Интеллектуальный бестселлер - Мечтатель

Иэн Макьюэн

Мечтатель

Полли, Алисе, Уильяму и Грегори с благодарностью

Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы новые.

Овидий. Метаморфозы. Перевод С. Шервинского

Предисловие

Закончив очередную главу «Мечтателя», я читал ее вслух моим детям. Договоренность была простая: они выслушивали свежую часть того, что мы называли рассказами о Питере, а я выслушивал полезные редакторские замечания. Этот приятный, почти ритуальный культурный обмен сказывался на самом письме: я стал внимательнее относиться к звучанию взрослого голоса, произносящего каждую фразу. Этот взрослый был не просто мною. У себя в кабинете я читал отрывки воображаемому ребенку (не обязательно своему) от лица воображаемого взрослого. И языку, и уху – я хотел угодить им одинаково.

Я полагал, что потребности ребенка знаю инстинктивно: интересная история – это прежде всего симпатичный герой; злодей – да, но не каждый раз, они чересчур упрощают; ясное начало, неожиданные повороты в середине и удовлетворительная развязка, не всегда счастливая. К взрослому я испытывал не совсем смутную симпатию. Всем по душе обряд укладывания детей со сказкой на ночь: свежее мятное дыхание, широко раскрытые, доверчивые глаза, грелка между чистых полотняных простынь, сонное теплое согласие – кто не хотел бы, чтобы эту сцену запечатлели на его могильной плите? Но в самом ли деле любят взрослые детскую литературу? Я всегда думал, что энтузиазм этот слегка преувеличен и даже с оттенком отчаяния. «Ласточки и амазонки»?[1] Беатрис Поттер?[2] Чудесные книги! Вправду ли мы так думаем или мысленно возвращаемся к себе прошлым, почти забытым, и говорим от их имени? Когда в последний раз вы угнездились в постели со «Швейцарским Робинзоном»?[3]

Нам нравится в детских книгах то, что они доставляют радость нашим детям, и тут замешана не столько литература, сколько любовь. Еще в начале работы над «Мечтателем» и чтения его вслух я подумал, что, может быть, стоит забыть о нашей могучей традиции детской литературы и написать книгу для взрослых о ребенке языком, который будет понятен детям. В век Хемингуэя и Кальвино[4] простая проза не должна отвратить искушенного читателя. Я надеялся, что предмет ее – само воображение – имеет прямое касательство к каждому, кто берет в руки книгу. Превращение тоже всегда было темой, интересовавшей – почти до одержимости – литературу. «Мечтатель» вышел в иллюстрированном издании для детей в Британии и Соединенных Штатах и в более скромном виде для взрослых – в разных других странах. Когда-то было принято в посвящении предоставлять книгу ее судьбе, а не отправлять по-родительски в мир, как ребенка. «Ступай, моя книжечка…» Эта книга может тихо поселиться в уголке детской библиотеки, а может и умереть в забвении, но пока, я все же надеюсь, она способна доставить какое-то удовольствие разным людям.

Иэн Макьюэн

1995

Познакомьтесь с Питером

Когда Питеру Форчуну было десять лет, взрослые, случалось, говорили ему, что он трудный ребенок. Он их не понимал. Он совсем не чувствовал себя трудным. Он не бросал молочные бутылки в стену сада, не выливал себе на голову кетчуп, изображая, что это кровь, не рубил лодыжку бабушке саблей, хотя иногда подумывал об этом. Ел он все, кроме рыбы, яиц, сыра и овощей, – даже картошку ел. Он был не шумнее, не грязнее и не глупее всех своих знакомых. Имя и фамилию его легко было произнести и написать без ошибок. И лицо его, бледное, в веснушках, нетрудно было запомнить. Он каждый день ходил в школу, как все дети, и за особый подвиг это не считал. Допустим, с сестрой воевал – но и она с ним тоже. И никогда к ним не стучались полицейские, чтобы его арестовать. Врачи в белых халатах никогда не предлагали отвезти его в сумасшедший дом. В общем, на взгляд самого Питера, жить с ним было вполне легко. Чего в нем трудного?

Понял это Питер позже, когда уже давно был взрослым. Его считали трудным потому, что он был молчалив. Это людей беспокоило. А еще он любил быть один. Конечно, не все время. И даже не каждый день. Но любил уединиться на часик у себя в спальне или в парке. Любил побыть один и подумать свои мысли.

