Товарищ маузер

Поднимаясь по лесенке, на втором этаже Робис с невеселой усмешкой поглядел на прибитую к двери табличку – «Криевинь». Да, если раньше совпадение фамилий нижних и верхних жильцов вызывало у Робиса беспокойство за явку боевиков, то теперь он понял, что нижним Криевиням грозит опасность – пострадать из-за своих однофамильцев.

Лиза открыла дверь осторожнее, чем обычно, и приложила палец к губам. Потянув Робиса на кухню, она шепотом сообщила ему:

– Атаман… раненый пришел. Перевязала, теперь спит.

Робис на цыпочках вошел в полутемную комнату и молча присел. Через открытую дверь было слышно, как беспокойно ворочается на кровати Атаман. Потом послышался его голос, но Робис сначала не разобрал, что он говорит.

Атаман продолжал бормотать. Наклонившись над ним, Робис пытался уловить смысл отдельных слов.

Вдруг Атаман пришел в себя и открыл глаза. Увидав Робиса, он с трудом проговорил:

– Дину… арестовали… из-за меня… Мимо провели, а я стоял в воротах и не мог спасти…

И опять слова слились в сплошное бормотание. В груди у Робиса похолодело. Дина арестована?! Этого удара он не ожидал. Он схватил Атамана за плечи и стал его трясти:

– Ты что – бредишь?

Атаман с усилием поднял голову. Его лицо скрывала повязка, оставляя лишь узкую щель, в которой лихорадочно горели глаза. Пока он рассказывал, пальцы Робиса комкали одеяло. Чтобы как-то занять руки, он зажег керосиновую лампу. Пламя сильно коптило, но Робис даже не мог сообразить, что надо завернуть фитиль покороче.

– И дернул же меня черт пойти к ней! – проговорил Атаман. – Все из-за меня…

Робис долго молчал. Не впервой ему терять товарищей, но потерять Дину – это выше его сил. И все-таки сердцем он понимал, что Атаман страдает еще больше. Ему надо помочь, как-то утешить, если вообще можно утешить в таком горе!

– Успокойся, Атаман! – сказал он. – Я убежден, что не за тобой охотились шпики. Они сами выследили Дину и пришли за ней. Это просто совпадение. Не стоило, может быть, тебе прыгать в окно, надо было попробовать прорваться вместе с Диной.

– Вместе с ней?! Ты шутишь? – Атаман попытался приподняться на локте, но со стоном откинулся на подушку.

– Лежи, лежи! – сказал Робис. – Твоя ошибка в том, что Дайна для тебя всего лишь любимая девушка. И ты готов защищать ее от всех бед. Ты даже протестовал против ее участия в нападении на банк… А теперь сам должен признать, что неизвестно, чем кончилось бы дело, не будь ее с нами.

– А чем хорошим оно кончилось? – перебил его Атаман. – Двое арестованы, и к тому же исчезли деньги.

Лишь теперь Робис заметил копоть над лампой и привернул фитиль.

– Я уже послал Парабеллуму записку в тюрьму, – сказал он.

– А он что?

– Сегодня утром ответа еще не было. Спрошу, может, теперь… – Он встал и подошел к двери: – Лиза!

Лиза вошла и, прислонившись спиной к косяку, вопросительно взглянула на Робиса.

– Есть почта из тюрьмы? – спросил он.

– Только записочка от Грома. Настроение бодрое, всем шлет привет, просит за него не волноваться.

– Значит, от Парабеллума ничего! – нахмурился Атаман. – Что ты на это скажешь, Робис?… Сходи проверь, на месте ли деньги.

– За деньгами пойду в день отплытия «Одина» – ни часом раньше. Я верю Парабеллуму… – строго сказал Робис. – Кроме того, у меня сейчас есть дело и поважнее. – Он вытащил маузер и пересчитал патроны в обойме.

– Лип Тулиан?!

