Эльрик де Фокс (№1) - Чужая война

– Осведомленности царствующего нет границ!

– Это действительно гоббер?

– Вы, как всегда, правы, владыка.

– Но, послушай, Ахмази, повара-гоббера нет даже у меня.

– Он будет у вас, о ценитель кухонных котлов! – Лицо визиря было непроницаемо вежливым, но где-то в глубине души Ахмази сам изумился сказанной гадости. Благо хоть свидетелей не было... – Он будет у вас, как только я уверюсь в его лояльности «Хрен тебе в грызло, а не повар-гоббер...» – Чужеродное, но въевшееся в память ругательство вызвало-таки улыбку или тень ее, скользнувшую по лицу визиря.

Эльрик был нужен ему. Здесь, в Эннэме, нужен...

Ахмази слышал собственный голос:

– Но боюсь, о величественный, что повар-нелюдь в вашем дворце – это не слишком разумно. Кто знает, когда нечестивые мысли толкнут неверного на путь преступления?

– Ты думаешь, он может отравить меня? – Халиф нахмурился. – Но ведь он может отравить и тебя, Ахмази.

– А зачем? Ведь благополучие Эннэма держится отнюдь не на мне, ничтожном. Вашим величием осиян, царствует Аль-Барад на многие дни. Значит, вам и может грозить опасность.

– Ты, как всегда, прав, мой мудрый советчик. – Лицо халифа прояснилось вновь. – Впрочем, не преуменьшай своих заслуг. Мудрые мысли, которые ты высказываешь, зачастую помогают мне управлять государством.

– Недостойный благодарит владыку за похвалу, а теперь хотел бы удалиться, чтобы заслужить ее. Ситуация на анласитском западе очень...

– Ступай, Ахмази. – Халиф поморщился. – Ступай. Я уверен, что с этим ты разберешься и без меня.

– Слушаюсь и повинуюсь с радостью, повелитель. Пятясь, визирь покинул мозаичную залу. В тенистой галерее вздохнул облегченно и поправил на бритой голове тяжелую чалму.

Обычно халиф не мешал ему и не приставал с докучливыми жалобами. Но, видно, даже это ничтожество, усаженное на престол его, Ахмази, волей, почувствовало надвигающиеся перемены. Почувствовало и обеспокоилось, беспокойством своим причиняя неудобство тому, кто действительно правил.

– Пора бы тебе вернуться, Секира. – Визирь вперевалку дошел до коновязи. Не глядя, оперся ногой в сафьяновой туфле на подставленную

ладонь раба. Тяжело уселся в седло. – Пора. Тебе нет дела до того, что толстый старый евнух хочет увидеть друга. Но неужели ты пропустишь то интересное, что скоро начнется в Эннэме?

Смирная, пожилая, но красивая кобылка лениво процокала подковами по мощенному мраморной плиткой двору. Ахмази не торопил ее.

В конце концов, думать визирь мог где угодно, лишь бы не в обществе заведомых глупцов. Общество кобылы не мешало ему. По мнению визиря, лошадка эта была умнее халифа. Она, по крайней мере, молчала.

Впрочем, и кобылу, и халифа Ахмази выбирал сам.

***

Сим прохаживался между исходящих вкусным паром котлов, командовал поварами, время от времени разгонял всех и добавлял в кушанья ему одному известные травки и приправы. Он отдыхал душой. И думалось порой, без улыбки даже думалось, что, может быть, вот оно, Призвание. Творить, опираясь на знания и интуицию, узоры вкусовых ощущений, вершить таинство поварского искусства. Что бы ни говорили на материке о том, что гобберы все как один прирожденные кулинары, на самом деле среди половинчиков настоящие мастера появлялись не чаще, чем среди других народов.

Просто известны были больше. Не сиделось на месте даже признанным талантам – разъезжались, уходили с родных земель, несли славу свою в иные страны.

Несли.

И разнесли.

Повара-гобберы ценились в мире необычайно. Даже если повара были так себе. Тут дело принципа: главное, что гоббер. А как готовит – это, в конце концов, не важно.

