Отчаянный корпус

Игорь Николаевич Лощилов

Отчаянный корпус

Большие проказники

Екатерина II вставала рано. То ли в подражание Петру Великому, начинавшему трудовой день до света, то ли в противоположность своей предшественнице, которая после развеселых ночных гульбищ отходила ко сну лишь на заре. Обычно государыня сама одевалась, зажигала свечи, а пару раз из озорства даже сама разводила огонь в камине, что угодливые историки вменили ей потом в повседневную привычку. Прибегать к подобным домыслам не следовало, она и в самом деле не была капризной в быту и часто повторяла: «Надо жить самой и давать другим». То и другое делалось ею с величайшей охотой, не убавившейся даже сейчас, в пору закатной зрелости.

Сегодня вышло проснуться совсем рано и так сразу, словно бы от властного толчка, каким часто награждал ее в свое время бесцеремонный муженек. Она удивилась появлению неожиданного соседа и пошарила рукой по постели – нет, никого. Значит, примстилось.

Движение нарушило покой лежавших в ногах собачек. Сэр Томас недовольно заворчал, а капризная Мими неприятно взвизгнула. В спальне было темно, тусклый свет от лампады не мог разогнать ночной мрак. Собачки успокоились, кругом стояла тишина, казалось, почивай себе без огляда, но сон отлетел. Екатерина продолжала нежиться до тех пор, пока в соседней туалетной не послышались тяжелые шаги горничной – мужиковатой камчадалки Алексеевой, набеленной и нарумяненной, подобно шаману на ее родине. Дитя природы доселе не научилась управляться в комнатах, казавшихся ей тесными, и поминутно натыкалась на мебель. Екатерина прислушалась к неловкому шуму. Вдруг раздался звонкий грохот, произведенный упавшим медным тазом, в котором приносился лед для обтирания лица императрицы.

«Вот растяпа, – воскликнула государыня, – придется все-таки отказать ей от места». Собачки снова заволновались, и Екатерина подгребла их к себе. В туалетной установилась тишина, Алексеева ползала по полу, собирая лед и наскоро обтирая его от сора передником. «Откажу, сегодня же откажу», – снова подумала Екатерина, но уже без прежней решимости, ибо не любила менять свою прислугу. Во время туалета она удержалась от выговора, памятуя правило – не выказывать гнев тотчас же. Потом прошла в кабинет, выпила крепчайшего кофе с гренками, покормила собачек и принялась за бумаги. От писания она испытывала истинное наслаждение, чистый лист манил ее, как ломберный стол заядлого игрока. Этому делу можно было бы отдавать все время, и, чтобы хоть как-то ограничивать себя, она приказала слугам очинивать только два пера. Первое предназначалось для утренних часов, и в такое счастливое время ее никто не смел тревожить. Привычный, точно соблюдаемый уклад быстро успокоил, и утреннее происшествие, к счастью неосторожной камчадалки, вовсе забылось.

Незадолго до девяти утра раздался знакомый стук в дверь, и в кабинет вошел статс-секретарь Храповицкий. Высокую должность он стал исполнять недавно, но до того уже долгое время состоял при государыне для совершения разных проворных дел. Храповицкий был сметлив и расторопен, почтителен без угодливости, остроумен без дерзости, услужлив без назойливости – словом, удобен на всякий случай, только чересчур проказлив, за что нередко испытывал недовольство государыни. Та, однако, мирилась с шалуном и далеко от себя не отпускала. Ценила, как и в прежнем своем секретаре Безбородко, преданность делу. Они вообще были людьми одного склада. Бывало прокутят всю ночь, а под утро отворят себе кровь из обеих рук, чтобы выпустить дурной угар, и в назначенный час предстанут пред державные очи – чистые, как стеклышки.

Екатерина посмотрела на вошедшего и усмехнулась: возможно, он и нынче прибегал к спасительной операции – опять едва не просвечивает, будто из царства теней заявился. Но догадки строить не стала, только кивнула в знак приветствия и показала глазами на приемную – кто, дескать, там дожидается. Это был знакомый, каждодневный ритуал: Храповицкий рассказывал о пришедших на прием людях, упирая на пикантные подробности, которые императрица затем ловко вплетала в беседу.

– Так я слушаю, – поторопила она секретаря.

Тот сделал почтительное лицо и проговорил:

– К вашему величеству изволил пожаловать царь греческий, правитель Фив…

– Да вы никак пьяны, Адам Васильевич? – Лицо Александра Храповицкого, нареченного по воле императрицы Адамом, не выражало ничего, кроме почтительности, разве глаза странно блестели. – Ну-ка, признавайтесь, где шалили.

Храповицкий опустил глаза и виновато проговорил:

– Его сиятельство граф Безбородко княжий стол устраивал.

– Княжий? Мы, как помнится, его этим титлом не удостаивали.

– По нашим обычаям всяк жених называется князем, а от княжеских приглашений отказываться не полагается.

– Да вам что князь, что грязь – все едино. С кем ни поведетесь, все равно наберетесь. Итак, кто у нас в приемной?

Храповицкий вздохнул и стал перечислять посетителей. Они были обычны и хорошо знакомы: государственный канцлер Безбородко, обер-полицмейстер с ежедневным утренним докладом, придворный ювелир, несколько генералов и важных чиновников, а из прочих – механик-изобретатель, уже с неделю ждущий приема. Государыне пришла охота заказать ему какой-то проект, но потом желание прошло, а настырный старик каждое утро исправно приходит и отсиживает в приемной.

– Это все?

– А еще царь греческий, правитель Фив, – сказал Храповицкий, упрямо наклонив голову, и скороговоркой пояснил: – Ваше величество, будучи давеча на представлении трагедии «Эдип в Афинах», приказали этого царя к себе привести. Вот он и дожидается.

О боже! Она действительно говорила что-то в этом роде. Екатерина вспомнила недавнее представление Озеровской трагедии и актера, игравшего роль царя Эдипа. У него был звучный голос и молодая стать, плохо скрывавшаяся под личиной слепого, удрученного жизнью старца. Но вместе с тем угадывался незаурядный темперамент. Ей захотелось взглянуть на молодого человека поближе, чтобы дать несколько наставлений. Так, по-матерински. Как же могла она забыть об этом и отчитать секретаря столь вульгарным образом? Она взглянула на потупившегося Храповицкого, который, кажется, хорошо понимал угрызения ее совести. Но не извиняться же перед ним. Не жалко поклона, жалко признаваться в собственной недогадливости.

– Нельзя, чтобы царь Эдип томился в приемной среди обычных смертных, – наконец сказала она. – Кстати, кто он таков?

– Выпускник кадетского корпуса Нащокин Павел Васильевич.

– У нас в армии есть такой генерал. Не родственник ли он тому?

– Младший брат-с. Поведения похвального и прилежания отменного. Старший пошустрее будет, хоть и невелик ростом, но с бо-ольшим гонором…

– Это теперь так называется? – усмехнулась Екатерина, а Храповицкий возликовал, почувствовав во фривольном тоне государыни стремление сгладить допущенную несправедливость. Но вида не подал и продолжил:

– Тот, говорят, никакого начальства над собой не признает, даже бога считает у себя в подручниках. Светлейший князь Григорий Александрович на этот счет пошутить изволил, когда Нащокина в генерал-поручики произвели: «Ну, теперь и богу повезло, тоже в приличные люди вышел».

– Услышал бы светлейшего кто-нибудь из епископов, – сказала Екатерина с притворной строгостью, но на самом деле напоминание о Потемкине, с которым у нее сохранились дружеские отношения, было ей приятно.

Царь Эдип оказался скромным юношей, несколько растерявшимся от близости с таким могуществом. Затворническая жизнь не давала доселе ему возможности соприкасаться с высокими особами. Самым значительным из досягаемых лиц являлся директор корпуса, а тут – российская императрица.

– Смелее, молодой человек, – ласково проговорила Екатерина, – я не кусаюсь. Неужели вы считаете меня страшной?

– Вы… вы прекрасны, ваше величество! – с неожиданным жаром воскликнул юноша и приклонил колени.

