Сделано в СССР - Мертвая зона. Города-призраки. Записки Сталкера

Л. Гурьянова, Д. Васильев

Мертвая зона. Города-призраки

От редакции

Обе части этой книги объединяет лишь тема. Они были написаны разными людьми и в разное время. Но в книге они находятся рядом, прекрасно дополняя друг друга. Так случилось потому, что редакция не захотела «окультуривать» и приглаживать впечатления людей, которые побывали в мертвых городах, городах-призраках.

Истории у городов-призраков разные, и в то же время такие похожие. Как и судьбы их бывших жителей, многие из которых до сих пор не могут забыть, понять и простить…

Часть 1

Мертвая зона. Чернобыль

У каждого журналиста своя судьба. Правда, многие из нас долго ищут свое призвание, свой путь в журналистике; иногда на это уходят годы. Я окончила факультет журналистики Ленинградского государственного университета в 1981 году и пять лет занималась, как говорится, «всем понемногу»: пыталась писать политические обозрения, пробовала себя в жанре очерка, дневала и ночевала в бригаде «информационщиков», обеспечивающих ежедневные «Новости» для газет. Вместе со мной (так уж получилось) почти постоянно работал мой университетский друг и коллега – Виктор Еременко. С Витькой мы дружили со студенческой скамьи, вместе ездили с общей компанией в палаточные походы на Черное море и вообще понимали друг друга с полуслова.

В январе 1987 года мы – опять же вместе! – устроились работать в солидное издание, в один из первых отечественных глянцевых журналов с неоригинальным названием «Жизнь». Несмотря на незатейливость названия, коллектив в «Жизни» подобрался хороший, не вредный, а платили там по меркам тех лет просто сногсшибательные зарплаты и гонорары! Судьба улыбнулась нам. Мы с Витькой благоденствовали в дружном «жизненном» коллективе до весны – пописывали необременительные статейки на общие темы, тратили денежки в свое удовольствие и надеялись, что так будем жить еще долго, лучше бы – всегда! И тут в наши двери постучалась журналистская судьба.

В конце апреля нас вызвал к себе главный редактор и сказал:

– Ребята, есть дело! Работа, которую, кроме вас, никто хорошо выполнить не сможет. Через две недели исполняется год с момента аварии на Чернобыльской АЭС. Надо сделать серию репортажей оттуда, из Чернобыльской зоны. Я нашел людей, которые помогут вам инкогнито попасть в Зону, покажут вам Припять, повозят по селам. Сами понимаете, в официальных материалах мы не заинтересованы, нам нужно увидеть Зону изнутри, побывать там, куда «нормальных» журналистов не пускают. Теперь самое главное. Наши немецкие коллеги предлагают за эти материалы…

Тут редактор назвал такую сумму, что мы на некоторое время онемели. Эта сумма могла обеспечить наше будущее на несколько лет вперед. Но я бы сумела отговорить Витьку от этой безумной затеи! Сумела бы, если б таким знакомым огоньком не загорелись его глаза в тот день в кабинете Главного. Как только я увидела этот блеск в Витькиных глазах, я сразу поняла, что в Чернобыль нам ехать придется. Потому что мой друг всегда был великим авантюристом, и любое приключение манило его с непреодолимой силой.

22 апреля 1987 года, когда вся наша, тогда еще большая и дружная, страна уже вовсю готовилась к первомайским праздникам, мы сели в самолет и отправились в Киев.

Хроника Чернобыля

26 апреля 1986 года на Чернобыльской атомной станции в ходе эксперимента произошла проектная авария. Благодаря мужественной работе пожарников и обслуживающего персонала к утру аварию удалось локализовать. В настоящее время ситуация находится под контролем. Радиационный фон в Чернобыле и Киеве – в пределах нормы. Данных о погибших и пострадавших во время аварии на ЧАЭС нет.

Газета «Киевская правда», № 97, 12 мая 1986 года.

Итак, ранним апрельским утром 1987 года мы с Витькой оставили наш старый «Жигуленок» на стоянке перед аэропортом Пулково и отправились выполнять очередное журналистское задание. Согласно полученным от главного редактора инструкциям, мы гордо прошествовали мимо касс и постучали в дверь, на которой красовалась странная надпись «Спец-дежурный». Нам разрешили войти, и мы предъявили свои документы хмурому человеку в летной форме, который сидел за столом в тесном прокуренном кабинете. Хмурый человек молча кивнул и препроводил нас на взлетное поле, к трапу Ту-134. У трапа он почему-то вздохнул, пожал нам руки и, так и не произнеся ни слова, удалился в свой «спец-дежурный» кабинет.

Народ в самолете (который, разумеется, тоже был специальным) собрался самый «разношерстный»: были солидные дяденьки в костюмах и с «дипломатами», были веселые парни в джинсах и футболках, с видавшими виды рюкзаками за спиной. Все были слегка возбуждены. Чувствовалось, что там, куда мы собираемся лететь, жизнь протекает необычная, может быть, даже опасная…

Витька тут же перезнакомился с доброй половиной попутчиков, не отказался и от рюмочки, предложенной парнями в джинсовой экипировке, о чем-то серьезно пошептался с деловыми дяденьками в костюмах. В общем, активно вписывался в обстановку, старался разузнать как можно больше. Увы, никто ничего о своем предстоящем пребывании в Чернобыльской зоне, как я поняла, толком не знал. Летели туда добровольцы – инженеры, химики, шоферы, строители. Какие-то работы по ликвидации последствий чернобыльской аварии в Зоне продолжали вестись, вот на эти работы они и подрядились. Вроде радиация там уже совсем низкая, почти в норме, никакой опасности нет. Зато платят на этих работах хорошо, есть смысл потрудиться.

– Ладно, – сказал Витька, наконец усевшись рядом со мной в кресло, – прилетим, там все и увидим. Сами поглядим, какая она – Чернобыльская зона.

Хроника Чернобыля

25 апреля 1986 года, на Чернобыльской АЭС готовились к остановке четвертого энергоблока на планово-предупредительный ремонт.

Во время остановки блока по утвержденной главным инженером Н. М. Фоминым программе предполагалось провести испытания с отключенными защитами реактора в режиме полного обесточивания оборудования АЭС. Проведение подобного опыта в последние годы предлагалось многим атомным электростанциям, но все отказывались – слишком рискованно. А руководство Чернобыльской АЭС согласилось.

Как правило, программы таких работ готовят заранее, согласовывают с главным конструктором реактора, генеральным проектировщиком электростанции, Госатомэнергонадзором. Кроме того, такие испытания разрешается проводить только после глушения реактора. Реактор перед этим должен находиться в стабильном, управляемом режиме, имея регламентный запас реактивности.

Программа испытаний, утвержденная главным инженером Чернобыльской АЭС Н. М. Фоминым, не соответствовала предъявляемым к такого рода испытаниям требованиям.

За 2 недели до эксперимента на панели блочного щита управления четвертого энергоблока была врезана кнопка МПА – максимальной проектной аварии. Но врезана она была так, что сигнал этой кнопки был чисто имитационный. При срабатывании аварийной защиты (АЗ) все поглощающие стержни реактора падают вниз, врубается охлаждающая вода, включаются аварийные насосы и разворачиваются дизель-генераторы надежного электропитания. Включаются также и другие средства защиты реактора, которых даже в самой критической ситуации, как правило, бывает достаточно, чтобы избежать серьезной аварии. Все эти «защиты» и должны были быть выведены на кнопку МПА. Но кнопка эта на ЧАЭС была обыкновенной фальшивкой.

Это значит, что еще за 2 недели до аварии был нарушен главный закон атомной энергетики – обеспечение безопасности работы реактора. Но ни одного из руководителей станции это почему-то не обеспокоило…

От Петербурга (тогда еще Ленинграда) до Киева лететь недолго, меньше двух часов. Очень скоро наш самолет приземлился в аэропорту Борисполя. Прямо к трапу подали автобус, и мы, на какой-то безумной скорости проскочив Киев, вылетели на трассу, ведущую к Чернобылю. Апрель, как и год назад, стоял на удивление жаркий, вовсю цвели сады вдоль дороги. Прекрасная земля лежала вокруг – теплая, ласковая, уже совсем летняя. Вот только машин на дороге было мало: за час быстрой езды мы встретили лишь два газика. Недалеко от Дидяток – первого КПП на пути к станции – автобус тормознул у обочины. Открылись двери, в салон легко вскочил мужчина лет сорока – невысокий, смуглый, кареглазый. Пожал руку шоферу, обернулся к салону:

– Кто тут журналисты? Покажитесь!

Мы с Витькой послушно подняли руки, как в школе.

– Меня зовут Володя Шинкаренко, – представился новый спутник. – Я, можно сказать, абориген, из Припяти после аварии не уезжал. Вы едете в город по моему приглашению, с вашим начальством мы все обговорили. Теперь так: вы, наверное, в курсе, что журналистам без специального разрешения въезд в Зону запрещен?

