аю. Самооборона, поняла?

Он уже почти совсем протрезвел. Конечно, он переломает ей кости. Кабан. Но она успеет хоть раз зацепить его тяжелой вилкой с длинными острыми зубцами. Лучше – если в шею. Или в морду. В глаза. Не получится – зубами грызть будет. Пусть потом хоть убьет.

Кажется, он понял, что она не боится. Задумался. Попятился к выходу. Задел ботинком мамины разбитые в кровь руки. Выругался сквозь зубы, машинально глянул вниз, на миг отведя взгляд от вилки в Сашиной руке. В этот миг Саша на него и бросилась. Сумела только шею оцарапать. Не опасно, но кровь выступила обильно, струйкой потекла за воротник. Кабан перехватил ее руку одной рукой, другой потрогал царапину на шее, посмотрел на окровавленные пальцы, с удовольствием предупредил:

– Щас я тебя убивать буду.

Наверное, убил бы. Наверняка. Но тут в дверном замке заскрипел ключ, дверь стала медленно открываться, и веселые голоса Лиды и Гали закричали с лестничной площадки:

– А вот и мы! Встречайте нас скорее! Мы эту коробку сами не втащим!

Директор замер, не выпуская Сашиной руки, вытаращил глаза и с детским удивлением спросил неизвестно кого:

– А эти-то чего приперлись?

Выдернув вилку из ее кулака, чуть не переломав ей пальцы, бросил на пол, распахнул дверь и сказал хорошо поставленным начальственным голосом:

– Где вас носит? Тут черт знает что происходит. Одна валяется на полу, другая носится в непотребном виде… Допилась до белой горячки. На людей с вилкой кидается. Лидия, я тебя предупреждал, что твое потворство всякому отребью добром не кончится. Ладно, разбирайтесь тут сами. Я спешу, у меня коллегия.

Лида и Галя закричали одновременно, кинулись к лежащей Александре Александровне, стали ее тормошить, искать пульс, спрашивать что-то, плакать…

– Он маму убил, – сказала Саша.

Они обе сразу замолчали, не вставая с колен, подняли на нее глаза. Увидели, в каком она состоянии, с ужасом оглянулись на Директора.

– Я же говорю – допилась. – Директор цыкнул зубом, пожал плечами и шагнул через порог. – В психушку надо отправить. Я распоряжусь, чтобы санитаров прислали. Все, мне пора. Вы бы милицию пока вызвали. Мало ли… буйная же.

И пошел спокойно. Совершенно спокойно. И ушел бы. И сидел бы совершенно спокойно на своей коллегии. Сменил бы в комнате отдыха за своим кабинетом окровавленную рубашку на чистую – и пошел бы на коллегию: «Здравствуйте, товарищи, задержался в пути – колесо прокололось. Ну, начнем, пожалуй». А после коллегии распорядился бы, чтобы за Сашей прислали санитаров из психушки. И жил бы дальше спокойно. А чего беспокоиться? Он, наверное, не раз так поступал. Или не совсем так, но как-нибудь похоже. И всегда спокойно уходил.

Но в этот раз ему помешали. Во дворе сипло взревела пожарная машина, и почти сразу по лестнице вверх затопали несколько человек – бегом, очень торопились. Лида выскочила на лестничную площадку, сквозь слезы отчаянно закричала:

– Товарищи! Задержите его! Это убийца!

Директор растерялся и допустил ошибку – попытался прорваться сквозь толпу пожарных. Его скрутили и приволокли назад в квартиру. Милицию вызвали. Он орал что-то начальственным голосом о вилке, которой его опасно ранила эта сумасшедшая. Требовал приобщить вилку к делу как вещдок. Галя взяла этот вещдок и на глазах трех милиционеров, двух врачей и какого-то задумчивого типа в штатском воткнула этот вещдок Директору в пузо. Директор заверещал.

– Это я его вилкой, – спокойно сказала Галя опешившим свидетелям преступления. – И в первый раз тоже я, а не Саша. У Саши сил не хватило бы… Вы же видели, как он ее избил. Жаль, что у меня тоже сил мало. Надо было спортом заниматься, а не языки учить… Ладно, я еще займусь.

Саша не знала, что дальше было, не запомнила. Она то впадала в беспамятство, то приходила в себя на какое-то время. Потом ее увезли в больницу. Долго лечили. Обнаружили, что беременна, предложили аборт. Она не согласилась – ребенок был Митькин.

