Расколотая цивилизация

Постэкономический порядок возникает на иной основе; на первый план выдвигаются иные потребности человека, главным образом проистекающие из его стремления к самореализации и самосовершенствованию. Очевидно, что центральные принципы, на которых строится новая социальная форма, не могут быть столь же определенно сформулированы, как в случае экономического общества, и это свидетельствует о неизбежном нарастании многовариантности общественного прогресса. Различные модификации постэкономического общества будут схожи не в меньшей мере, нежели отдельные модели общества экономического, однако пути движения к новому социальному устройству отнюдь не будут идентичными.
      Все это означает, что переход от одной глобальной системы общественного устройства к другой должен сопровождаться существенной социальной напряженностью. Сам факт ее нарастания в современных условиях уже не вызывает сомнения у исследователей, каких бы идеологических и методологических позиций они ни придерживались. В наиболее общем виде, с использованием своей оригинальной терминологии, эту мысль сформулировал И. Валлерстайн, отметивший в своей последней работе, что "мы живем в эпоху перехода от существующей глобальной системы общественного устройства -капиталистической мировой экономики -- к другой или другим глобальным системам. Мы не знаем, к добру это или нет, и не будем знать, пока новая эпоха не наступит, а произойти это может лет через пятьдесят. Нет сомнения, однако, что переходный период будет исключительно трудным для тех, кто живет в это время. Это будет период обострения конфликтов и усиления беспорядков, сопровождающихся, по мнению многих, крушением нравственных ценностей" [1]. Соглашаясь с ним в целом, следует отметить, что хотя переход от экономического к постэкономическому типу общества и вызывает весьма разнообразные формы социального противостояния как в рамках отдельных развитых наций, так и в мировом масштабе, все они порождены либо непосредственным (как в первом случае), либо опосредованным (как во втором) возвышением интеллектуального класса, иными словами - той группы людей, которая в своем субъективном развитии вышла за пределы экономической мотивации и исповедует нематериалистическую систему ценностей.
      [1] - Wallerstein I. Utopistics, Or Historical Choices of the Twenty-First Century. N.Y., 1998. P. 35.
      Именно с возникновением этого класса как значимой социальной силы началась масштабная экспансия постиндустриального мира в направлении менее развитых регионов планеты, экспансия не столько политическая, сколько технологическая, экономическая, социальная и культурная. Создав уникальные технологии производства материальных благ, услуг и информации, постиндустриальный мир важнейшей своей потребностью стал признавать сохранение некоего status quo, которому угрожает нарастающая социальная и политическая дезорганизация. Высший класс постиндустриальных обществ озабочен сохранением социальной стабильности, которая позволяла бы ему наращивать собственные достижения; в той же мере развитые страны заинтересованы в стабильности мирового порядка, создающей условия для упрочения и расширения хозяйственной системы, основанной на использовании информации и знаний. Фиксируя это положение вещей, современная социология породила две концепции, проливающие свет на внешне достаточно различные, но по сути своей вполне взаимодополняющие явления.
      С одной стороны, с конца 70-х годов начался активный поиск критериев некоей достаточности прогресса, позволяющей поддерживать стабильное хозяйственное развитие на основе оптимизации использования ресурсов и сокращения негативного воздействия человека на окружающую среду. В середине 80-х этот поиск привел к появлению комплексной концепции, вышедшей далеко за рамки ее экологической первоосновы; к этому времени сам термин "устойчивое", или "достаточное" (sustainable), развитие получил широкое распространение, появившись даже в заглавиях ряда научных работ[2]. В 1987 году это понятие заняло центральное место в докладе "Наше общее будущее", подготовленном Всемирной комиссией ООН по окружающей среде и развитию, более известной как Комиссия Брундтланд[3]. Будучи определено в докладе в предельно широком смысле, как "развитие, отвечающее потребностям нынешнего дня и не лишающее будущие поколения возможности удовлетворять свои собственные нужды" [4], оно получило впоследствии вполне конкретное содержание, отражаемое противопоставлением развития (development) и роста (growth) [5]. В результате концепция достаточного развития приобрела к сегод
      [2] - См.: Daly H. Beyond Growth. The Economics of Sustainable Development. Boston, 1996. P.121.