– Знаем! – дружно кивнули мы.

– Чудненько, – улыбнулся Шинкаренко. – Значится, сделаем так: сейчас вы ляжете на пол возле задних сидений, а мы с ребятами забросаем вас тюками с одеждой, которые автобус везет вахтовикам; тюки лежат в багажнике. Спросят на КПП, скажем: заело в багажнике дверь, вот и везем весь груз в салоне. Ребята с нами едут умные, никому не расскажут, правда? – он, посмеиваясь, осмотрел сидящих в автобусе.

– Пра-а-авда! – охотно откликнулись наши попутчики.

– Мы не болтливые! – добавил молодой паренек на переднем сиденье.

– И вообще нас это не касается! – поддержал его мужчина в костюме и с дипломатом на коленях. – Мы по своим делам едем, а вы – по своим.

– Вот и правильно, – мигом посерьезнев, похвалил их Шинкаренко. – Так и дальше мыслите, в том же ключе. Помните: Зона болтливых не любит. Здесь болтливый человек запросто пропасть может насовсем. Был и – нету. А где искать? Зона большая…

На секунду в салоне автобуса наступила тишина. Было как-то очень понятно, что наш новый знакомый уже не шутит. Мгновенье назад веселые глаза его вдруг стали холодными, а белозубая обаятельная улыбка исчезла, будто ее и не было вовсе.

– Ну, чего все загрустили? – снова заулыбался Шинкаренко. – Ехать надо! Вы, – он кивнул нам с Витькой, – устраивайтесь поудобнее на полу, а вы, ребята, кто-нибудь, помогите перетащить тюки из багажника!

Через пятнадцать минут мы смирно лежали на жестком, грязном полу автобуса, а сверху на нас были аккуратненько сложены тяжелые тюки. Правда, надо отдать должное Шинкаренко, он заботливо оставил нам несколько отверстий в «тюковой» пирамиде – чтобы можно было дышать.

Как и о чем шли переговоры на КПП Дитятки, мы не слышали и не видели. Вероятно, все образовалось наилучшим образом, потому что автобус наш очень быстро снова тронулся в путь. Ребята во главе с Шинкаренко бодро скинули с нас маскировочный груз.

– Вылезайте, нелегальщики! – скомандовал Володя. – Вот, возьмите, – он протянул нам закатанные в прозрачные «корочки» прямоугольные картонки. – Это – ваши документы. В Дитятках они не годились, а на КПП «Припять» уже вполне сойдут. Там считают, что раз Дитятки пропустили, значит, все проверено.

Я заглянула в свой документ. Там были написаны мои имя и фамилия, кроме того, в графе «пункт приписки» было означено: НПО «Спецатом». На обратной стороне картонки красовалась печать: «05».

– «05» – это разрешение ездить по всей Зоне и заезжать в Припять, – пояснил нам Шинкаренко. – С такой бумажкой вы теперь здесь практически неуязвимы.

– А если нас спросят, кто мы, зачем и откуда? – с сомнением поинтересовался Витька.

– Не спросят, – усмехнулся Шинкаренко. – Я ж тебе сказал уже: в Зоне люди лишнего не болтают. И не спрашивают чего не надо. Тем более мы вас всех сейчас переоденем как положено.

Автобус свернул с шоссе на какую-то узенькую грунтовую дорогу и через несколько минут подъехал к железному ангару.

– Так, граждане, дружно выходим, – скомандовал Шинкаренко, – топаем в ангар и там переодеваемся.

В ангаре хмурые мужики быстро подобрали нам всем «пятнашку» и широкие кожаные ремни. К ремням прилагались острые узкие ножи в ножнах.

– Наденьте на пояс, – велел Шинкаренко. – В Зоне много диких собак развелось, бывает, бросаются на людей. Если кинутся, бейте в горло.

Мы с Витькой растерянно переглянулись. Нет, всякое, конечно, бывало в нашей журналистской жизни, но чтобы перерезать горло живому существу, пусть даже и собаке… Тем более – собаке!..

– Ничего-о-о! – словно подслушав наши мысли, усмехнулся наш проводник. – Когда она на вас кинется с оскаленной пастью, вы быстро свои интеллигентские штучки забудете! Как говорится, не до жиру, быть бы живу. Тут такие законы.

Переодевшись, тронулись дальше. Наших попутчиков шофер высадил у Станции, мы же отправились дальше – в Припять.

Хроника Чернобыля

Руководство Чернобыльской АЭС не беспокоило и то, что в программе проведения эксперимента раздел о мерах безопасности был составлен чисто формально. Несмотря на рискованность испытаний, никаких дополнительных мер предусмотрено не было. Более того, программа предполагала отключение системы аварийного охлаждения реактора (САОР), а это значило, что в течение всего эксперимента (около 4 часов) общая безопасность реактора будет снижена. Казалось, их вообще мало что беспокоит – словно они возглавляли какой-нибудь не слишком крупный Дворец культуры или пионерский лагерь, а не атомную станцию. Через 2 недели этих людей признают виновниками самой крупной техногенной катастрофы со времен существования человечества. А пока они улыбаются киевлянам со страниц газет и с экранов телевизоров, передающих киевские программы «Новостей». Какими они были, эти люди?

Директор станции Виктор Брюханов – невысокий, смуглый, кудрявый. Первое впечатление – очень мягкий человек, покладистый. По профессии – турбинист, с отличием окончил Энергетический институт, работал на Славянской ГРЭС. Говорят, работал очень грамотно. Трудолюбив, бывало, сутками не уходил с работы. Увы, в атомной энергетике смыслил мало, не атомщик по образованию. И тем не менее был выдвинут начальством Минэнерго на пост директора Чернобыльской атомной станции. Приняв станцию, работал по-прежнему самоотверженно, вот только почему-то на руководящие посты проводил в основном опять же не атомщиков, а бывших работников тепловых станций. Считал, видимо, что атомной станцией могут прекрасно руководить и те, кто практически ничего не смыслит в атомной энергетике. Впоследствии это его убеждение обернется бедой для всей страны…

Николай Фомин, заместитель главного инженера по эксплуатации, пришел на станцию по рекомендации Брюханова. Электрик по образованию и опыту работы, пришел в Чернобыль с Запорожской ГРЭС. Улыбчив, белозуб, темные глаза постоянно восторженно блестят. Очень работоспособен, исполнителен и требователен. Постоянно пребывает в напряжении, как туго скрученная пружина. Импульсивен, честолюбив. Злопамятен. В конце 1985 года Фомин попал в автомобильную катастрофу, в которой повредил себе позвоночник. У него был длительный паралич. Но – могучий человек – Фомин справился с болезнью и вернулся на работу. Правда, прежним он уже так и не стал, чувствовалась с тех пор в нем какая-то заторможенность.

Заместитель главного инженера по эксплуатации Анатолий Дятлов. Худощавый, седой, взгляд уклончивый и тяжелый. Характер трудный, неуживчивый, злопамятный, очень упрямый. Все реакции – замедленные. До Чернобыля заведовал физлабораторией на одном из предприятий Дальнего Востока. На АЭС никогда не работал. Тепловых схем станции и уран-графитовых реакторов не знал. Говорят, в нем совершенно не были развиты чувство опасности и умение быстро реагировать в критических ситуациях. Зато сильно было развито неуважение к коллегам и правилам безопасности АЭС.

Итак, под руководством этих троих людей в 1 час 00 минут ночи 25 апреля 1986 года начались испытания на Чернобыльской атомной станции. Через сутки этот эксперимент обернется ядерной катастрофой.

На КПП «Припять» мы приехали как «порядочные» – должным образом одетые, с документами в кармане и исполненные собственного достоинства. Молоденький солдатик открыл нам тяжелые железные ворота – город был обнесен «колючкой» по периметру и попасть в него можно было только через этот военный пост. Солдатик мельком глянул наши документы, буркнул:

– Дозиметры включите, грязно, – и отправился в свою будку.

– А и точно, – весело согласился Шинкаренко. – Приборы надо включить.

Он достал из перекинутого через плечо рюкзака три продолговатых компактных дозиметра и показал нам, как ими пользоваться. Посоветовал:

– Повесьте на пояс, рядом с ножами. Когда будем ходить по чистым местам… ну, относительно чистым, конечно, – усмехнулся он, – прибор будет этак бойко попискивать. А как в «грязь» попадете, он начнет омерзительно выть. Тогда не раздумывайте и прыгайте как можно дальше в сторону, иначе ноги «попалите». Будете потом всю жизнь мучиться.

– Зачем прыгать? – удивился Витька. – Ну, я прыгну от силы на метр, и что?