Ахмази в этом плане повезло. Сим был из мастеров.

Впрочем, половинчик отдавал себе отчет в том, что и ему повезло с Ахмази.

Старый толстый скопец любил хорошую кухню. И понимал ее. Для таких людей приятно готовить, потому что знаешь: эти оценят и поймут твое искусство. Воспримут правильно и восхитятся в должной мере.

Вообще у Ахмази было интересно.

Сим понимал, что в Белом Кресте запарка, и у ордена просто нет возможности предоставлять монахам традиционный месяц отдыха после боевого выхода. Но новый магистр, отец Лукас, сменивший скоропостижно скончавшегося предателя Джероно, посмотрел на подлеченного гоббера, мужественно явившегося пред черные очи начальства, вздохнул и сказал с сожалением, неожиданно мягко:

– Силы еще не вернулись к тебе, сын мой. Жаль. Что ж, сделаем так: нашему наблюдателю в Эннэме мы дадим задание, которое должен был получить ты. Надеюсь, он справится. Ты же проведешь два месяца в Аль-Бараде, будешь смотреть и ни во что не вмешиваться. Когда ты последний раз работал наблюдателем, брат?

– Лет десять как... – Сим задумался. – Нет. Пятнадцать.

– Специализация была – Эзис, так?

– Да, магистр.

– Справишься в Эннэме?

– А чего там справляться?

– Похвальная самоуверенность. Видно, что не так давно разговаривал ты с «Бичами». Поезжай. Отдохнёшь заодно. Морской воздух. Климат для здоровья полезный. Донесения будешь отправлять в Карталь. И помни, Эннэм сейчас не враг наш, а скорее союзник. Точнее, враг нашего врага.

– Совсем не вмешиваться? – грустно уточнил Сим. Магистр посмотрел на него без слов, но весьма красноречиво. Половинчик вдруг вспомнил устоявшееся прозвище отца Лукаса: Черный Беркут. И поспешил исчезнуть.

Таким образом, работа у Ахмази была тем самым отдыхом, которого, по идее, гоббер должен был лишиться.

Сначала Сим обижался. Элидору небось отдохнуть не дали, даром что порубили его «Бичи» еще и пострашнее, чем половинчика. Только-только на ноги встал, как задание в зубы и – вперед! Уважают, надо думать. А ему, нате возьмите, – два месяца райской жизни. Только смотреть да донесения отсылать. Сначала обижался.

А потом понял, что ему нравится в роскошном доме на одной из площадей Аль-Барада. Ахмази по прозвищу Барадский Лис не сидел без дела. А значит, без дела не приходилось сидеть и Симу.

Люди приходили к визирю, приезжали на роскошных скакунах, приползали на костылях, гремя чашками для подаяний. Бывали у Ахмази и книжники, и дервиши, и нищие, и пахлаваны, и купцы, и ремесленный люд, и гонцы халифа. Много, много людей видели изузоренные стены дома-дворца. Много людей видел Сим.

Вопреки обычаю тех, кто стоит за троном, Ахмази даже не пытался скрыть, что именно он, а не халиф управляет государством. Но старый евнух, для которого не так уж много осталось в жизни наслаждений, хоть и ценил превыше всего Власть, однако понимал ее по-своему. Все для Эннэма. Ничего – для себя.

Симу казалось иногда, что Амхази любит свое государство, как любит строгий и разумный отец своего единственного, совсем еще несмышленого ребенка. «Кто щадит младенца – тот губит его». Суров был визирь. Но процветал Эннэм. Во всяком случае, процветал до недавнего времени.

А сейчас... Сейчас был разорван союзный договор с Сипанго. И Вольные города, которые обычно предпочитали не ссориться с муэлитами, погрязли в войне, которая вполне может закончиться их объединением. И в Эзисе в большой чести стали маги. А наметившееся было замирение двух ветвей джэршэитской веры прервалось не начавшись.

Начали поднимать головы недоброжелатели Ахмази, то ли таившиеся до поры, то ли решившие, что выгоднее будет продать хозяина.

Шепотом, на цыпочках ходили слухи по Аль-Бараду. Совсем уж испуганно, потаенно просачивались слухи во дворец визиря.