      [3] - См.: Porter G., Brown J. W. Global Environmental Politics, 2nd ed. Boulder (Co.), 1996. P.25-26.
      [4] - Цит. по: Daly Н.Е. Steady-State Economics, 2nd ed. L., 1992. P. 251.
      [5] - См.: Daly H. Beyond Growth. P. 157.
      няшнему дню черты теории, обосновывающей преимущества скорее качественного развития экономических и социальных систем, нежели их количественной экспансии[6]. В контексте нашего исследования концепция достаточного (устойчивого) развития интересна прежде всего как научное обоснование способности постиндустриального мира к дальнейшему прогрессу на основе скорее собственных внутренних ресурсов, чем безграничной экспансии и чисто количественного роста. Немаловажно, что сам этот подход не только не отрицает того, что однажды начавшись, подобное развитие может охватить весь мир, но даже предполагает это в достаточно явной форме. Таким образом, теория достаточности развития стала, на наш взгляд, первой комплексной реакцией социологов и экономистов на достижение постиндустриальным обществом этапа определенной зрелости.
      С другой стороны, также с 80-х годов в научный оборот вошло понятие глобализации, предназначенное прежде всего для обозначения масштабности социальных изменений, охватывающих уже не столько отдельные нации и народы, сколько цивилизацию в целом. Этот термин также нес в себе свидетельство достижения западной цивилизацией качественно нового уровня развития, поскольку само его применение (пусть и в относительно неявной форме) сопряжено с утверждением о способности Запада определять основные тенденции мирового развития. Теория глобализации, в отличие от концепции достаточного развития, делала акцент именно на экспансионизме и основывалась на такой оценке современного периода, согласно которой в настоящее время получает наибольшее признание и распространение либеральная модель экономического и политического устройства[7], происходит активная вестернизация мира[8]. Понятно, что в условиях усиливающейся взаимозависимости регионов планеты и ускоряющегося научно-технического прогресса эта доктрина стала претендовать на всеобъемлющий характер и оказалась исключительно популярной. Однако становится все более очевидным, что она рассматривает весьма поверхностные явления и процессы, а ее широкое применение затушевывает разделяющие современный мир барьеры, создавая иллюзию его единства и целостности. Таким образом, доктрина глобализации вступает в противоречие с развиваемой нами теорией становления постэкономического общества, и поэтому следует остановиться на ней более подробно.
      [6] - Подробнее см.: Pearce D., Barbier E., Markandya A. Sustainable Development. Economics and Environment in the Third World. L., 1990. P. 1-3.
      [7] - См.: Scholte J.A. Beyond the Buzzword: Towards a Critical Theory of Globalization // Kofman E., Youngs G. (Eds.) Globalization: Theory and Practice. L., 1998. P. 50-51.
      [8] - См.: Latouche S. The Westernization of the World. The Significance, Scope and Limits of the Drive towards Global Uniformity. Cambridge, 1989. P. 50-51.
      Впервые понятием глобализации воспользовался в 1981 году Дж. Маклин, призывавший "понять и дать объяснение историческому процессу усиления глобализации социальных отношений". Как специальный термин слово "глобальный" не встречалось в названиях научных работ, не считая нескольких нехарактерных случаев в конце 60-х годов[9]. В его современном смысле термин "глобализация" возник в середине 80-х, и его воздействие на интеллектуальный климат последнего десятилетия оказалось исключительно сильным; в начале 90-х М.Уотерс, один из наиболее известных специалистов в этой области, отметил, что "подобно тому, как основным понятием 80-х был постмодернизм, ключевой идеей 90-х может стать глобализация, под которой мы понимаем переход человечества в третье тысячелетие" [10]. Появление же самого термина связывают обычно с именем американского социолога Р. Робертсона, который в 1983 году использовал понятие globality в названии одной из своих статей, в 1985 году дал толкование понятия globalization, а в 1992 году изложил основы своей концепции в специальной книге[11].