Взрослым нравится думать, будто они знают, что творится в голове у десятилетнего ребенка. Но знать, о чем думает человек, невозможно, если он об этом не рассказывает. Вот увидят, как летним днем Питер лежит на спине, жует травинку и смотрит в небо. «Питер! Питер! О чем задумался?» – крикнут они. Питер вздрогнет и сядет. «Да так. Ни о чем». Взрослым понятно, что в голове у него что-то происходит, но они этого не слышат, не видят и не чувствуют. Они не могут сказать Питеру: «Перестань», раз не понимают, чем он занят. Может, он школу поджигает, или сестру крокодилу скармливает, или прыгает с воздушного шара. Видят только, что мальчик, не мигая, смотрит в голубое небо и не слышит, когда его окликаешь.

И что любит побыть один – взрослым это тоже не очень нравилось. Им не нравится даже, когда взрослый хочет побыть один, – когда ты с другими, им понятно, что ты затеваешь. Ты затеваешь то же, что они. Ты должен быть с ними вместе, иначе всем им портишь дело. Питер смотрел на это по-другому. Быть с другими – хорошо, но в свое время. Однако этого бывает чересчур много. Он считал, что если бы люди меньше времени проводили вместе и меньше требовали, чтобы с ними были вместе, а каждый день хоть немного были одни, чтобы вспомнить, кто они такие и кем могут стать, тогда мир был бы более радостным местом и, может, войны никогда бы не случались. В школе он часто оставлял свое тело за партой, а в мыслях уносился далеко. Даже дома у него из-за этого бывали неприятности. Однажды под Рождество отец Питера, Томас Форчун, развешивал украшения в гостиной. Это занятие он терпеть не мог. У него всегда портилось настроение. Он решил прилепить повыше в углу несколько цветных ленточек. В углу стояло кресло, в кресле сидел Питер и ничего не делал.

– Сиди, Питер, – сказал отец. – Я встану на спинку кресла, иначе не дотянусь.

– Хорошо, – сказал Питер. – Давай.

Томас Форчун залез на спинку, а Питер был погружен в свои мысли. Это казалось, что он сидит без дела, а на самом деле он был очень занят. Он придумывал интересный способ спуска с горы – на вешалке, по проволоке, натянутой между соснами. И пока папа, стоя на спинке, кряхтел и тянулся к потолку, Питер раздумывал над этой задачей. Как спуститься, чтобы не стукаться о деревья, к которым привязана проволока?

Может быть, горный воздух напомнил Питеру, что он проголодался. На кухне лежала неоткрытая пачка шоколадного печенья. Жалко, что оно лежит без дела. Когда он встал, за его спиной раздался страшный грохот. Он повернулся и увидел, что папа падает головой вниз между углом и креслом. Потом Томас Форчун появился оттуда головой вверх и с таким видом, что готов сделать из Питера котлету. В другом конце комнаты мать Питера закрыла ладонью рот, чтобы заглушить смех.

– Ой, извини, папа, – сказал Питер. – Я забыл, что ты там.

Вскоре после десятого дня рождения Питеру поручили отвести его семилетнюю сестру Кэт в школу. Питер и Кэт учились в одной школе. Туда было пятнадцать минут пешком, а на автобусе совсем недолго. Обычно их водил туда отец по дороге на работу. Но теперь решили, что дети уже большие и сами могут доехать на автобусе, и доверили Питу проводить сестру.

До школы было всего две остановки, но родители развели такую нудьгу, что можно было подумать, Питер везет Кэт на Северный полюс. Его проинструктировали вечером; когда проснулся, пришлось выслушать родителей снова. Потом все это родители повторили за завтраком. Когда дети шли к двери, их мать, Виола Форчун, повторила правила еще раз. Все, наверное, считают меня глупым, подумал Питер. Может, так оно и есть. Он должен все время держать Кэт за руку. Сидеть они должны на первом этаже автобуса, Кэт – у окна. С сумасшедшими и плохими людьми не разговаривать. Питер должен громким голосом назвать кондуктору свою остановку и не забыть слово «пожалуйста». И должен следить за дорогой.

Питер повторил маме все наставления и отправился с сестрой к автобусной остановке. Всю дорогу они держались за руку. Питер не имел ничего против, потому что на самом деле он любит Кэт. Хорошо бы только, чтобы никто из друзей не увидел, как он держится за руку с девочкой. Подъехал автобус. Они вошли и сели внизу. Глупо сидеть, держась за руки, к тому же тут были мальчики из школы, и Питер отпустил ее руку. Питер испытывал гордость. Он где угодно может позаботиться о сестре. Она может на него рассчитывать. Допустим, они вдвоем очутились на горном перевале, а навстречу – стая голодных волков. Он точно знает, что надо делать. Без резких движений он отступит с Кэт к скале. Тогда волки не смогут их окружить.