И каждый день до блеска убирала прислуга роскошные гостевые покои в доме Амхази, покои, в окна которых всегда било испепеляющее солнце. Каждый день готов был принять хозяина небольшой дом, притулившийся совсем рядом с огромным дворцом визиря. И покои, и дом – для одного и того же человека. Ждал его Ахмази. Очень ждал. Свой талисман удачи, который одним появлением своим заставит призадуматься всех, кто замышляет сейчас недоброе.

Сим не слишком даже удивился, когда понял, кого зовут здесь Секирой Ахмази.

Судьба. Если уж угодно было Силам собрать столь странный квартет, эти же Силы не позволят ему развалиться. До тех пор, пока живы все четверо – они будут вместе, пусть даже далеко друг от друга. И забыть не получится...

Хотя был момент, когда показалось гобберу, что осталось их трое. Он, Кина и Элидор. Эльфийка призналась потом, что чувствовала то же самое. Однако чувство разобщенности прошло так же, как и возникло. Без причин. Без объяснений.

Вряд ли Сим счел бы за объяснение то, что Эльрик в эти дни путешествовал по эзисской степи, слившись душой с ее бескрайними, застывшими в великом равнодушии просторами.

Не понял бы гоббер.

Да и не надо, в общем-то, понимать.

Незачем.

Ахмази курил и смотрел на изречения, узорной вязью покрывающие изразцы на стенах. Визирь не читал давно въевшиеся в память мудрые фразы и поучительные мысли. Он думал. А изразцы... Ну надо же на что-то смотреть.

Красиво.

Эзис рвался заполучить в союзники империю Сипанго с ее мощным флотом и неисчислимыми армиями. Основной интерес представлял, разумеется, флот, ибо мало пользы от сухопутных войск, сосредоточенных в островной империи, если война планируется на материке. Но сипангцы были союзниками Ахмази. Нельзя сказать, что союз этот был уж очень прочным. Отнюдь. Для императора Сипанго не имело большого значения, с кем заключать договора. И Эзис и Эннэм были равно выгодны. Но так уж получалось, что все попытки султана наладить связь с островом-империей срывались по независящим от самого султана причинам.

О, Ахмази знал, от кого зависят эти причины! И улыбнулся скопец, несмотря на то, что времена его силы, похоже, уходили в прошлое.

Два года назад он мог ручаться за то, что Эзис сидит на крепкой и не слишком длинной цепи. С запада – Румия, всегда готовая напасть. С востока – он, Ахмази, при поддержке могучего флота Сипанго.

Два года. Как мало для перемен. И как много изменилось за это время.

Император Сипанго умер, и придворный лекарь сказал с уверенностью:

– Отравление.

Странно, что отравителями оказались люди, вроде бы преданные покойному правителю, как псы. Но странности странностями, а псов казнили так, как они того заслуживали. Новый же император поспешил заключить договор с Эзисом.

Эльрик говорил когда-то: «Против кого дружим?» Вот так оно и было. Союзники всегда против кого-то. Иначе просто нет нужды в союзе.

Эзис и Сипанго против Эннэма.

И снова думал Ахмази, не ошибся ли он, решив не принимать участие в лихорадочных поисках перстней Джэршэ и черных звездочек, поисках, которыми занимались, похоже, все, кроме него. Не ошибся ли?

Он, Барадский Лис, славный своей хитростью... И осторожностью.

Но перстни были опасны. Чутье, звериное чутье, утончившееся за годы управления государством, подсказывало это. Ахмази привык доверять своему чутью.

Нет, он не ошибся.

Но в итоге его маги оказались бессильны против колдунов Мерада. Хвала Джэршэ, в Эзисе магия не в почете. Но нельзя сказать того же об острове-империи. Где-где, а там, на Сипанго, хватало колдунов всех рангов и мастей.

Ахмази сидел, курил кальян и смотрел на изразцы, украшенные вязью мудрых изречений.

«Прорицание» он помнил на память.