– Да, он! Был момент, когда он сумел меня так обвести вокруг пальца, что я и не знал, на кого думать. Не сердись, но я был вынужден заподозрить даже Дайну. Теперь дело ясное: Парабеллума взяли на вокзале, Дайну – на работе. Пришли бы сюда, если бы знали, где нас искать…

Атаман помолчал, поправляя сбившуюся повязку.

– Ты прав, Робис, это он! Благодаря тебе он не знает адреса «коммуны». Я, я один во всем виноват. Я уговаривал тебя связаться с ним.

– Хватит об этом!… Хуже то, что позавчера я не пристрелил его. Ты прав, иногда я бываю слишком доверчив. Но теперь только чудо может его спасти.

Раздался стук. Через мгновение в комнату влетел Брачка. О том, что он чрезвычайно взволнован, можно было судить по съехавшему набок галстуку – предмету особой заботы его владельца.

– Братишки! – крикнул он каким-то слишком уж бодрым тоном. – Плохи наши дела! Липа Тулиана заграбастали!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,

в которой Парабеллум молчит, но факты говорят за себя

1

Двадцать четыре часа просидел Парабеллум в одиночке, но никак не мог свыкнуться с комфортом рижской тюрьмы. Он с явным удовольствием смотрел на кровать у свежевыбеленной стенки и на электрическую лампочку под белоснежным потолком. Особенно его удивляло, что здесь можно двигаться. От окованной железом двери до окна целых четыре шага. Окно хоть и было с решеткой, но в него виднелся клочок неба. Вначале Парабеллум не догадывался, что, проводя в камеры электричество, тюремное начальство думало не об удобствах заключенных, а о том, чтобы надзиратель в любое время суток мог наблюдать за каждым их движением, а на чистой стене мог сразу заметить всякую попытку устроить тайник или сделать надпись.

Другого одиночество в камере, возможно, и угнетало бы. Но Парабеллум хорошо помнил темный барак на каторге, нары с клопами, узкий вонючий соломенный матрац, на котором, прикованные цепью к грязной, закопченной стене, они спали по двое.

Здесь стены толще, но все-таки они не могут совершенно отрезать человека от внешнего мира: кое-какие звуки прорываются со двора, из коридора. Вот снаружи что-то звякнуло – наверное, поднимают ведро из колодца. Невинный звон колодезной цепи напомнил Парабеллуму темное прошлое каторжных лет.

…Сны каторжников полны кошмаров. В бараке слышен тяжелый храп, хрипение чахоточных, невнятное бормотание. Цепь каторжника не смеет греметь – вокруг барака унылым шагом ходит часовой, чутко вслушиваясь в ночную темень. Да и в самом бараке найдутся людишки, которые могут выдать, лишь бы за это с их срока скостили несколько лет. Однажды при первой попытке к побегу Парабеллума так предали. И кто? Не какой-нибудь вор или профессиональный мошенник, а свой же товарищ, которому он доверился. Каторгу предателю заменили высылкой на Сахалин, а Парабеллума заковали в кандалы, от которых необходимо было освободиться. Остерегаясь предательства, он обернул цепи тряпками, и все же при каждом движении напильника они издавали металлический стон – не слишком громкий, раз никто не просыпается, но самому Парабеллуму он кажется необыкновенно резким. Напильник изготовлен из куска железа и едва царапает твердую сталь. Уже светает. Хорошо, если он пропилил полмиллиметра. И снова изматывающий нервы муравьиный труд, снова вечная боязнь предательства. Проклятая цепь! Металлическая змея ни на миг не умолкает. Он ее ненавидит еще сильнее, чем барона Сиверса – изверга, загнавшего его на каторгу. Барон сумел ловко избавиться от мятежного кузнеца. Искры его кузницы грозили поджечь всю волость. Кто знает, не сам ли Сиверс отправил на тот свет трактирщика, в убийстве которого обвинили кузнеца…

Вечная каторга – большой, огромный долг, расквитаться за него можно лишь кровью, лишь смертью! Кузнец Макс, спокойный и рассудительный малый, всегда почитал террор за нечто неразумное, недостойное человека, но в день суда он поклялся своими кандалами убить барона. Задушить его своими руками каторжника. Ради этого он пилит проклятые кандалы.