Потом он вынимает из кармана две важные вещи. Он не забыл их взять: это охотничий нож и коробок спичек. Он вынимает нож из ножен и кладет на траву – теперь он готов к нападению волков. Они приближаются. Они голодные, пускают слюни, рычат и лают. Кэт хнычет, но ему некогда ее успокаивать. Он должен сосредоточиться на своем плане. У него под ногами сухие листья и прутики. Он быстро и ловко сгребает их в кучку. Волки все ближе. Теперь главное – не сплоховать. В коробке всего одна спичка. Уже он чует их дыхание – ужасную вонь тухлого мяса. Он наклоняется, прикрывает спичку ладонью и зажигает. Порыв ветра, огонек затрепыхался, но Питер подносит его к кучке – и вот один листок занялся, другой, от них загорелся прутик, и вскоре пылает вся кучка. Он подкидывает листья и палочки потолще. Кэт догадалась ему помогать. Волки пятятся. Дикие звери боятся огня. Пламя вздымается все выше, и ветер относит дым прямо в их слюнявые пасти. Теперь Питер берет охотничий нож и…

Надо же! Из-за таких фантазий можно проворонить свою остановку. Автобус остановился. Ребята из школы уже выходили. Питер вскочил и едва успел выпрыгнуть, уже на ходу. Автобус отъехал метров на пятьдесят, и только тут Питер спохватился, что о чем-то забыл. Что же он забыл – сумку? Нет! Сестру забыл! Спас ее от волков и оставил в автобусе. Питер застыл на месте. Стоял и смотрел вслед уходящему автобусу. «Вернись назад, – шептал он. – Вернись».

Кто-то из ребят подошел и хлопнул его по спине.

– Ты чего? Привидение увидел?

Голос Питера донесся до него как будто издалека.

– Да ничего, ничего. Я что-то забыл в автобусе.

И он побежал. Автобус отъехал уже на полкилометра и притормаживал перед следующей остановкой. Питер припустил во весь дух. Он бежал так быстро, что если бы раскинул руки, то, пожалуй, мог бы взлететь. Поднялся бы над деревьями и… Нет, хватит! Хватит фантазировать. Надо скорее вернуть сестру. Она там сейчас кричит от страха. Некоторые пассажиры вышли, и автобус тронулся. Сейчас он был ближе. Он полз за грузовиком. Если еще чуть-чуть пробежать и забыть про жуткую боль в ногах и груди, он его догонит. Питер нагонял автобус – до него уже не больше ста метров. «Быстрей, быстрей», – подгонял он себя. Из-под козырька автобусной остановки его кто-то окликнул, ребенок:

– Эй, Питер! Питер!

У Питера не было сил повернуть голову.

– Не могу остановиться, – пропыхтел он и продолжал бежать.

– Питер! Стой! Это я. Кэт!

Он схватился за грудь и упал на траву к ногам сестры.

– Не ступи в собачью какашку, – спокойно сказала она, наблюдая, как он хватает ртом воздух. – Пошли назад. Давай скорее, а то опоздаем. И держи меня за руку, чтобы опять чего-нибудь не приключилось.

И они пошли в школу вместе, и Кэт благородно пообещала, в обмен на субботние карманные деньги Питера, не рассказывать дома о произошедшем.

Беда молчаливого мечтателя в том, что учителя, особенно те, которые плохо тебя знают, скорее всего, сочтут тебя глупым. А если не глупым, то туповатым. Никто же не видит того удивительного, что происходит у тебя в голове. Увидит учитель, как Питер уставился в окно или на чистый лист бумаги, и подумает, что он заскучал или не знает ответа. А на самом деле все совсем не так.

Например, была у него в классе контрольная по математике. Надо складывать большие числа, и дается на это двадцать минут. Только взялся за первый пример – прибавить к трем миллионам пятистам тысячам двумстам девяноста пяти другое число, почти такое же длинное, – как сразу стал думать о самом большом числе на свете. Неделю назад он прочел о числе с чудесным названием «гугол». Гугол – это десять, умноженное на себя сто раз. Единица со ста нулями. А есть название еще лучше, вот красота: «гуголплекс». Гуголплекс – это десять, гугол раз умноженное на десять. Вот так число!

Питер стал воображать, какое оно огромное. Нули улетали вдаль, как мыльные пузыри. Отец сказал ему, что астрономы вычислили, сколько содержится атомов во всех миллионах звезд, видных в гигантские телескопы: единица с девяноста восемью нулями. Всех атомов не наберется даже на один гугол. А гугол – это лишь ничтожная крошка по сравнению с гуголплексом. Если попросить один гугол шоколадных помадок, для них атомов не хватит во всей Вселенной.

Питер подпер голову рукой и вздохнул. И в это время учитель хлопнул в ладоши. Двадцать минут прошло. А Питер успел написать только первое слагаемое в первом примере. Остальные ребята все решили. Учитель наблюдал, как Питер смотрит в тетрадь, ничего не пишет и вздыхает.

