Нюрнбергский эпилог

Однако тут же Кейтель делает беспомощные попытки хоть как-нибудь смягчить свою вину.

«Человеческая жизнь в оккупированных областях ничего не стоит...» Признавая, что он так говорил и в таком духе инструктировал подчиненных, Кейтель называет эти слова «ужасными», но утверждает, что они являются лишь синтезом приказов Гитлера.

Но как бы то ни было, бывший начальник штаба ОКВ оказался одним из немногих подсудимых, признавших себя виновными. В последнем слове перед лицом трибунала он довольно четко сформулировал эту свою позицию, итог всех размышлений в Нюрнберге.

В свое время на вопрос защитника, отказался ли бы он от участия в дележе лавров в случае победы, бывший фельдмаршал ответил:

— Нет, я был бы, безусловно, горд этим.

Тогда последовал другой вопрос доктора Нельте:

— Как бы вы поступили, если бы еще раз попали в аналогичное положение?

— В таком случае, — заявил подсудимый, — я лучше избрал бы смерть, чем дал бы втянуть себя в сети таких преступных методов.

Тем не менее и в последнем слове Кейтель все время упирал на то, что был лишь послушным исполнителем приказов.

— Трагедия состоит в том, — сказал он, — что то лучшее, что я мог дать как солдат, — повиновение и верность — было использовано для целей, которые нельзя было распознать, и в том, что я не видел границы, которая существует для выполнения солдатского долга. В этом моя судьба.

Чтобы оценить степень лицемерия этого кажущегося искренним заявления, я мысленно представил себе, что случилось бы, если бы предположение, заключенное в первом вопросе адвоката, стало реальностью. Нетрудно было предугадать поведение Кейтеля — пожинателя победных лавров — его верноподданническую покорность Гитлеру, легкость, с какой он подписывал бы снова любые приказы, декретировал любые бесчинства и зверства. Совесть? Какая там совесть! Фюрер утверждал, что совесть — это химера, и от нее Кейтель давно избавился.

Нет, не трагедию видел бы Кейтель в «повиновении и верности» Гитлеру, как твердит теперь, а огромную свою заслугу, за которую он мог бы ждать от фюрера новых и новых милостей.

Но приключилась беда — осталась без дела команда подрывников, подготовленная для взрыва московского Кремля. Германия разбита. Вермахт разгромлен. Гитлер мертв. Кейтель на скамье подсудимых. Надо отвечать за содеянное. Кейтель оказался бессильным перед фронтальным наступлением неопровержимых доказательств. И он сдался, капитулировал так же, как капитулировал вермахт. При том, в отличие от Иодля, Кейтель отказался от фальшивой позы.

А Иодль?

Даже в своем последнем слове он прибег к отвратительным приемам лжи. Говорил так, будто не было второй мировой войны, не было Нюрнбергского процесса, не было тысяч и тысяч документальных доказательств, не было Освенцима и Дахау, Орадура и Лидице:

— Господин председатель, господа судьи! Моя непоколебимая вера заключается в том, что история более позднего времени выскажет объективное и справедливое суждение о высших военных руководителях и об их соратниках. Ибо они и вместе с ними вся германская армия стояли перед неразрешимой задачей, а именно: вести войну, к которой они не стремились, которой они не хотели, находясь под руководством верховного главнокомандующего, доверием которого они не пользовались и которому они сами не вполне доверяли...

Трудно определить, чего было больше в последнем слове Иодля: ложной патетики или лицемерия. Иодль вдруг, видите ли, осознал, что война «решала, будет существовать или погибнет любимое отечество». Но «любимое отечество» могло существовать и без войны. Война нужна была для того, чтобы погибли другие отечества.

Иодль пытался уверить трибунал в том, что он и другие генералы «служили не аду и не преступнику, а своему народу, своему отечеству».

Снова ложь. Он сам называл Гитлера шарлатаном и преступником и все же служил ему. Нельзя одновременно служить и преступнику и народу!