Лида и Галя забрали ее после больницы к себе. Там она узнала, чем все закончилось. Дело совсем замять не удалось, слишком много свидетелей было, да еще собственная жена написала заявление в милицию. Директор, полежав в ЦКБ с двумя царапинами – на шее и на пузе, – вернулся на работу с видом мученика, пострадавшего за правое дело. Например, за борьбу с классовыми врагами. Товарищи по классовой борьбе все понимали, кроме одного: как можно было довести борьбу до такой огласки? Директора вывели из замкнутого круга и сослали опять на Урал, опять директором какого-то завода. Лида с ним развелась. Галя на прощание еще раз воткнула в него вилку. И опять при свидетелях – чтобы не убил. Но опять не опасно, у Директора была и вправду кабанья шкура. В этот раз его в ЦКБ не положили, уехал на Урал поцарапанный.

А Митька пропал. В общежитии о нем никто ничего не знал. Саша написала его родителям в Ростов – те ответили, что тоже ничего не знают.

Через много лет Саша случайно узнала, что Митька умер в психушке, куда попал с диагнозом «вялотекущая шизофрения»: ходил по милициям и прокуратурам, пытался добиться наказания Директору. Конечно, сумасшедший.

Второго марта 1971 года Саша родила дочку Александру. Александру Александровну Комиссарову. Александру четвертую.

Жила частными уроками. Лида помогала. Как-то сумела квартиру ей сделать. Маленькую и далеко – на Большой Черкизовской. Но все-таки уже свое жилье. Потом работу нашла, переводчиком. Потом – гувернанткой в доме какого-то писателя. Маленькую Сашу, Александру четвертую, все время куда-то устраивала – то в детский сад, то в хорошую школу, то в пионерский лагерь… Потом, после школы, хотела в МГИМО устроить, но Александра четвертая не согласилась. Она хотела в институт иностранных языков. И сама поступила, без всяких проблем.

А мама пошла в гувернантки к дочке Гали. Галя очень просила. И муж у нее был никакой не ответственный работник, а бывший спортсмен. Бизнесом каким-то занимался. Очень успешно. Можно сказать, вошел в круг новой элиты. В девяносто третьем году товарищи по элите расстреляли его из автоматов прямо во дворе собственного дома. И няню его дочери расстреляли. Не специально, просто она кинулась закрывать собой маленькую Лиду, дочь Гали, внучку той Лиды, которую княгиня Александра Павловна и ее дочь Александра спасали от голодной смерти в блокадном Ленинграде.

– Это настоящий героизм, – сказал какой-то полковник, который вел дело об убийстве крупного бизнесмена. – Я ведь знаю историю вашей семьи, Александра. То есть историю… ну, всех ваших предков… И матери, и бабушки, и прабабушки… Нам все известно. Да сейчас вам нечего волноваться, сейчас такое происхождение уже ничем не грозит. Даже еще и завидовать будут. У меня дочка растет. Пойдете к ней в учительницы? Четыре иностранных языка! Она ж у меня королевой будет.

Александра тогда после института первый год работала в школе. Зарплата – никакая. А она собиралась замуж за Толика. У него зарплата тоже никакая была. Полковник предложил такие деньги, что за полгода работы у него можно было бы обеспечить нормальную жизнь и ей с Толиком, и будущему ребенку как раз на то время, пока она будет в декрете сидеть.

– Мне нужно поговорить с близким человеком, – сказала Александра полковнику.

– Хорошо, – согласился тот. – Я подожду. Вам недели хватит?

Александра не успела поговорить с близким человеком. Близкий человек ее опередил.

– Я встретил женщину моей мечты, – сказал Толик. – Саша, я не могу быть подлецом, я честно говорю: мы решили пожениться. Ты поможешь мне вещи собрать? Я должен уйти прямо сегодня. Видишь ли, свадьба у нас уже в субботу… А в воскресенье мы уезжаем в свадебное путешествие, в Италию… У нее в Италии свой дом, представляешь? Ах, Саша, я всю жизнь мечтал побывать в Италии!