«Будет мир, и будет мир жить по своим законам, и порядок в нем будут определять лишь светила небесные. Будет мир, и будут все жить в этом мире, радея за него и украшая его. Будет мир, но все на этом свете бывает лишь на время».

– Это точно! – говорил Секира. И смеялся, закусывая острыми зубами мундштук изузоренной трубки. – Но, знаешь, Ахмази, не велика мудрость догадаться, что все меняется.

Давно это было. Очень давно. Сейчас, с расстояния прожитых шести десятков лет, Ахмази казалось, что разговор их шел где-то на заре времен. Все тогда было иначе, и время текло медленно, и Эннэм был под властью халифа. А он, великий визирь, был всего лишь мальчишкой-евнухом при огромном гареме владыки.

И дэвом из легенд казался пацану огромный нелюдь, которого в глаза и за глаза называли Эльрик-Секира, а то и просто Секира. Простой наемник, ставший телохранителем самого халифа. Ближайшим. Вернейшим.

Ахмази сам мечтал тогда совершать подвиги, мчаться по пескам на быстроногом боевом верблюде, рубить тяжелой саблей головы врагов... Мечтал стать таким же огромным, сильным, гордым, как этот беловолосый нелюдь. Эльф, никогда не снимающий черной полумаски.

Да только заказана была ему славная дорога воина. Евнухом при гареме халифа был раб Ахмази. По приказу халифа евнухом стал. И иногда, в самых тайных своих мечтах, представлял мальчишка, как он сам оскопляет владыку Аль-Барада. Руками придворных лекарей, которые подчиняются не халифу, а ему, Ахмази!

Страшные это были мечты. Но ведь несбыточные. А о мечтах халиф никогда не прознает.

Мечтал себе начинающий уже заплывать жиром оскопленный мальчишка. Мечтал о мести нереальной. Мечтал о славе недостижимой. Мечтал о почете и уважении. О том, что перестанут травить его мальчишки из прислуги. Настоящие мальчишки, которые, когда вырастут, станут мужчинами. И, может быть, даже воинами халифа.

О гордости мечтал Ахмази. О том, чего не было у него и никогда не будет.

А про Секиру говорили, что даже перед халифом не преклоняет он колен. Неслыханное дело!

Ox как боялся эльфа Ахмази! И как хотел хотя бы раз поговорить с ним, с живой легендой, воплощенной смертью, красноглазом дэвом, таким же далеким от мальчика-скопца, как халиф. А может, и дальше. Потому что воин этот вызывал в мальчишке куда большее преклонение, чем молодой, изнеженный – ненавистный? – владыка.

Однажды Марджа, рыжая кобыла, принадлежащая Секире, взбесилась в конюшне, копытами разнесла деревянную загородку денника и поранила обе задние бабки.

Дикая была тварь. Горячая. Здоровенная, словно и не лошадь вовсе, а... Ну, нелюдь ведь тоже не человек. Вот и лошадь – не лошадь. Не зря же Марджей ее звали. По имени матери Икбер-сарра. Если, конечно, правда, что тот в аду родился, от Марджи и Мариджа. Конюхи ее боялись. Они, которые с детства за лошадьми ходили. Которые коней породистых лучше, чем людей, понимали. Этой – боялись. И хозяина ее боялись. И рассказать боялись. И скрывать было страшно.

Ахмази жалел красавицу-кобылу, жалел, несмотря на то, что она продолжала буйствовать, металась по деннику, храпела, прижимая уши, на любого, кто осмеливался подойти к ней.

Мальчишка сидел на загородке напротив и смотрел, как жмутся у дверей конюхи, не решаясь подойти и успокоить лошадь.

Когда черная тень заслонила широкий проем входа, людей как ветром сдуло. А Ахмази убежать не успел. Сжался, стараясь слиться с досками. Знал: горячий на руку, эльф не простит недосмотра. И разбираться не будет – прибьет первого, кого увидит.

Но вместо того, чтобы прибить застывшего на загородке мальчишку, Секира вошел в денник, где металась испуганная, злая, от боли совсем потерявшая голову Марджа.

Ахмази закрыл глаза.