«Для чего я родился?»

Читатель знает, что между судьями Нюрнбергского трибунала возникли разногласия по поводу кары некоторым подсудимым. Но эти разногласия никак не касались Кейтеля и Иодля. Чудовищны были их преступления, беспощадным оказался и приговор. Приказы сверху не могли рассматриваться как смягчающие вину обстоятельства для тех, кто сознательно, безжалостно, без всякой военной необходимости пролил реки человеческой крови.

И вот приговор оглашен: смерть через повешение. Кейтеля уводят. Уводят и Иодля, также осужденного к смерти.

Но когда ушли в небытие главные герои позорной и преступной драмы, казенный боннский историк Герлиц, уже известный читателю, решил подложить мину под Нюрнбергский процесс. По крайней мере, в той его части, которая была посвящена Кейтелю и Иодлю.

«Судьи в Нюрнберге, — пишет Герлиц, — пытались отыскать истину. Что касается обоих солдат, которых они предали проклятию, остается открытым вопрос, можно ли вообще масштабами земного суда измерить то, как они выполняли свой долг, или об этом, как о человеческом заблуждении, вынесет свой непостижимый приговор высший судия на небесах».

Вся книга Герлица — это крик души убежденного милитариста, это стремление спасти репутацию гитлеровского вермахта. Герлиц подробно говорит о «солдатском повиновении», которое Кейтель считал главной причиной своей «трагедии». И издатели книги вынесли эту проблему даже на суперобложку: «Судьба немецкого фельдмаршала служит примером для понимания смысла и границ солдатской верности своему долгу в тот век, который и сегодня пытается защищать дисциплину, порядок и право».

Так сегодня в Бонне пытаются сделать кейтелевское повиновение образцом для бундесвера, а его «непоколебимую верность» Гитлеру примером для офицеров, служащих ныне под началом вчерашних гитлеровцев.

Как хорошо, что Нюрнбергский процесс раскрыл перед всем миром истоки и истинный смысл этой верности, показал, что кейтелевское «повиновение» — это горы трупов невинных людей, пепел разрушенных городов, муки и смерть миллионов людей.

Книга Герлица вышла в 1963 году, то есть почти через двадцать лет после Нюрнберга. Но в 1946 году, когда происходил процесс, ни один, даже самый завзятый милитарист на Западе не осмеливался подвергать сомнению справедливость приговора Кейтелю и Иодлю.

В камере Кейтеля была обнаружена записка, недатированная и, видимо, предназначенная для использования в последнем слове. Кейтель искал хоть какое-нибудь объяснение своему «послушанию». В записке говорилось: «Традиция и особенно склонность немцев сделали нас милитаристской нацией». О каких традициях говорит Кейтель, о каких склонностях? Какие традиции заставили Кейтеля выполнять жесточайшие приказы?

Генерал Пауль Винтер как-то напомнил Кейтелю старую цитату Мартвица: «Выберите неповиновение, если повиновение не приносит чести».

Этого Кейтель сделать не мог. Это бы значило отказаться от самого себя.

Что такое национал-социализм с его расовой теорией? Это программа агрессии, программа массовых убийств, уничтожения целых народов. В той же самой записке, обнаруженной в камере (о ней сообщается и в книге Герлица), Кейтель констатировал: «Мы, солдаты, признали также, что национал-социалистские идеи необыкновенно способствовали солдатскому воспитанию».

Можно сказать, круг замкнулся! В один из наиболее тяжких для Кейтеля дней процесса, когда оглашались показания Редера, бывший начальник штаба ОКВ вечером в своей камере писал защитнику доктору Нельте:

«Вы должны знать, что я пойму, если после всего того, что вы услышали обо мне, вы сложите с себя защиту такого запятнанного человека. Мне стыдно перед вами».