– А ниче, – охотно пояснил Шинкаренко. – Авось из «пятна» выпрыгнешь. Радиация, она ведь такая: тут – «грязно», а на метр в сторону – уже почти «чисто», пятнами лежит. Ну а коли не выпрыгнешь, прыгай снова, еще дальше. Лучше попрыгать недолго зайцем, чем всю жизнь потом хромать. К тому же с «попаленных» ног кожа потом облезать будет, нарывы пойдут… Тебе это надо?

– Не надо, – послушно согласился Витька.

– Вот и прыгай, – кивнул Шинкаренко, – здоровее будешь.

Так, постигая «Курс молодого сталкера», мы пешком дошли до симпатичного многоэтажного дома на окраине Припяти. Наш проводник нажал кнопку, и в квартире радостно зачирикал «звонок-птица», такие были модны еще в начале 80-х.

– Ого, так тут и электричество есть в городе? – удивился Витька.

– А то ты не слышишь? – улыбнулся Шинкаренко.

Тут только я поняла, что меня смущало с самого первого момента нашего въезда в Припять: над городом радостно и разудало голосило киевское радио.

– В восемьдесят шестом, идиоты, зачем-то замкнули напрямую все «колокольчики» в городе, – объяснил Володя, – С тех пор орет, проклятущее, с шести утра до поздней ночи.

– Кто замкнул? – ошалело поинтересовалась я.

– А бес его знает, – пожал плечами Шинкаренко. – Говорю же – идиоты. Их тут тогда мерено-немерено было, всех мастей и размеров. Эй, Салмыгин! – он постучал в дверь кулаком. – Открывай ворота! Разве так гостей встречают, дикий ты человек?

Дверь нам открыл бородатый мужчина в очках.

– Саша, – представился он, – Салмыгин. Местный фотограф.

– И портретист, – добавил Шинкаренко. – Художник. Летописец наших времен и народов.

– Обедать будем? – не обращая внимания на его «подколки», поинтересовался Салмыгин. – Я тут стол накрыл…

– Обедать!.. – фыркнул Володя. – Ужинать будем, чудила! Девятый час вечера! Пока ехали, переодевались, снова ехали, пока проверки эти…

– Там Шурик пришел, – сообщил ему Салмыгин. – И Самотесов обещал зарулить.

– Отлично, – кивнул Шинкаренко. – Значит, поужинаем и пойдем в бассейн.

– Куда? – потерянно спросил Витька.

– В бассейн.

– Зачем?

– Купаться. Или у вас там, на «чистой» земле, в бассейн еще за чем-нибудь ходят? – ухмыльнулся Шинкаренко. – Может, мы отстали от жизни?

– Не, у нас тоже купаются, – покивал головой Витька, – Но ведь… радиация?

– То-то и оно, что радиация, – согласился Шинкаренко. – Сие означает, что каждый вечер надо от нее тщательно отмываться. Можно под душем стоять – полчаса, минут сорок. А можно в бассейн пойти поплавать, все веселее. Шурик там, в бассейне, хозяйствует. До «войны» он тренером был по плаванию. Теперь весь бассейн его. Живет он там.

– И много в Припяти таких… жильцов?

– Не, – мотнул головой Володя, – мало. Человек пять, может - шесть.

Шурик оказался веселым и доброжелательным человеком. Худенький, подвижный, он радостно поздоровался с нами и тут же принялся усаживать за стол. А стол, как говорится, ломился…

Только мы расселись, как раздался новый звонок в дверь.

– О! – радостно отправился к двери Шинкаренко. – Самотес пожаловал! Сейчас споем.

– Сережа Самотесов – местный бард, – объяснил нам Шурик. – Пишет песни про Зону. Хорошие песни. Он тут с самого начала, с аварии. Работал шофером на дезактивации. Потом однажды в программе «Время» увидел, как его грузовик «захоранивают»… ну, закапывают в специальную бетонную яму, в «могильник», и рассказывают, что эта машина на работах в Чернобыле получила почти двадцать смертельных доз – по человеческим меркам…

– Ага, сижу я, значит, и думаю: а сколько же тогда я здесь получил за это время? – подхватил вошедший в комнату высокий, крупный, похожий на русского богатыря мужчина с гитарой в руках. – Видать, пора тебе помирать, Самотесов!

– Но не помер же, – буркнул примирительно Шинкаренко, наливая богатырю водки. – Живи, брат, и дальше.

Водка была разлита по стаканам и наступила пауза.

– Давай, Серега, – наконец нарушил повисшую над столом тишину Шинкаренко.

Самотесов взял гитару. Мы были уверены, что споет он сейчас про Зону. Но через секунду сосредоточенно и очень слаженно четверо «сталкеров» грохнули розенбаумовского «Камикадзе».

Я по совести указу

Записался в камикадзе,

С полной бомбовой загрузкой

Лечу.

Весь мой долгий путь – до цели,

Той, которая в прицеле,

И я взять ее сегодня

Хочу.

Рвутся нервы на пределе,

Умирать – так за идею!

И вхожу я в свой последний

Вираж…

Они пели это так, что у меня мороз пробежал по спине. И глаза – я не могла смотреть в их глаза, такими они стали горячечными и полными боли.

Есть резон своим полетом

Вынуть душу из кого-то

И в кого-то свою душу вложить.

Есть резон дойти до цели

Той, которая в прицеле, —

Да потому, что остальным надо жить!..

Мужики вложили в эту песню свой смысл, и слушать их было страшно. «А ведь они все здесь – обречены, – поняла я вдруг. – И знают об этом…»

Хроника Чернобыля

Эксперимент продолжался. В 1 час 00 минут ночи 25 апреля 1986 года оперативный персонал станции приступил к снижению мощности реактора № 4.

В 14 часов 00 минут была совершена первая грубейшая ошибка – была отключена система аварийного охлаждения реактора (САОР). Основание для отключения было выдвинуто на первый взгляд логичное: надо было исключить возможный тепловой удар при поступлении холодной воды из емкостей системы аварийного охлаждения в горячий реактор. Но ведь в случае максимальной проектной аварии в активную зону все равно пойдет холодная вода! И лучше подать холодную воду в горячий реактор, чем оставить раскаленную активную зону без воды. Эти 350 кубометров аварийной воды из емкостей САОР, через несколько часов, когда начнется разгон на мгновенных нейтронах, сорвет главные циркуляционные насосы и реактор останется без охлаждения, могли бы спасти положение и погасить паровой эффект реактивности, самый весомый из всех. Взрыва удалось бы избежать.

Но Фомин отдал приказ, и этот приказ персоналом станции был выполнен. Почему? Вопрос сложный. Скорее всего, потому, что атомный реактор в те годы воспринимался эксплуатационниками как аппарат чуть посложнее самовара.

Успешная работа АЭС в течение 10 лет способствовала полной уверенности работников станции: с реактором просто не может случиться ничего серьезного. Он не подведет!

По требованию диспетчера Киевэнерго в 14 часов 00 минут вывод блока из работы был задержан. Эксплуатация энергоблока в это время продолжалась с отключенной системой аварийного охлаждения реактора – грубейшее нарушение технологического регламента!

В 23 часа 10 минут снижение мощности было продолжено. Начальником смены четвертого энергоблока в это время был Трегуб.

В 24 часа 00 минут Трегуб сдал смену Александру Акимову, старший инженер управления реактором (СИУР) сдал смену Леониду Топтунову.

В соответствии с программой испытаний выбег ротора генератора предполагалось произвести при мощности реактора 700–1000 МВт. По правилам, такой выбег следовало производить в момент глушения реактора. В этом случае при максимальной проектной аварии срабатывает аварийная защита реактора (АЗ), она глушит аппарат. Но был выбран другой, катастрофически опасный путь – продолжить эксперимент при работающем реакторе. Почему был выбран такой опасный режим? Это и по сей день остается загадкой…

Так или иначе, испытания продолжались. В ходе испытаний старший инженер управления реактором Леонид Топтунов не сумел удержать реактор на мощности 1500 МВт и провалил ее до 30 МВт тепловых. Началось отравление реактора продуктами распада. Это было начало конца…

За столом посидели недолго, затем отправились в бассейн. За окнами к тому моменту уже совершенно стемнело. Несмотря на наличие в городе электричества, уличные фонари не горели и вокруг была темнота. Темнота полная, беспросветная, такая, наверное, бывает только в мертвых городах, где не светится ни одно окно, где никто не живет уже много месяцев.

Идти до бассейна надо было почти через весь город, и мы ковыляли, все время спотыкаясь в кромешной темноте. Отчего-то было не по себе. Казалось, город смотрит на нас, следит тяжелым взглядом за непрошеными гостями.

– Эй, журналисты! – окликнул откуда-то из темноты Шинкаренко. – Душа в пятках?

– Есть немного, – согласились мы.

– Задействуем туристический вариант номер один, – решил наш проводник. – Закуриваю…

Вспыхнул и погас огонек зажигалки.