      И теория устойчивого развития, и концепция глобализации вызваны к жизни одними и теми же процессами, воплощенными в развитии постиндустриальной системы. Первая пытается объяснить изменяющуюся природу развитых обществ, акцентирует внимание на том, что глубинные перемены все более настоятельно требуют пересмотра сложившихся представлений о современном обществе и установления новых ориентиров для движения вперед. Вторая, напротив, сосредоточена на количественных параметрах экспансии западных обществ, на распространении созданной ими социально-экономической модели в мировом масштабе. Первая объективно способствует пониманию нарастающего разрыва между двумя частями цивилизации: в то время как постиндустриальный мир становится все более замкнутым и самодостаточным, остальная часть человечества оказывается все более и более от него зависимой. Вторая культивирует иллюзию комплексности и целостности мира, якобы обусловленных перенесением существующей на Западе хозяйственной практики в другие страны (по сути дела, таким образом пропагандируются идеи "догоняющего" развития). Теория устойчивого развития, хотя она и уступает по своей попу
      [9] - Подробнее о возникновении термина см.: Scholte J.A. Beyond the Buzzword. P. 44-45.
      [10] - Waters M. Globalization. L.-N.Y., 1995. Р. 1.
      [11] - См.: Robertson R. Interpreting Globality // Robertson R. World Realities and International Studies. Glenside (Pa.), 1983; Robertson R. The Relativization of Societies: Modem Religion and Globalization // Robbins Т., Shepherd W., McBride J. (Eds.) Cults, Culture, and the Law. Chicago, 1985; Robertson R. Globalization. L., 1992.
      лярности теории глобализации, представляется нам гораздо более совершенным инструментом анализа современной ситуации, оценки процессов, развертывающихся в мире в конце XX века. Напротив, концепция глобализации получила более широкое распространение и стала влиятельной социальной доктриной, поскольку она в большей мере отвечает идеологическим предпочтениям западных экспертов и получает более очевидные подтверждения при поверхностной оценке современной социально-экономической реальности.
      С позиций нашей концепции перехода к постэкономическому социальному устройству возможности оценки уровня прогресса, достигнутого тем или иным обществом, путем сравнения его с некоторым идеальным социальным типом представляются исчерпанными. Критерием успешности современной социальной трансформации становится то, в какой мере общество обеспечивает условия для максимальной самореализации личностного потенциала своих граждан, а отнюдь не точность копирования некоей модели, пусть даже сложившейся в более развитых странах. Напротив, теоретики глобализации считают залогом социального прогресса возможно более широкое распространение западной модели на остальные регионы планеты. Это представление приобрело настолько важное значение в рамках теории глобализации, что само ее развитие подразделяется на несколько этапов, в значительной мере воспроизводящих периоды укоренения данных представлений.
      На первом этапе, охватывающем 60-е и 70-е годы, исследовались возможности распространения западной модели за пределы тех регионов, где она исторически возникла. Этим исследованиям имплицитно был присущ евроцентризм, обосновывавшийся большинством западных социологов -- от М.Вебера до А.Тойнби[12]. Методологической основой такого подхода в более или менее явной форме выступала теория единого индустриального общества с ее положениями об исключительной значимости технологического прогресса. В результате возникло понятие вестернизации, быстро ставшее популярным в то время. "Вестернизация, -- отмечал С.Латуш, -- явление универсальное по своему временному и географическому охвату... Первой на этот путь в XVIII веке встала Англия, за которой последовало большинство европейских стран. Соединенные Штаты и другие белые доминионы быстро догнали и обогнали своих бывших хозяев. Япония, в свою очередь, решила доказать, что данная модель может быть освоена и не
      [12] - Подробнее о развитии концепции см.: Frank A. G. ReOrient. Global Economy in the Asian Age. Berkeley-L., 1998. P. 8-9.