Так Кейтель еще двадцать лет назад безоговорочно ответил на вопрос, который в 1963 году вновь поставил в заглавии своей книги Герлиц: «Фельдмаршал Кейтель — преступник или офицер?» Конечно преступник, как бы ни стремились сегодня в Бонне обелить «старого немецкого фельдмаршала, погибшего от руки палача».

1 октября 1946 года доктор Джильберт в последний раз зашел в камеру Кейтеля. Осужденный стоял спиной к двери. Затем он зашагал по камере и остановился в дальнем углу. Глаза его были полны ужаса.

— Смерть через повешение... — проговорил он охрипшим голосом. — Я думал, что меня пощадят.

Ему предложили свидание с женой. Он отказался:

— Я не могу предстать перед ней.

А перед кем мог предстать бывший фельдмаршал Кейтель? Перед своими сыновьями, погибшими на войне, которую с таким рвением готовил их отец? Перед немецким народом, миллионы сынов которого сложили свою голову для того, чтобы полковник Кейтель стал фельдмаршалом Кейтелем? Перед народами Европы? Но разве не Кейтель дал команду: «Германия, огонь!» И как радовался он, когда перед победоносным вермахтом падали сраженные блицкригом Польша, Норвегия, Греция, Бельгия, Голландия, Франция. Как ликовал, когда лилась кровь сотен тысяч советских людей. Как мечтал, что златоглавый Кремль станет его очередным КП, с которого можно будет подать команду «Огонь!» по Индии, по Ираку, по всему миру.

Записи Джильберта рассказывают и о том, каким образом воспринял приговор Иодль.

В своем последнем слове Иодль всячески куражился, во многом копируя Геринга со всем его арсеналом лицемерия и напускного геройства. Он, в частности, заявил:

— Я покину этот судебный зал с так же высоко поднятой головой, с какой я вошел в него несколько месяцев назад.

Но вот Джильберт в камере Иодля через несколько минут после оглашения приговора. Куда девалась актерская игра, куда девались ирония, наглая, самоуверенная и сардоническая улыбка блестящего генштабиста?

— Смерть через повешение! — вторит он Кейтелю. — Этого я не ожидал... Смертный приговор... Хорошо, кто-нибудь должен нести ответственность, но это... — губы его задрожали, голос прерывался. — Я не могу этого понять!

Однако и в этот драматический момент у Иодля все же хватило сил на еще одну лицемерную сцену. Человек, который требовал «четвертовать и медленно поджаривать на кострах» партизан, который хладнокровно за чашкой кофе читал донесения об уничтожении варшавского гетто, об убийстве тысяч детей, этот человек проявил вдруг сентиментальность.

На столике в камере он поставил фотографию. На ней изображены его мать и он сам годовалым ребенком.

— Для чего я родился? — спрашивает Иодль у зашедшего к нему немецкого парикмахера Виткампа, задумчиво рассматривая фотографию. — Почему я тогда же не умер? Сколь многого я мог бы избежать... Для чего я жил?

Когда мне рассказали об этой глубокомысленной тираде, рассчитанной, очевидно, на потомков, меня охватило желание отвезти Иодля в Освенцим и показать ему там груду детских ботиночек, платьиц, распашонок и даже кукол, с которыми несчастные малыши играли до последней минуты...

А Кейтель? Тот просил тюремного врача Пфлюкера передать органисту (в тюрьме был орган) его просьбу не играть больше песенку «Спи, дитя, спи, усни», потому что она вызывает беспокойные воспоминания.

Воспоминания Кейтеля!.. Да, этому человеку было что вспомнить. Слово «пруссак» давно уже стало в военной истории синонимом грубой силы, звериной жестокости. Великие писатели Франции запечатлели гнусные «подвиги» пруссаков во времена франко-прусской войны. Пруссаки снова обнажили свой хищный оскал в дни героического боксерского восстания китайского народа. А сколько памятников зверства оставили пруссаки после первой мировой войны?