– Видите свет? – Шинкаренко поднял руку вверх и помахал тлеющей сигаретой.

– Видим!

– Идите на огонь папироски, как на маяк. По сторонам не смотрите, все равно ничего не видно, смотрите на огонек. А я буду рассказывать анекдоты, чтобы вы сильно не задумывались ни о чем.

Так мы и шли – за путеводным огоньком сталкерской сигареты и за голосом, без устали рассказывающим нам анекдоты. Кстати, довольно смешные…

Бассейн был как бассейн, обыкновенный, городской – таких много в Питере, в новостройках. Внутри было чисто, все прибрано.

– Нуте-с, кого барменом выберем? – весело спросил Салмыгин, когда мы зашли и огляделись по сторонам..

– Ладно, я побуду барменом, – великодушно предложил Шурик. – Вы купайтесь.

И он действительно отправился в маленькую комнатку с надписью «Кафе» и встал за барную стойку.

– Чай? Кофе? Чего-нибудь покрепче? – услужливо спросил бармен.

– Покрепче бы чего-нибудь! – хором возжелали мы с Витькой.

Ребята рассмеялись.

– Да, с непривычки здесь страшно бывает, – кивнул Шикаренко. – Ощущение такое, что город – это живое существо, которое следит за каждым твоим шагом. Так?

– Так, – откликнулся Витька. – А он… Он какой, город?

– Не бойся, своих не тронет, – успокоил Шинкаренко.

– А чужих?

– С чужими тут может всякое случиться. Только откуда им здесь взяться-то – чужим? Сам видел, запросто на экскурсию сюда не приедешь.

Мы разделись и пошли купаться. Бассейн был большой, пустой, гулкий. Ребята включили музыку, и мы постепенно развеселились. Мы плавали и ныряли, прыгали с вышки, с разбегу бросались в прохладную воду. Потом вылезали и пили горячий кофе, после снова ныряли…

– Эх, хорошо, – жизнерадостно провозгласил Витька, в очередной раз выныривая из глубины вод. – Хор-р-рошо!

– Просто здорово, – усмехнулся вынырнувший рядом Шинкаренко. – А теперь вспомни, что ты находишься за колючей проволокой и вокруг – на сотни километров – нет ни одной живой души, кроме нас. Здесь все умерло…

Я как-то истерично вскрикнула и захлебнулась. Вода показалась вдруг горькой, а наступившая в бассейне тишина – зловещей, пугающей.

– Ладно, – рассмеялся довольный произведенным впечатлением Шинкаренко, – Вылезаем. Кстати, рано еще, детское время… Хотите на экскурсию в Рыжий лес съездить?

– А там что? – с туристическим азартом поинтересовалась я.

– После взрыва очень сильное радиационное облако прошло через этот лесок, и он за сутки пожелтел, хотя был май на дворе. Потом лес превратился в сухостой, но название так и осталось – Рыжий. Там теперь такое место… любопытное, – Шинкаренко помолчал, подбирая слова. – Ну, «водит», морочит… обманное место. И ощущения такие… Не объяснишь, надо самому побывать. Поедем?

– Поехали! – с готовностью согласились мы.

Мы оделись и вышли на улицу. Шурик, Салмыгин и Самотесов остались купаться: Рыжий лес они сто раз видели и ехать туда ночью не пожелали.

– А на чем поедем-то? – спохватился Витька. – У нас нет машины.

– Машины нет, – согласился Шинкаренко. – А во-он там, через улицу, у меня БРДМ припаркован, на нем и поедем.

Мы бодро прошагали до нужного места. БРДМ действительно стоял у обочины.

– Сверху, на броню садитесь! – велел Шинкаренко, – Внутри жарко.

С этими словами он ловко скользнул внутрь машины, которая через минуту заворчала, готовясь отправиться в путь. Мы уселись. Тронулись с места. Прокатили по городу, выехали к КПП.

– Куда путь держим? – флегматично поинтересовался все тот же дежурный солдатик у ворот.

– Твое какое дело? – жестко отозвался Шинкаренко. – Служи себе, солдат! Давай, открывай ворота! Чужие здесь не ходят, сам знаешь.

Солдатик молча открыл ворота и даже зачем-то честь отдал, втянувшись по стойке «Смирно».

– Вот-вот, молодец, – пробурчал Шинкаренко, снова залезая в кабину. – И молчи побольше, целее будешь.

– Есть молчать побольше! – гаркнул нам вслед солдатик.

– Круто тут у них, – поделилась я впечатлениями с Витькой.

– Зона, – пожал плечами приятель. – Свои законы. Нам не понять…

Рыжий лес оказался обыкновенным сухостоем. Но было в нем и необычное: невысокие мертвые деревья светились в темноте странным голубоватым светом.

– Слезайте, бойцы невидимого фронта, – позвал нас Шинкаренко из голубого сумрака. – Примем по сто грамм фронтовых.

Мы слезли на землю и покорно приняли протянутые стаканчики. Вероятно, здесь было принято регулярно принимать по сто «фронтовых» – чтобы не было муторно на душе. Во всяком случае, за первый день в Зоне мы уже выпили столько, сколько выпили бы за месяц на «чистой» земле. Правда, хмель здесь не брал, как-то выветривался сразу, голова оставалась совершенно ясной.

– Ну, здоровья для! – провозгласил Шинкаренко. – Чтоб радиация не брала. Кстати, дозиметры-то включите.

Мы включили дозиметры на поясе, и они дружно взвыли непрерывным, душераздирающим визгом.

– Прыгать? – неуверенно предположил Витька, помня инструкции.

– Че здесь прыгать-то? – флегматично возразил Шинкаренко. – Рыжий лес кругом. Все «грязно», не упрыгаешь. Страшно?

– Не очень, – покачал головой Витька.

– Ну и ладно, – кивнул наш проводник. – Тогда выключите их к едрене фене. Это я так – попугать хотел немного. Если бы струсили…

Что было бы, если бы мы струсили, он не договорил, а мы расспрашивать не стали.

– Ну, кто самый смелый? – спросил Шинкаренко. – Кто хочет пойти погулять по Рыжему лесу?

– Я пойду! – неожиданно для себя заявила я.

– Иди, – кивнул Володя. – Вот так все прямо иди, никуда не сворачивай.

– И что?

– А увидишь…

И я пошла.

Хроника Чернобыля

Итак, вскоре после полуночи 26 апреля мощность реактора упала до 30 МВт.

При такой малой мощности начинается интенсивное отравление реактора продуктами распада, в основном – йодом. Быстро восстановить параметры становится очень трудно, практически невозможно. Надо ждать примерно сутки, пока реактор «разотравится». Значит, эксперимент с выбегом ротора срывается. Это сразу поняли все атомные операторы, в том числе Леонид Топтунов и начальник смены блока Александр Акимов. Понял это и заместитель главного инженера по эксплуатации Анатолий Дятлов. Понял и пришел в бешенство. «Японские караси! – хрипло кричал Дятлов на операторов. – Бездари! Срываете эксперимент!»

Топтунову было ясно, что подняться до прежнего уровня мощности ему вряд ли удастся. Нет, теоретически это можно было сделать, но тогда надо было резко уменьшить число погруженных в зону стержней. Это очень опасно. Для этого надо немедленно остановить реактор. И Топтунов твердо сказал: «Я „подниматься» не буду!» Это было решение, которое могло предотвратить Чернобыльскую катастрофу. Увы, оно осталось только словами, потому что тут же последовал резкий окрик Дятлова: «Брешешь, японский карась! Все сделаешь! А не будешь „подниматься», это сделает Трегуб!» Сдавший смену Трегуб находился рядом – остался понаблюдать за тем, как идут испытания. И Топтунов дрогнул. Потом, в припятской медсанчасти, перед отправкой в Москву, он рассказывал: «Я прикинул: оперативный запас реактивности двадцать восемь стержней… Чтобы компенсировать отравление, придется подвыдернуть еще пять – семь стержней из группы запаса… Очень опасно, но, может, проскочу…. Ослушаюсь – точно уволят!» Молод был Леонид Топтунов, 26 лет, не было у него опыта противостояния начальству…

И он начал подъем мощности, тем самым подписав смертный приговор себе и тысячам других людей…

Я шла по Рыжему лесу, как было велено, никуда не сворачивая. Лес вокруг светился загадочным и жутковатым голубым светом. Я шла и в такт шагам повторяла детскую считалочку: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать! Раз, два, три, четыре, пять»… Трудно сказать, откуда эта считалка вдруг взялась в моей голове и с какой целью я ее твердила, – наверное, чтобы не умереть со страху в голубом Рыжем лесу. Пройдя метров двести, я увидела впереди что-то большое и темное. Я даже не успела по-настоящему испугаться, когда поняла, что это – наш БРДМ. Но ведь я шла совершенно прямо! Ни разу никуда не повернула…У машины стоял и смеялся Шинкаренко.