Ночь за ночью, миллиметр за миллиметром – все ближе к расплате… Пройдет еще много ночей, но однажды, если только задуманный им побег не раскроют, он вырвется на свободу. Тогда-то уж барон Сиверс может заказать по себе панихиду…

И вот беглец прилип к крыше вагона. Окоченевший на морозном ветру, он уже не в силах пошевелиться, а проклятые колеса всё стучат и стучат без умолку. Он лежит на крыше – нельзя, чтобы его заметили, – на станциях дежурят жандармы, в поезде могут найтись люди, которые за сторублевую награду охотно выдадут беглого каторжника. Проходит ночь, и он знает, что продвинулся вперед всего на несколько сот верст. А проехать надо еще тысячи верст – половину Сибири, всю Россию. Ночь добрая, ночь прячет от преследователей, ночью можно забыться сном. Но после каждой ночи снова настает день, снова стук колес и вечный страх, что тебя обнаружат. Еще много верст, еще много дней, но когда-нибудь, если только его не найдут, если не выдадут, он все-таки доберется до Лиепмуйжи…

Однажды ночью на тихом курляндском полустанке с тормозной площадки товарного вагона неслышно соскочил человек и скрылся на опушке подступавшего к самому полотну леса. Неделей позже батраки нашли у дороги труп барона Сиверса…

Тихое, но настойчивое постукивание вывело Парабеллума из забытья тяжелых воспоминаний. Это не был случайный шум – так же как и во всех тюрьмах, стены служили для сигнализации. Обитатель соседней камеры что-то выстукивал. Бывалый каторжник, Парабеллум достаточно хорошо знал тюремную азбуку Морзе и без труда расшифровал стук. Он нарочно не переставал ходить по камере, чтобы шаги заглушали предательские звуки.

Сообщение было коротким:

«В уборной есть почта».

Обычно в уборную водили три раза в день. Однако Парабеллум решил попытать счастья. И ему повезло – привлеченный стуком в дверь, надзиратель хоть и проворчал: «Здесь тебе не гостиница», однако в коридор выпустил. Шаги гулко отдавались на опоясывавшей весь этаж стальной галерее.

– Живей, живей! – поторопил его надзиратель.

Парабеллуму не надо было много времени, чтобы незаметно достать из укромного места комочек мыла и спрятать его.

Вернувшись в камеру, он не стал торопиться с чтением записки. И правильно сделал – не прошло и минуты, как приоткрылся «волчок», и в крохотном, прорезанном в двери окошке показалось бдительное око надзирателя. Еще раза два тот безуспешно пытался застигнуть Парабеллума врасплох. Лишь спустя полчаса из мыльного комочка была извлечена полоска папиросной бумаги.

Сообщи, удалось ли спрятать деньги в тайнике.

Робис.

Опять эти проклятые деньги! Мало его били и пытали из-за них в тайной полиции! К черту, он никому не откроет того, что Регус с Лихеевым не смогли выжать из него силой! Могучий организм и фанатическая воля Парабеллума перенесли пытки. Надо полагать, что на этот раз шпики пустили в ход еще не все средства и пытали его не в полную силу, опасаясь, как бы Парабеллум не унес в могилу тайну исчезнувших денег.

Парабеллум разжевал и проглотил записочку. Однако уничтожить ее содержание он не мог. Мысль о деньгах не выходила из головы. Временами она становилась такой мучительной и навязчивой, что с губ невольно срывались невнятные слова, вздохи. Парабеллум не находил себе покоя. Ни разу не присев, он до конца дня шагал взад и вперед по камере, перебирая в памяти события последних дней.