      принадлежащими к белой расе народами, существующими не просто вне западного мира, а представляющими собой квинтэссенцию восточной цивилизации. Четыре "маленьких дракона" Юго-Восточной Азии доказали, что воспроизводимость данной модели не только не ограничена географической зоной или культурным ареалом, но и независима от исторического периода. Модель технологического общества, не существующая вне временных или пространственных рамок, со всеми своими атрибутами -- от массового потребления до либеральной демократии, -- в принципе воспроизводима, и в силу этого -- универсальна" [13]. В данном случае "вестернизация" мира понималась идентичной становлению единого технологического способа производства в различных регионах земного шара; однако распространению такого понимания препятствовали тенденции хозяйственного развития 70-х и особенно 80-х годов, сделавшие очевидным тот факт, что в конце XX века принципы индустриального общества наиболее успешно воплощаются в жизнь в странах, отнюдь не стремящихся копировать западный образ жизни. Экспансия индустриальной системы хозяйства не стала основой унификации социальных структур соответствующих государств и культурного сближения их народов.
      Несколько позже акцент был смещен в сторону идей модернити и модернизации. Как это свойственно постмодернистской концепции в целом, такое смещение имело ярко выраженный спекулятивный оттенок и не только не принесло существенного теоретического прорыва, но породило, на наш взгляд, множество дополнительных противоречий. Достаточно сказать, что терминологический и понятийный аппарат теории постмодернизма не позволяет даже определить доминирующее начало современной цивилизации. С одной стороны, как известно, постмодернисты полагают модернити европейским проектом и указывают, что оно, "будучи порождено Европой, в то же самое время само породило Европу" как социальную систему, способную к быстрому и динамичному развитию[14]. Учитывая, что "модернити и индустриализм представляются тесно, если не сказать -- неразрывно, связанными" [15], идея модернизации "призвана оправдать распространение западной культуры и капитализма тем, что якобы есть силы, которые преобразуют мир, действуя вне условий человеческого существования" [16]. Под таким углом зрения вся современная цивили
      [13] - Latouche S. The Westernization of the World. P. 50-51.
      [14] - Heller A., Feher F. The Postmodern Political Condition. Cambridge, 1988. P. 146, 149.
      [15] - Kumar K. From Post-Industrial to Post-Modern Society. New Theories of the Contemporary World. Oxford-Cambridge (Ma.), 1995. P. 83.
      [16] - Waters M. Globalization. P. 3.
      зация выступает порождением модернити[17], а глобализация трактуется как "распространение модернизации" [18]. С другой стороны, переход от модернити к постмодернити предполагает устранение моноцентричной модели мироустройства, формирующаяся система уже не ограничивается одним только западным миром[19], и отсюда следовал вывод о возможности идентификации эры глобализма и постмодернити[20]. Таким образом, остается совершенно неясным, представляет ли собой экспансия западных ценностей распространение того порядка, который можно считать модернити, или же он в собственном развитии превращается в свое отрицание, рассматриваемое как постмодернити.
      Признавая идентичность глобализации и перехода человечества в состояние постмодернити, мы приходим к выводу о внутренней близости концепции глобализации и теории достаточного развития. Именно в рамках теории модернити наиболее четко различаются модернизация как комплексное усложнение социальной структуры и собственно развитие, которое может не иметь явной позитивной направленности[21]. Рассматривая становление нового общества как процесс модернизации, сторонники этой теории подчеркивали его позитивный характер, но сам ее аппарат не позволял им четко оценивать современные проблемы и противоречия.
      Вплоть до середины 80-х годов потенциал развития и распространения теории глобализации был объективно ограничен тем, что западный мир находился в окружении экономических и политических оппонентов; коммунистические государства никак не могли быть представлены в виде субъекта глобализации, а азиатские конкуренты США и Западной Европы активно опровергали идею проникновения западных ценностей на Восток и ужесточили мировое экономическое противостояние. Резкое ослабление напряженности между Западом и коммунистическим блоком во второй половине 80-х, первые признаки кризиса в Японии в 1989-1990 годах и последовавший ренессанс западных экономик в начале 90-х изменили отношение к идеям глобализации. Как подчеркивает М.Уотерс, вплоть до 1987 года база данных библиотеки Конгресса в Вашингтоне не содержала книг, в названии ко
      [17] - См.: Latouche S. The Westernization of the World. P. 43.