– Ну что, попытка заблудиться не удалась? – поинтересовался он. – Попробуй пойти в другую сторону… ну, например, налево.

Я снова пошла. И снова вышла к БРДМу. Потом я еще несколько раз отправлялась строго по прямой в разные стороны и все время наталкивалась на нашу машину.

– Что за черт? – наконец поинтересовалась я у нашего проводника. В полувоенной, полумистической обстановке я стала постепенно забывать о хороших манерах.

– Черт, черт, – согласно кивнул Шинкаренко. – Он и водит тут. Всех водит, не бойся, не одну тебя. Можешь хоть сто раз пойти по прямой от машины, а выйдешь все равно сюда же.

– Почему?

– А кто его знает! – пожал плечами Володя. – Зона… Теперь отойди так, чтобы нас не видеть, и постой немного. Просто стой и молчи. Слушай…

Я отошла от БРДМа метров на триста и тихо встала посреди Рыжего леса. Сперва было очень тихо. А потом я услышала голоса… нет, скорее шепотки. Словно кто-то тихо-тихо разговаривал рядом. «Ерунда, – успокоила я себя. – Листва шумит в лесу!» И тут же вспомнила, что лес этот – сухостой и никакой листвы здесь нет. Я прислушалась. Шепот стал громче. Слов было не разобрать, но интонации были слышны явственно – напевные, мягкие, вкрадчивые… И тут на меня вдруг накатил отчаянный, какой-то первобытный ужас. Никакого логического объяснения этому ужасу не было, я прекрасно сознавала, что стою недалеко от БРДМа, рядом с которым расположились мои ребята, что вокруг нет и не может быть никого и ничего опасного, страшного. Но ужас накатывал волнами, и от него стало жарко голове и холодно сердцу, а под ложечкой заныло противно и тягуче.

– Витька!!! – заорала я дурным голосом и кинулась вперед, не разбирая дороги, спотыкаясь и сталкиваясь со светящимися зловещим голубым светом деревьями.

Витька выскочил из полумрака, обнял.

– Тихо, тихо, – забормотал он, поглаживая меня по спине. – Я здесь, все хорошо.

– Без паники! – поддержал Витьку подошедший Шинкаренко. – Больная, примите лекарство!

Мне тут же был вручен стаканчик с «лекарством» – уже ставшие привычными сто граммов «фронтовых». Поклацивая зубами от медленно отступающего страха, я послушно выпила содержимое. Холод из сердца начал постепенно уходить.

– Что… Что это было? – еще пару раз вздрогнув, поинтересовалась я у Шинкаренко.

– Зона, – уже привычно пожал плечами проводник. – Здесь всегда так. Голоса слышала?

– Шепот. Как будто много людей шепчутся… о чем-то страшном.

– Шепот еще ничего, – утешил меня Шинкаренко. – Голоса хуже…

– Хуже не бывает! – убежденно возразила я.

– Какого черта ты ее послал всякие голоса слушать?! – заорал на Шинкаренко Витька. – Что за забавы кретинские?!

– Не кричи, – флегматично отмахнулся наш проводник. – Здесь этого не любят. Послал, чтобы вы поняли, почувствовали Зону. Чтобы сердцем потом материалы свои писали, а не башкой, чтобы болела у вас душа! А то приезжают тут всякие, пройдутся по тропиночке в самом «чистом» месте, а потом едут домой и пишут всякие ужасы: ах, Чернобыль, ах, мутанты, ужасы-кошмары, страсти-мордасти!.. А сами ничего, кроме трех деревьев и двух полянок, не видели…

– А тебе не без разницы, что люди пишут? – остывая, поинтересовался Витька.

– Мне не без разницы, – покачал головой Шинкаренко. – Это моя земля. Моя, понимаешь? И она болеет… Я хочу, чтобы про нее правду написали! Чтобы ей посочувствовали! Чтобы пожалели…

Лицо его в голубоватом свете Рыжего леса стало совершенно белым, а в глазах заплескалась какая-то смертная тоска. Может быть, это было глупо – так любить зараженную радиацией, мертвую землю, землю, на которую еще много десятков лет не смогут вернуться люди. Но он любил, и ему было больно…

В общем, мы помирились, потихоньку поехали обратно в Припять и легли спать.

Хроника Чернобыля

К часу ночи 26 апреля 1986 года мощность реактора удалось стабилизировать на уровне 200 МВт тепловых. Отравление реактора продуктами распада продолжалось, но дальше поднимать мощность уже было нельзя из-за малого оперативного запаса реактивности (количества опущенных в активную зону стержней-поглотителей), он к тому моменту и так уже был намного ниже регламентного. По отчету СССР в МАГАТЭ, запас реактивности составлял 6–8 стержней. По свидетельству уже умирающего в клинике Топтунова – 18. А для реактора типа РБМК минимальный запас реактивности должен составлять 30 стержней. Реактор стал практически неуправляемым из-за того, что Топтунов, выходя из «йодной ямы», извлек стержни так называемого «неприкосновенного запаса». И способность реактора к разгону превысила способность имеющихся защит заглушить аппарат.

Реактор находился в неуправляемом состоянии и был взрывоопасен. Это означало, что нажатие кнопки АЗ (аварийной защиты) приведет к неуправляемому фатальному разгону. Воздействовать на реактивность было нечем. Тем не менее испытания продолжались.

До взрыва оставалось 24 минуты.

В 1 час 07 минут была совершена очередная трагическая ошибка – к шести работавшим главным циркуляционным насосам (ГЦН) дополнительно было включено еще по одному насосу.

Гидравлическое сопротивление активной зоны напрямую зависит от мощности реактора. А поскольку мощность реактора была мала, гидравлическое сопротивление активной зоны тоже было низкое. В работе же находились все 8 насосов, суммарный расход воды через реактор возрос до 60 тысяч кубических метров в час при норме 45 тысяч, что является грубым нарушением регламента эксплуатации. При таком режиме насосы могут сорвать подачу, возможно возникновение вибрации трубопроводов из-за вскипания воды с сильными гидроударами.

Старший инженер управления реактором Топтунов и начальник смены блока Акимов пытались вручную поддерживать параметры реактора, однако в полной мере сделать это не смогли. Чтобы избежать остановки реактора в таких условиях, А. Акимов с согласия А. С. Дятлова приказал заблокировать сигналы аварийной защиты.

Можно ли еще было избежать катастрофы? Несмотря на все совершенные ошибки, можно. Нужно только было подключить к реактору систему аварийного охлаждения и вручную приступить к постепенному снижению мощности реактора вплоть до его полной остановки. И ни в коем случае нельзя было нажимать кнопку АЗ-5 – аварийную защиту! Именно эта кнопка «бросает» в активную зону поднятые вверх стержни-поглотители, что, по идее, должно «гасить» опасные процессы. Но дело в том, что при высоте активной зоны, равной 7 метрам, поглощающая часть стержня имела длину 5 метров, а ниже и выше находились метровой длины полые участки. Окончание же поглощающего стержня, уходящее при полном погружении ниже активной зоны, заполнено графитом. При такой конструкции стержни регулирования входят в активную зону реактора вначале нижним, графитовым, концом, затем в зону попадает пустотелый метровый участок и только после этого поглощающая часть. Всего на чернобыльском четвертом энергоблоке 211 поглощающих стержней. По свидетельству Топтунова, наверху находились 193 стержня. Одновременное введение такого количества стержней в активную зону дает в первый момент положительный всплеск реактивности, поскольку в зону вначале входят графитовые части и полые участки метровой длины. Всплеск реактивности при стабильном, управляемом реакторе не страшен, однако при неблагоприятных факторах этот момент может стать роковым, так как «потянет» за собой совершенно уже неуправляемый разгон реактора.

Работавшие в ту ночь на станции операторы обязаны были знать об этом. Но знали ли? Наверное, нет. Иначе аварии бы не случилось.

В 1 час 22 минуты 30 секунд СИУр Леонид Топтунов, взглянув в распечатки программы быстрой оценки запаса реактивности, увидел, что необходимо немедленно останавливать реактор. Некоторое время он колебался. Бывали в его практике случаи, когда вычислительная машина врала. Затем Топтунов доложил обстановку Акимову и Дятлову. Но все операторы, кроме Топтунова и Акимова, которых все же смутили данные вычислительной машины, были спокойны и уверены в своих действиях. Спокоен был и Дятлов. Он прохаживался по помещению блочного щита управления и поторапливал ребят: «Веселей, парни! Еще две-три минуты, и все будет кончено!»