Топот деревянных башмаков и хлопанье дверей известили о том, что начали раздавать ужин. Вскоре подошла очередь Парабеллума. Он заметил, что коридорщик – так на тюремном жаргоне звали арестанта, выделенного для мытья коридоров и раздачи пищи, – подменен. Этот казался более симпатичным малым, чем его предшественник. Размешав поварешкой похлебку, он влил Парабеллуму капустной гущи и даже выловил для него три кусочка сала. Получая свой котелок, Парабеллум ощутил на ладони бумажку. Его это не особенно удивило – уголовники нередко оказывали политическим такого рода услуги.

– Ответ передашь завтра утром. Можешь на меня полагаться, – шепнул коридорщик и, многозначительно подмигнув, захлопнул дверь.

Эта бумажка тоже была исписана печатными буквами:

«Один» уходит раньше, чем предполагалось! Робиса убили. Срочно сообщи, где деньги. Атаман.

2

В это самое время, двумя камерами дальше, Гром тоже был занят почтой. Он уже пришел в себя после пыток в «музее». Здесь никто не истязал его, зато грозило другое. Гром знал, что убийственное безделье в одиночке не одного узника довело до сумасшествия. Бороться с этим можно было, лишь заставляя свою мысль работать. Но чем заняться, если не дают книг? Поэтому Гром целыми днями сочинял всевозможные жалобы и петиции, в которых всячески пытался высмеивать чиновников.

На столе перед ним лежали два листа бумаги, украшенные тюремными печатями. Один из них Гром адресовал начальнику жандармерии.

«Мне приписывают, будто я состою в латышской социал-демократической организации. Так сказано в обвинении. Поэтому прошу прилагаемое к сему письмо переслать в упомянутую организацию. Она поможет разрешить спорный вопрос».

Большое наслаждение Гром испытал от сочинения второго письма:

«Меня обвиняют в том, что я работаю в вашей организации. Я это отрицаю. Чтобы вопрос был решен по справедливости, прошу сие заверить подписью и печатью – принадлежу я или нет к вашей организации».

Довольно ухмыльнувшись, Гром постучал в дверь и передал свое сочинение дежурному «петуху».

Такими проделками Гром пытался поддерживать в себе бодрость духа. Однако намного легче от этого не становилось. Ему грозило по крайней мере двадцать лет тюрьмы. Существовала, конечно, надежда на то, что ворота тюрем распахнет революция, но Гром понимал и другое – в последний момент остервенелые тюремщики могут перебить всех политзаключенных. Да, вот бы сейчас оказаться на свободе, вместе с Лизой, с товарищами… Не только о себе думал Гром. Он хоть и был оторван от внешнего мира, однако знал, что там творится, знал, что назревают решающие события. Теперь каждый опытный боевик был у революции на счету.

Иногда Гром позволял себе безумную роскошь посмотреть во двор через окно. Безумной она была потому, что часовым приказали стрелять в каждую появившуюся за решеткой голову. Но Грому удавалось перехитрить часовых – табурет, без которого нельзя было дотянуться до окна, он ставил в стороне у стены, так что самого его почти не было видно. Кроме того, для своих наблюдений он выбирал такое время, когда на окна падал отблеск заката и слепил часовых.

Его взору представлялась не очень веселая картина – три тюремных корпуса, высоченный забор и за ним кладбище. И все-таки для обитателя унылой тюремной камеры это был кусочек настоящего, живого мира. Жаль, что не было видно поездов, свистки которых время от времени долетали до камеры. Заключенные умеют довольствоваться малым. Как бы кощунственно это ни звучало, развлечением служили даже похороны – можно было поглядеть на сопровождавших гроб людей. Кое-что радующее взор имелось и во дворе – клумба с чахлыми левкоями, предназначенными для украшения кабинета начальника тюрьмы. Всего несколько растений, но они казались красивее всех цветов парка «Аркадия». Со своего наблюдательного поста Гром видел, как арестанты понесли на кухню пустые бачки, потом солдаты пошли сменять караул.