      [18] - См.: Scholle J.A. Beyond the Buzzword: Towards a Critical Theory of Globalization. P. 55.
      [19] - См.: Smart В. Modernity, Postmodemity and Present // Turner B.S. (Ed.) Theories of Modernity and Postmodernity. L.-Thousand Oaks, 1995. P. 27-28.
      [20] - См.: Albrow M. The Global Age. State and Society Beyond Modernity. Stanford (Ca.), 1997. P. 77-78.
      [21] - См.: Touraine A. Pourrons-nous vivre ensemble? Egaux et differents. P., 1997. P. 157.
      торых использовалось бы данное понятие, зато с начала 90-х их число стало увеличиваться лавинообразно[22].
      Популярность идей глобализации в 90-е годы базируется на трех достаточно разнопорядковых факторах: росте экономического могущества западного мира и формировании новой модели самоподдерживающегося развития в условиях зрелого постиндустриального строя; активной экспансии политических и идеологических парадигм Запада в направлении стран бывшего коммунистического блока, а также стран Азии и Латинской Америки; на несколько инфантильном увелечении западного общества культурными традициями стран периферии.
      Особенно большая роль принадлежала, разумеется, первому фактору. США вышли из продолжительного экономического кризиса, укрепили свое доминирующее положение в мире и восстановили привлекательность национального фондового рынка и рынка долговых обязательств для международных инвесторов. Уверенный рост большинства показателей деловой активности в Соединенных Штатах спровоцировал аналогичную тенденцию во всем мире (за исключением, пожалуй, Японии) и сделал перспективы следования многих развивающихся стран в фарватере западной политики весьма реальными. В то же время стала гораздо более агрессивной торговая и инвестиционная политика Запада, его предприниматели проникали на новые рынки гораздо более активно, нежели в 70-е и 80-е годы. Если к концу 70-х годов объемы торговых оборотов стран-членов ОЭСР составляли не более 12 процентов их ВНП, что соответствовало уровню 1911 года, то к 1997-му они выросли до 17 процентов[23]. Объемы инвестиционных потоков, направлявшихся в развивающиеся государства, увеличивались невиданными ранее темпами. При этом росли значение и масштаб деятельности международных финансовых, хозяйственных и политических организаций: развитие Европейского Союза породило активизацию примитивно-интеграционных процессов в Азии и Латинской Америке, образование зоны свободной торговли в составе Мексики, США и Канады; Международный валютный фонд оперативно и эффективно предотвратил долговой кризис в Мексике; ООН делала важные шаги на пути превращения ее в действенный инструмент поддержания безопасности и стабильности в мировом масштабе. Вторым фактором стали, разумеется, распад Советского Союза и экспансия западных ценностей в Восточной Европе. Влия
      [22] - См.: Waters M. Globalization. P. 2.
      [23] - См.: Giddens A. The Third Way. The Renewal of Social Democracy. Oxford, 1998. P. 30.
      ние этого фактора на активизацию глобалистских исследований в первой половине 90-х не может быть переоценено; не будет преувеличением утверждать, что именно он катализировал становление самой этой теории. Возможность переноса западной модели развития на государства бывшего восточного блока стали в эти годы рассматриваться как показатель жизнеспособности западных ценностей, как одна из основных задач западного мира. Р.Гепхардт отмечал недавно: "Поражение коммунизма подвергло испытанию нашу экономическую и политическую систему по всему миру. Если в условиях глобальной конкуренции мы сможем заставить ее работать в полную силу, то такую систему каждое государство захочет взять за образец" [24]. Нельзя не заметить, что вся первая половина 90-х годов свидетельствовала в пользу подобного похода: пережив шоковую терапию и глубокое разочарование в реформах, население большинства восточноевропейских стран и государств Балтии к 1995-1996 годам в целом усвоило ценности общества массового потребления; Западной Европой были предприняты вполне своевременные меры по включению восточной части континента в свои организационные структуры, и даже основные постсоветские государства -- Россия и Украина -- стремились демонстрировать до поры до времени успешное следование по пути реформ. К 1997 году, казалось, исчезли последние сомнения в благотворности распространения западных ценностей на Восток, а торжество рыночной экономики в новых демократических государствах казалось абсолютным.