Александра собрала скудное барахлишко Толика, с которым он полгода назад переехал в ее квартиру из общежития, пожелала ему счастья в личной жизни и помахала рукой на прощание. На следующий день пошла и сделала аборт. У нее никогда не будет ребенка с отчеством Александрович. Или Александровна. На аборт ушли все деньги, которые она откладывала на свадьбу. Вообще все деньги ушли.

Через неделю Александра позвонила полковнику и сказала, что она принимает его предложение поработать гувернанткой его дочери. Полковник откровенно обрадовался, сказал, что жена тоже очень рада, что комната для Александры в его доме уже готова, но можно все переставить, перевесить, перестелить и переменить, если ей что-то не понравится, так что пусть она прямо сейчас и приезжает, с собой берет только самое необходимое, в доме все есть, а если понадобится что-то еще – так это не проблема, он лично проследит за тем, чтобы у Александры было все, что ей нужно… Так что куда машину за ней прислать?

На следующий день она приехала.

Глава 3

Настя уснула, и Александра увела Нину Максимовну в небольшой холл прямо напротив детской. Удобные кресла, чайный столик, в распахнутое окно из сада осторожно проникает вечерняя свежесть. А комары не проникают – окно затянуто густой нейлоновой сеткой. Сетку Александра время от времени мазала гвоздичным маслом. На запах гвоздичного масла у Насти аллергии не было, а у комаров – была. И мимо никто не шастал – ни в саду за окном, ни по коридору. Особенно в десять часов вечера. Хорошее место для откровенного разговора.

– Нина Максимовна, вам нравится Настя? – без особого интереса спросила Александра, обдумывая основные тезисы будущего разговора.

Сейчас няня начнет восхищаться необыкновенным умом и многочисленными талантами ребенка и хвалить бонну за блестящие результаты обучения. Вот тогда и можно говорить о целях и задачах. И о роли няни в деле совершенствования достижений и побед.

– Ну, как бы это помягче выразиться, – неожиданно сказала Нина Максимовна. – Настя все-таки очень… странная. Нет, я не говорю, что она мне не нравится… Скорее – наоборот. Мне, если честно, вообще не все дети нравятся. Больные совсем не нравятся.

– Что вы имеете в виду? – удивилась Александра. – Если ребенок простудился, то он не вызывает симпатии? Или даже антипатию вызывает?.. Если у ребенка температура… Нина Максимовна, вас отталкивает Настина аллергия на некоторые запахи?

– Бог с вами, – даже обиделась няня. – Разве я об этом? Все дети болеют, большое дело… Я со своими вообще из бюллетеней не вылезала. Настина аллергия – совсем пустяки. Я не про эти болезни говорю, я про те, которые… не излечиваются. Которые… душевные. Вот таких больных я не люблю. Извините. Понимаю, что это нехорошо, но вот ничего с собой поделать не могу. Не нравятся мне такие больные. Даже если это дети.

– И что именно настораживает вас в Насте? – помолчав, спросила Александра. – Вы сказали, что она странная. Вам кажется, что она… больна?

– Ой, да ничего она не больная! – Нина Максимовна с досадой хлопнула себя по коленям. – Как-то я все не так говорю… Это я не про нее, я про тех, кто мне не нравится… для примера. Настя-то здоровая, это же видно. И умненькая такая, и веселая… И добрая. Хорошая девочка. А что странная… Это я потому сказала, что по-другому объяснить не могу. Настя уж очень… взрослая. Это вы к ней привыкли, а я прямо обалдела в первый раз. Ведь пять лет только, совсем еще козявка… должна быть. Знаете, что она мне сегодня говорила? Чтобы я вас не боялась, потому что вы в глубине души добрая. В глубине души! И что в принципе вас можно уговорить… В принципе! А?.. Что если проголосовать большинством голосов, то вы согласитесь с мнением большинства, если это мнение достаточно разумное. Большинство голосов! Достаточно разумные! Пять лет! Саша, вы сами разве не считаете это странным?

– Это она впечатление на вас пыталась произвести, – объяснила Александра. – С новыми людьми Настя всегда так начинает говорить. Психическая атака. Мартышка хитрая… Чирикает что-нибудь такое – и следит за реакцией. Заметит слабые места – и начинает использовать их в своих личных целях… Вы ей что-нибудь ответили?

– Да глупость какую-то… – Нина Максимовна смущенно поежилась и виновато хлопнула глазами. – Сказала, что история доказала, что большинством голосов принимались как раз самые неразумные решения. Это я от неожиданности…

– Замечательно, – похвалила Александра. – Вы очень правильно ответили. И как она отреагировала?