Зачем я привожу здесь эти общеизвестные истины? Затем лишь, чтобы с глубоким убеждением сказать: ни в ком из подсудимых не аккумулировались так отвратительные черты пруссачества, как в Кейтеле и Иодле.

Трудно угадать, какие картины приходили на память Кейтелю, когда в Нюрнбергской тюрьме органист играл «Спи, дитя, спи, усни». Может быть, в эти минуты он вспоминал погибших своих сыновей. А возможно, перед его мысленным взором возникала одна из многочисленных фотографий, демонстрировавшихся на суде: вооруженные немецкие солдаты ведут на расстрел большую колонну людей, и впереди этого скорбного шествия — мальчишка лет пяти, с глазами, полными ужаса, и поднятыми вверх руками. Очевидно, совсем недавно он каждый вечер засыпал под убаюкивающие звуки колыбельной песенки «Спи, дитя, спи, усни». А вот теперь его и тех, кто напевал ему эту песенку, вооруженные дяди злыми окриками подгоняют в могилу.

Мало ли что мог вспомнить Кейтель. Вся его «служивая жизнь», вплоть до последних дней войны, была преисполнена жестокости.

Последние дни войны... Уже и Гитлера нет в живых. Но Кейтель продолжает гнать в мясорубку новые и новые тысячи немцев, совсем еще детей. Вот он мчится на машине по сокращенной до предела линии фронта. Навстречу попадается отступающая часть. Кейтель отлично знает, что война проиграна, Берлин взят советскими войсками, любое сопротивление не только бесполезно, не только бессмысленно, но и преступно. Каждая человеческая жизнь, загубленная в эти часы перед полной катастрофой третьего рейха, новое преступление германского командования. Но Кейтель останавливается посреди дороги, набрасывается на офицеров отступающих подразделений, грозит им всевозможными карами, если солдаты вновь не будут брошены в огонь. Кейтель сталкивается лицом к лицу с мальчишками, которых только несколько дней назад забрали от матерей. Оби застыли на дороге и со страхом наблюдают за тем, как этот «старый господин в монокле» распекает тех, кому они обязаны беспрекословно подчиняться. Ах как бы юнцам хотелось, чтобы фельдмаршал, посмотрев внимательно в их сторону, вдруг крикнул:

— А вы здесь что делаете, мальчишки? Вон по домам!

Но нет, фельдмаршал Кейтель погнал и этих немецких детей в огонь, на смерть.

Я не думаю, чтобы тюремный органист мог вызвать у Кейтеля жалость к загубленным и искалеченным им жизням десятков и сотен тысяч детей. Звуки и слова песенки «Спи, дитя, спи, усни», скорее всего, порождали у него не сожаление, а новые приступы животного страха. И он не выдерживает, просит органиста прекратить игру.

А в это время в соседней камере Иодль упорно всматривается в фотографию. Новый, на этот раз последний приступ лицемерия.

16 октября 1946 года по приговору Суда Человечества Вильгельм Кейтель и Альфред Иодль были повешены.

То был приговор не только Кейтелю и Иодлю. Это — исторический приговор пруссачеству, германскому милитаризму.

V. Зловещая карьера венского адвоката

Недоумения исчезают

Когда я впервые вошел в зал, где происходил Нюрнбергский процесс, и оглядел скамью подсудимых, у меня как-то сразу возник вопрос: неужели же этими двумя десятками людей ограничивается круг главных военных преступников гитлеровской Германии? На скамье подсудимых сидел Юлиус Штрейхер, но отсутствовал Шверин фон Крозиг. Несмотря на всю омерзительность Штрейхера и его дел, я, вероятно, не мог бы согласиться с тем, что в нацистской иерархии он занимал такое же важное место, как министр финансов. Я видел на скамье Фриче, но не видел гитлеровских фельдмаршалов Кессельринга и Рундштедта. И хотя Фриче, один из организаторов нацистской человеконенавистнической пропаганды, бесспорно, заслуживал суда и наказания, тем не менее на первом судебном процессе главных немецких военных преступников я предпочел бы видеть этих фельдмаршалов. Ведь без них Гитлер не мог бы ни прийти к власти, ни подготовить вермахт к войне, ни взорвать границы многих соседних государств и повергнуть в прах цветущие города Европы.