– C’est trop fort![1] Однако смею заметить, что в роль придворного льстеца вы зашли быстро. Чему же еще вас научили в корпусе?

Юноша вскинул голову и несколько напыщенно произнес:

Пройти всю жизнь дорогой чести,

Дорогой доблести суметь,

К одной отечественной пользе

Лишь рассуждение иметь!

– Прекрасно сказано! – Екатерина подхватила его тон и уже более деловито уточнила: – Род Нащокиных, это ведь старинный род?

– Так точно, мы одного корня с Романовыми.

– Уж не родственник ли вы мне? – насторожилась императрица, которой нередко досаждали сомнительные родственные связи.

– Родственник, – согласился молодой человек.

– И в какой же степени?

– Вы мать России, а я сын ее!

Екатерина не была падка на лесть. Долгое пребывание на вершине власти убедило, что льстецы обычно преследуют своекорыстные цели, но сейчас голос юноши прозвучал так искренне, что было трудно подозревать его в каких-то иных намерениях.

– Каков молодец! – воскликнула она с неменьшей искренностью. – И почему он до сих пор не произведен в офицеры?

– Выпускные кадеты ждут Вашего указа, – пояснил Храповицкий.

– Считайте, что для этого молодого человека он последовал. Поздравляю вас, господин поручик.

Нащокин проворно преклонил колени.

– Рад стараться, ваше величество!

– Не стоит благодарности, мною руководит своя выгода: по логике вашего брата, я тоже выхожу в приличные люди. Интересно, какой чин вы мне дадите?

Шутка Потемкина была хорошо известна, Нащокин смешался, но только на мгновение, и сказал:

– Поскольку ваш верный слуга удостоился офицерского чина, его повелительница должна стать генералом… полным генералом.

Екатерина была склонна к полноте, усугублявшейся возрастом и жирной пищей, до которой была большой охотницей. Как всякая стареющая женщина, она пыталась бороться с этой напастью, но война с нею складывалась неудачно, позиции сдавались одна за другой, и любые напоминания насчет ее полноты воспринимались крайне болезненно. Так на какую же полноту намекает сей вьюнош?

Храповицкий быстро оценил шутку и пришел на выручку:

– Главного, юноша хотел сказать, главного генерала!

– Тогда еще куда ни пошло. Я хоть и не имею девичьей стройности, но все же…

Екатерина заметно успокоилась, она окинула Нащокина благосклонным взглядом и поинтересовалась, кто готовил с ним роль царя Эдипа, а, услышав фамилию Дмитревского, сказала:

– Иван Афанасьевич хорошо потрудился, только зачем он заставил вас кричать на слуг?

– Для строгости…

– Это совершенно зря. «То повеление исполнится с охотой, что сказано не злом, а разуменьем» – такого правила придерживаются монархи, можете поверить мне на слово. Впрочем, я дам вам возможность убедиться в том лично. Ступайте за ширму и слушайте, как следует говорить с подчиненными, это пригодится для службы. Только сидите тихо, чтобы люди ничего не подумали.

Новоиспеченный поручик быстро занял свой первый офицерский пост, и с этого времени прием пошел заведенным порядком. На очереди оказался граф Безбородко, который, по уверению Храповицкого, находился в большом возбуждении. Екатерина не удивилась. «Это у графа обычное состояние, – заметила она, – оно знакомо многим нашим девицам. Кстати, как зовут его новую пассию?» Храповицкий замялся и пробормотал, что ее имя не объявлялось и держится в сугубом секрете. Императрица подозрительно посмотрела на него – кажется, эти греховодники что-то задумали, но допытываться не стала и решила обратиться к первоисточнику.

Граф стремительно ворвался в кабинет и, едва сдерживаясь от ликования, припал к руке императрицы.

– Она согласна, согласна, ваше величество!

Голос Екатерины прозвучал невозмутимо:

– Я в том нисколько не сомневалась, удивляюсь, что вам пришлось ее еще уламывать.

– Как же-с, три дня и три ночи, но куда деться, если она оказалась почти раздетой?

С возрастом Екатерина сделалась более строгой в нравах и допускала фривольности только во время своих куртуазных собраний. Поэтому нахмурилась и произнесла:

– Ну, уж здесь эти подробности ни к чему. – Любопытство все же взяло верх: – И сколько же взяли приданого?

Безбородко приосанился и гордо произнес:

– Десять миллионов золотом!

– Боже, я и не знала, что у нас есть такие богатеи! Уж не родственница ли она самому Харун-аль-Рашиду?

– Родство несомненно наличествует.

– Она, что ж, не нашенской веры?

– Магометанской.

– Как же вы теперь жить будете?

– В мире и согласии, так и прописали. По сему случаю я завтра устраиваю маскерад и прошу вас почтить его своим присутствием.

Граф весь сиял, какая-то внутренняя радость переполняла его, и Екатерина решила состорожничать:

– Не знаю, как и быть… – Однако женское любопытство снова взяло верх, и она проговорила: – Надобно взглянуть на невесту… Как ее, кстати, зовут?

– Турция, ваше величество.

– Что за странное имя! – удивилась императрица.

– Прикажете изменить?

– Господи! Что вы несете, граф?

Так и есть, старый проказник опять что-то задумал. Граф, несмотря на возраст и солидное положение, нет-нет да преподносил сюрпризы, так что с ним всегда нужно было держать ухо востро. А он, как ни в чем не бывало, продолжил все в том же радостном тоне:

– После побед вашего величества она на все согласна, так прямо в трактат и впишем…

Екатерина с недоумением посмотрела на Безбородко, потом перевела взгляд на Храповицкого, и тот пояснил:

– Граф подразумевает трактат о мире с Турцией, который он имеет честь преподнести вашему величеству.

– Однако, господа… Давайте, граф, свои бумаги. Так вот какова истинная причина вашего ликования.

– Точно так-с, ваше величество, – сказал он, подавая бумаги, – три дня, говорю, уламывали. Турок понять можно: раздели, как говорится, и по миру пустили. Пусть знают, как супротив нас воевать.

– И что же? – сказала Екатерина, просмотрев бумаги. – Помыслили бы, как жить с нищим и озлобленным соседом, токмо о реванше помышляющем.

– Эко дело, полезут – сызнова поколотим. Только при таких издержках им денег на скорую войну никак не собрать.

Екатерина наставительно сказала:

– Вы далее загляните. Чем великую силу в Крыму содержать, лучше нам с южным соседом в добросердечии состоять – выгоднее.

Граф, однако, твердо стоял на своем.

– Турки и так на Крым более не посягают. Только просят вписать в трактат, чтобы мы помимо их никому его не передавали, нам, говорят, этого Аллах не простит.

– Коли просят, впишите. В России таких дураков не найдется, чтобы земли раздаривать, по крайней мере, за сто лет вперед ручаюсь. А с трактатом – вот! – Она надорвала бумагу и придвинула к Безбородко. – Скажите, что российская государыня в их деньгах не нуждается.

– Ай, и отчаянна ты, матушка! – с досадой воскликнул тот. – Я ведь те деньги Австрии пообещал, уж больно молили о вспомоществовании. Нашего тамошнего посла Чернышева своими просьбами прямо-таки в гроб вогнали.

– Они же еще с прежним долгом не расплатились.

– Точно, не расплатились. Да и куда им, коли все время танцуют и на армию деньги жалеют, вот и ходят с протянутой рукой.

– Ничего, пусть перебьют себя, – заметила государыня, а верный своим обязанностям Храповицкий ненавязчиво поправил:

– Перебьются…

– Именно, – подтвердила Екатерина. – Они без армии, а мы без их менуэтов обойдемся. И запомните: нельзя, чтобы один сосед торжествовал через унижение другого. Так Чернышеву и передайте. Кстати, как его здоровье?

– До сей поры после удара не отойдет.

– А ведь мы совсем недавно отправили его в Вену. Нет, нельзя более допускать, чтобы немощные люди назначались на видные должности – подумают, что в России гнилой народ. У нас совсем недавно уже был подобный случай.