Вскоре его перевели в группу, где дети с большим трудом складывали даже маленькие числа, например шесть и четыре. Питер заскучал там и стал еще больше отвлекаться. Учителя решили, что даже в этой группе математика ему не по силам. Что с ним делать?

Родители и сестра знали, конечно, что Питер не глупый и не ленивый, да и в школе некоторые учителя догадались, что у него в голове происходит много интересного. И Питер, когда стал постарше, сам понял: раз люди не видят, что происходит у тебя в голове, надо рассказать им, если хочешь, чтобы они тебя поняли. И он стал иногда записывать, что происходило с ним, когда он глядел в окно или, лежа на спине, смотрел в небо. А когда вырос, он стал писателем, придумывал и записывал разные истории и жил счастливо. В этой книге вы найдете рассказы об очень странных приключениях, происходивших у Питера в голове, – они описаны в точности так, как происходили.

Глава первая

Куклы

Сколько Питер себя помнил, у них с Кэт была общая спальня. Обычно это ему не мешало. Кэт была хорошая. Она его смешила. А ночью, если Питер просыпался от кошмара, то был рад, что кто-то еще есть в комнате – пусть только семилетняя сестра, и она вряд ли защитит его от краснокожих склизких тварей, которые гонялись за ним во сне. Когда он просыпался, эти чудища прятались за занавесками или уползали в гардероб. Если Кэт в комнате, тогда немного легче вылезти из постели и перебежать в комнату родителей.

Но иногда ему не нравилось, что у них общая комната. И сестре это не нравилось. Бывало, день после школы тянулся долго и они действовали друг другу на нервы. Спор перерастал в ссору, а ссора – в драку, с колотушками, царапаньем, тасканием за волосы. Питер был на три года старше, и ему полагалось побеждать в таких боях. В каком-то смысле он и побеждал. То есть всегда мог добиться, чтобы Кэт заплакала первой.

Но побеждал ли он в самом деле? Кэт умела задержать дыхание так, что лицо становилось цвета спелой сливы. Ей оставалось только сбежать вниз и показать его маме: «Смотри, что Питер сделал». Или могла лечь на пол и так захрипеть, как будто она при смерти. Тогда уже ему приходилось бежать вниз и звать на помощь маму. Однажды во время такого скандала мимо их дома ехала машина. Она остановилась, вылез встревоженный водитель и стал смотреть вверх на окна спальни. А в это время Питер сам смотрел из окна. Человек пробежал по садику и постучал в дверь. Он был уверен, что в доме происходит что-то ужасное. Так оно и было. Питер взял на время какую-то вещь у сестры, а она требовала ее обратно. Сейчас же!

В таких случаях доставалось Питеру, а победительницей выходила Кэт. Так считал Питер. Когда он злился на Кэт, надо было хорошенько подумать, прежде чем стукнуть ее. Часто они заключали мир, поделив комнату воображаемой границей от двери до окна. Эта сторона – Питера, эта сторона – Кэт. На его стороне был стол для рисования и черчения, его единственная мягкая игрушка – жираф с согнутой шеей, химический, электрический и печатный наборы, вовсе не такие интересные, как обещали картинки на коробках, и жестяной сундучок с его секретами. Кэт вечно пыталась его открыть.

На ее стороне был ее стол для рисования и черчения, ее телескоп, микроскоп и магнитный набор, как раз такие интересные, как обещали картинки на крышках, и еще повсюду в ее половине комнаты были куклы. Они сидели на подоконнике, праздно свесив ноги, стояли на ее комоде, согнувшись пополам, висели на раме зеркала, теснились, как пассажиры метро, в игрушечной коляске. Любимые подобрались поближе к ее кровати. Куклы всех цветов – и черные, блестящие, как сапожная вакса, и бледные как смерть, но большинство – ярко-розовые. Некоторые голые, другие – одетые в одну какую-нибудь вещь: носок, или футболку, или шляпку. Несколько разодетых в пух и прах – в бальных платьях с кушаками, в платьях с кружевом, в длинных юбках с лентами. Все разные, но одно у них было общим – безумный, сердитый, немигающий взгляд широко раскрытых глаз. Они считались малышками, но их выдавал взгляд. Малышки никогда так не смотрят на людей. Когда Питер проходил мимо них, ему казалось, что они за ним наблюдают, а выйдя из комнаты, подозревал, что они о нем сплетничают. Все шестьдесят.