Но вот внизу показалась еще одна группа – надзиратели вели в дальний корпус женщин. Судя по узлам, это было новое пополнение. Некоторые шли, угрюмо потупив взор, иные не теряли бодрости духа и с любопытством смотрели по сторонам. Одна девушка пристально всматривалась в окна. Можно было подумать, что она кого-то разыскивает. Когда она оглянулась назад, Гром узнал Дину.

3

Лениво пройдясь пальцами по пуговкам гармоники, Лихеев поинтересовался:

– Дину Пурмалис поместили в женском корпусе?

Он восседал на кровати, со вчерашнего вечера поставленной в кабинете начальника тюрьмы и нарушившей строгое убранство служебной обители. Начальник тюрьмы Отто Людвиг предлагал Лихееву устроиться в другой комнате, но тот наотрез отказался, не желая отдаляться от телефонного аппарата, который связывал его с Регусом.

– Так точно! – ответил начальник тюрьмы по-русски с сильным немецким акцентом. Отставной полковник Людвиг еще не потерял военную выправку.

– Приставьте к ней самую бывалую надзирательницу. Главное – завладеть ее нелегальной почтой. Как только найдете какую-нибудь записку – тут же несите ко мне!

Так как Дина вышла из банка вместе с Парабеллумом, Лихеев полагал, что ей известно, где находятся деньги. Мысль о том, что четверть миллиона сгинула бесследно, сводила его с ума. Поэтому помощник начальника тайной полиции переселился в здание тюремной администрации и не собирался покидать его, пока не дознается, где деньги.

Людвиг угрюмо кивнул головой. Распоряжение было отдано вежливо, но его раздражало непрестанное музицирование Лихеева. Лишь при появлении жены начальника тюрьмы тот оборвал нудную мелодию и отложил гармошку.

– Ужин на столе, – сказала она. – Быть может, господин Лихеев окажет нам честь разделить его снами?

– Благодарствую. С удовольствием, – согласился он и встал.

– А как же телефон? – съязвил Людвиг.

В этот момент раздался звонок Регуса.

– Исполнено, Иван Эмерикович, – доложил Лихеев. – Коридорщика сменили, записка уже у Парабеллума. Я на всякий случай добавил, что Робис убит.

– Правильно! – похвалил Регус. – Не то Парабеллум вдруг ответил бы, что, мол, деньги в условном месте. Вот мы и остались бы с носом.

– Надеюсь завтра с утра порадовать вас приятными новостями.

Ночь Лихеев провел плохо. Ему снились пачки банкнот, сыпавшихся сверху, словно манна небесная. Но, когда он пытался схватить их, деньги проскакивали между пальцев.

«Слава богу, что это только сон!» – проснувшись на рассвете, подумал он.

Наконец из корпуса одиночек принесли записку, о которой он так мечтал. Непослушными от волнения пальцами Лихеев развернул ее и поначалу никак не мог прочесть неразборчивые каракули – громадная лапа Парабеллума с трудом управлялась с крохотным обломком графита. С трудом разобрал он написанное:

Перестаньте писать. О деньгах ничего не знаю.

Ярость обуяла Лихеева. За такой ответ он готов был собственными руками задушить Парабеллума. Но это невозможно. Только через него можно было подобраться к деньгам.

Целых пятнадцать минут Лихеев не отходил от телефона, совещаясь с Регусом. Новый план был наконец разработан. И уж этот, черт подери, наверняка не сорвется!

У дверей Лихеев встретил начальника тюрьмы. Тот разговаривал с надзирателем.

– Господин начальник, вот два письма посылает арестованный из сорок восьмой камеры. – Надзиратель подал сочинения Грома. – А этот из сорок первой опять все утро скандалил. Обязательно хочет жаловаться вам лично.

– Не хватало, чтобы я возился с каждым арестантом! – возмутился Людвиг. – Дайте ему бумагу, пусть обращается письменно. А если будет бунтовать – в карцер! Во вверенном мне заведении беспорядков я не потерплю.