      Важным обстоятельством, также способствовавшим росту на Западе популярности идей глобализации, оказалось в середине 90-х годов то, что хозяйственные системы индустриальных стран стали обнаруживать явные признаки неэффективности. Первая половина 90-х прошла под знаком стагнации японской экономики, замедления темпов роста во всех азиатских "тиграх", быстрого увеличения внешнего долга развивающихся стран и активного снижения цен на первичные ресурсы, сырье и энергоносители. К середине десятилетия в большинстве стран Юго-Восточной Азии были налицо все признаки предкризисного состояния; их платежные балансы начали сводиться с дефицитом, а видимость относительного благополучия поддерживалась продолжающимися массированными инвестициями с Запада. Первым предупреждением стал в 1994 году долговой кризис в Мексике, фактически поставивший ее на грань банкротства и показавший явную ограниченность успехов "догоняющей" модели. Наконец, азиатский коллапс
      [24] - Gephardt R., with Wessel M. An Even Better Place. America in the 21st Century. N.Y" 1999. P. 39.
      1997 и 1998 годов мощно заявил, что основным движителем современного хозяйственного прогресса являются центры постиндустриальной цивилизации, а не мировая периферия. Активный экономический рост в США и других постиндустриальных странах, не остановленный даже азиатским кризисом, лишний раз подтвердил, что претендовавшие на собственный вариант развития новые индустриальные государства неизбежно вынуждены будут пойти по пути либерализации и копирования западной модели; более того, он давал уверенность, что эти процессы будут происходить под жестким экономическим, а быть может, и политическим контролем ведущих держав.
      Наконец, третьим фактором быстрого распространения теории глобализации стала беспрецедентная социокультурная взаимозависимость отдельных стран и народов, особенно очевидная в 90-е годы. Фундаментальной ее основой следует считать революцию в средствах коммуникации, связи и информатики, радикально изменившую характер интеллектуального, культурного и технологического взаимодействия между отдельными составными элементами всемирной цивилизации. В результате оказались фактически преодолены все национальные барьеры на пути распространения не только информации, но, что гораздо более существенно, инвестиций и технологических нововведений. Достижения западных стран стали зримы практически для всех обитателей планеты. С каждым годом все большая часть человечества оказывается субъектом того общества массового потребления, которое, разумеется, еще не есть постэкономическое общество, но, несомненно, является его основной предпосылкой. Как отмечает Р. Кантер, "глобализация порождает мотивированные выбором революции. Потребители получают большую возможность выбора, поскольку могут выезжать в другие страны за необходимыми им товарами и услугами... а благодаря развитию информационных технологий и системы глобальной коммуникации они лучше информированы о наличии таких возможностей" [25]. В то же время широкое освоение информационных систем способствует распространению образования и знаний, укоренению в обществе новых ценностей, формированию в нем творческих начал и в конечном счете -- межкультурному диалогу. Все это происходит на фоне быстрого развития средств сообщения, роста миграции населения, что в совокупности приводит к отказу от традиционализма во всех его видах, к объединению интеллектуального класса во всемирном масштабе.
      [25] - Kanter P.M. World Class. Thriving Locally in the Global Economy. N.Y., 1995. P. 329.