Помнится, я обратился с возникшим у меня вопросом к А. Н. Трайнину. Все-таки он участвовал от имени Советского правительства в выработке соглашения о суде над главными военными преступниками. И я получил разъяснение, которое называется у нас, юристов, аутентичным. Союзные власти решили, что на первом судебном процессе главных немецких военных преступников скамья подсудимых должна представлять все звенья механизма нацистского государства. Сюда надо было посадить и самых главных лидеров гитлеровской Германии (Геринг, Гесс), и главных руководителей нацистской дипломатии (Риббентроп, Нейрат), и высшее командование агрессивного вермахта (Кейтель, Иодль, Дениц, Редер), и верхушку нацистских идеологов (Розенберг, Штрейхер), и тех, кто возглавлял экономическую подготовку агрессивной войны (Шахт, Функ, Шпеер), и тех, кому принадлежит незавидная репутация основоположников зверского режима на оккупированных территориях (Франк, Зейсс-Инкварт).

Но позвольте, мог спросить человек, вошедший в зал суда в первые дни процесса, а где же представители карательных органов «третьей империи»? Где те, кто верховодили такими зловещими учреждениями, как СС, СД, гестапо? Где они?

Гиммлера нет. К сожалению, английские офицеры, к которым советские солдаты доставили подозрительного человека, оказавшегося Генрихом Гиммлером, видимо сами того не желая, дали ему возможность отравиться.

В опубликованном списке преданных суду Международного трибунала значился Эрнст Кальтенбруннер, правая рука Гиммлера. Но его тоже нет.

Со смертью Гиммлера Кальтенбруннер, естественно, выдвигался на первое место, если говорить о представительстве карательных органов «третьей империи» на нюрнбергской скамье подсудимых. Ведь именно он после Гейдриха стал начальником главного управления имперской безопасности, ему непосредственно подчинялись и гестапо, и СД, и полиция безопасности, и уголовная полиция.

Ни для кого не являлось секретом, что Кальтенбруннер арестован. Тогда почему же не ведут его в зал суда? Неужели и он последовал примеру своего шефа? Неужели опять оплошность какого-нибудь офицера охраны?

Нет, дело совсем не в этом. Все оказалось гораздо проще: бывшего главаря гестапо хватил легкий мозговой удар, и пришлось временно заменить ему скамью подсудимых койкой в тюремной больнице и тележкой паралитика. Жестокий и надменный у власти, он оказался жалким трусом в поражении, неспособным выдерживать даже трудности тюремной жизни. Едва порог камеры переступал наблюдавший его врач Келли, как Кальтенбруннер бросался к нему со слезами, сотрясаемый рыданиями, обуреваемый страхом.

Странно было видеть этого верзилу шести футов росту, костистого, с тяжелой, будто приставной квадратной челюстью, ищущим утешения и сострадания у тюремного врача. Ведь сам он немногим более полугода назад не замечал слез, которые лились из миллионов глаз, не слышал стонов и рыданий, надрывавших миллионы человеческих сердец!

Да, совсем недавно Эрнст Кальтенбруннер был могущественным сатрапом, по слову и жесту которого лишались жизни огромные массы людей. Незадолго до самоубийства, 30 апреля 1945 года, Гитлер облек его новыми полномочиями — назначил главнокомандующим войсками Альпийского укрепленного района с центром в Альтаусзее. Этот укрепленный район так и не был создан. Фюрер, намеревавшийся отсидеться там в ожидании более благоприятной ситуации, предпочел в конце концов самолично умертвить себя. Но Кальтенбруннер не последовал за фюрером. Напротив, он твердо решил сделать все возможное и даже невозможное, чтобы как можно дольше продержаться в этом изменчивом мире.