Она посмотрела на Храповицкого, и тот подтвердил:

– Точно так-с. Ваше величество тогда же отдали распоряжение проверять здоровье кандидатов на государственные должности.

– Так что же?

– По сему случаю в мастерской Кулибина особый аппаратус сработали и готовы вашему величеству показать.

– Столь необычное усердие невозможно оставить без внимания, позовите мастера, – приказала Екатерина и уже собиралась отпустить графа, как вдруг, что-то вспомнив, задержала его: – Постойте, я остаюсь в недоумении: Адам Васильевич сказал, что вы вчера устраивали княжий стол, не соблаговолите ли открыть мне имя вашей избранницы? Ежели, конечно, не секрет.

– У меня от вашего величества секретов нет, – радостно воскликнул Безбородко, – тем паче, что наши вкусы совпадают. Свобода – вот моя нареченная, только с ней пребываю в истинном счастии. Свобода!

На сей раз государыня заявление графа вполне одобрила.

– Не имею повода к упрекам, – призналась она, – сама грешна.

Выпорхнувший из кабинета Безбородко едва не столкнулся с высоким креслом, увенчанным несколькими прозрачными разновысокими шарами. Его катил благообразный старик с узкой, на манер козлиной, бородой. Он остановил свое сооружение перед столом государыни, степенно поклонился и застыл, ожидая приказаний.

– Здравствуйте, сударь, – приветливо сказала Екатерина, – что это у вас за чудище обло огромное?

Храповицкий подтолкнул – ну же, отвечай. Старик сделал небольшую отступочку, как бы отстраняясь от назойливого существа, и спокойно заговорил:

– Эта пособка измыслена для измерения здоровья и потому названа здравомером…

– Как? Без докторских трубок и иных приспособлений? – В тоне императрицы слышалось явное недоверие.

– У нас своеобычная метода, – продолжил старик, – Взяв за цель проверку человека, определенного к государственной службе, мы рассудили, что он справлять оную пригоден, когда работают все евонные органы…

– Как справедливо ваше рассуждение! – воскликнула Екатерина.

– Засим садим его в кресло и заставляем поелику возможно двигать своими членами: руками, ногами, шеей, спиной – всем, что может шевелиться. Каждый член давит на свой рычаг, у того – своя пружина. Пружины натягиваются и образуют совокупную силу, по которой можно судить, годен человек к службе али нет.

Объяснение выглядело слишком просто, чтобы быть убедительным, и Екатерина выразила желание лично проверить аппаратус. Старик, однако, решительно воспротивился: его здравомер рассчитывался на мужскую силу, для женщин требовались иные пружины. Раз так, рисковать не следовало. Екатерина остановила взгляд на статс-секретаре, раздумывая, стоит ли подвергать столь нужного человека сомнительному испытанию. Возможно, что, несмотря на бессонную ночь, тому все-таки пришлось бы отстаивать свое право на государственную службу, но императрица рассудила, что найдет другой объект для проверки.

Как раз в это время из приемной донесся необычный шум, и Екатерина послала Храповицкого выяснить его причину. Бушевал приехавший с Дона казачий генерал, который кричал, что имеет к государыне дело большой неотложности и ждать никак не может. Екатерина усмехнулась: эти казачки, как дети, – неумеренны и крайне настойчивы в капризах. Посему лучше не дразнить.

Генерал стремительно вбежал и ударил лбом об пол.

– Смилуйся, матушка-государыня, – вскричал он диким голосом сына степей. – Не вели казнить верного слугу! Возьми повинную голову и вырви язык мой поганый, всю остатнюю жизнь буду на тебя молиться.

– Но что, что случилось? Поднимитесь и объясните, в чем дело.

– Не встану, матушка.

– Ну, хорошо, делайте, как вам удобно. Так что же случилось?

– Я, видит бог, матушка, всю жизнь голову за тебя ложил, у смерти рядышком стоял, и ран на моем теле счесть не можно. Дело воинское свято справлял, за что чинами и наградами по твоей милости не обойден. Да вот, видишь, потянуло меня, старого дурня, столицу посмотреть. Хорош твой город – что ни курень, то дворец, зато и соблазнов много. Доконали они меня, матушка. Люди здесь приветливые, в гости зовут, еды-питья не считают. В общем, свеселел я вчера и с седла сшибся, даром что на земле не лежал. Я во хмелю спокойный, только шибко говорливый.

– Вижу, он у вас до сих пор не прошел, – заметила Екатерина.

– Еще бы, полведра, должно быть, принял. Так вот, натыкаюсь на одного человека, в годах уже, совсем седого, но гладкого и цветом красного, наподобие клопа. Они, к слову сказать, матушка, здесь настоящие звери. Но этот, вижу, кусать не собирается – улыбается и словами наводит, как там казачки, чем живут и что говорят. Я ему и начал класть. Язык-то без костей, все мелет. И чего только не намолол спьяну. Уж потом добрый человек шепнул: поостерегись, мол, с разговором, ведь это сам Шешковский. Тут с меня весь хмель разом слетел. А старик этот, стало быть, Шешковский, сказал, что я ему дюже понравился, и пригласил к себе на обед. Обещал борщом накормить и на ноги поставить… Спаси, матушка, освободи от обеда. Слышал я об евонных борщах, не дай опозориться на старости лет.

– Уж и не знаю, как быть, – засомневалась Екатерина, – кто знает, что вы такое ему наговорили, может, о делах государственных…

– Вестимо, о них, матушка. О чем же еще говорить по пьянке?

– Ну и что же именно?

– Да все то же, о чем казаки толкуют. Не след бы нам холопов беглых принимать и на свою землю садить. Через них голытьбы стало так много, что трава в степи примялась, лошадям пасущимся пригинаться приходится. Дон наш Тихий не голытьбою был завсегда силен, а домовитыми казаками. Их же по твоему указу на Кавказ гонят селиться. Из балок да в горы – какая радость? Казаку, матушка, простор нужен и воля вольная, без нее он уже не казак.

– Зато государству от вашей вольницы беда. От нее смута идет, Разины и Пугачевы рождаются! – гневно воскликнула Екатерина.

– И-и, матушка, черви на мертвом дереве не живут. Коли есть плоды, то и черви будут. А у нашего Дона плодов куда как много, всю степь аж до самого моря повоевали и тебе отдали.

– Еще что говорили?

– А то еще, что хохлов ты зря приваживаешь. Ненадежный это народ, все время по сторонам зыркают, от России отложиться норовят. И кто они есть на самом деле? Те же русские, только язык коверкают. Можно ли верить таким, кто из родной семьи убечь хочет? И нам, казакам, то обидно, что преданных слуг своих теснишь, а этих приватно ласкаешь.

– Ну уж, это не ваше дело мне указывать.

– Не мое, матушка. За то и говорю, язык поганый отрезать надо.

– И про меня, верно, судачили?

– А то как же, матушка? Пьяному разговору без бабы нельзя.

Храповицкий не выдержал:

– Опомнитесь, сударь, перед вами российская императрица!

Тот даже привстал в недоумении.

– Нешто она не баба? Самая что ни есть. У нас таких кралей в красный угол садят, чтобы любоваться. Казаки в этом толк знают. Баба! Только не простая, а первая на всю империю.

Екатерина покрылась легким румянцем.

– Оставьте его, Адам Васильевич. И что же обо мне говорили?

Генерал помолчал, опустив голову, потом ударил ею об пол.

– Смилуйся, матушка, отрежь язык мой поганый.

– Верно, пакости какие-нибудь?

– Как можно, матушка, о богоданной царице такое говорить? Меня бы в одночасье громом поразило. Нет, окромя вольных речей ничего худого не было.

– Ну, так расскажите все, только сохраняйте приличия.

Генерал встряхнул головой и осторожно начал:

– Я этому старику так сказал: всем, говорю, наша матушка-государыня хороша, слажена-сделана – посмотреть любо-дорого, катится мягко, без скрипа, как искусная бричка…

– Я же вас просила, – укоризненно воскликнула Екатерина и посмотрела на Храповицкого.

Тот сделал успокаивающий жест и пояснил:

– Бричка – это навроде кареты.