– Принцип правильный, господин Людвиг, – сказал Лихеев, когда надзиратель удалился. – Но иногда следует от него отходить. Надо выслушивать каждого политического, кто пожелает к вам обратиться. Ну, а чтобы вас не слишком затруднять, я займусь этим сам.

4

Атаман стоял перед зеркалом и недовольно разглядывал свое отражение. Лиза уже сняла повязку, но засохшие ссадины и царапины на лице придавали несвойственное ему угрюмое выражение. «С такой рожей нельзя показываться на улице», – подумал он мрачно и попытался шутить:

– Похоже, будто на меня напала дюжина котов!

На шутку никто не отозвался. Тревожное молчание действовало на нервы. Вдруг Брачка без всякого на то повода рассмеялся:

– Выходит, братцы, кто-то из нас троих предатель!

Робис хотел было возразить, но вдруг раздался стук в наружную дверь. Четыре удара, пауза, потом еще один. Никто не двинулся с места, чтобы пойти открыть дверь.

Брачка едва слышно прошептал:

– Старый сигнал, понял?

В последнее время из предосторожности был изменен условный стук в дверь. Робис отлично помнил, что сообщил об этом всем, кому дозволено было приходить сюда. Кто же мог стучать?

Стук повторился чуть громче и нетерпеливее. Робис оглянулся. Атаман и Брачка выхватили маузеры и застыли на месте, готовые к отпору. Стоит подать им знак, и пули тут же прошьют дверь и непрошеного гостя за ней. Но Робис решил выжидать – даже если это и полицейские, то угостить их свинцом они еще успеют.

Стук повторился. Но на этот раз было похоже, что посетитель уже не надеется на то, что ему откроют, и колотит в дверь просто на всякий случай, перед тем как уйти. И действительно, вскоре на лестнице послышались шаги, они постепенно удалялись. Робис на цыпочках подошел к окну и, укрывшись портьерой, поглядел через щель на улицу. Пришелец уже спустился и вышел во двор. Широкополая соломенная шляпа, несмотря на теплую погоду – короткое черное пальто; в правой руке небольшой саквояж. Что-то знакомое показалось Робису в его облике. Незнакомец остановился, поставил вещи на землю и поднял голову, чтобы посмотреть на окно. Очки, русая бородка – Фауст! Ну конечно, это Фауст! Никто не догадался сообщить ему в Бельгию о новом условном сигнале.

У Робиса стало даже легче на душе. Как хорошо, что в этот трудный час рядом с ним будет испытанный, умный товарищ, который может помочь и советом и делом. На радостях Робис даже забыл об осторожности – открыл окно и помахал рукой Фаусту, приглашая его вернуться.

Но тот оказался осмотрительнее – на всю лестничную клетку он крикнул с порога:

– У вас завидный сон, мадам Криевинь! По последним данным медицины, сон – самый надежный залог здоровья, а в беллетристике он считается признаком чистой совести… – Фауст захлопнул за собой дверь и шикнул на Брачку, потянувшегося было к саквояжу: – Руки прочь! Небось думаешь, что там рубахи да подштанники? Мой багаж терпеть не может, когда его трогают!

Брачка почтительно отступил. Много слыхавший о Фаусте, он решил, что в его саквояже, по всей видимости, взрывчатые вещества.

– Понимаю, адская машина!… Ну, братцы, теперь начнется настоящая жизнь! – воскликнул Брачка.

– Как тебя звать? – спросил Фауст, оглядев его пристальным взглядом.

– Брачка.

Фауст поморщился:

– Зачем вы все понабрали себе такие уголовные клички? Ну ладно, раз Брачка так Брачка. Не думаешь ли ты, что я спятил с ума и расхаживаю с адской машиной в чемодане? Она у меня в голове. А здесь, – он раскрыл саквояж, в котором были беспорядочно свалены пузырьки с разными порошками, реторты, аптекарские весы и записные книжки, – все необходимое для изготовления моей новой бомбы. Вы даже себе представить не можете, что это будет за конфетка!…

– Ты уже знаешь про Дину?… – спросил Робис.