Открыл он их, когда услышал тихий, ласковый голос нелюдя. Да, нелюдя. Ни с чьим другим нельзя было спутать этот низкий – казалось, стены подрагивали – голос:

– Ну что ты, маленькая? Ну? Больно? Знаю, что больно. Знаю, кроха. Дай, гляну, где болит. Дай, не бойся. Вот. Вот, молодец. Хорошая девочка.

«Это он с Марджей так говорит?» – пацан таращился на кобылу, которая послушно позволила эльфу осмотреть кровоточащие ссадины на бабках.

– Зурган! – позвал нелюдь, не оборачиваясь.

Но Зурган, старший конюх, исчез вместе с остальными, опасаясь справедливого гнева Секиры.

Огромный воин пробормотал что-то на непонятном языке. Как будто прорычал. И обернулся. «Все», – понял Ахмази.

– Ты. – Тонкий когтистый палец указал на мальчишку, так что никаких сомнений не осталось – он. Именно он. Евнух-недоросль. Случившийся на свою беду в конюшне, когда взбесилась Марджа.

Ахмази глотнул по-птичьи. И вытаращился на эльфа чернущими глазами.

– Там, в закутке. – Нелюдь осторожно погладил кобылу по хищной морде. – На полке мази разные. Выбери черный горшочек с серой крышкой. И зеленый кувшин с отбитой ручкой. Тащи сюда. Понял?

Ахмази кивнул. Но не сдвинулся с места. Он понял, что ему что-то сказал красноглазый дэв, который, наверное, таких вот мальчишек ест на завтрак. Но смысл сказанного ускользнул. И как назло некому было спасти от чудовища.

– И чего ждешь? – как-то не по-дэвски поинтересовался дэв. А потом улыбнулся. И Ахмази сдуло с загородки. Таких клыков он не видел даже в снах, после того как выслушивал на ночь несколько страшных сказок, что рассказывали друг другу красавицы в гареме.

– Горшочек черный. А кувшин зеленый. Не перепутай, – рявкнуло вслед.

Сам дивясь собственной смелости, Ахмази не усвистал на залитую солнцем улицу, а отправился послушно в указанный закуток. Горшочек и кувшин там действительно имелись, хотя и непросто оказалось отыскать их на заставленной множеством мазей и настоев полке.

До этого Ахмази и не знал, что лошадям нужно разнообразных лекарств не меньше, чем капризной старой Жайсане, матери халифа, которая вечно жаловалась на немощь и болезни.

Потом парень стоял рядом с совсем уже спокойной Марджей, держал, готовый подать, полоски ткани, пропитанные мазью, слушал, как Секира

разговаривает о чем-то с кобылой то на муэлитском, то на других, незнакомых, странно звучащих языках. Слушал. И, набравшись смелости, спросил:

– Позволительно ли будет недостойному узнать, почему вы говорите с лошадью, как будто она понимает?

Эльф осторожно отпустил округлое копыто Марджи. Разогнулся. Внимательно посмотрел наАхмази и прорычал;

– Это ты – недостойный? Недостойные поразбежались да в навозных кучах от меня попрятались, понял, пацан? Ахмази не понял. Но на всякий случай кивнул.

– А лошадь. – Нелюдь вновь взял ногу кобылы. – Она ведь боится. Не понимает, что зла ей никто не хочет. С ней говорить надо. Не важно что. Важно – как. Так с детьми несмышлеными говорят. И с женщинами... – Он осекся. Молча взял у мальчишки очередную полоску ткани. Туго перебинтовал поврежденную бабку.

– Ну вот и ладно. – Секира выпрямился. Протянул Мардже засохший кусок лепешки. Лошадь захрустела, закивала головой. – Отнеси на место. – Он кивнул Ахмази на горшочек и кувшин.

– Слушаюсь и повинуюсь, – машинально брякнул мальчишка, хватая снадобья.

Он добежал до закутка, поставил все на место, точно туда, откуда взял, – жизнь во дворце приучает к подобной осторожности. Заспешил

обратно, смутно надеясь, что успеет выйти из конюшни сразу вслед за нелюдем, чтобы видели все: он, Ахмази, не испугался. И остановился, едва не споткнувшись, когда понял, что эльф поджидает его у денника.