– Вот-вот, – продолжил генерал, – всем, говорю, хороша бричка, только передок слабоват. Много в ней народу поездило, а вот казаку не пришлось. Изрядно в том, говорю, наша государыня потеряла, потому как нет на свете справнее человека, нежели донской казак…

– Довольно! – огневалась Екатерина. – Ваше бесстыдство переходит все границы. Кто дал вам право заглядывать в сокрытые для постороннего глаза места?

– Сам господь, – громко сказал не потерявший присутствия духа генерал. Сказал так убежденно, что Екатерина осеклась. – Сам господь, – повторил тот, – ведь это он вознес тебя над всеми. А если на бабу снизу вверх смотреть, что прежде всего видно?

Он победно задрал голову да еще рот приоткрыл. Императрица на мгновение представила толпу глазеющих обывателей и рассмеялась. Смех не раз выручал ее в затруднительных случаях.

– Ваша логика примитивна, но очень наглядна, – сказала она, – теперь понятно, почему ходит столько сплетен… Что же касается казаков, то, возможно, вы и правы. Я слышала, что это весьма мужественный народ. Жаль, что время ушло.

– Грех так говорить, матушка. Ты вон у нас какая красавица, в самой женской сладости.

И снова Екатерина зарделась. Она давно отучила окружающих от грубой лести, заставив завертывать предназначавшиеся ей сласти в изящные облатки, но, оказывается, что бесхитростное прямодушие доставляет не меньшее удовольствие.

– Ах вы, негодник… Может, посватаетесь?

– С великой радостию! Я даром что сед, но еще молодец. Одна загвоздка: моя хозяйка Домна Пантелеевна не дозволит, она насчет этого строгая. Зато если хочешь, мы тебе такого казака найдем, что все европейские королевы от зависти лопнут.

– Надо подумать… Что ж, придется вас простить, но с уговором: впредь в своих речах быть осторожливым. Договорились?

– Вот уважила, матушка! Спасибо превеликое. Только как насчет старика, заступишься?

– Я же сказала, что прощаю.

– Мне сказала, а вдруг Шешковский не поверит? – Генерал снова ударил головой. – Яви уж до конца монаршую милость, освободи от проклятого обеда.

Екатерина пожала плечами:

– Никак не возьму в толк, чем это бедный Шешковский так страшен? Отравит он вас, что ли?

– Отравит – не беда, боюсь, надругается.

– Эка важность, поругаетесь – помиритесь.

Тут пришла пора вмешаться Храповицкому, и он пояснил:

– В русском языке поругаться и надругаться – разные вещи. Надругаться – значит опозорить действием.

– Вот-вот, действием! – испуганно воскликнул генерал.

– Каким же, позвольте спросить?

– Ну, скверным, про которое сказать стыдно… Понимаешь? – Екатерина недоуменно посмотрела на собеседников. – Ну, штаны спустят, понимаешь?

– Это я понимаю, а дальше что?

– Дальше, кому какое наказание выйдет, – посуровел Калмыков, – кого пороть начнут, кого железом жечь, а кому вовсе ноги выдернут…

– О! Как можно такое допустить?

Храповицкий не счел возможным выступить с разъяснениями, решил, что у генерала это получится лучше.

– Так и можно, у него для этого дела сотня подручников имеется да еще разные хитрости напридуманы. Сядешь, скажем, на лавку, а она тебя к потолку подбросит, навроде норовистой кобылы, или, того хуже, в подвал сбросит. Там тебя и отметелят. Такое дело. Заступись, матушка, защити от позора.

– Ну, хорошо, – согласилась Екатерина, – попробую договориться прямо при вас, я жду его с минуты на минуту. А вы, генерал, присядьте вон в то кресло. Кстати, заодно проверю вашу мужскую силу.

Простодушный генерал околичностей не любил, все воспринимал буквально и, конечно же, удивился: как?

– У меня для сего дела есть свой аппаратус, – призналась императрица, чем привела генерала в такое замешательство, что он смог исторгать лишь односложные слова.

– Как? – повторил он.

– Весьма просто.

– Когда?

– Прямо сейчас.

– Где?

– Да вон же в кресле.

– При всех?

– Испугались? А еще пели мне тут про казачью удаль.

– Ну раз так, гляди, матушка…

– Сударь, – обратилась Екатерина к мастеру, – приведите генерала в надлежащий вид.

– Пожалте сюда, ваше превосходительство, – ласково заговорил старик. – Мундир извольте снять, он у вас тяжелый, давить будет. Сабельку тоже отстегните, чтоб не мешала управляться. И сапоги… очень уж в них несподручно. А штаны не надо, это самый крайний случай.

Он усадил генерала в кресло, стал пристегивать ремни и что-то объяснять, затем подошел к императрице и доложил о готовности:

– Теперь, матушка-государыня, он по вашему слову силу свою начнет изъявлять.

– И как же мы узнаем результат?

– Вы за правым шаром следите, к нему стрелка будет подниматься. Коли дотянется и шар лопнет, значит здоров его превосходительство и годен службу справлять далее.

– На что ж другие шары?

– Они для других промыслов. У каждого промысла, извольте заметить, своя работа и свои органы в деле. Писцу, скажем, ноги не шибко нужны, ему главное, чтобы пальцы писали да спина гнулась, ну и, понятно, то, что пониже. Для полицейского же это место вовсе даже лишнее, ему руки-ноги надобны да горло, а солдату опричь того и голова, чтоб было на чем кивер носить. Раз так, то и шары на разной высоте, не след же кенаря и орла одним аршином мерить.

Императрица нашла такое устройство разумным и приказала приступить к делу. На кресле начала совершаться работа, оно заскрипело, и скоро один из шаров лопнул, издав громкий хлопок.

– Вижу, вы и впрямь молодец, – похвалила его Екатерина. – И все-таки не могу понять, как такой отважный человек может верить нелепым слухам о Шешковском? Ежели такое и в самом деле имело место, уже давно бы кто-нибудь пожаловался.

– Боятся, ваше величество, да и как докажешь?

– Если все так, как вы говорите, то доказательства налицо.

– Верно, налицо. Только никто это лицо выставлять не хочет. Стыдно.

Она прислушалась к бою курантов и таинственно шепнула:

– Тихо, кажется, ваш Полидевк на подходе.

Генерал резво соскочил с кресла и прошмыгнул за ширму.

Было одиннадцать часов. Это время каждый четверг отводилось Степану Ивановичу Шешковскому, секретарю Тайной экспедиции. Предшественницей сего заведения, ведавшего политическим сыском, была Тайная канцелярия разыскных дел, упраздненная Петром III как страшный символ прежнего правления. Во времена оные по ее решению летели головы и колесовались тела именитых сановников, случались даже казни чисто азиатской жестокости, когда сажали на кол. Все это оставило такую ужасную память, что Екатерина не решилась дать возрожденному учреждению прежнее название. Более того, она наделила Шешковского полной свободой действий, что позволяло ей находиться как бы в стороне от дел Тайной экспедиции и не пятнать образ милосердной правительницы. Шешковский успешно играл отведенную ему роль. Он был вездесущ и с помощью широкой сети агентов знал обо всем, что творилось в умах государевых подданых. Наказание же избирал по своему усмотрению: от снисходительной журбы до ссылки в Сибирь и смертной казни. Поговаривали, что он нередко самолично истязал провинившихся, хотя по отсутствию свидетелей никто этого не знал наверняка. Потемкин, встречая Шешковского, обычно спрашивал: «Ну как, Степан Иванович, все кнутобойничаешь?» На что тот неизменно отвечал: «Помаленьку, ваша светлость». Но то была только шутка, и позволить ее мог только Потемкин. Все прочие Степана Ивановича просто боялись. Боялся и Храповицкий, на что имелись особые причины.