Но Фауст тут же перебил его:

– Что это за манера – не давать человеку договорить до конца! Я как раз собирался сказать что-то очень важное… – Он мучительно старался поймать ускользнувшую мысль, но потом безнадежно махнул рукой: – Вылетело из головы. Ну ладно… Так на чем мы остановились? Ага… Стало быть, испытывал я эту бомбочку в окрестностях Льежа. Эффект оказался такой, что я даже сам вылетел из Бельгии. Но ты, Робис, не огорчайся – об оружии я позаботился. Один русский товарищ взялся довести все наши дела до конца. Самое главное то, что эту бомбочку можно делать из консервных банок… – И Фауст снова начал с увлечением рассказывать о своем последнем изобретении.

Через пять минут, в течение которых больше никому не удалось произнести ни слова, он вдруг хлопнул себя по лбу:

– Ну, разве я не сказал, что вспомню?! Что за странные дела у вас творятся? Дина не встретила меня на вокзале! Что случилось?

– Дайна арестована!

– Человек спрашивает о своей сестре, а ему толкуют о какой-то Дайне.

Робис не видал Фауста целый год и отвык от его странностей. Он недоуменно пожал плечами, но Фауст сам понял, о ком идет речь.

– Так вы всё же окрестили ее Дайной? Я еще тогда знал, что до добра это не доведет. Где слыхано, чтобы ребенку поручали серьезные дела взрослых? Безумие какое-то!

– Без нее вряд ли удалось бы нападение на банк, – серьезно заметил Робис и рассказал Фаусту о всех событиях последнего времени.

Фауст сник.

– Все это так, но что же мы будем делать дальше? – задумчиво произнес Фауст.

Атаману казалось, что настал момент громко сказать то, о чем он ни на минуту не переставал думать с момента ареста Дины. Он знал, что Робис не согласится на такое безрассудство, боялся упреков, что ради Дины Атаман готов легкомысленно поставить на карту жизнь многих товарищей, и поэтому до сих пор не решался выступить со своим предложением. Теперь ситуация изменилась – приехал Фауст, в чьей поддержке он не сомневался.

– Дела хватит! Можем, конечно, сидеть сложа руки и хныкать, как бабы! Но мы ведь, черт подери, не бабы, во всяком случае я! Сейчас у нас должна быть одна цель – напасть на тюрьму и освободить…

– …одного человека? – скептически опросил Фауст.

– Почему только одного? Парабеллума тоже, и Грома, и Липа Тулиана.

– А что? Идея на ять! – Как и следовало ожидать, Брачка с восторгом подхватил предложение Атамана. – Что-то мы засиделись без дела. Того и гляди, пушки еще заржавеют!

– Ну, а как вы мыслите это сделать? – сухо спросил Робис.

– Не знаю, – чистосердечно признался Атаман. – Может быть, мне сыграть роль инспектора тюрем из Петербурга… Главное – принять решение. Неужели мы все вместе что-нибудь не придумаем?

Атаман не предполагал, что Робис легко согласится с его предложением.

Но совершенно неожиданно возражение пришло с другой стороны.

Фауст вдруг резко сказал:

– А я-то тебя, Робис, считал умным человеком!… Вы что думаете, мне не известно, что я брат Дины?! Однако, как убежденный марксист, я вынужден сейчас категорически протестовать против этого утопического плана, не имеющего под собой никакой реальной базы. Я не сомневаюсь в том, что, напав на тюрьму, мы смогли бы проверить действие моей новой бомбы. Я также не отрицаю того, что освобождение заключенных зачастую превращается в исторически важное событие, которое может иметь далеко идущие последствия. Разве я должен напоминать вам о том, что штурм Бастилии явился качественным скачком к французской буржуазной революции? Но там было другое количественное соотношение. Говоря точнее, в нем принимали участие сотни людей.