      Однако, констатируя все эти факты, необходимо в то же время признать, что за многогранными проявлениями процесса глобализации его глубинная сущность скрывается настолько, что практически не поддается четкому определению. Обычно говорят, что глобализация представляет собой "социальный процесс, в ходе которого стираются географические границы социальных и культурных систем, и население все более осознает исчезновение этих границ" [26]; таким образом, даже на этом примере видно, какое значение придают социологи, с одной стороны, чисто количественным измерениям глобализации, с другой -- ее субъективному восприятию. Социологи чаще всего обращают внимание на активизацию международных связей и контактов, на известную условность современных национальных границ; на втором месте оказывается развитие коммуникаций, объединяющих различные части мира; затем отмечаются взаимное обогащение культур, а также тот факт, что многие социальные и политические решения обретают свойство прямо и непосредственно воздействовать на ситуации, возникающие далеко за пределами той общности, решению проблем которой они призваны служить; таким образом, возникает картина мира, в котором все его части и все происходящие в нем процессы взаимозависимы и взаимообусловлены[27]. Экономисты, со своей стороны, отмечают активизацию международных финансовых трансакций, значительно возрастающую открытость рынков, увеличение объемов международной торговли (достигших почти 6 триллионов долл. в год) и прямых зарубежных инвестиций (общий объем которых превысил 3 триллиона долл.) [28], освоение западных стандартов потребительской культуры и так далее; в результате они приходят к выводу, что в современных условиях крупные компании становятся субъектами процессов, охватывающих весь мир, а принимаемые их руководством решения непосредственно воздействуют на мировую экономику в целом[29].
      Между тем все это отнюдь не означает, что глобализация современного общества должна рассматриваться как неоспоримая данность. Возвращаясь к приведенному выше определению глобализации (а более основательных нам не удалось найти в современной литературе), следует признать, что компонентами этого процесса могут быть объявлены фактически все проявления современной хозяйственной и социальной динамики, и в этом случае утрачи
      [26] - Waters M. Globalization. P. 3.
      [27] - Подробнее см.: Albrow M. The Global Age. P. 113-115.
      [28] - См.: Cattaui M.L. Opportunities in the Global Economy // Hesselbein F., Goldsmith M., Beckhard R., Schubert R.F. (Eds.) The Community of the Future. San Francisco, 1998. P. 168.
      [29] - Подробнее см.: Kanter R.M. World Class. P. 329-331.
      вается фундаментальный принцип всякого научного определения, согласно которому ex determinatio est negatio. Создается впечатление, что теоретики глобализации апеллируют прежде всего к относительно поверхностному, если даже не сказать -- обывательскому, сознанию. Когда говорят о том, что реформирование экономических систем Китая или стран бывшего СССР "вовлекло в орбиту глобального рынка 2,7 млрд. новых потребителей" [30], то как будто забывают, что на самом деле многие из них сегодня больше оторваны от мировой экономической интеграции, чем несколько десятилетий назад. Когда рассуждают о масштабности инвестиционных потоков, связавших периферийные регионы с центрами постиндустриальной цивилизации[31], оставляют в стороне факт растущего, а не снижающегося сосредоточения финансовых трансакций в трех точках -- Токио, Нью-Йорке и Лондоне. Все эти и им подобные моменты не должны игнорироваться при построении концепции глобализации; в результате ряд исследователей сегодня признает, что "хотя, без сомнения, сегодня сильны тенденции к глобализации, мировая экономика еще не достигла ее в полной мере" [32].
      Эта позиция П.Диккена достаточно показательна; однако она отражает его сомнение не столько в самом факте глобализации, сколько в том, что соответствующий процесс получил определенное завершение. И в этой связи необходимо задаться вопросом, чрезвычайно важным для оценки протекающих ныне процессов: "Наблюдаем ли мы в современных условиях нечто такое, что не имеет аналогов в прошлом и в силу этого может быть обозначено новым понятием "глобализация"?" Мы полагаем, что наиболее справедливым вариантом ответа на этот вопрос будет отрицательный ответ.
      Наукам об обществе известны два процесса, каждый из которых приводил человеческую общность на более высокую ступень целостности, а отдельные социальные явления -- на новый уровень взаимообусловленности. Первым из них было создание национальных государств на этапе промышленной революции; в ту эпоху экономические закономерности стали отчетливо доминировать над соображениями политической целесообразности, и границы большинства европейских стран начали определяться не династическими связями их суверенов, а внутренним единством той или иной нации как сообщества людей, тесно связанных определен