– Чего встал-то? – Телохранитель халифа неспешно набивал длинную узорную трубку. – Пойдем. День у меня сегодня свободный, у тебя, я вижу, тоже. Не сочтешь за труд со стариком на рынок прогуляться?

– С каким стариком? – выдавил Ахмази, еще не веря, что счастье валится ему прямо в руки.

– Да со мной. – Нелюдь вышел на улицу и угрюмо обозрел широкий двор. – Только сперва, если не возражаешь, я конюхам выволочку устрою. Да отправлю плотника разыскать. Подождешь?

И поморщился, показав клыки, когда увидел немое обожание на смуглом лице скопца.

Эльрик так никогда и не объяснил Ахмази, почему взял под опеку мальчишку-раба, да еще и евнуха. Взял и все.

Зачастую он и себе самому не мог объяснить собственные поступки.

«Будет Свет и будет Тьма, и будут они вместе, и будут они воевать, но быть друг без друга не смогут. Будет Свет и будет Тьма, и все в мире выберут ту или иную сторону, ибо невозможно не сделать этого. Будет Свет и будет Тьма, и забудут все, что так было всегда, и схватятся в битве между собою».

Так это или не так, трудно судить смертному. Муджайя учил, что нет Бога, кроме Джэршэ. Он говорил не о Свете и Тьме, но о Пламени и Мраке. Зато Тьму и Свет поминал частенько Секира.

И наплывали, сменяя друг друга, воспоминания. Путались во времени, толпились, не помня очередности. Когда-то – когда? – понял Ахмази, что действительно равны противостоящие друг другу Силы. А потом, позже, понял еще и то, что не противостоят они. Что нелюди и люди сами придумали войну Света и Тьмы, Пламени и Мрака. И что далеко не все народы верят в то, что война эта идет.

Есть веры жизни. И есть веры смерти. Это Свет и Тьма. Но без жизни смерти нет – это очевидная истина. Так же как не может быть жизни без смерти. Откуда же тогда война? И зачем было придумывать ее?

Когда-то Секира рассказывал, а Ахмази внимал, приоткрыв рот, жадно ловя каждое слово. Запоминая. Сопоставляя. Делая выводы.

Потом, когда юноша-скопец выучился грамоте, они поменялись ролями. И уже Ахмази рассказывал, торопясь, взахлеб, спеша поделиться прочитанным. И слушал Секира. Внимательно слушал. Очень приятно рассказывать, когда слушают так. Редко-редко, но бывало, что прерывал нелюдь поток слов и эмоций, рвущийся из парня. Спрашивал. Уточнял.

И зарождалось тогда у Ахмази смутное подозрение, что все, о чем он рассказывает, Эльрик знает и так. Но исчезало подозрение так же, как появлялось.

Много позже он понял, что Эльрик действительно знал. Но зачастую то, как трактовал прочитанное друг-подопечный, было для нелюдя ново и необычно. И интересно. Да.

– У меня никогда не будет ничего, кроме книг, – вырвалось однажды у Ахмази. Горько так вырвалось. – Ничего. Один из смотрителей гарема или придворный писец... Знаешь, как я мечтал когда-то, что буду воином! Буду покорять города. Захватывать сокровищницы. Брать пленных, и всех, даже самых знатных, обращать в рабов. И чтоб боялись меня и почитали, как халифа. А те, кто обижал когда-то, спали бы вместе с собаками и свиньями.

– Негусто, – прошелестел Эльрик, полируя свой шлем. – С такими замашками долго в правителях не протянешь. Скинут.

– Если бы боялись – не посмели бы бунтовать.

– Уважение, оно не за страх, – сухо обронил нелюдь.

– Как? – не понял Ахмази. – А за что тогда? Тебя же вот боятся. И уважают. Так уважают, что даже меня не трогают. Потому что с тобой

ссориться не хотят.

– Слушай, парень. – Секира отложил шлем и уставился в лицо евнуха своими страшными глазами. – Ты давно уже стал умнее меня, так не пристава к старику с глупыми вопросами.