– Нашел с чем сравнивать! – воскликнул Брачка. – Если ты еще не знаешь, как мы управляемся с маузерами, так лучше помалкивай! Твои французы умели только на шпагах драться!

– Помолчи, Брачка, когда говорят старшие!… – Атаман подсел к Фаусту. – Я понимаю твои возражения. Но вспомни нападение на «музей»! Тогда нас было всего несколько человек, однако мы разделались со всей Регусовой бандой так, что любо-дорого поглядеть. Робис не даст соврать – он тоже там был…

– Тогда была совсем другая обстановка, – возразил Робис. – Нельзя забывать о том, что тюрьма – это настоящая крепость с многочисленной и хорошо вооруженной охраной!…

Однако доводы Фауста и Робиса не прекратили споров, а, наоборот, раздули их еще жарче. Атаман с Брачкой настаивали на своем. Фауст, пытаясь убедить их, выдвигал аргументы один научнее другого и до того распалился, что даже снял пиджак. Робис время от времени вставлял дельные замечания, но больше молчал. Наконец он сказал:

– Товарищи, трудно разрешить этот вопрос, тем более что он связан с судьбой близких нам людей! Я, например, в душе – «за», а умом – «против». Но моя личная точка зрения в данном случае не имеет значения. Дело слишком важное и серьезное, и мы не имеем права браться за него без ведома Федеративного комитета. Пусть решают там…

5

Около полудня дверь камеры Парабеллума отворилась, и охранники втащили в нее железную кровать.

– Придется тебе потесниться, – сказал один из них. – Так много вашего брата набралось, что и девать некуда!

– А мне какое дело? Стройте новую тюрьму! – огрызнулся Парабеллум, хотя, по правде говоря, был очень рад.

Иметь в камере товарища лучше, нежели сидеть в четырех стенах наедине с проклятыми мыслями, которые неустанно вертятся вокруг денег. В то же время Парабеллума тревожило – всунут к нему какого-нибудь чужого человека, быть может, уголовника, что тогда? Вдруг во сне еще сболтнешь что-нибудь лишнее? Ведь бывает же, что проснешься весь в поту, вцепившись обеими руками в подушку, словно это мешок с деньгами, который кто-то хочет у тебя вырвать.

Тем больше была его радость, когда надзиратель втолкнул в камеру знакомого. Не скрывал своего удовольствия и Лип Тулиан.

– Арестован? – буркнул Парабеллум – он не умел шумно выражать свои чувства.

Уже знакомый с телеграфным стилем Парабеллума, Лип Тулиан понял вопрос правильно.

– Вчера. Только из квартиры вышел, как меня тут же и сгребли. Одного подстрелил, надеюсь, наповал!

– Били?

– И еще как! – Лип Тулиан повернул лицо так, что стали видны синие и лиловые кровоподтеки. – Сам Регус удостоил чести! Но я ни полслова! Восемь часов он со мной провозился.

– Только-то? – усмехнулся Парабеллум. – Тебе повезло!…

Лип Тулиан присел на край койки.

– От меня им все равно ничего важного не узнать, – сказал он. – Не то что от тебя. Надеюсь, ты им про деньги не сболтнул?!

– Ничего о деньгах не знаю!

Лип Тулиан улыбнулся:

– Правильно, так и надо! – Он придвинулся к Парабеллуму. – Ну, а на самом деле? Удалось их спрятать? Мы все так волновались – и я, и Атаман!…

– Ничего о деньгах не знаю! – упрямо повторил Парабеллум.

Лип Тулиан подошел на цыпочках к двери и прислушался. Надзирателя поблизости не было.

– Никого нет – можешь говорить смело! – сказал он, возвращаясь на место. – Это правда, что слово – серебро, а молчание – золото! Но скажу тебе по секрету – Робис поручил мне переправить деньги на «Один» и…