Первым делом в сельской гостинице «Ам зее» был устроен госпиталь для раненых эсэсовцев. Задача состояла в том, чтобы «затеряться» среди них, пока подоспеют войска союзников. Успех замысла должны были обеспечить личный врач обергруппенфюрера, пролезший в медперсонал госпиталя, и последующая пластическая операция. В предвидении великих перемен обергруппенфюрер обзавелся новым именем и тщательно забинтовался, скрывая свою внешность.

Однако вскоре выяснилось, что оставаться в госпитале небезопасно, и, подгоняемый паническим страхом, Кальтенбруннер ночью бежал в горы. К полудню, окончательно выбившись из сил, он набрел на лесную избушку, которая и оказалась для него последним по собственной воле выбранным пристанищем. Здесь беглец был схвачен солдатами американского дозора. Предполагают, что встречей с ними Кальтенбруннер обязан в первую голову одному из своих приближенных, заплечных дел мастеру капитану Скорценни, который такой ценой спас собственную шкуру.

Так на высокогорных тропах Альп, в заснеженной лесной избушке начальник гестапо сделал завершающий шаг, приведший его уже прямиком в Нюрнберг, все дороги и тропы которого были помечены для него одним путевым знаком — к виселице.

Инквизитор обещает «сказать всю правду»

10 декабря Эрнст Кальтенбруннер занял наконец свое место на скамье подсудимых, слева от Кейтеля.

Я уже рассказывал, какой прием оказали ему недавние единомышленники и соратники, как они вдруг решили поразить суд своим откровенным презрением к обер-палачу, демонстративно повернувшись к нему спинами.

Разумеется, Кальтенбруннер не был настолько глуп, чтобы не понять зловещего смысла этого приема. Подавленность его перешла в полную депрессию. В последующие дни Кальтенбруннер, однако, оправился от первого испуга и перешел к тактике, которой держался уже до конца процесса.

Для начала этот матерый волк решил выступить с общей декларацией. Пусть не думают судьи, что он не понимает сложности своего положения.

— Во-первых, — сказал Кальтенбруннер, — я хотел бы заявить суду, что полностью осознаю всю тяжесть предъявленного мне обвинения. Я знаю, что на меня обрушилась ненависть всего мира. Так как Гиммлера, Гейдриха, Поля и других нет в живых, я должен здесь, перед лицом всего мира и суда, давать ответ за все их деяния. Я полностью сознаю, что обязан здесь сказать всю правду, чтобы весь мир и суд были в состоянии правильно и до конца понять события, имевшие место в Германской империи, правильно оценить их и вынести затем справедливый приговор...

Такое заявление произвело впечатление. После того как суд уже выслушал показания Геринга, Риббентропа, Кейтеля, всячески пытавшихся извратить историческую правду, отрицавших совершенно очевидные факты, прибегавших для этого к самым недостойным приемам, позиция Кальтенбруннера обещала внести нечто новое в ход процесса. Обещала, но не внесла...

Прошли долгие, напряженные месяцы Нюрнбергского процесса. Допрошены все подсудимые и свидетели, предъявлены бесчисленные документы. Затем, как и в любом суде, подсудимые получили право на последнее слово. Вот и Кальтенбруннеру подставили микрофон, и тот, кто хотел «сказать всю правду», чтобы мог быть вынесен «справедливый приговор», заявил:

— Обвинители возлагают на меня ответственность за концентрационные лагеря, за уничтожение евреев, за действия эйнзатцгрупп и так далее. Все это не соответствует ни предъявленным доказательствам, ни истине...

Нещадно эксплуатируя терпение судей и обвинителей Кальтенбруннер стал «разваливать» весь фундамент обвинения:

— Вопреки общераспространенному мнению, я решительно и категорически заявляю, что не знал о деятельности Гиммлера... В вопросе о евреях я также долго заблуждался... Я никогда не попустительствовал их биологическому уничтожению...