Ахмази напрягся. Когда Эльрик называл себя стариком, он обычно изрекал что-нибудь, что резко меняло взгляд юноши на жизнь.

С того, самого первого, раза. Когда на ярком примере перепуганных конюхов объяснил нелюдь мальчишке, что подобострастие отвратительно не только для того, кто унижается, но и для того, перед кем.

– Я не с глупыми, – растерянно пробормотал Ахмази. – Но ведь, Эльрик, если боятся, значит, есть за что. А это – уважение.

– Это страх. – Нелюдь достал свою вычурную трубку. Задумчиво повертел в руках. – Знаешь, – произнес он медленно, словно подбирая слова, – давай начистоту. Ты не младенец уже и, думаю, поймешь все правильно.

Юноша молчал. Слушал.

– Для тебя действительно многое в жизни недоступно. – Алые глаза в прорезях маски, казалось, не отрывались от лица, но Ахмази давно уже научился чувствовать, куда смотрит Эльрик. И сейчас Секира смотрел на трубку в руках, избегая встречаться с собеседником взглядом. – Тебе не стать воином. Тебе никогда не придется познать женщину. Многие поступки, которые совершают мужчины только потому, что они мужчины, ты тоже никогда не совершишь. Это так. Но зато ты свободен, парень.

– Я раб.

– Это не важно. Твой разум не туманят животные инстинкты. И никогда не сотворишь ты тех глупостей, на которые толкает других похоть. И женщины не смогут вертеть тобой, как вертят, скажем, халифом. Или вот мной.

– Тобой?

Черные губы тронула улыбка:

– Они кем угодно вертеть могут, уж поверь мне. Но мы не о женщинах. Понимаешь, Ахмази, тебя не одолевают очень многие эмоции... чувства, которые мешают здраво воспринимать жизнь. У тебя есть возможность смотреть и видеть больше, чем видят другие. Больше понимать.

– Если следовать за твоей мыслью, такая возможность есть у любого скопца. Да только не видел я среди нас ни одного достойного подражания.

– А я вот вижу одного. Уже лет пять, как вижу. Только моли богов, Ахмази, чтобы подражать не начали. Ты ведь один из немногих, кто научился читать и кому это понравилось. Ты уже сейчас рассказываешь мне о жизни двора больше, чем вижу я сам, хотя я-то наблюдаю этих людей много дольше и много чаще, чем ты. Ты привык к тому, что тебя перестали обижать, но по-прежнему ставишь это мне в заслугу. А ведь на самом деле, парень, ты давно уже научился сам избегать столкновений. У тебя получается, пусть самую малость, но получается влиять на других.

– Секира, но ведь это ты мне рассказывал, как кого приструнить. Ну, помнишь, объяснял, к кому какой подход нужен, кого чем запугать можно, или улестить, или...

– Или... Я у тебя что, единственный свет в окошке? Ты за мной себя видеть перестал. А ведь мы с тобой далеко не обо всех говорили, кого ты на сегодняшний день с руки кормишь. Разве нет?

– Я... не помню.

– Зря. Ты давно уже все делаешь сам и не нуждаешься во мне. Кстати, матушка халифа, я слышал, очень недовольна своим сказителем. Мол, старый он совсем, воняет, читать стал хуже, не знаю, что ей там еще не по нутру.

– Да она вечно всем недовольна... – Ахмази недоговорил и уставился на наставника чуть испуганными глазами. – Секира, – выдохнул он, – а ведь старую Жайсану владыка слушается до сих пор. А я читаю лучше многих...

– Ты... думаешь, у меня получится?

– Заодно и попробуешь. Если не ты, то кто? Юноша медленно кивнул, уходя в какие-то свои мысли и расчеты.

Эльрик закурил, прокручивая в памяти разговор. Ахмази нравился ему, но детские обиды на тех, кто издевался над ним, и несколько лет, которые прожил мальчишка хуже, чем последний шелудивый пес, да плюс к тому еще и осознание своей неполноценности – все это не могло не заразить евнуха ненавистью и желанием отыграться. Низким желанием. И недостойным.