Как в воду глядел. До взрыва оставалось полторы минуты…

На следующий день после прогулки по Рыжему лесу я проснулась рано. Умылась, заварила себе в чашке крепкий кофе и вышла на улицу. Солнце еще не взошло, и в утреннем полумраке город казался совершенно нереальным, каким-то призрачным. Нет, не зря американские журналисты прозвали Припять «город-призрак»! Дело не только в том, что он – совершенно пустой, он – именно призрачный… это трудно объяснить словами. Над головой неожиданно что-то щелкнуло и натужно захрипело. Я подпрыгнула от неожиданности, расплескав на асфальт почти полчашки кофе, и стала озираться по сторонам. Вокруг, разумеется, никого не было. Несколько секунд было тихо, потом в ветвях ближайшего дерева снова зашуршало, хрустнуло, и бодрый голос изрек:

– Доброе утро! В эфире киевское радио!

И грохнула разудалая музыка.

– Нормально! – похвалила я вслух киевское радио. – Очень впечатляет…

Действительно впечатляло: над пустым, мертвым городом гремело неунывающее «Ты ж мене пiдманула, ты ж мене пiдвела», хоть в пляс пускайся. Я огляделась вокруг. На газоне неподалеку росли какие-то невероятные мухоморы – шляпка каждого из них вполне могла укрыть человека от дождя в ненастный день. У елочек напротив дома часть ветвей почему-то были явно сосновыми – и форма, и цвет другие. А через дорогу прыгал кузнечик с мою ладонь величиной.

– Ну что, бедолага, – посочувствовала я насекомому-переростку, – тяжело прыгать с такими габаритами?

– Мысли вслух?.. – раздалось за моей спиной. Володя Шинкаренко, бодрый и выспавшийся, вышел на порог покурить.

– Они – мутанты? – поинтересовалась я у нашего проводника.

– Кто мутанты? – удивился Володя. – Вроде здесь только мы с тобой…

– Ну вон, – я махнула рукой. – Мухоморы эти здоровенные, кузнечик с котенка величиной. Да елки почему такие странные? На них же половина ветвей – сосновые! Это мутация?

– А-а-а, – проследил за моим взглядом Шинкаренко. – Слушай, никогда не задумывался об этом. Вроде после аварии действительно все стало большим каким-то. И странным немного.

Он походил вокруг мухоморов, потрогал сосново-еловые ветки.

– Бес его знает, Маш. Может, и раньше такое встречалось, а мы просто внимания не обращали?

– Не, – помотала я головой, – кузнечиков таких размеров не бывает. Точно мутант.

– Ну пусть будет мутант, – согласился Шинкаренко. – Только, прошу тебя, не пиши потом ерунды в своем журнале! Дескать, полно в Чернобыльской зоне мутантов, ступить от них некуда. От таких заявлений нормальных людей, мне кажется, тошнить должно. Конечно, здесь все изменилось после аварии. Но насколько… И как еще изменится через год, через два, через десять лет… Тут должны специалисты смотреть. Не наше это дело.

– Ладно, не буду писать ерунды.

– Вот и славненько! – повеселел Володя. – Давай буди милого друга, полезем на крышу.

– Куда?..

– На крышу шестнадцатиэтажки, тут недалеко. Утро хорошее, оттуда можно сделать потрясающую фотографию. Вам ведь нужны потрясающие фотографии?

– Ага.

– Тогда быстренько собирайтесь.

Витька собрался в момент, и через десять минут мы уже карабкались по бесконечной лестнице на крышу какого-то шестнадцатиэтажного здания. Наконец взобрались и сели на парапет – перевести дыхание. Посидели, помолчали. Шинкаренко отошел к противоположной стороне крыши, походил там, пошуршал чем-то…

– Идите сюда! – позвал он нас. – Смотрите.

Мы подошли и посмотрели, куда он указывал.

Солнце только-только начало подниматься, над городом стоял розовый туман. И в этом тумане словно плыл над землей – казалось, совсем рядом! – Саркофаг. Над ним не было неба, под ним не было земли, он купался в тумане – зловещий и при этом прекрасный, величественный. Витька защелкал фотоаппаратом. Потом эти его снимки обойдут страницы газет и журналов всего мира: плывущий над мертвым городом Саркофаг. Укрытие над взорвавшимся четвертым энергоблоком, в строительство которого были положены жизни тысяч людей. Памятник людской безответственности и человеческому героизму.

– Ну, раз уж начали сегодня снимать, – сказал Шинкаренко, – пошли, еще есть одна тема…

Мы спустились вниз и зашагали по пустым улицам Припяти.

– Во, – Шинкаренко свернул в маленький скверик. – Вот детский сад.

Мы зашли внутрь. Детские кроватки, столики, стульчики. Игрушки. Альбомы для рисования и цветные карандаши. Симпатичные занавесочки и яркие панно на стенах – герои сказок и мультфильмов. Брошены на коврике у кровати детские тапки, на батарее – маленькая футболка и шортики. Обычный детский сад, только разруха уже ощутимо коснулась его, и отчего-то понятно, что здесь никогда больше не прозвучат детские голоса.

– Снимай, – велел Шинкаренко Витьке, – Машка говорила, что ты хороший фотограф, у тебя все должно получиться правильно…

И Витька начал снимать. А я вышла на улицу, села на пороге детского сада и стала плакать. Слезы лились, горячие, очень соленые, и никак было их не остановить.

Вышел Шинкаренко, присел рядом, закурил.

– Можешь сформулировать, отчего ревешь? – деловито осведомился он.

– Больно, – пожаловалась я.

– Почти все дети выжили, – утешил он меня. – Ну, болеют, конечно, но ведь – живы…

Но я почему-то не утешилась. У меня «пекло», жгло где-то в области сердца, противно пощипывало, и от этой боли я ревела все сильнее.

– Тут, – я потыкала пальцем в грудь, – жжет. Почему?

– Радиационный ожог души, – невесело усмехнулся Шинкаренко. – Теперь ты знаешь, что чувствуют те, кто пережил аварию.

– Это пройдет?

– Вряд ли, – пожал плечами Володя. – Разве что поутихнет немного.

– Я обязательно вернусь сюда! – пообещала я. – Еще сто раз вернусь. С видеокамерой.

– Молодец, – похвалил меня Шинкаренко. – Значит, «пятнашку», нож и дозиметр не сдавай, когда будешь уезжать, забирай с собой. Твои будут. Приедешь, снова наденешь.

– Вот ведь черт!.. – вышедший из детского садика Витька был бледный и растерянный. – Черт побери! Казалось бы: ну, садик, ну, игрушки… А сердце ноет, как больной зуб! Ревешь, что ли? – присел он рядом со мной. – Я и сам сейчас завою, как пес на луну. Вовка, отчего это так?

– Если ты веришь в энергетику, могу объяснить это тем, что здесь, в Припяти, сосредоточена боль тысяч людей. И мы ее «считываем».

– А если не верю?

– Тогда ничего не скажу, – улыбнулся Шинкаренко. – Пошли обедать!

По дороге домой, на окраине Припяти, набрали грибов: вся поляна заросла огромными боровиками. Быстро почистили, поджарили.

– Ну-ка, ну-ка, – Шинкаренко поднес к сковородке дозиметр. Прибор истерически взвыл.

– «Грязные», – удовлетворенно констатировал Володя. – Все правильно, грибы сильно «набирают», эти еще ничего. А вот мы их сейчас нашими «фронтовыми» дезактивируем!..

– Это не обед, – пробурчал Витька. – Это братская могила какая-то на сковородке…

Но грибы есть стал. И от ста «фронтовых» не отказался. На войне – как на войне…

Хроника Чернобыля

В 1 час 23 минуты начался самый главный момент испытаний – выбег ротора генератора. Одновременно была нажата и кнопка МПА (максимальной проектной аварии). Таким образом, оба турбоагрегата – седьмой и восьмой – были отключены. В этот момент в технологических каналах реактора вскипел теплоноситель. Процесс развивался вначале медленно, но СИУр Леонид Топтунов забил тревогу: «Надо бросать аварийную защиту, Александр Федорович, разгоняемся», – сказал он Акимову. Акимов быстро посмотрел распечатку вычислительной машины. «Бросаю аварийную защиту!» – и протянул руку к красной кнопке.

В 1 час 23 минуты 40 секунд начальник смены блока Александр Акимов нажал кнопку аварийной защиты, по сигналу которой в активную зону вошли все регулирующие стержни, находившиеся наверху, и все стержни самой аварийной защиты. Но прежде всего в зону вошли те роковые концевые участки стержней, которые дают приращение реактивности. И вошли они в реактор как раз в тот момент, когда там началось обширное парообразование.

Была нажата кнопка, и начался разгон реактора на мгновенных нейтронах.

Стержни пошли вниз, однако почти сразу же остановились. Вслед за тем со стороны центрального зала донеслись удары. Акимов, увидев, что стержни-поглотители прошли всего лишь 2–2,5 метра вместо положенных 7, рванулся к пульту оператора и обесточил муфты сервоприводов, чтобы стержни упали в активную зону под действием собственной тяжести. Но этого не произошло. Видимо, каналы реактора деформировались и стержни заклинило.