Кальтенбруннер просит судей Международного трибунала поверить ему, что, как только он узнал «о злоупотреблениях в гестапо» (о большем и подозревать не мог!), немедленно попытался покинуть свой пост и отправиться на фронт, но его просьбу об этом Гитлер отклонил. Начальник имперского управления безопасности не хочет казаться уж слишком наивным и отрицать самые преступления. Он прибегает к другому приему:

— Сегодня, после разгрома империи, я вижу, что меня обманывали.

Кальтенбруннер вовсе не оспаривает того, что миллионы людей уничтожены нацистами, но сам-то он проклинает эту политику и, находясь здесь, на этом историческом процессе, мечтает лишь о лучшем будущем для людей.

— Я от души приветствую ту идею, — заключает бывший шеф гестапо, — что истребление народов должно быть заклеймено международным соглашением как преступление и должно строжайшим образом наказываться!

Слушая его, можно было подумать, будто кто-то когда-то разрешал уничтожать миллионы людей, будто убийство даже одного человека не является тяжким преступлением по любому, в том числе германскому, уголовному кодексу.

И совсем уж под конец Кальтенбруннер еще раз пролил слезу: его сегодня так жестоко обвиняют здесь лишь потому, «что нужно найти замену отсутствующему Гиммлеру и другим лицам, полной противоположностью которых» он являлся.

Что же оставалось думать, прослушав первые заявления доктора Кальтенбруннера и его последнее слово? Сам Кальтенбруннер хотел, чтобы судьи поверили в его душевную чистоту, в благородство его побуждений, одним словом, в его алиби. Здесь много говорилось о преступлениях СС и гестапо. Но как можно допустить, чтобы человек, выросший в доме адвоката и сам посвятивший себя этой гуманной профессии, мог иметь что-либо общее с такими отвратительными преступлениями. Гуго Кальтенбруннер, отец Эрнста Кальтенбруннера, один из уважаемых венских адвокатов, положил (и не без успеха!) много сил на воспитание своего сына в духе уважения к законам и правам гражданина.

Таков был портрет начальника главного управления имперской безопасности, нарисованный им самим. Но подлинный портрет шефа гестапо выглядел совсем иначе. Он оказался начисто лишенным тех привлекательных черт, о которых так распространялся в Нюрнберге венский адвокат и берлинский палач. У судей Международного трибунала на основании многочисленных доказательств сложилось свое мнение о докторе Кальтенбруннере. И так уж не повезло этому «доктору права»: их мнение решительно расходилось с собственным его мнением о себе. Настолько расходилось, что Международный трибунал счел за лучшее освободить человечество от «палача с юридическим дипломом», как однажды охарактеризовал Кальтенбруннера Шахт.

Я уже писал о том, что Кальтенбруннер был, пожалуй, самым «трудным» подсудимым в Нюрнберге. И вовсе не потому, что доказать его вину было сложнее, чем, скажем, вину Геринга или Кейтеля. Отнюдь нет. Обвинителям не пришлось затратить слишком много труда, чтобы исчерпывающими, точными и в высшей степени убедительными доказательствами обосновать обвинение доктора Кальтенбруннера. Это было очевидно для всех, в том числе и для самого подсудимого. Что угодно можно сказать об Эрнсте Кальтенбруннере, кроме того, что он банально глуп. Кальтенбруннер понимал, что обвинители позаботились о нем очень хорошо. Как шефу гестапо, ему было даже как-то странно наблюдать за такой скрупулезностью в сборе доказательств. Непривычной показалась и вся обстановка нормального суда, состязательного публичного процесса.