– Сказала, что тогда голосовать не будем, а будем искать консенсус. Консенсус!.. Саша, я при ней теряюсь, честное слово. Когда болела, хныкала, капризничала – ребенок как ребенок. Да и сегодня, пока бегала и прыгала, – тоже ничего. А как заговорит – так и все… Да еще на всех языках… Да еще слова такие… Я даже не знаю, как ей отвечать. Я даже иногда ее… боюсь.

– Мне показалось, что вы боитесь ее отца, – заметила Александра слегка насмешливо. Совсем слегка.

– Конечно, – без обиды согласилась Нина Максимовна. – Если дочь в пять лет такая, то отец-то у нее какой? Даже представить невозможно. Я ведь привыкла с обыкновенными людьми… Не скажу, что с глупыми, разные попадались, и умные тоже, и даже очень умные… Но обыкновенные. А тут просто… пришельцы какие-то. Как хоть с ними говорить? Хозяин смотрит, как на лягушку. Так и кажется: квакнешь что-нибудь – а он смеяться начнет. Или препарирует – и под микроскоп. Как вы-то его не боитесь? Не понимаю.

– Самый большой грех – это страх. – Александра внимательно приглядывалась к няне и думала, что ей можно рассказать. – Нина Максимовна, уверяю вас – Насте очень повезло с отцом. А нам очень повезло с хозяином. Владимир Сергеевич – человек умный. Никакой не пришелец, обычный человек. Слегка травмированный собственным величием. Потому и смотрит так. Это привычка, лично к вам никакого отношения не имеет. Стереотип поведения годами вырабатывался. Он даже с Настей грозным голосом говорит, вы разве не заметили? Но дочь он любит. Очень любит, очень. Конечно, многие своих детей любят, даже в этом кругу. Но как любят? По принципу «пусть у ребенка будет все». Очень немногие понимают, что такое «все». Думают, что это самые дорогие вещи, самая дорогая еда, самые дорогие курорты… Но это бы еще ничего, если ребенка хоть чему-нибудь учить. А учат главным образом вседозволенности. Чувству собственной исключительности. Большинство людей этого круга уверены, что все – навсегда. Они навсегда, деньги навсегда, власть навсегда, возможности навсегда… Вседозволенность навсегда. В случае перемены статуса дети оказываются совершенно не приспособлены к реальной жизни. Некоторые просто погибают. Я не хочу, чтобы Настя когда-нибудь оказалась беспомощной мартышкой без царя в голове и без элементарных навыков самообслуживания. Я хочу хоть как-нибудь защитить ее заранее. Может быть, ей никогда не придется в поте лица зарабатывать на кусок хлеба… И даже скорее всего не придется. Но жизнь – штука довольно подлая. У судьбы, как правило, больная фантазия и черный юмор. И если все-таки что-нибудь случится… такое… незапланированное – я хочу, чтобы девочка осталась здоровой. В том самом смысле, о котором вы говорили. Чтобы у нее не было депрессий по поводу недоступности бриллиантовых колье или еще каких-нибудь глупостей. Я хочу, чтобы она выросла сильной, образованной и… адекватной. Это ведь в любом случае пригодится. Если она навсегда останется в этом кругу – так, пожалуй, еще и больше пригодится… Может быть, делом каким-нибудь займется. Настоящим, полезным. И не свихнется от бессмысленности существования. Или от собственного всемогущества.

– Да как их от этого убережешь? – печально сказала Нина Максимовна. – Люди ведь все одинаковые. Что могут, то и делают. А если все могут – то и делают все. Что в голову взбредет.

– Да, – согласилась Александра. – И я про это. Я не хочу, чтобы Насте при ее будущем… всемогуществе взбрела в голову какая-нибудь пакость.

– То-то вы с ней так строго, – догадалась Нина Максимовна. – Ну, так это сейчас Настя вас слушает… А вырастет? Ведь всякие влияния будут. Да и сейчас рядом не только вы. И родители тоже. И другие люди. Ведь все как-то влияют, правда? От всех не убережешь. Особенно от родителей. Если родители захотят вмешаться – так как же с ними спорить? Родители имеют право на все… Особенно такие. Не поспоришь.