Несколько лет назад, еще до нынешней должности, Храповицкий увлекся идеями масонства. Увлечение это вряд ли шло от глубоких убеждений. Незнатного, но подающего надежды молодого человека просто увлекла возможность вращаться в компании знаменитых аристократов. Зачинщики собирались у князя Николая Голицына в его доме на Фонтанке. Там в одной из мрачных молелен стояло покрытое плащаницей подобие гроба, над которым тлела лампада из красного стекла в виде человеческого сердца. Об их таинственных собраниях шли разные толки, волновавшие воображение, а в особенности – любопытство Шешковского. Но того, разумеется, ни во что не посвящали. После нескольких неудачных попыток дознания он прибегнул к привычному средству: удалил под разными предлогами из столицы наиболее видных организаторов – кого за границу, кого в действующую армию, а кого на службу в дальние губернии. Подозревали, что легкость, с какой открылись разом столько вакансий, объяснялась вмешательством самой императрицы, но начал все Шешковский, и оставшиеся решили ему отомстить.

Была у Степана Ивановича странная привязанность к собачьей братии, а в особенности к невзрачной собачонке Аглае, звавшейся по имени давно умершей жены. Он ее повсюду таскал с собой, держал под мышкой, перебирая шерстку на загривке, и лишь изредка опускал на землю. Зимой обувал в башмачки. И благо была бы она какой-нибудь знатной породы, так нет, обычная дворняжка, к тому же еще и хроменькая. Ее-то и избрали орудием мести, рассудив, что опасность, если что и откроется, будет невелика: ну какой может быть спрос за убогую безродную тварь? Однако выполнить задуманное оказалось не так просто. Аглая не поддавалась на приманки, а с приближением посторонних заливалась визгливым лаем. В конце концов ее все же удалось выкрасть с помощью подкупленного слуги. Что тут началось! Все явные и тайные агенты экспедиции переключились на поиск пропажи. Они действовали так рьяно, что из опасения разоблачения несчастное животное пришлось удавить, а труп подбросить хозяину.

Старик был неутешен и прекратил на целую неделю свое неусыпное бдение. Окончив траур, он принялся за расследование и скоро отыскал злоумышленника. Им оказался Храповицкий. Шешковский не показал вида, что все ему известно, и обычной своей любезности не потерял, а, встретив Храповицкого, пригласил к себе отобедать. Никакие отговорки в таких случаях не принимались, старик настойчиво повторял приглашение и, наклонив голову, упрямо повторял: «Уважьте, сударь, не побрезгуйте угощением, мне ваш совет крайне надобен». Дома он показал себя вполне радушным хозяином, о происшедшем не заикался, говорил все больше на отвлеченные темы, сопровождая свои рассуждения ссылкой на развешенные по стенам немецкие гравюры. Увидев, что гость порядком утомился, он всплеснул руками и сказал с притворным отчаянием:

– Ах я, старый дурень, совсем вас заговорил, прошу покорно извинить. Извольте-ка пересесть в это креслице, сразу взбодритесь. Оно принесено в дар прежней государыне ради чудесных свойств: лечения хандры и утишения страстей.

Кресло стояло на возвышении и имело необычный вид. Оно представляло собой сидящего льва, задние лапы которого служили опорой, а передние – подлокотниками. Храповицкий занял предложенное место и сразу ощутил, что достоинства кресла ограничиваются его внешним видом, сидеть же на нем было крайне неудобно.

– Потерпите, сударь, – сказал Шешковский, заметив его удивление, – я уже говорил: оно не для отдыха, но для лечения, – и с этими словами нажал на правую львиную лапу. Внутри что-то щелкнуло, лапы-подлокотники пришли в движение, обхватили сидящего и мертвой хваткой прижали его к львиной груди. Храповицкий почувствовал, что сиденье куда-то провалилось.

– Что за шутки, Степан Иванович? – воскликнул он с недоумением, а старик в ответ топнул ногой, и кресло стало опускаться вниз.

То, что произошло потом, Храповицкий и по сей день не мог вспомнить без стыда. Где-то внизу, под полом, сильные руки стащили с него нижнюю часть туалета. Тело пронзила острая боль. Он вздрогнул и по забытому детскому ощущению понял, что ударили розгой. От боли, бессилья, унижения у него брызнули слезы, он что-то кричал, ругался, грозил, а Шешковский был поглощен созерцанием своих картинок и делал вид, что ничего не слышит. Наконец истязание закончилось, и кресло водворилось на прежнее место. Храповицкий намеревался было броситься на обидчика с кулаками, но тут в комнату вошел здоровенный, свирепого вида пес и спокойно улегся у ног хозяина. Поневоле пришлось сдержаться и спешно покинуть дом.

– Куда же вы, сударь? – бросил вдогонку Шешковский. – Я еще не показал всех картин. Ах, спешите… Ну, не задерживаю, только пуговичку подберите.

Храповицкий не помнил, как очутился на улице. Он был вне себя от ярости и острого желания отомстить. Однако зрелое размышление охладило первоначальный пыл. Обнародование постыдного наказания грозило превратить его в общее посмешище и закрыло бы путь в приличные дома. Жаловаться императрице тоже не имело смысла. Та была известна своей любовью к животным и, узнав о причине наказания, вполне могла посчитать его достойным преступления. Пришлось затаиться и ждать удобного случая, который до сих пор так и не представился. Шешковский был расчетлив и осторожен. По-видимому, он неоднократно прибегал к подобному наказанию, умножая число позорных жертв, хотя в явном виде пока никто из них еще не объявлялся. Просто ходили слухи, упорно ходили…

Это происшествие с особенной отчетливостью вспомнилось сегодня. Храповицкий невольно испугался, когда государыня остановила на нем взгляд, намереваясь подвергнуть испытанию стариковского здравомера. У него образовалась устойчивая неприязнь к такого рода аппаратусам. Но, слава богу, пронесло. Интересно, до каких же пор суждено ему носить этот страх и быть неотомщенным?

Обязанности секретаря императрицы не позволяли ему выказывать истинного отношения к приглашенным. Шешковский воспринял его поклон как должное и уверенно прошел в кабинет. Это был румяный крепыш с седой истончившейся проседью вокруг розового темечка. Его круглое лицо почти не имело морщин, а черты так примялись временем, что казались нарисованными на надутом шарике. Он поклонился и произнес неизменное приветствие:

– Здрава будь, царица земная, защити тебя царица небесная!

Таким вступлением начинался всякий доклад, который Шешковский именовал «Извещением о злокозненных деяниях и умышлениях, споспешествующих нанесению вреда монаршиему правлению». Форма его вполне соответствовала напыщенности названия, но императрица не считала нужным изменять стиль доклада. Ее забавляло умение Шешковского усматривать вред в совершенно невинных вещах: например, в «говорящей стене» кадетского корпуса, на которой для лучшего запоминания кадетами писались пословицы и разные мудрости, или в концертах роговой музыки, сотрясавшей окрестности усадьбы Нарышкиных. Любая злокозненность, по убеждению Шешковского, была не одиночным актом, а непременно явлением и требовала не простого ответа, а целой войны или хотя бы похода. Императрица намеренно не сужала круг его интересов, предпочитая извлекать рациональные зерна самолично.

Сегодня Шешковский удумал развернуть кампанию против болтунов, к коим причислялись все невоздержанные на язык лица. Сначала он намеревался порассуждать о том, сколь пагубно для нации брожение умов, вызываемое вольными рассуждениями (пример несчастной Франции у всех на виду), потом хотел сослаться на отечественный опыт (тут следовало рассказать об уличных толках и светских сплетнях), а под конец выходило вполне уместным попросить денег на поощрение лиц, способствующих выявлению обладателей длинных языков. Незначительность повода для обращения за вспомоществованием нисколько не смущала Шешковского. Он использовал любую возможность, чтобы обратить внимание на свою службу и повысить ее до сих пор не определенный статус хотя бы до уровня прежних заведений.

Однако государыня сразу же нарушила намеченную последовательность доклада.

– Я прекрасно знаю, о чем вы намереваетесь говорить, – сказала она, – речь ведь пойдет о казачьем генерале?

– Точно так-с, – ответил растерявшийся Шешковский, – хотя…

– Тогда не будем напрасно тратить время, – Екатерина решительно вклинилась в образовавшуюся паузу, исключив возможность дальнейших пояснений. – Я уже видела виновника, он в полном раскаянии и молит о прощении. Пришлось простить и пригласить отобедать, потому позвольте ему не являться на ваш борщ.