Вопрос в том, получится ли у самого Ахмази избавиться от подобных устремлений. Объяснять-то можно сколько угодно, а вот поймет ли парень сам? Захочет ли понять?

– Секира. – Ахмази тронул де Фокса за рукав. – Ответь мне еще на один вопрос, ладно?

– Ладно...

– Ты здорово объяснил, как это хорошо – быть евнухом. И я даже понял, что, не оскопи меня в детстве по приказу халифа, был бы я сейчас жалким и ничтожным рабом собственной похоти, игрушкой женщин, самодовольным слепцом, как все твои приятели-вояки. Да. Я понял. Но скажи, а ты сам хотел бы получить власть, почет, богатство и уважение взамен на свою мужественность, которая лишь осложняет жизнь?

– Нет, – честно сказал Эльрик. – Только, Ахмази, у тебя выбор небольшой. Либо плакать по поводу того, что тебе недоступно, либо ставить себе цель и идти к ней. По-моему, ты выбрал уже давно.

– Я выбрал. Но не давно. Я только что выбрал. Секира, это страшная цель. И дорога страшная.

– А иначе не интересно. – Нелюдь сверкнул своими острыми зубами. И Ахмази не решился в тот раз сказать ему, что нашел летопись, где описывается внешность эльфов. Не решился сказать, что когти, и клыки, и маска, скрывающая жуткое лицо, летописцем не упоминались.

«Будет игра, и правила той игры станут камнем на шее у игроков. Будет игра, и выигравший будет плакать, но и проигравший радости не обретет. Будет игра, и призом в той игре станет страх, и сойдут светила с путей своих, и мир встанет на краю пропасти».

Игра была. Славная игра. Пусть Жайсана, почтенная матушка владыки, и зажилась на свете, отравив жизнь не одному поколению наложниц халифа, молоденькому евнуху-чтецу она помогла.

Правитель Эннэма приметил скромного и разумного раба. Раба, которому покровительствовали Жайсана и лучший из телохранителей владыки.

Это само по себе заслуживало внимания. Халиф Барадский верного пса-нелюдя боялся, но любил.

Гордился тем, что сумел приручить столь жуткого зверя. В голову не приходило ему, что зверь и дрессировщик давно поменялись ролями. И сперва двигало халифом простое любопытство: что же за евнух такой, который и вечно недовольной Жайсане угодил, и грозному беловолосому убийце глянулся, и при дворе о пареньке – как же имя его? Ахмази, да, и при дворе о нем отзываются хорошо. Не сказать, что уважительно – раб все же. Однако с нотками пусть пренебрежительного, но все же признания – старательный, мол, мальчик. И вежливый. И место свое знает.

Халиф приблизил Ахмази поначалу просто от скуки. Потом уже понял, что привык во всех вопросах советоваться с разумным и почтительным скопцом. – Послушай, Секира, я поверить не могу! До сих пор поверить не могу. Халиф у меня – у меня! – советов спрашивает. И моим советам следует.

– А он знает, что это твои советы, а не его мысли мудрые?

– Нет, конечно.

– Так чему ты тогда удивляешься?

Но как же было не удивляться тому Ахмази? А сыграли они чисто. Красиво сыграли. Хотя Секира хмыкал и высказывался в том смысле, что игра еще и не начиналась.

Ахмази не понимал. Точнее, понимать-то понимал, но даже думать боялся о том, что прав его друг и защитник.

Разве не достаточно того, что уже сделано?

Разве мало поработал Эльрик, своим влиянием, своей репутацией, силой своей расчищая скопцу путь на вершину?

Разве мало поработал сам Ахмази, улещивая там, где не мог Эльрик напугать. Кланяясь там, где нелюдь не мог смести с дороги. Ища выходы в ситуациях, когда друг его могучий говорил: «На нас двоих только одна голова с мозгами. И она не моя».

Марджа и Маридж! Да даже слова эти: «на нас двоих» казались тогда Ахмази достаточной наградой за все старания – прошлые и будущие.

Будущие.

Остановиться хотелось, но что-то в душе требовало: