Куб со стертыми гранями

Он отхлебывает из фужера и, пользуясь этой паузой, я спрашиваю:

— Значит, это они неделю назад велели вам держаться от меня подальше?

— Это и дураку понятно, — ехидно ответствует он, поворачиваясь ко мне.

— Они сказали, почему вы должны избегать встреч со мной?

— Да вообще-то они меня не принуждали, — опускает голову Шерманов. — Но прозрачно намекнули, что способны лишить меня удовольствия пользоваться “регром” в любой момент… Лично я так понимаю, что они стремились сохранить в тайне существование подобных штучек.

— Правильно понимаете, — соглашаюсь я. — Ну а дальше?

— А что — дальше? — задиристо вскидывает голову он. — Да, я действительно водил вас за нос. С “регром” это было нетрудно…

— Он что — действительно помогает предвидеть будущее? — интересуюсь я. — Раз уж ваши благодетели предусмотрительно запустили вас на встречу со мной без этого прибора, то опишите хотя бы, как он действует.

— Откуда я знаю, как?.. — огрызается Лик. — Я вам что — ученый или технарь?.. Да если хотите знать, я даже не знаю, что там у него внутри, у этого адского прибора!.. Они меня сразу предупредили, что при попытке вскрытия корпуса начинка самовоспламеняется и выгорает в два счета!.. И никакое будущее он не предсказывает, тут вы опять маху дали, хардер… Скорее, наоборот, он…

Шерманов внезапно осекается, и причиной этого является, видимо, выражение моего лица. Я не могу наблюдать себя со стороны, но вид мой, наверное, в этот момент поистине страшен.

А у вас хватило бы хладнокровия наблюдать, как в спину человека, с которым вы беседуете, целится из какой-то огнестрельной штуковины тип, сидящий в кабине двухместного аэра рядом с пилотом? А аэр этот, как огромное летающее насекомое, висит беззвучно и неподвижно в воздухе прямо напротив окна номера, в котором происходит беседа.

Я что-то кричу Шерманову и даже прыгаю к окну, в надежде поймать своим лбом или грудью одну из тех пуль, которые предназначены красавчику, чтобы при повторении данного эпизода попытаться предотвратить это бессмысленное убийство.

Но я не успеваю к окну, а люди в аэре, видимо, прекрасно осведомлены о том, что хардера нельзя убивать.

За окном звучит серия свистящих смачных шлепков, напоминающих шлепанье ладонью по чьей-то мокрой спине, и Лик, в груди которого мгновенно возникают бурые фонтанчики, падает лицом вниз, так и не успев вытащить одну руку из брючного кармана, а потом аэр резко взмывает вверх, и лишь потом, словно ставя точку в этом эпизоде, с подоконника падает на пол, разбиваясь на мелкие осколки, красивый фужер на длинной ножке…

Я пытаюсь повернуть своего недавнего собеседника лицом вверх, хоть и вижу, что это бесполезно, потому что он явно убит наповал меткой рукой профессионала, но мне почему-то очень надо заглянуть напоследок в его угасающие карие глаза, хотя руки мои скользят в теплой и липкой жидкости, и перевернуть Шерманова на спину у меня получается лишь с третьей попытки.

Труп глядит на меня укоризненно застывшим взглядом, а я могу лишь стиснуть зубы покрепче. Ни на что иное я в эти секунды все равно не способен.

С нашей первой встречи с хардером Шермом прошло почти три года, но он ничуть не изменился. Во всяком случае, в отношении бильярда. С ним по-прежнему бессмысленно играть. Это все равно, что пытаться обставить комп в крестики-нолики или в тесте на сравнительную скорость реакции. Стоит Шерму взять в руки кий и, снисходительно приговаривая: “Что-то вы сегодня, дружище, не в форме”, бросить цепкий взгляд серых глаз на зелено-суконное поле, по которому в кажущемся беспорядке раскатились разноцветные шары — и можно не тратить время зря, а либо расставлять шары для новой бессмысленной партии, либо прощаться со своим партнером и уходить восвояси.

И, тем не менее, в течение этих трех лет я регулярно, чуть ли не по расписанию, встречаюсь с ним, чтобы проиграть с “сухим” счетом три-четыре партии. Иногда я и сам спрашиваю себя, что привлекает меня больше —машинная безошибочность ударов моего противника или его рассуждения вслух на отвлеченные темы — и всякий раз не могу ответить на этот вопрос. Возможно, и то, и другое. А может быть, и нечто третье, что лишь витает в воздухе…

Я не знаю, над какими проблемами он работает. Сам Шерм никогда не рассказывает мне о своей работе. Впрочем, моей деятельностью он тоже не интересуется. Среди хардеров, особенно первоуровневых, не принято делиться друг с другом опытом. И не потому, что мы равнодушны друг к другу. Скорее, у нас считается нетактичным указывать другим, какие промахи и ошибки они допустили и как бы им следовало поступить. Во всяком случае, лично мной руководят именно эти соображения…

Мы никогда не договариваемся об очередной встрече с моим постоянным партнером, потому что деятельность хардера, работающего в автономном режиме, невозможно распланировать и рассчитать заранее. Однако почему-то в большинстве случаев так получается, что, когда я появляюсь в Клубе, Шерм уже обретается в бильярдной, маясь от отсутствия жеалющих сыграть с ним. Кроме меня, никто больше не желает противостоять гению бильярда, и, возможно, что мое стремление сражаться с ним на зеленом сукне вызвано излишней чуткостью к человеку, обиженному невниманием со стороны коллег.

Но сегодня, когда я, решив, что давненько не держал в руках кий, появляюсь в Клубе, Шерма здесь нет. Я это ощущаю сразу, едва переступив порог, хотя из бильярдной доносятся ожесточенный стук сталкивающихся шаров и громкие возгласы игроков. Во мне словно срабатывает какое-то шестое чувство.

Делать нечего, на нет и суда нет — и я, не спеша и не чувствуя вкуса, обедаю в столовой, а потом какое-то время слоняюсь по почти пустым коридорам и залам, не зная, чем заняться…

Он перехватывает меня в музее, куда меня к тому времени занесло с бокалом прохладительного пунша.

Я как раз созерцаю реконструированный на голо-раме эпизод, который стал вечным примером хардерской самоотверженности.

… Это случилось почти сорок лет тому назад в Бразилии, где разразилась страшная эпидемия, выкашивавшая за считанные дни целые города и области. Ценой неимоверных усилий спасателей-“чрезвычайщиков” очаги заражения удалось-таки блокировать в нескольких населенных пунктах, откуда было эвакуированы все жители. Было принято решение уничтожить, стереть с лица земли вирусоносные здания и прочие городские конструкции. Для этого планировалось пустить в ход несколько мощных вакуумных бомб, оставшихся после всеобщего разоружения.

Когда Мату-Гросу, где еще недавно проживали пятьсот тридцать тысяч человек, окончательно опустел, и началась автоматическая инициация вакуумных зарядов, заложенных в разных концах городка-смертника, за пятьдесят восемь секунд до взрыва, откуда ни возьмись, на центральной площади появился автобус, не спеша кативший по мостовой. И во всю ширину его корпуса красовалась надпись крупными буквами: “ПЕРЕВОЗКА ЛЮДЕЙ”.

Люди за пультами управления взрывными устройствами могли лишь ругаться на разных языках, кусать локти и рвать на себе волосы. Останавливать инициацию на последней минуте было чревато гигантской экологической катастрофой. К тому же, не было уверенности в том, что в автобусе кто-то есть. Ответственные за эвакуацию клялись и божились, что каждая пядь земли в городе была несколько раз проверена на предмет отсутствия людей. А на отчаянные призывы и обращения по различным средствам связи автобус не откликался.

И тогда один из хардеров, стоявших в оцеплении вокруг Мату-Гросу, которого звали Жегар, забрался в кабину джампера и бросил его со страшным ускорением одним длинным и точным прыжком к странному автобусу. Ему удалось закрепить на корпусе машины присоски грузовых магнитов и оторвать автобус от земли, но джампер тут же стал терять высоту, и, Жегар понял, что мощности его турбин не хватает, чтобы перепрыгнуть через городские постройки вместе с автобусом, и что каждый килограмм лишнего веса имеет значение…

Поэтому хардер включил автопилот, а сам выпрыгнул из кабины, и джампер пересек границу опасной зоны ровно за секунду до взрыва. А искейпов у хардеров тогда еще не было…

Автобус оказался все-таки пустым, кто-то просто забыл выключить в нем автомат-кондуктор, но самое скверное в этой истории заключалось в другом. Буквально на следующий день во Всемирной Сети и в средствах массовой информации по всей Земле развернулась ожесточенная дискуссия на тему: стоило ли хардеру жертвовать собой, если вероятность того, что в автобусе находились люди, была равна почти нулю? И слишком многие посчитали, что — нет, не стоило…

И вот, когда я, наверное, уже в десятый раз наблюдаю за тем, как из кабины джампера с высоты четвертого этажа падает на жесткий металлопласт фигура в комбинезоне защитного цвета, меня кто-то окликает сзади.

Он выглядит совсем мальчишкой, и светлые длинные волосы его перехвачены на лбу широкой белой лентой, а длинные худые пальцы испачканы чем-то фиолетовым, и поэтому он похож на школьника-неряху. Впрочем, глаза у него почему-то полны немого отчаяния и боли, и это сразу прибавляет ему лет десять…

— Вы — Лигум? — спрашивает он, и когда я подтверждаю его предположение кивком, представляется: — А меня зовут Портур…

— Слушаю вас, Портур, — отвечаю я, поворачиваясь спиной к голо-раме.

— Это вы занимаетесь лайнером “Этернель”? — напрямую осведомляется хардер Портур. Своей нетерпеливой прямотой он еще больше походит на мальчишку. Интересно, сколько все-таки ему лет? Двадцать пять? Или сорок три? Может быть, именно про таких говорят — “человек неопределенного возраста”?..

— Что значит — занимаюсь? — притворно удивляюсь я. — Насколько мне известно, лайнера с таким названием больше не существует в природе. А могу я узнать, коллега, чем вызван ваш интерес к моим проблемам?

Он опускает голову.

— Возможно, я покажусь вам навязчивым, — говорит он, — но если вы разыскиваете свидетелей гибели “Этернеля”, то я мог бы вам помочь…

— Откуда вы знаете, кого я разыскиваю? — стараясь говорить как можно мягче, спрашиваю я.

— Так… дошли кое-какие сведения… от кого-то из наших…

— Ну, допустим… И чем же вы могли бы мне помочь?

Портур поднимает голову и с вызовом смотрит мне в глаза.

— Я могу рассказать вам, как погиб “Этернель”, — сообщает он. — Потому что я был на нем в момент взрыва…

Только теперь я догадываюсь, чем испачканы его пальцы. Так называемый “регенератор”, заживляющий ожоги раствор. Вполне возможно, что одними руками он не отделался и что под одеждой у него еще больше фиолетовых пятен на коже.

— И как же вы туда попали? Ведь в списке пассажиров…

— Всё правильно, в списках меня не было. Я сам дал указание комп-регистраторам стереть всякие упоминания обо мне из своей памяти.

— Но зачем? — не понимаю я.

— Вы что — не понимаете? — усмехается он с вызовом. — Корабль взорвался, и погибли люди, много людей, а я… я, как видите, остался жив!..

Я уже все понял, но мне всё еще не хочется верить в правильность своих догадок. Мне хочется, чтобы это была нелепая, глупая случайность, и чтобы он развеял мои подозрения, потому что, если они окажутся справедливыми, это будет все равно что выстрел в упор, только еще больнее и предательски, ведь мы, хардеры, привыкли к тому, что в нас могут выстрелить, но мы не можем допустить и мысли о том, что кто-то из нас может оказаться трусом или сволочью…

— Нет-нет, — опять усмехается он, — я не струсил и не посчитал ниже своего достоинства спасать тех людей… Дело совсем в другом, и я даже не знаю, поймете ли вы — в чем именно…

Мы стоим с ним посреди пустого зала, но ни ему, ни мне и в голову не приходит, что можно выйти из музея в холл, где имеется много удобных кресел, и продолжать разговор сидя. Во время таких разговоров забываешь обо всем.

— Понимаете, Лигум, — продолжает Портур, — я… я растерялся. “Этернель” обратился в облако раскаленного газа за считанные доли секунды, но аварийная ситуация длилась достаточно долго, чтобы можно было попытаться что-нибудь сделать. Целых четыре с половиной секунды…

— Откуда вам это известно? — перебиваю его я.

— Экипаж лайнера успел объявить пассажирам по бортовому селектору, что в двигателе возникла опасная проблема. А потом грянул взрыв… Я израсходовал несколько первых “риплеев” на то, чтобы добраться до пилотного отсека…

“Риплей” на нашем жаргоне означает тот промежуток времени, который хардер вынужден проживать дважды, трижды, сотню раз, чтобы вновь и вновь пытаться избежать своей смерти, от которой его отшвыривает назад в прошлое искейп.

— У меня было всего двадцать секунд, — продолжает Портур. — И я так и не смог ничего поделать, чтобы спасти весь корабль. Мне лишь удалось выяснить, что неисправность очень серьезная и что шансов избежать взрыва практически нет… И вот тогда я встал в тупик.

— В тупик? — не понимаю я. — А спасательный бот? У них был на борту какой-нибудь катер?

Либо мне это кажется, либо в глазах его действительно что-то блеснуло.

— Катер… — тупо повторяет он за мной, как эхо. — Бот… Да, разумеется, бот был… Аж на двадцать мест!.. Но вы можете себе представить, как бы это выглядело? Что я должен был сделать? Ничего не объясняя, приказать пассажирам занять места в спасательном боте? Да, я испробовал этот вариант… После короткой паузы, во время которой каждый пытался определить, не шутка ли это какого-нибудь идиота, возникала жуткая паника, и люди устремлялись к выходу из пассажирского салона буквально по головам друг друга, сбивая с ног женщин и детей. Поверьте, это было очень страшно!.. — Он тяжко вздыхает и отворачивается. — В следующий раз я попробовал выдать происходящее за учебную тревогу. Но тогда они еле шевелились, как вареные мухи, и даже не успевали до взрыва выбраться из своих кресел!.. Я сбился со счета, сколько раз мне пришлось взорваться и вновь ожить, пока не стало ясно: спасти всех — безнадежная затея. Значит, надо было спасать хотя бы часть тех, кто находился на борту корабля…

Портур опять умолкает, и я его не подгоняю. Мне понятно, что он испытал тогда, на борту обреченного на гибель спейсера, и что чувствует сейчас, признаваясь мне во всем.

— Понимаете, какое дело, Лигум, — наконец, продолжает мой собеседник. — Если бы я не был хардером, а обычным человеком, не приученным с детских лет решать сложные моральные проблемы — а самое главное, не высасывать их из пальца, — то я бы, наверное, плюнул на всё, схватил бы первых попавшихся мне под руку пассажиров, приволок и затолкал бы их в бот и благополучно отвалил бы от разлетающегося на огненные куски “Этернеля”… Да, скорее всего, так оно и было бы, и, возможно, меня потом никогда не мучили бы ночные кошмары и угрызения совести, потому что я твердо считал бы: я сделал всё, что мог, и спасибо судьбе за то, что она дала мне хоть такой шанс, ведь могло бы быть и хуже… Но ведь я — хардер, и мне, как и вам, еще в Академии впихнули и в голову, и в душу, и даже в поры кожи привычку постоянно анализировать правильность своих поступков и мучиться сомнениями. Это же, оказывается, очень опасно: быть слишком сложным, Лигум!.. Потому что тогда, на “Этернеле”, я принялся ломать голову, как курсант-первогодок на экзамене по практической этике, над тем, кого же я должен спасать в первую очередь!.. Женщин и детей? Да, но, во-первых, их не так много на борту, а во-вторых, за считанные секунды мне не успеть собрать их всех из разных концов пассажирского салона к спасательному отсеку… Значит, в условиях цейтнота надо решать, кто из окружающих меня людей достоин жить, а кто обречен на смерть? Но разве я — Господь Бог, которому дано такое право? Я же — всего лишь хардер, и я не должен, не имею права решать подобные задачки, а если даже и попытаюсь решить их каким-либо способом, то не будет мне до конца дней моих покоя, потому что я сам буду пожирать себя, как изголодавшийся хищник-мутант, по странной причуде природы лишенный инстинкта самосохранения!..

— И тогда вы решили никого не спасать, — подсказываю я ему следующую фразу, когда он умолкает, оборвав свой истеричный монолог на полуслове-полувсхлипе.

— Так категорично нельзя утверждать, — говорит Портур. — Я ничего не решил… Но со мной стало происходить что-то неладное, понимаете? В какой-то момент мой мозг, видимо, не выдержав такого напряжения, просто-напросто отключился, и я… Я пришел в себя только на борту бота. Один…

Он облокачивается рядом со мной на перила, отгораживающие голо-раму от музейного зала, и роняет голову на грудь.

Еще вчера я заклеймил бы позором хардера, который рассказал бы мне такие вещи. Мне было бы противно даже разговаривать и дышать одним воздухом с ним.

Но сейчас я почему-то не испытываю к Портуру подобного отвращения. Не то, чтобы мне было его жаль, но и судить его я не собираюсь.

— Зачем вы рассказали мне это? — наконец, спрашиваю я его.

Он поворачивает ко мне бледное лицо, и в его глазах я читаю благодарность за то, что я не назвал его подонком или придурком.

— Я хочу, чтобы вы знали, Лигум, — говорит он. — Во время “риплеев” я испытывал странное ощущение… Может быть, это вам пригодится в вашем расследовании… Понимаете, всякий раз, когда искейп отбрасывал меня назад, мне казалось, что в салоне находится намного больше пассажиров, чем в момент взрыва. Потом, правда, это ощущение у меня пропадало, но в первые мгновения оно было вполне отчетливым…

— Что ж, спасибо, — говорю я. — Я учту это …

Портур еще колеблется некоторое время, а потом резко поворачивается и идет к выходу из зала. По-моему, он хотел подать мне на прощание руку. Если так, то он поступил правильно, отказавшись от этого намерения…

Я облокачиваюсь на перила ограждения, как только что делал мой собеседник, и опять смотрю, как хардер Жегар прыгает из кабины джампера, чтобы спасти автобус, в котором, как были все основания полагать, не имелось ни единой души. Я впервые представляю себе ощущения этого человека, когда он лежал на горячей, пыльной и пропитанной смертельными вирусами мостовой, кусая губы от боли в сломанных ногах, провожая взглядом уплывающий за здания джампер с висящим под ним автобусом и полагая, что он умирает не зря…

И тут же перед моим мысленным взором появляется перекошенное полумальчишеское лицо другого хардера, который, до крови закусив губу и закрыв глаза, нажимает большую рифленую кнопку аварийного старта спасательного бота, и только теперь до меня доходит, почему все-таки Портур решил мне открыться.

Но я знаю, что не смогу остановить его, даже если очень захочу…

А потом мысли мои возвращаются к той проблеме, которая не дает мне покоя в последнее время.

За время, прошедшее после того, как на моих глазах убили Лика Шерманова, мне удалось выяснить не так много, как хотелось бы. И все-таки, как говорится, и это — хлеб…

Во-первых, мои первоначальные подозрения полностью подтвердились. Стало ясно, что некоторые люди обладают чудесными приборчиками, с помощью которых могут избегать всяких бедствий и несчастий, приманивая к себе удачу. Как это устройство функционирует — пока неизвестно, да и вряд ли это имеет значение, пусть этой проблемой когда-нибудь займутся специалисты. Можно лишь предположить, что прибор позволяет своему носителю точно знать, что произойдет в ближайшем будущем. И, если основываться на предсмертных словах Шерманова и на показаниях хардера Портура о странных изменениях количества пассажиров, которое он наблюдал на борту “Этернеля”, то можно сделать вывод, что знание это не является результатом предсказания или прогноза, а вытекает из жизненного опыта владельца прибора. Иными словами, прибор не предупреждает, а позволяет своему носителю вернуться назад во времени, чтобы скорректировать свои поступки в желательном направлении развития событий. Именно этим объясняется “чудесное” спасение такого количества пассажиров “Этернеля”. Скорее всего, первоначально они все-таки находились на борту спейсера в том роковом рейсе, но, когда услышали объявление экипажа о серьезных неполадках и увидели, как Портур покидает корабль на спасательном катере, то успели вернуться на несколько часов назад и переиграть ситуацию так, чтобы не явиться на старт…

Во-вторых, очевидно, что эти люди прилагают все усилия к тому, чтобы скрыть обладание “реграми”. С этой целью они не колеблясь пускают в ход сознательную ложь и выдумки чистой воды и даже готовы пойти на нарушение закона. В том числе и Закона о хардерах, который дает нам право применять любые средства при выполнении своей миссии, в том числе и насилие… Однако, они вовсе не боятся меня, эти “счастливчики”, чье невероятное везение обеспечено чудо-приборами. Гораздо больше они боятся другого — быть лишенными права пользования “реграми”. Именно поэтому они так упорно избегают встреч со мной (а, как показали дальнейшие события, не один Шерманов страдал “хардеробоязнью”, потому что стоило мне переключиться после его смерти на других “дезертиров” с “Этернеля”, как стала повторяться та же самая история с ускользанием свидетелей из-под самого моего носа).

И наконец, всё вышеизложенное говорит о том, что я имею дело с хорошо организованной и сплоченной силой. “Регры” не могли вырасти сами собой, как грибы в оранжерее. Кто-то должен был разработать и изготовить эти миниатюрные устройства. Кто-то должен был найти подходящих кандидатов на роль “счастливчиков” и продать им приборы. И кто-то должен следить за тем, чтобы существование и распространение “регров” держалось в тайне от человечества, а если возникает угроза утечки информации — или если эта утечка действительно происходит, что в данном случае одно и то же — то кто-то должен принимать меры, чтобы исправить допущенные промахи и восстановить статус-кво. Тем более, что для обладателей “реграми” это не составляет особого труда. Даже если им противостоит какой-нибудь наивный хардер, полагающий, что его нельзя свернуть с прямого пути расследования.

… Когда я пришел в себя от столь наглого убийства, совершенного в моем присутствии, то ни на миг не усомнился в том, что сумею настигнуть и покарать убийц из того аэра, который возник, подобно призраку, за окном номера Лика Шерманова.. Тогда, в первые минуты, мне это казалось само собой разумеющимся.

Ведь я — хардер, и в моем распоряжении — все ресурсы и возможности Земли, которые, если понадобится, будут задействованы только в интересах достижения мной определенных целей.

И я пустил в ход кое-какие из этих своих возможностей. В том числе и такие, к которым никогда не прибегал ранее.

Для начала я связался с Управлением воздушного транспорта, чтобы установить, кому принадлежит аэр с теми бортовыми номерами, которые, как при вспышке молнии, остались запечатленными в моем мозгу. В ответ мне вежливо сообщили, что таких номеров в природе нет и быть не может, потому что аэру со столь нестандартной матрикулой попросту откажут в регистрации.

Тогда я объявил о введении в действие плана “Перехват”. Это означало, что все воздушные средства, находившиеся в данный момент в полете в радиусе тысячи миль, должны быть срочно посажены на землю (и не на специальные посадочные площадки, а там, где придется), а все средства радиолокации должны работать на обнаружение неизвестных летательных аппаратов. Кроме того, у интервильской жандармерии я потребовал себе джампер, оснащенный высокоточными пусковыми установками, и когда дежурный, отвечавший на мой вызов, после короткого замешательства стал ныть, что именно сейчас все джамперы задействованы, а те, что не задействованы, находятся на ремонте или обязательном техобслуживании, и что вообще неплохо было бы мне для начала поговорить с кем-нибудь из руководства Жандармского корпуса, то я влепил ему строгое предупреждение и сообщил, что буду ждать на крыше “Обитаемого острова” всего десять минут и что время уже пошло…

Джампер с пилотом и двумя жандармами прибыл через восемь с половиной минут. Я высадил всю эту шайку-лейку из кабины и ринулся к тому месту, где, по сообщениям диспетчеров системы слежения, в последний раз наблюдался аэр с несуществующими номерами. Однако я опоздал: еще издали мне удалось разглядеть, что машина стоит, накренившись на один бок, с распахнутым боковым люком, возле шоссе, по которому в десять потоков, смазанных от высокой скорости до расплывчатых полос, несутся скутеры… Видимо, люди из аэра предусмотрительно пересели в машину и теперь мчатся среди тысяч таких же разноцветных скорлупок. Попробуй их вычисли…

Все-таки я честно попробовал это сделать. По моему распоряжению, движение на шоссе было перекрыто в обоих направлениях кордонами дорожной полиции. С высоты мне было хорошо видно, какие чудовищные пробки и заторы образовались на дорожном полотне. Барражируя в небе над скоплениями машин и возбужденно машущих руками людей, постепенно выбиравшихся из машин, чтобы обсудить столь чрезвычайное происшествие с собратьями по несчастью, я отчетливо представлял себе последствия своего решения. Будут нарушены планы сотен, тысяч людей. Кто-то опоздает на работу (а если он работает врачом, и от его опоздания будет зависеть жизнь и смерть других людей?!). Кому-то станет плохо от жары и от стресса — но ни одна амбуланция не сможет пробиться ему на помощь… Кто-то не явится на свидание, а кто-то не успеет на похороны своей матери…

А через несколько минут здесь появятся, как из-под земли, репортеры и журналисты, чтобы оповестить весь мир о том, как прихоть одного безумца-хардера нанесла непоправимый моральный и физический ущерб множеству людей.

А еще через четверть часа мне придется отбиваться от вежливых, но настойчивых запросов Коллегии, которая поинтересуется, чем была вызвана необходимость столь экстраординарных мер…

И в тот момент, когда я уже был готов отменить блокаду шоссе, нервы у людей, которых я преследовал, видимо, не выдержали. Одна из машин — как тут же выяснилось, это был серебристый “спидфайер” — внезапно шмыгнула с дорожного полотна через довольно глубокий кювет и понеслась прямо по полю к видневшейся на горизонте лесопосадке.

Скорость у “спидфайера”, невзирая на бездорожье, была приличной, но, конечно же, скутеру бесполезно тягаться с джампером. Я заложил крутой вираж с одновременным набором высоты, а затем, бросив джампер в крутом пике, вышел наперерез серебристой сухопутной лодочке. Когда пропищала система самонаведения, захватившая скутер в прицел, мой палец надавил на кнопку пуска, и стена дыма и огня встала перед самым носом “спидфайера”. Я не хотел прямого попадания в цель. Люди, прикончившие Шерманова, мне нужны были живыми…

И тут я впервые увидел, как работает “регр”.

Скутер не мог избежать повреждений от осколков ракет и от взрывной волны. Тем не менее, он продолжал мчаться по полю, как ни в чем не бывало. Водитель его каким-то образом успел уклониться от близких разрывов!..

Я повторил залп, и меня снова постигла неудача.

И тогда я понял… До тех пор, пока у этих людей будет оставаться хотя бы один шанс “переиграть” ситуацию, их невозможно будет победить. А тот факт, что, видимо, в альтернативном варианте событий их все-таки накрывали мои ракеты, и они летели вверх тормашками в разные стороны из кабины перевернувшегося на полной скорости скутера, мог служить лишь слабым утешением…

Значит, надо либо бить по ним прямой наводкой, либо отпускать целыми и невредимыми. И то, и другое равносильно признанию своего поражения, только в одном случае восторжествует принцип “око за око, зуб за зуб”, а в другом ты не будешь иметь и такого удовлетворения от мести в качестве компенсации за проигрыш в поединке с преступниками.

Серебристый скутер послушно влез в перекрестие прицела, но пусковая кнопка почему-то показалась мне тугой и неподатливой…

Уже тогда, в воняющей нагретым пластиком и комбустивными газами кабине джампера, мне пришли в голову вопросы, о непреодолимую стену которых я бьюсь до сих пор.

Кто эти люди, создавшие тайную организацию по созданию и распространению “волшебных палочек”? И люди ли это, а то, может быть, правы отдельные кликуши, видящие в основе всех бед происки инопланетных суперцивилизаций (а ранее — иностранных государств)?..

Почему они так стремятся скрыть свою деятельность? Лишь потому, что занимаются подпольной торговлей “реграми” и считают, что огласка лишит их определенных коммерческих преимуществ? Ведь любой товар стоит дороже, если он является дефицитом и предлагается к приобретению из-под полы… Или я заблуждаюсь и мыслю излишне прямолинейно, полагая, что всё умышленно скрываемое от человечества, не может не быть преступным? А что, если на самом деле намерения неведомых распространителей “регров” чисты и благородны? Разве нельзя допустить, что они искренне хотят помочь людям стать счастливыми и что их организация носит благотворительный характер, а скрывают они свои чудесные приборчики лишь потому, что не в состоянии (или не желают) обеспечить ими всех подряд, и стремятся лишь избежать ненужного ажиотажа во всемирном масштабе?..

А самое главное — представляют ли они для развития земной цивилизации опасность или благо? И от ответа на этот вопрос будет зависеть, ни много, ни мало, будущее нашей планеты…

Тут мне, не очень кстати, вспоминается, что в галерее голографических полотен нашего Клуба есть одна символическая картина. Она изображает огромный куб, на грани которого люди когда-то нанесли свои представления о Добре и Зле, Справедливости и Несправедливости, Правде и Лжи, Истине и Заблуждениях. Поначалу этот куб был строгим и правильным с точки зрения стереометрии, и казалось, что таким он будет вечно… Но с течением времени на кубе появлялись всё новые грани, и он превращался в полиэдр. Когда количество этих граней перевалило через критическую величину, ребра между ними начали стираться, становясь едва заметными, и в результате стало практически невозможно различить, где заканчивается Добро и начинается Зло, как Правда плавно переходит в Ложь, как Справедливость для одних оборачивается Несправедливостью для других, а боль и даже гибель одной личности в конечном счете способна обеспечить всеобщее благо. Назвав свою картину “Наша задача”, автор выразил свое видение исторической миссии хардеров. По его мнению, она заключается в том, чтобы не дать ребрам символического куба стереться до полного исчезновения различий между его гранями, потому что иначе он превратится в мягкотелый, пустой и бесполезный шар, который, как наша планета, будет беспомощно катиться по одной и той же орбите вокруг Солнца…