Шешковскому ничего не оставалось, как развести руками и поклониться. Увидев такой скорый исход своего дела, генерал не смог сдержать ликования, он выскочил из-за ширмы и, направив в сторону Шешковского кукиш, воскликнул:

– А, что, взял?!

Вид бравого вояки, сиявшего неподдельным ребячьим восторгом, так развеселил императрицу, что она не в силах была сказать приличные случаю слова и лишь жестом показала Храповицкому, что седого шалуна следует удалить прочь. Возвращению к делу помог вид удрученного Шешковского.

– Не сердитесь, Степан Иванович, – мягко сказала императрица, – я ценю ваше усердие, но мое положение предписывает быть милостивой там, где закон изъявляет строгость.

– Закон? – воскликнул Шешковский, обрадовавшийся случаю повернуть разговор в нужном направлении. – Я не знаю закона, дающего регламент моим действиям. Они суть самонадзорны есть.

– Чем же вам не по нраву такая самонадзорность?

– Премного облагодетельствованный доверием вашего величества, одначе гложусь угрызениями всякий раз, когда принужден по любой малости обращаться за высочайшим соизволением или испрашивать деньги на осуществление необходимой сущности. В прежние времена, когда Тайная канцелярия…

Екатерина перебила его:

– Времена Тайной канцелярии прошли и более не вернутся. Довольно сих ужасных заведений, коими пугали малолетних детей.

Шешковский чуть помолчал и вкрадчиво продолжил:

– Детишкам завсегда острастка нужна, и тако же разным смутьянам. Потому есть необходимость в беспрерывном бдении и строгом остережении покусителей на монаршие деяния. Их, ваше величество, по одному не словить, с ними, как с тараканами, следует воевать – не за каждым гоняться, а всю братию зараз выморозить. Но для того большая сила нужна и особое уложение. И смета особая, постоянная. А название, что ж, его изменить легко: не канцелярия, так экспедиция, не экспедиция, так комиссия. И тайн никаких больше не надо. Скажем, Комиссия беспрерывного бдения – кто устрашится. Для большей безобидности можно вообще одне начальные буквицы оставить – КББ…

– Нашему народу противны подобные аббревиации, как, впрочем, и то, что они означают. Нет, я не желаю переменять заведенный порядок и расширять ваши полномочия. Государство, где торжествует надзор и суровая кара, недостойно уважения других народов. Предпочитаю, чтобы о делах такого рода более говорилось, чем они бы имели место в действительности. Для остережения обывателей этого вполне достаточно.

Она немного помолчала, раздумывая, как бы поделикатнее проверить то, чего так боялся бравый казацкий генерал, и сказала:

– Ваше чрезмерное усилие в этом направлении порождает ненужные толки. Говорят, у вас в доме творятся ужасные вещи…

– Врут! – воскликнул Шешковский и слегка покраснел. – Проявляют злостное покусительство на верного слугу престола. Как смею? Случается, приглашаю злоумышленников для отеческого наставления, но не более того. Да и какие у меня полномочия? Двадцать лет в одном чине пребываю-с.

Екатерина решила все обратить в шутку и посочувствовала:

– Мне ваша досада вполне понятна, ибо я в одном чине пребываю побольше вашего. Однако ежели это вас так заботит…

О, старик был не так прост. Другой бы пал на колени и залопотал от счастья, а Шешковский нет, махнул рукой и с притворным равнодушием сказал:

– Бог с ним, с чином, это я к слову. У таких, как я, один чин – быть верным псом вашего величества. Правда, положение верных псов разное: перед одними шляпы снимают, в других камни швыряют. И как не швырнуть, когда я единственный обер-секретарь и в какой ряд меня поставить, никто не знает.

– Вижу, что вы все-таки озабочены своим положением. Делу сему мы поможем и ряд для вас сыщем. Будете отныне называться министром, согласны?

А вот теперь Шешковскому выдержки не хватило, ноги сами собой подогнулись и глаза увлажнились.

– Достоин ли я сей милости по трудам своим? – прошептал он.

– Достоин, достоин. Адам Васильевич, подготовьте указ.

Тут даже осторожный Храповицкий не мог остаться в стороне и напомнил: ваше величество только что распорядились назначать на подобные должности не иначе как после проверки здоровья кандидатов. Но Екатерина проявила настойчивость: так давайте сразу проверим – и послала за мастером.

– Вы как себя чувствуете, Степан Иванович?

– Отменно-с, – ответствовал тот.

– В таком случае для вас не составит труда выдержать наше испытание. – Она подождала появления мастера Якова и приказала: – Сударь, в вашем аппаратусе появилась новая нужда. Проверьте его превосходительство на предмет годности к министерской должности. Что вы мнетесь? Какие трудности?

Тот набрался смелости и пояснил:

– Наш здравомер, извольте видеть, на разные членодвижения рассчитан и на разные должности: на фельдмаршала, обер-полицейского, даже на генерал-прокурора, а министр – это особая стать, тут не руками махать, а мозгой надо шевелить. Недаром говорят: министерская голова, – для нее другой настрой нужен.

– И много ли понадобиться времени?

– Месяца должно хватить.

Шешковскому, однако, очень хотелось стать министром, и он решительно заявил:

– Врет, бестия. Я, ваше величество, его давно знаю: мастер хороший, однако цену любит набивать. В два дня управится.

Тот попробовал было воспротивиться:

– Что вы, ваше превосходительство, в два дня никак не можно.

– Можно, я покажу тебе как…

– Ну не спорьте! – прекратила полемику Екатерина. – Как будет готово, тогда и проверим.

Она отпустила стариков. Храповицкий не скрывал недовольного вида, и Екатерина поинтересовалась причиной.

– Вы слишком высоко оценили заслуги своего верного пса, – ответил тот, – боюсь, что теперь он начнет кусать всех без разбора.

– И вы верите всем этим разговорам?

– Не верил бы, кабы в молодости сам не пострадал. От него ни одному молодому человеку прохода нет, можете у кадета спросить, – и кивнул на ширму.

Екатерина всполошилась:

– Боже мой, я о нем совершенно забыла. Господин поручик, идите сюда. Вы все слышали?

Нащокин выбрался из своего заточения, которое вовсе не утомило его. Он был бодр и радостно воскликнул:

– Слышал все, но услышал только то, что свидетельствует о мудрости и добросердечии вашего величества.

Ответ пришелся по вкусу, императрица милостиво проговорила:

– Вы делаете слишком большую апологию моим качествам, но на добром слове спасибо. Сослужите-ка мне службу, найдите способ посетить господина Шешковского и получить от него отеческое наставление, о чем мне после лично доложите. Только никому ни слова, пусть это будет нашей маленькой тайной. – Она протянула руку для поцелуя и, когда тот удалился, воскликнула: – Какой ловкий юноша! Надеюсь, он благополучно разрешит наш спор.

– Если вернется целым и невредимым, – буркнул Храповицкий.

Екатерина возмутилась:

– Адам Васильевич, вы совершенно невозможны! Будьте снисходительны, Шешковский вам в отцы годится.

– В деды, ваше величество.

– Тем более. Вам бы давно сказать, я бы приняла меры. Всегда есть средство успокоить мужчину, когда он проявляет агрессию.

– Боюсь, что Шешковский для этого средства староват.

– Вы плохо знаете мужчин. Они во все годы склоняются к женской ласке и умиротворяются через нее. Шешковский ведь давно вдовствует?

– Как себя помню.

– Вот видите, очерствел душой. Мы его, пожалуй, женим на какой-нибудь девице, заодно ее пристроим – жених не беден.

– Девицу сыскать легко, а старик может заупрямиться, в его годы трудно менять привычки.

– Пустяки, я уговорю. Я это умею и сосватала уже не одну пару.