Вот тогда всем «экспериментаторам» впервые стало по-настоящему страшно…

В этот момент в центральный зал четвертого энергоблока на балкон в районе узла развески свежего топлива вошел начальник смены реакторного цеха из вахты Акимова Валерий Перевозченко. Он посмотрел вниз – на пятачок реактора. Пятачком называется круг пятнадцатиметрового диаметра, состоящий из 2000 кубиков. Эти кубики – верхняя биологическая защита реактора. Каждый весит 350 килограммов и насаживается в виде шапки на головку технологического канала, в котором находится топливная кассета. Неожиданно начались сильные и частые гидроудары, и 350-килограммовые кубики стали подпрыгивать, как живые. Через несколько секунд вся поверхность пятачка уже ходила ходуном.

Перевозченко бросился вниз по лестнице, на блочный щит управления, к Акимову, чтобы сказать ему: происходит что-то ужасное!..

В последние двадцать секунд до взрыва, когда Перевозченко буквально рушился по крутой лестнице, стремясь поскорее добежать до Акимова и его ребят, в активной зоне происходили бурные химические и экзотермические реакции с образованием водорода и кислорода, то есть гремучей смеси. В это время произошел мощный паровой выброс – сработали главные предохранительные клапаны реактора. Выброс длился недолго, клапаны не способны были справиться с таким давлением и расходом и разрушились.

В это же время огромным давлением оторвало трубопроводы. Реактор получил свободное сообщение с центральным залом.

В 1 час 23 минуты 58 секунд концентрация водорода в гремучей смеси в разных помещениях блока достигла критической точки. Тогда раздались взрывы, и реактор и здание четвертого энергоблока были практически разрушены. Взрывом в реакторе подбросило и развернуло в воздухе плиту верхней биозащиты весом 500 тонн. Она развернулась в воздухе и рухнула на аппарат, оставив приоткрытой с боков активную зону реактора.

Над четвертым энергоблоком взлетели раскаленные куски ядерного топлива и графита. Часть из них упала на крышу машинного зала, начался пожар.

Около 50 тонн ядерного топлива выбросило взрывом гремучей смеси в атмосферу и понесло ветром на Белоруссию, Прибалтику…

Еще около 70 тонн топлива было выброшено с периферийных участков активной зоны, на крышу машинного зала четвертого энергоблока и на пристанционную территорию.

6 мая 1986 года на пресс-конференции в Москве зампред Совмина СССР Б. Е. Щербина заявит о том, что «радиоактивность в районе аварийного блока Чернобыльской АЭС составляет 15 миллирентген в час, то есть – всего 0,015 рентгена.

На самом же деле активность в районе аварийного энергоблока составляла в те дни от 1000 до 15 000 рентген в час.

На третий день нашего пребывания в Зоне мы отправились к Саркофагу. Каким образом Шинкаренко удалось договориться, чтобы нам разрешили бродить по территории атомной станции да еще и фотографировать там, осталось неизвестным. Рано утром он куда-то исчез из Припяти, а, когда мы заканчивали завтрак, вернулся и повелел:

– Собирайтесь живенько! Едем с визитом к Саркофагу.

У подъезда стоял старенький «москвич», в который мы бодро загрузились. Ехать до Станции от Припяти – пятнадцать минут.

Саркофаг вблизи производил потрясающее впечатление. Огромный, темный, блестящий, он давил на любого приблизившегося к нему человека психически и – почти ощутимо – физически.

«Там, в глубине – все, что осталось от огромного энергоблока, – подумала я. – Интересно, как это все выглядит после аварии?»

– Слушай, Вовка, – словно подслушав мои мысли, окликнул сталкера Виктор. – А нельзя нам как-нибудь внутрь этой махины забраться?

– По личному разрешению директора Станции, – откликнулся Шинкаренко.

– А если без директора обойтись? – не отставал Витька. Мы уже успели понять, что наш проводник может сделать в Зоне практически все, причем в обход всех официальных лиц, так сказать, на дружеской основе.

– Можно попробовать… – неохотно протянул Шинкаренко. – Ладно… Побродите тут пока. Если спросят с вас что-нибудь, твердо отвечайте: «Товарищ Костиков в курсе наших передвижений!»

С этими словами он деловито потопал в сторону проходной.

Мы побродили, как было велено, вокруг, потом посидели на солнышке; Шинкаренко все не было. Вернулся он примерно через час, причем не один, а с серьезного вида дядечкой лет пятидесяти.

– Эти, что ли? – спросил дядечка, глянув на нас с Витькой.

– Эти, – вздохнул Шинкаренко. – Романтики-энтузиасты…

– Пошли, – велел дядечка коротко.

И мы пошли. На проходной нас никто ни о чем не спросил, видимо, договоренность уже была достигнута. В тесной комнатушке дядечка переодел нас в белые комбинезоны и шапочки; на ноги мы натянули бахилы, на шеи повесили респираторы.

– Пошли! – снова скомандовал наш провожатый. Надо отдать ему должное – он был немногословен.

Долго шли длинными станционными коридорами и переходами, наконец остановились в маленьком холле перед массивной железной дверью.

– Одевайте «лепестки»! – последовала команда.

Мы послушно надели респираторы и стали спускаться куда-то вниз, глубоко, и в конце концов оказались посреди того, что атомщики называют Развалом – на остатках блочного щита управления четвертым энергоблоком Чернобыльской атомной станции.

Объяснить, на что похож Развал, невозможно. Развал нужно видеть. Ощущение там такое, словно ты – крохотная, микроскопическая букашка, затерявшаяся посреди вселенского хаоса. А уж хаос вокруг был самый настоящий – ничего целого, только гигантские осколки, обломки, обрывки…

– Ну, – ухмыльнулся сопровождавший нас дядечка, – нравится?

– Кошмар, – искренне сказали мы.

– Тогда быстро фотографируйте что надо – и уходим. Поля тут – запредельные, как бы не приболеть вам всерьез после этой экскурсии.

– А вы? – поинтересовалась я.

– Меня радиация не берет! – отмахнулся дядечка. – У меня супротив ей иммунитет имеется. Такой вот организм достался удачный.

Витька в ажиотаже защелкал фотоаппаратом.

– Быстрее! – торопил провожатый, нервно поглядывая на часы. – Давай, парень, нельзя вам здесь больше!

Тем временем я подняла с пола и сунула в карман две белые квадратные кнопки, валяющиеся в пыли. На одной было написано «АЗ-5», на другой надпись нельзя было прочитать, потому что кнопка изрядно оплавилась. Зачем я это сделала, сказать трудно, как-то машинально получилось. Вдруг очень захотелось спрятать в карман эти кнопочки…

– Уходим, уходим! – провожатый буквально уже выталкивал нас силой к лестнице, потом вверх. – Не понимаете, черти, что здесь такое?! Почти шесть минут лишних пробыли, это ж кому сказать только!..

– Да что будет-то от шести минут? – возмутился дядечкиной суетливостью Витька.

– А вот вечером увидишь, – гаркнул тот в сердцах. – Все тебе отломится по полной программе!

Быстренько переоделись в свои «пятнашки» и выбрались на свежий воздух.

– Ну что, в Припять? – поинтересовался Шинкаренко. – Или по селам проедемся?

– В Припять! – решил Витька. – Что-то я устал сегодня, как будто вагон дров разгрузил. И голова болит…

И мы поехали обратно, в Припять.

Хроника Чернобыля

В 1 час 27 минут 26 апреля на блочном щите управления четвертого энергоблока творилось что-то невообразимое. Помещение сотрясали страшные удары справа, слева, снизу. Вслед за «мелкими» ударами последовал сокрушительной силы взрыв. Ударная волна с пылью, с горячим радиоактивным паром ворвалась в помещение блочного щита управления четвертого энергоблока. Ходуном заходили стены и пол, стал рушиться потолок. Погас свет, остались гореть только три аварийных светильника. Вокруг вспыхивали молнии коротких замыканий – взрывом порвало все силовые и контрольные кабели. Шипение пара, клекот льющейся откуда-то горячей воды…

В помещение БЩУ вбежал задыхающийся Перевозченко.

– Александр Федорович! – крикнул Акимову. – Там что-то страшное… Разваливается пятачок реактора… Плиты прыгают, взлетают вверх…Что это?..

– Спокойно! – сказал Акимов. – Мы все делали правильно…

В этот миг распахнулась дверь из машинного зала. Влетел закопченный старший машинист турбины Вячеслав Бражник. «Пожар в машзале!» – отчаянно крикнул он. К открытой двери подскочили Акимов и Дятлов. То, что они увидели, было ужасно…

Акимов бросился к телефону: вызывать пожарных. По «02» ответили, что пожарные машины уже подъезжают к Станции, огонь заметили еще раньше.

Дятлов выглянул в окно, высунув голову наружу. На асфальте вокруг блока что-то валяется. Этого «чего-то» очень много… Графит?! Если это графит, значит, реактор разрушен полностью! Значит – конец… «Не может быть, – успокоил себя Дятлов. – Это не графит. Что угодно, но не графит!»…

У Акимова был шок. Он не понимал, что надо делать. Стержни заело… Можно попробовать опустить их вручную – из центрального зала… Идея!

– Проскуряков, Кудрявцев, – попросил он стоящих рядом в оцепенении стажеров СИУра. – Парни, надо быстренько в центральный зал. Покрутите за рукоятки, надо стержни вручную опустить. А, парни? Сходите?

И парни пошли.

Без респираторов и защитной одежды они подошли к входу в ЦЗ и вошли в бывший реакторный зал. Вот только реактора там уже не было. Круглая плита верхней биологической защиты под углом лежала на шахте реактора. Из жерла разрушенного реактора шел красный и голубой огонь. Прямо в лица стажеров ударил ядерный жар с активностью 30 тысяч рентген в час. Было совершенно ясно, что и никаких поглощающих стержней нет, все разнесло взрывом.

Проскуряков и Кудрявцев пробыли возле реактора около минуты. Этого оказалось достаточно, чтобы получить смертельную дозу радиации. Оба вскоре умерли в 6-й клинике Москвы.

Тем же путем они вернулись в помещение БЩУ и доложили обстановку Акимову и Дятлову. Лица и руки у них были буро-коричневые (ядерный загар). Такого же цвета была кожа и под одеждой.

– Центрального зала нет, – сказал Проскуряков. – Все снесло взрывом. Над головой – небо. Из реактора – огонь…

– Вы, мужики, не разобрались… – как-то нехорошо улыбаясь, возразил Дятлов, – Это что-то горело на полу, а вы подумали, реактор. Он цел… Надо подавать воду в активную зону.

Так родилась легенда о том, что реактор цел.

Легенда была доложена Брюханову и Фомину. И далее – в Москву…

Вечером к нам в гости «на огонек» зашел Саша Салмыгин. Был он какой-то грустный, неразговорчивый. Пожаловался:

– Чувствую себя плохо…

Мужчины долго сидели молча, курили. Потом Шинкаренко вдруг предложил:

– Слышишь, Салмыгин, а вспомни-ка первое мая прошлого года в Припяти.

И тут они начали смеяться. Когда они насмеялись вдосталь, Салмыгин спросил нас:

– Хотите расскажу, как мы в прошлом году первое мая в Припяти праздновали?

Мы кивнули: хотим!

– Ну, – начал Салмыгин, – думаю, вы знаете, что рвануло тут у нас двадцать шестого апреля?

Мы снова кивнули.

– Припять эвакуировали двадцать седьмого числа. Вывезли всех жителей, а мы – я, Вовка, Шурик (наш хозяин бассейна) и еще один человечек, Миша его звали, царствие ему Небесное, – остались. Не сами, конечно, нас об этом попросили нужные люди, но остались вполне добровольно и с готовностью. В наши обязанности входило следить за тем, чтобы в городе до подхода военных был порядок. Понятия не имею, кто бы мог тут устроить беспорядок, город-то – пустой совершенно, но приказ – есть приказ, стали следить. Да, тут еще в морге Коля Белехов остался, наш судмедэксперт припятский. Коле привезли тело погибшего на ЧАЭС оператора Шашенка и велели сидеть и ждать указаний из Киева, вскрывать ли Шашенка или везти тело в Киев. Ну, Белехов – это отдельная история, я вам про него потом расскажу.

Двадцать девятого вечером в Припяти обрубили всю телефонную связь. Перед этим нам позвонили из Киева и предупредили: телефоны работать не будут! Мы на всякий случай еще раз спросили: а нам-то что здесь делать? Конкретно? Киев нам ответил: «Конкретно – взламывайте склады со спиртным и дезактивируйтесь! А там видно будет»…

Приказ нам очень по душе пришелся, мы тут же принялись за дело. День дезактивируемся, второй, третий… Скучно стало! Надоело. А тут – Первое мая! Мы сидим на городской площади, по радио из Киева идет прямой репортаж с первомайской демонстрации: шум, гам, лозунги, приветствия, дружное «Ур-ра!» И стало нам вдруг очень обидно: у всего нашего народа праздник, а мы тут, как бледные поганки, пропадаем! Шинкаренко и говорит: «Все, ребята, надо и нам выходить на демонстрацию!» Сказано – сделано. Быстренько в ДК нашли несколько маленьких трибун, расставили так красиво на площади. Вовка заявил, что он будет правительством, и забрался на трибуну – принимать демонстрацию. Я притащил из нашего Народного театра бутафорский передок от какой-то машины (легкий такой, картонный) и решил, что буду моторизированной колонной. Шурик объявил себя простым народом, для чего – опять же из народного театра – приволок очень похожий на настоящий отбойный молоток. А Мишка решил представлять интеллигенцию – надел очки, шляпу, под мышку сунул портфель допотопный, бумагами набитый. Радио, понятное дело, орет…

Мы подтянулись и п-а-ашли строем, то есть колоннами, по площади. Вовка с трибуны кричит: «Да здравствует наша украинская интеллигенция, самая интеллигентная в мире!», а мы хором ему в ответ: «У-р-ра!» – «Да здравствует наш простой украинский трудовой народ!» – «Урр-ра!!!» Ну и так далее.

И тут на площадь выскакивает БРДМ – это в Припять химвойска подошли. На броне солдатик сидит. Вовка в ажиотаже, его увидев, блажит: «Да здравствуют наши храбрые химические войска! Ура, товарищи»! Мы в ответ: «У-р-ра!» Солдатик глаза выкатил, рот открыл и смотрит, как четыре придурка в шортах и майках маршируют по главной площади Припяти с идиотскими криками. Причем у одного придурка на плече отбойный молоток, второй почему-то в тридцатиградусную жару в шляпе и с портфелем, на третьем – вообще «передок» от машины надет. Он минуты три, наверное, за нашей демонстрацией завороженным взглядом следил (а мы идем так браво, кричим, словно и нет никого рядом!), потом быстренько в люк машины юркнул, машина развернулась и учесала с площади. Стопудово, они подумали, что мы от радиации рехнулись окончательно! Они-то знали, какие вокруг «поля»… Мы потом к ним знакомиться пошли, так они все косились на нас: психи мы? не психи? Вот смеху было!..

– А вы-то знали, какие вокруг «поля»? – поинтересовался Витька.

– Да кто об этом тогда задумывался! – отмахнулся Салмыгин. – А дозиметров у нас еще не было, откуда? Это потом нам приборы исправные подвезли.

– А что Белехов? – не отставал Витька. – Судмедэксперт?..

– С Белеховым вас надо познакомить, – вмешался в ностальгические воспоминания друга Шинкаренко. – Можно попробовать его завтра в Припять высвистеть, я знаю, где он сейчас.

– Ладно, позовем завтра Белехова, – кивнул Салмыгин – он вам много интересного расскажет.

И он ушел. А ближе к полуночи Витьке стало плохо: открылась рвота, началась жуткая головная боль, вся кожа покрылась какими-то отвратительными волдырями.

– «Хватанул» парень, – покачал головой Шинкаренко. – Вы там слишком долго болтались, под Саркофагом. Я даже уже хотел бежать ругаться…

– И что с ним будет? – в ужасе спросила я.

– Оклемается, – махнул рукой Володя. – Сейчас мы ему спирту нальем, к утру как новенький будет. Ну, голова еще поболит. А что он всерьез «подсадил», через полгодика выяснится. Поболеет еще на «чистой» земле. Теперь уж ничего не поделаешь.

Пока он возился с Витькой, я пошла в душ. Сняла пятнистый комбинезон и обнаружила в кармане стянутые из Развала кнопки. Бросила их в раковину и забыла. Там их через час нашел Шинкаренко и стал орать как ненормальный:

– Машка!!! Кто кнопки с Развала приволок?!!

– Ну, я…

– Какого черта?! Они же «светят», как сумасшедшие! Где они у тебя были?

– В кармане.

– Где-е?!

– В кармане комбинезона.

– Ты же наверняка ноги «попалила», дура! – вконец разъярился Шинкаренко. – Покажи ноги!

Я беззастенчиво предъявила ему совершенно чистую кожу на ногах – в области карманов.

– Не, ничего, – успокоился наш проводник. – Дуракам везет. – Бросил кнопки обратно в раковину и густо залил их какой-то пеной. – Пусть так сутки лежат. Потом помоем и завернем в фольгу. Ты ведь их хочешь с собой взять?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.