Положение Кальтенбруннера в определенном смысле было сложнее положения таких подсудимых, как Геринг или Риббентроп, Гесс или Шахт. Те обвинялись прежде всего в преступлениях против мира, в агрессии. Перед ними открылись какие-то возможности для полемики (например, по поводу того, являлась ли агрессивная война преступлением в то время, когда она развязывалась). И подсудимые, и их защитники могли напустить здесь такого тумана, в котором, по их мнению, обвинители и судьи совсем могли заплутаться. У тех было немало поводов уцепиться за Мюнхен, за политику западных держав и таким образом попытаться создать конструкцию смешанной ответственности.

А Эрнст Кальтенбруннер? С его именем самым теснейшим образом связаны Освенцим и Майданек, Треблинка и Дахау. Здесь возможности для дискуссий весьма ограничены. Здесь надо сказать либо «да», либо «нет». Третьего, как говорится, не дано. И доктор Кальтенбруннер, который ничего так не хотел, как пережить Нюрнбергский процесс, сделал выбор. Он твердо решил, что признание своей вины лишь ускорит развязку, единственную и неотвратимую в данных обстоятельствах. Только полное отрицание ее может создать хоть какие-нибудь шансы на спасение.

Став на этот путь, Кальтенбруннер нещадно эксплуатировал свой опыт буржуазного адвоката. Началась борьба. Но нельзя сказать, что в ней диапазон средств защиты был слишком широк.

Международный трибунал не очень интересовался подробностями родословной Кальтенбруннера. Тем не менее подсудимый старался побольше рассказать о своей жизни в Австрии — жизни обыкновенного буржуа, о своем воспитании в семье профессионального «поборника права и законности», о своей адвокатской деятельности в Вене.

А обвинители? Не то чтобы они совсем забыли о венском периоде жизни Кальтенбруннера. Но ими были выбраны из этой жизни лишь те эпизоды, которые наиболее ярко рисовали портрет будущего шефа гестапо и от которых сам Кальтенбруннер охотно отказался бы «в интересах ускорения процесса». Обвинители коротко (тоже, разумеется, в интересах ускорения процесса) напомнили, что еще в 1934 году доктор Кальтенбруннер угодил в тюрьму за активное участие в нацистском заговоре против австрийского правительства Дольфуса, а в 1935 году он, как один из руководителей австрийской СС, был лишен права заниматься юридической практикой.

Звезда венского адвоката стремительно понеслась к зениту лишь после 12 марта 1938 года. Когда Гитлеру удалось срубить голову Австрийской республике, доктор Кальтенбруннер был назначен государственным секретарем по вопросам безопасности в национал-социалистском кабинете Зейсс-Инкварта. Через несколько часов после аннексии Австрии он уже приветствовал на Венском аэродроме Генриха Гиммлера и сердечно заверил последнего, что австрийская «СС ждет его дальнейших приказов».

В благодарность за заслуги на посту руководителя австрийской СС фюрер возвел доктора Эрнста Кальтенбруннера в ранг бригаденфюрера, а затем и группенфюрера.

«Он не любил свое полицейское поприще»

Январь 1943 года стал самой заметной вехой в карьере Кальтенбруннера. Чехословацкие патриоты убили Гейдриха, и Гитлер назначил своего земляка на пост высшего полицейского чиновника третьего рейха, вверив ему главное управление имперской безопасности.

Когда обвинители дошли до этого назначения, подсудимый поспешил «просветить» судей Международного трибунала насчет того, какую действительно роль играл он на новом месте. Дело в том, оказывается, что в составе РСХА (главного управления имперской безопасности) находились и гестапо, и СД, и уголовная полиция, и внешняя разведка. Кальтенбруннер уверяет, будто он согласился принять пост начальника этого зловещего учреждения при одном непременном условии: если лично будет заниматься лишь службой иностранной информации, то есть разведкой (слово шпионаж бывший адвокат не любил). Кальтенбруннер просит господ судей поверить ему, что, вступая в новую должность, он без всяких обиняков заявил Гиммлеру о нежелании брать на себя функций «исполнительной власти» (гестапо, полиции, СД):