Екатерина задумалась. Если говорить об умиротворении, то женитьба может и в самом деле оказаться подходящим средством. Она это хорошо знала и потому любила устраивать судьбы людей из своего ближайшего окружения. Сколько счастливых браков состоялось с ее легкой руки! Случалось, разумеется, и по-другому, но тут уж не ее вина. Она давала верный начальный толчок, а если семейный возок уводило в сторону, то винить следовало седоков. Правда, в последнее время ей приходилось исполнять роль не свахи, а доброй бабушки, чем не прочь были злоупотребить некоторые хитрецы. Нынешний воспитанник Эстергази был бы славным мальчонкой, кабы постоянно не плакался о бедности своих родителей. Он явно фальшивит, напевая с чужого голоса, и издает естественные звуки лишь когда пукает. Слава богу, таких не очень много.

Она знает довольно скромных и милых девиц, способных окружить старика заботой и лаской. Что еще нужно человеку на склоне лет? Вот хотя бы Аннушка Веселова. Сиротка имеет весьма скромный достаток и могла бы прилично устроить свою жизнь. Шешковский должен удовольствоваться малым приданым, ибо получит добрую супругу с золотым характером. Остается только уговорить его. Но ничего, она это умеет. Главное – возбудить в нем охоту к семейной жизни и навести на нужное решение.

Строго и по-деловому она распорядилась:

– Адам Васильевич, пусть наш жених будет завтра на балу у Безбородки. И велите прислать ко мне Анну Веселову.

Привыкший ко всему Храповицкий не удержался от досадного возгласа. Надо же так повернуть дело, чтобы мерзкий старик вместо наказания получил награду. И это с его собственной подачи! К несчастью, мысль о женитьбе так прочно овладела государыней, что для освобождения от нее понадобится время и особое ухищрение. С таким горьким для себя выводом отправился Храповицкий выполнять полученное распоряжение.

Аннушка Веселова была дочерью придворной портнихи, пользовавшейся большим расположением императрицы. Екатерина подчеркивала дружеские отношения с простолюдинкой, заставляла обращаться к себе на «ты», а семнадцать лет назад, облачившись в акушерский фартук, собственноручно помогла появлению на свет прелестной малютки. С тех пор государыня проявляла к девочке особое внимание и со смертью матери приблизила ее к себе. Положение Аннушки было неопределенно, но, судя по высочайшему вниманию, весьма завидно.

Девушка имела добрый нрав, всякая живность относилась к ней с удивительным доверием: поднимали хвосты и спешили прильнуть пугливые кошки, скалились в улыбке свирепые псы, безбоязненно слетались к руке веселые синички, даже деловито шныряющие мыши не спешили прятаться в норки, а спокойно поблескивали черными бусинками глаз. И люди, как бы ни хотели, не могли обидеть ее. Это был чистый лесной родник, замутить который не поднималась рука даже у самого худого человека.

Екатерина в полной мере испытывала очищающее действие этого родника и часто предпочитала общество скромной девушки многим высокородным особам. Она любила слушать в ее чтении модные романы – Аннушка так искренне переживала судьбу героев, что поневоле заставляла увлекаться слушательницу. У нее оказался несомненный сценический талант, и Екатерина с удовольствием занимала девушку в своих пьесах. С ней было интересно судачить и на житейские темы. Никто не умел так сгладить чужую вину, объяснить дурной поступок и увидеть светлую искорку в заведомо темном деле. Понятно, сколь ценен был такой лучик в дворцовой атмосфере угодничества и интриг, как желанны были искренние похвалы деяниям императрицы, произнесенные чистыми устами. Немудрено, что она часто приглашала Аннушку для доверительных бесед.

С недавних пор ее стала заботить дальнейшая судьба любимицы. Низкое происхождение исключало возможность достойного брака, а видеть Аннушку замужем за каким-нибудь писаришкой императрице не хотелось. К тому же щедрое приданое, на которое она бы не поскупилась, могло привлечь многих охотников до чужого добра. Мысль о соединении с богатым стариком показалась Екатерине привлекательной. Аннушка сразу же вспрыгивала на высокую общественную ступень, и через несколько лет, на которые природа продлит жизнь старика, девушка будет иметь прекрасную возможность распорядиться собственной судьбой. Ну а то, что у Аннушки могли быть на этот счет свои намерения, Екатерину ничуть не заботило. Она пребывала на такой высоте, где понимались только собственные чувства, все же остальное рассматривалось с точки зрения целесообразности.

– Подойди ближе, дитя мое, – ласково проговорила императрица в ответ на церемонный реверанс Аннушки. – Что это ты раскраснелась, или румян переложила?

– Упаси Господь, я их не пользую. Просто очень спешила к вашему величеству.

Государыня усмехнулась:

– А мое величество так давно ушло из девичества, что приходится краситься. Иначе кто глянет на старуху?

Аннушку вовсе жаром окатило.

– Полно на себя наговаривать. У вас кожа да зубки – девушкам на зависть. О стати же и говорить не надо.

– Не надо, коли глаза есть, тем паче им теперь вон какой снаряд помогает, – Екатерина указала на очки. – У тебя сердечко доброе, всем усладить готово, токмо в усладе сей своя горечь. Возьми-ка лучше книжицу, ту, в синем сафьяне, да почитай с закладки.

Закладка открывала пьесу, которая не так давно представлялась в дворцовом театре. Называлась пьеса «Преданная любовь». В ней говорилось, как выданная за старца девушка стойко противостояла обольщению молодого офицера Повесова и сохранила супружескую верность. Аннушка хорошо помнила свою роль и читала, почти не заглядывая в книжку. Скоро она полностью вошла в образ и заключительный, обращенный к мужу монолог произнесла со слезами на глазах:

Что мне сиянье солнца, шелест трав,

Мерцанье звезд и листьев трепетанье,

Когда из сердца твоего уйдет благоволенье

И добрый свет изымется из глаз?

Да пусть покроется все вечным мраком ночи,

Когда любить меня ты более не схочешь!

Екатерина отерла глаза платочком и задумчиво проговорила:

– Сколь удивительна такая жертвенность в молодой девушке. Жаль, что она проявляется только в пиесах.

– Но это не так! – горячо воскликнула Аннушка, которая, должно быть, единственная во дворце осмеливалась возражать императрице столь откровенным образом. – Я бы себя нисколечко не пожалела, кабы маменьку возвернуть или вашему величеству какое угождение сделать.

– Маменька – другое дело. А ты представь себе статного молодого красавца…

Аннушке тотчас же привиделся кадет Павлуша, с которым пришлось играть в пьесах, его горящие глаза и прикосновения, от чего брала оторопь и бросало в дрожь. Она с усилием прогнала наваждение и обратилась к словам императрицы.

…и какого-нибудь старика, тянущего к тебе костлявые руки. Просто ли не прельститься? – закончила мысль Екатерина.

Аннушка подумала и сказала:

– Ежели старик богом отдан, то что тут говорить? Сей крест нести надобно и об ином не помышлять.

Екатерина притянула ее к себе.

– Я в твои годы была не столь тверда. Впрочем, это ведь токмо слова, никто не знает, как на самом деле повернется.

– Я знаю, – тихо, но твердо проговорила Аннушка.

– Посмотрим, – загадочно сказала императрица и попросила напомнить о тех, кто играл с нею в пьесе.

– Иван Афанасьевич Дмитревский и Павлуша Нащокин из кадетского корпуса… – произнося последние слова, девушка запнулась и заметно покраснела.

Екатерина, конечно, заметила это смущение и прибавила:

– Твой кадет нынче произведен в офицеры. Надеюсь, что сие добавит ему искренности на завтрашнем представлении.

– Как?! – охнула Аннушка.

– Да, да… Завтра на публике вы дадите несколько сцен из читанной пиесы. Но к тебе, дитя мое, особая просьба: постарайся сыграть так натурально, чтобы рыдала не менее половины залы, а все старики наши более не сомневались в молодых женах.

Государыня смотрела по-прежнему ласково, но сердце девушки внезапно сжалось от недоброго предчувствия, и ей пришлось сделать особенно низкий поклон, чтобы скрыть испуганное лицо.

Дом Александра Андреевича Безбородко находился неподалеку от Исаакиевской площади и был в ту пору едва ли не самым знаменитым в Петербурге. Он удивлял уже с самого входа, где высились четыре гранитные колонны такой невозможной гладкости, что отражали свет, подобно наилучшему венецианскому стеклу. Но главные чудеса таились, конечно, внутри. Хозяин слыл за просвещенного человека, охочего до разных редкостей, и не жалел на них денег. Картинная галерея из собраний герцога Орлеанского и польских королей, мебель знаменитых европейских дворцов, коллекция китайского фарфора и золотой посуды, древнегреческие статуи и работы из мрамора известных итальянских мастеров, роскошное убранство комнат – все поражало самое причудливое воображение.

Хозяин был щедр и радушен. Богатств своих не таил, диковины выставлял наружу, кормил гостей с тарелок знаменитых севрских сервизов, строил для них двухметровые горки из золотых и серебряных сосудов, одевал слуг в причудливые костюмы, специально купленные в дальних землях. Во время своих знаменитых маскарадов проявлял много выдумки и сам проказил, как мальчишка. Однажды, нарядившись пастухом, провел по парадным залам стадо гусей, бесцеремонно тянувших шеи под дамские платья, другой раз изобразил себя персидским шахом, окруженным полуголыми красавицами. Уверяли, что такие представления выходят у него очень натурально, и злые острословы вкладывали в это вполне определенный смысл, ибо граф когда-то действительно пас гусей в родной станице, а позже на своей даче в Полюстрове содержал настоящий крепостной гарем.

На маскарадные балы в ожидании его очередных чудачеств съезжалось много гостей. Ныне, из-за слухов о приезде государыни, их число было особенно велико. Хозяин любезно встречал прибывающих на верхней площадке широкой мраморной лестницы под портретом императрицы, недавно собственноручно скопированным Левицким со своей ранней работы. Он был одет в костюм испанского гранда. В глаза бросались алмазные застежки и отменное золотое шитье широкого кафтана, удачно скрывающего добреющую графскую плоть, а потом уж замечались небрежно надетые чулки со складками и расстегнутые башмаки, должно быть, стеснявшие ему ноги. Рядом стоял наряженный шутом Храповицкий. Гранд говорил приличные слова, шут звенел бубенчиками на колпаке и говорил шутки, иногда довольно соленые. Приятели любили повеселиться.

Большинство гостей прибывало в своих костюмах и представлялось сообразно избранному наряду. Их сразу же отправляли к закусочным столам. Прочие препровождались в обширную костюмерную для переодевания. Удобная позиция позволяла хозяину наблюдать за вновь прибывающими и теми, кто занимался предварительной разминкой. Среди них его внимание давно уже привлекал прогуливавшийся между столами Шешковский, чей вид никого не вводил в заблуждение – с его приближением замолкали разговоры даже самого невинного содержания, и гости расходились. Так при грозящей опасности разлетаются с поклевки весело чирикающие воробьи. Наконец граф не выдержал и велел доставить к себе Шешковского. На вопрос, отчего тот не в костюме, Шешковский повел глазами и прошептал, что долг службы, по которому он здесь находится, не позволяет надевать на себя потешные личины.

– Так вы, дядько, чи с глузду зъихалы? Я вас на службу до сэбэ нэ приймав. – Безбородко всегда так: коли замечал, что собеседник важничает, тут же переходил на малороссийский говор.

Шешковский совсем закатил глаза и прошелестел одними губами, что пришел по личному приглашению императрицы.

– Ничого нэ разумию! – изобразил граф полную озадаченность и повернулся к приятелю.

– Чего тут не понимать? Дядьку пригласили в чужие гости, – объяснил тот.

– Как же ему быть?

– Как ведут себя на чужом пиру.

– А-а! – догадался граф и хлопнул в ладоши. Тотчас же явился большой кубок. – Вот вам, сударь, штраф за нарушение порядка.

Шешковский стал было отнекиваться и опять ссылаться на важное государственное дело.

– Пий, бисов дид! – вышел из себя Безбородко и так топнул ногой, что на чулке появились новые складки.

– Вы, ваше сиятельство, его звиняйте, – заступился Храповицкий, наблюдая, как Шешковский цедит из кубка, – он в гишпанском не шибко силен.

Убедившись, что вино выпито, граф приказал отвести гостя в костюмерную и помочь подобрать приличный наряд. Храповицкий состроил уморительную рожу и потянул за собой враз захмелевшего старика. В костюмерной он резвился как дитя, ничем не напоминая ловкого царедворца, перебирал наряды и рассуждал вслух:

– Сия одежда палача нам не подходит, зане ваша нынешняя ничуть не хуже. И сей наряд дона Хуана, прелестника многих женщин, вам славы не добавит…

Старик, не вникая в смысл, согласно клонил голову. Только когда Храповицкий забраковал одежду римского гладиатора по причине, что не след выставлять напоказ старые подагрические ноги, он попытался возразить. Правда, не очень вразумительно. Наконец выбор остановился на костюме древнеримского поэта. Наряд состоял из белоснежной тоги, золоченой лиры и лаврового венка.

– Это очень удачный наряд, – говорил Храповицкий, суетясь вокруг Шешковского, – он чрево несытное ваше в складках глубоких припрячет, зеленью листьев лавровых плешку седую прикроет. Надобно лишь подбирати длинные полы одежды, дабы на них не ступити и не удариться оземь… Чувствуете, что глядя на ваш наряд, всяк становится пиитом. Жаль, что вам самому это свойство недоступно.

Шешковский не на шутку обиделся. Он уже начал оправляться от первого хмельного удара и обрел способность говорить.

– Ты – дурак! Тебя не было на свете, а я уже Тредь-як… як… ковскому свои вирши читывал. Я – ему, он – мне…

Храповицкий подпрыгнул от радости и потащил российского Овидия к Безбородко.

– Смею представить пиита нашего бала, гордым обличьем он римским собратам подобный, а изнутри – точный Тредь-як… яковский.

– Ваше сиятельство, явите милость отогнать от меня своего болтливого дурака, – попросил Шешковский, – тако бо сладость будет обретена, не токмо сердце, но душа спасена.

– Чашу ему! – восторженно крикнул Безбородко и бросился обнимать старика. Тот что-то растроганно бормотал в графских объятиях, а когда страсти утихли, смиренно попросил уволить его от пития по причине нездоровья.

– Будь по-вашему, – неожиданно быстро согласился Безбородко, – но в ответ вы должны сочинить оду нашему балу, каковую затем прочесть в присутствии гостей и государыни.

Шешковский поклонился и выдал неожиданный экспромт:

Чтоб просьбу выполнить, придется с кожи лезть —

Не можно спеть о всем, что тута знатно есть…

– Тогда скажи, но так, чтоб можно произнесть, – тут же высунулся Храповицкий.

Граф поддержал:

– Вы уж потщитесь поскладнее, не то государыня осердится.

Приятели весело переглянулись: Шешковского удалось отстранить от исполнения обязанностей его зловредной службы, и теперь участники бала могли вести себя вполне естественно.

Тем временем в одной из дальних комнат огромного дома шли репетиции назначенных к представлению сцен. Дмитревский, статный старик благородной внешности, сидел в кресле и наблюдал за молодыми партнерами. Игралась сцена обольщения. Нащокин в новеньком офицерском мундире, удачно пригодившемся для театрального костюма, с необыкновенным пылом произносил свой монолог:

О, свет очей, сердечная отрада!

Когда я зрю, как ты проходишь мимо,

Касаясь лебединою рукой

Корявой, дряхлой старческой десницы,

То можно ль видеть большее кощунство?

Ведь это все одно, что юну розу

Поставить в старый, битый черепок,

Что гибкую лозу заставить виться

Между замшелых каменных руин.

Живому разуму, основам мирозданья

Противуречит эта несовместность!

На щеках Аннушки полыхал румянец и приметно вздымалась грудь, когда она обрывала домогательства:

Под вашим языком лежит аспиден яд,

Мне невозможно слушать эти речи,

Союз согласный или несовместность —

На все на свете божье изволенье,

Не в наших силах изменить его!

Дмитревский с неожиданным проворством поднялся из кресла, превратившись в статного, нестарого человека, и заговорил звучным голосом:

Примечания

1

Это уж слишком! (фр.)

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.