Но они не причиняли Питеру вреда – и не любил он только одну. Плохую Куклу. Даже Кэт ее не любила. Она ее боялась, так боялась, что не решалась ее выбросить – вдруг она вернется среди ночи и отомстит. Плохую Куклу можно было узнать с первого взгляда. Розовая, каких людей не бывает. Ее левую ногу и правую руку давным-давно вывернули из суставов, а на макушке покрытой ямками головы росла единственная черная прядь волос. Тот, кто изготовил ее, хотел сделать ей приятную улыбочку, но что-то при отливке не получилось, и Плохая Кукла всегда кривила губы в презрительной усмешке и хмурилась, словно старалась вспомнить что-то самое противное на свете.

Из всех кукол только Плохая Кукла не была ни мальчиком, ни девочкой, а неизвестно кем. Она была голая и сидела далеко от кровати Кэт, на книжной полке, и смотрела оттуда на остальных. Иногда Кэт брала ее в руки и шепотом успокаивала, но довольно скоро, передернувшись, сажала ее на место.

Невидимая граница действовала хорошо, пока они о ней помнили. Чтобы перейти границу, надо было спросить разрешения. Кэт не имела права открывать секретный сундук Питера, а Питеру нельзя было трогать ее микроскоп без разрешения. Граница действовала хорошо до одного дождливого воскресенья. Тогда у них вышла ссора, одна из самых тяжелых, по поводу того, где именно проходит граница. Питер настаивал, что она проходит дальше от его кровати. Кэт не стала делаться багровой, прикидываться, что умирает, и не визжала. Она огрела Питера по носу Плохой Куклой. Схватила ее за толстую розовую ногу и с размаху ударила его по лицу. Так что теперь Питер побежал вниз в слезах. Нос вообще-то не болел, но из него шла кровь, и Питер хотел воспользоваться этим как можно лучше. На лестнице он размазал кровь по всему лицу, а в кухне упал на колени перед мамой и принялся выть, стонать и корчиться. У Кэт, конечно, были неприятности, большие неприятности.

После этой драки родители решили, что Кэт и Питера пора расселить по разным комнатам. Питеру исполнилось десять лет, и вскоре после дня рождения отец расчистил так называемую кладовую – хотя никакого клада там не было, а только старые рамы от картин и сломанные кресла. Питер помог маме ее украсить. Повесили занавески и втащили огромную железную кровать с медными набалдашниками. Кэт была рада и помогала Питеру переносить его вещи в комнату напротив. Конец ссорам. И не надо больше слушать его отвратительное бульканье и посвистывание во сне. А Питер пел от радости и не мог остановиться. Теперь у него появилось место, куда можно уйти и просто быть там. В этот вечер он лег спать на полчаса раньше, чтобы насладиться собственной комнатой, своими вещами. Без воображаемой границы посередине. Он лежал в потемках и думал о том, что эта мерзкая уродина, Плохая Кукла, тоже, оказывается, может принести пользу.

Шли месяцы. Питер и Кэт привыкли жить в отдельных комнатах и теперь не особенно об этом думали. Приходили и заканчивались интересные праздники: день рождения Питера, вечер фейерверков, Рождество, день рождения Кэт, а потом Пасха. Было это через два дня после того, как они играли в поиски пасхальных яиц. Питер лежал у себя на кровати и собирался съесть последнее яйцо. Самое большое, самое тяжелое – поэтому он и оставил его напоследок. Он содрал с него серебряную и синюю фольгу. Яйцо было размером почти с мяч для регби. Питер держал яйцо обеими руками и смотрел на него, потом поднес к себе поближе и большими пальцами надавил на скорлупу. Как же нравился ему этот густой маслянистый аромат какао, хлынувший из внутренности. Он поднял яйцо к носу и вдохнул запах. Потом начал есть.

За окном шел дождь. Впереди еще неделя каникул. Кэт гостила у подруги. Делать было нечего – только есть. Через двадцать минут от яйца осталась одна обертка. Питер встал на ноги. Его слегка шатало, подташнивало, и было скучно. Прекрасное сочетание для дождливого вечера. Странно: своя комната, а радости нет. «Тошнит от шоколада, – прошептал он и пошел к двери. – И от комнаты тошнит».

Он стал на площадке над лестницей и думал, стошнит его или нет. Но вместо того чтобы отправиться в уборную, пошел в комнату Кэт. Он, конечно, сто раз заходил туда, но при этом всегда был кто-то еще. Питер стоял посреди комнаты, и, как всегда, куклы наблюдали за ним. Он чувствовал себя странно, все выглядело по-другому. Комната стала больше, и прежде он не замечал, что пол в ней наклонный. И кукол с их стеклянным взглядом как будто стало еще больше, а когда он пошел вниз по склону к бывшей своей кровати, ему послышался какой-то звук, шорох. Что-то как будто зашевелилось. Он оглянулся – все тихо.

Питер сел на кровать и стал вспоминать прежнее время, когда он спал тут. Тогда он был совсем ребенком. Девять лет! Что он понимал? Если бы теперь, десятилетним, он мог вернуться туда, то объяснил бы тому бессмысленному дурачку, что к чему. Когда тебе десять, ты видишь всю картину целиком, как все связано между собой, как что происходит… У тебя есть общее представление…

Он старался вспомнить себя младшего, несмышленыша, каким был полгода назад, и поэтому не заметил фигуры, двигавшейся к нему по ковру. А когда заметил, вскрикнул от неожиданности, вскочил на кровать и подтянул колени к лицу. Неуклюже, но упорно к нему двигалась Плохая Кукла. Она взяла кисть со стола Кэт и опиралась на нее, как на костыль. Она ковыляла, сердито пыхтя, и бормотала ругательства, не подобающие даже плохим куклам. Остановилась у ножки кровати, чтобы отдышаться. Питер с удивлением увидел, что у нее вспотели лоб и верхняя губа. Плохая Кукла прислонила кисть к кровати и провела единственной рукой по лицу. Потом взглянула на Питера, тяжело вздохнула, взяла костыль и стала карабкаться на кровать.

С одной рукой и одной ногой взобраться на высоту втрое больше твоего роста – для этого нужны терпение и сила. И того и другого маловато было у Плохой Куклы. Ее розовое тельце дрожало от напряжения, и, вскарабкавшись до середины ножки, она искала, обо что бы опереть свой костыль. Она пыхтела и кряхтела все громче и жалобней. Наконец над кроватью показалось ее лицо, совсем уже потное. Питер запросто мог протянуть руку и поднять инвалидку на кровать. И так же запросто оплеухой сбросить ее на пол. Но ни того ни другого не сделал. Уж очень было интересно. Посмотреть, что будет дальше. Плохая Кукла продолжала карабкаться с криками: «Чертова мать!», «Залягай тебя комар», «Вонючая тянучка». Питер увидел, что головы всех кукол в комнате повернулись к нему. Голубые глаза блестели и таращились еще сильнее, слышалось тихое шушуканье, будто вода журчала в камнях. Шепот перерос в бормотание, а потом все пять дюжин зрителей взволнованно загомонили разом.

– У нее получается! – в гаме расслышал Питер.

– Сейчас мы кое-что увидим, – откликнулась другая кукла.

Еще одна выкрикнула:

– Что справедливо, то справедливо.

И еще два десятка одобрительно загалдели:

– Да?

– Правильно!

– Верно сказала.

Плохая Кукла отпустила костыль и положила руку на кровать. Она цеплялась за одеяло, старалась ухватить его покрепче, чтобы подтянуться. На другой стороне комнаты раздались одобрительные крики, и вдруг куклы, все как одна, двинулись к кровати. С подоконников, с верхушки зеркала, с кровати Кэт, из игрушечной коляски они соскочили на ковер и, подпрыгивая, спотыкаясь, гурьбой валили к нему. Куклы в длинных платьях вскрикивали и падали, запутавшись в подолах, а голые, в одном носке, двигались с жутким проворством. Коричневые и розовые, черные и белые, они надвигались волной, а из каждого недовольного рта неслось: «Что справедливо, то справедливо». И в каждом остекленелом глазу стыла злость, которую Питер всегда угадывал в этой миленькой младенческой голубизне.

Плохая Кукла влезла на кровать и стояла, усталая, но довольная собой, и махала толпе, собравшейся внизу. Куклы сгрудились и торжествующе вопили, поднимали коротенькие руки в ямочках, приветствуя свою атаманшу.

– Что справедливо, то справедливо, – опять галдели они.

Питер отодвинулся на дальний край кровати. Он прижался спиной к стене и обхватил руками колени. Это было что-то необычное. Мама, конечно, услышит галдеж наверху, поднимется сюда и прикажет им замолчать. Плохой Кукле надо было отдышаться, поэтому она не мешала им гомонить. Потом она взяла свой костыль, и кукольная толпа разом смолкла.

Подмигнув своим союзникам, одноногая кукла подковыляла поближе к Питеру и сказала:

– Хорошо устроился, да?

Тон ее был очень вежливый, но в толпе захихикали, и Питер понял, что над ним насмехаются.

– Не совсем понимаю, о чем ты, – сказал он.

Плохая Кукла повернулась к толпе и передразнила Питера:

– Не совсем понимает, о чем я. – И снова обратилась к Питеру: – Удобненько тебе в твоей новой комнате, да?

– А-а, ты об этом, – сказал Питер. – Да, у меня потрясающая комната.

Некоторые куклы внизу уцепились за это слово и стали повторять: «потрясающая… потрясающая… потрясающая…» От повторения слово зазвучало очень глупо, и Питер пожалел, что произнес его.

Плохая Кукла терпеливо ждала. Когда они замолчали, она спросила:

– Нравится жить в собственной комнате, а?

– Да. Я же сказал. Она мне нравится.

Плохая Кукла приблизилась еще на шаг. Питер чувствовал, что сейчас она скажет главное. Она повысила голос:

– А тебе не приходило в голову, что кому-нибудь еще захочется в эту комнату?

– Глупости, – сказал Питер. – У мамы и папы общая комната. Значит, остаемся только Кэт и я.

Его слова заглушил недовольный крик толпы. Плохая Кукла, балансируя на одной ноге, подняла костыль. Это был знак замолчать.

– Только вы двое, да? – сказала она и показала головой на толпу внизу.

Питер рассмеялся. Он не знал, что ответить.

Плохая Кукла подошла еще ближе. Питер уже мог дотянуться до нее рукой. И он чуял, что изо рта у нее пахнет шоколадом.

– Ты не думаешь, что пора еще кому-нибудь пожить в этой комнате?

– Смешно… – начал было Питер. – Вы всего лишь куклы.

Плохая Кукла пришла в неописуемую ярость.

– Ты видел, как мы живем? – завопила она. – Нас шестьдесят запихнули в угол комнаты. Ты проходил мимо нас тысячу раз и ни разу об этом не задумался. Тебе плевать, что нас навалили друг на дружку, как дрова. Ты не видишь, что у тебя под носом. Посмотри на нас! Ни повернуться, ни одной побыть, даже постели нет почти ни у кого. Теперь наша очередь пожить в той комнате. Что справедливо, то справедливо.

Снова громкий крик толпы и дружные выкрики: «Что справедливо, то справедливо! Что справедливо, то справедливо!» И куклы гурьбой полезли на кровать, они вставали друг дружке на плечи вместо лестницы. Через минуту вся орава стояла, пыхтя, перед Питером, а Плохая Кукла отошла назад, к дальнему краю кровати, махнула костылем и крикнула:

– Давайте.

Шестьдесят пар коротких ручек ухватились за левую ногу Питера.

– Раз-два, взяли! – пропела Плохая Кукла.

– Раз-два, взяли! – откликнулась вся орава.

И тут произошло что-то странное. Нога у Питера оторвалась. Напрочь оторвалась. Он посмотрел туда, где у него была нога, и вместо крови увидел что? Из оторванной штанины торчала пружинка.

Чудно, удивился он про себя. Ни за что бы не подумал…

Но долго думать и удивляться ему не пришлось: теперь куклы ухватились за его правую руку и стали тянуть и покрикивать: «Раз-два, раз-два…» – и рука тоже оторвалась, и из плеча тоже высунулась пружинка.

– Эй! – крикнул Питер. – Отдайте!

Но без толку. Руку и ногу куклы передавали над головами назад, туда, где стояла Плохая Кукла. Она взяла ногу и вставила себе. Нога вставилась тютелька в тютельку. Теперь она вставляла руку. Рука как будто была сделана специально для нее и вставилась прекрасно.

Странно, удивлялся Питер. Уверен, что и рука, и нога велики для нее.

И пока он так думал, куклы опять принялись за него. Они лезли к нему на грудь, выдергивали у него волосы, рвали одежду.

– Слезьте! – крикнул Питер. – Уй, больно.

Куклы со смехом выдрали у него почти все волосы. Только один длинный клок остался торчать на макушке.

Плохая Кукла бросила Питеру свой костыль и стала подпрыгивать, чтобы испытать свою новую ногу.

– Теперь моя очередь жить в той комнате, – сказала она. – А он пускай там устраивается.

Плохая Кукла показала рукой, которую Питер все еще считал своей, на книжную полку. Она ловко спрыгнула на пол, а ее стая опять подступила к Питеру, чтобы схватить его и отнести в новое жилище. Этим бы все и кончилось, но тут в комнату вошла Кэт. А теперь попробуйте вообразить зрелище, которое открылось ее глазам. Она поиграла с подругой, возвращается домой, входит в свою спальню, а тут ее брат лежит на свободной кровати, играет с ее куклами, со всеми ее куклами, он их двигает и говорит их голосами. На кровати нет только Плохой Куклы, она на ковре, лежит рядом.

Кэт могла бы рассердиться. Все-таки это против правил. Питер в ее комнате без разрешения и поснимал всех кукол с их мест. Кэт, однако, рассмеялась, увидев брата, а на нем шестьдесят кукол. Питер сразу встал, когда появилась Кэт. Он покраснел.

– Ой… это… извини, – пробормотал он и хотел бочком протиснуться мимо нее.

– Подожди минутку, – сказала Кэт. – Положи-ка их обратно. У них свои места, понимаешь?

Потом Кэт говорила ему, где какая кукла должна жить, а он расставлял и рассаживал их по местам – на зеркале, на комоде, на подоконниках, на кровати, в игрушечной коляске.

Продолжалось это целую вечность. Последней была водворена Плохая Кукла – на книжную полку; при этом он явственно расслышал, как она сказала:

– Однажды, дружок, эта комната станет моей.

– Залягай тебя комар, – прошептал ей в ответ Питер. – Пакостная пастилка.

– Что ты сказал? – спросила Кэт.

Но брат уже вышел из комнаты.

Глава вторая

Кот

Проснувшись утром, Питер всегда лежал с закрытыми глазами, пока не ответит на два простых вопроса. Они всегда возникали у него в одном и том же порядке. Первый вопрос: кто я? А, да, Питер, десять с половиной лет. Потом, все еще с закрытыми глазами, второй вопрос: какой сегодня день недели? И ответ, неизбежный и недвижный, как гора. Вторник. Опять в школу. Тогда он прятал голову под одеяло, окунался в собственное тепло, растворялся в гостеприимной темноте. И почти мог притвориться, что не существует. Но знал, конечно, что заставит себя вылезти. Весь мир был согласен в том, что сегодня вторник. Сама Земля, мчась в холодном пространстве вокруг Солнца и вращаясь, привезла всех во вторник, и отменить это не мог ни Питер, ни родители его, ни правительство.

Какое мучение – вытаскивать свое теплое сонное тело из гнезда и ощупью искать одежду, зная, что через час ты будешь дрожать от холода на автобусной остановке. По телевизору сказали, что нынче самая холодная зима за пятнадцать лет. Холодная, но неинтересная. Ни снега, ни инея, и даже луж замерзших нет, чтобы прокатиться. Холод, серое небо, резкий ветер задувает в оконную щель спальни. Временами Питеру казалось, что всю жизнь он только и делал, что просыпался, одевался и шел в школу, – и до конца жизни ничего другого не будет. И ничуть не легче оттого, что всем, включая взрослых, тоже приходится вставать темным зимним утром. Если бы все они договорились перестать, то и он перестал бы. Но земля продолжала вращаться. Понедельник, вторник, среда – все снова и снова, по кругу, и всем приходится вставать.

Кухня была домом на полпути от кровати до большого мира снаружи. Здесь пахло поджаренными тостами, паром из чайника и беконом. Завтрак считался семейной трапезой, но редко когда за столом сидели все четверо. Оба родителя Питера тоже ходили на работу, и всегда кто-то бегал в панике вокруг стола – искал потерявшийся документ, или записную книжку, или туфлю, – и надо было самому взять еду, которая стояла на плите, и найти себе место.

Здесь было тепло, почти так же тепло, как в постели, но не так спокойно. В воздухе летали обвинения, замаскированные под вопросы.

– Кто покормил кота?

– Когда ты придешь домой?

– Ты доделал уроки?

– Кто взял мой портфель?

С каждой минутой неразбериха и спешка нарастали. В семье было правило: прежде чем кто-нибудь выйдет из дому, в кухне должен быть полный порядок. Иногда надо было быстро схватить со сковородки свой ломтик бекона, пока из нее не скинули остатки в миску кота, а саму ее не бросили с шипением в раковину с водой. Четверо членов семьи бегали туда и сюда с грязными тарелками и пакетиками хлопьев, натыкались друг на друга, и всегда кто-нибудь бормотал: «Я опаздываю. Я опоздаю. В третий раз за эту неделю!»

Но был еще пятый член семьи – этот никогда не спешил и не обращал внимания на суматоху. Он лежал на полке над батареей, растянувшись, с полуприкрытыми глазами, и почти не подавал признаков жизни – разве что зевал время от времени. Рот широко открывался и показывал чистый розовый язычок, а когда закрывался снова, по телу, от усов до хвоста, пробегала сладкая дрожь. Так у Кота Вильяма начинался день.

Питер хватал свою сумку, оглядывался напоследок кругом, перед тем как выбежать из дома, и всякий раз видел Вильяма. Голова кота лежала на одной лапе, а другая лениво свисала с полки, купаясь в восходящем тепле. Теперь, когда нелепые люди ушли из дома, кот мог несколько часиков серьезно поспать. Питер выходил навстречу ледяному северному ветру и с завистью вспоминал дремлющего кота.

Если вам кажется странным думать о коте как о настоящем члене семьи, тогда вам надо знать, что лет Вильяму было больше, чем Питеру и Кэт, вместе взятым. Молодым котом он познакомился с их мамой, когда она была еще школьницей. Вместе с ней он поступил в университет и через пять лет присутствовал на ее свадьбе. Когда Виола Форчун ожидала первого ребенка и, случалось, днем лежала на кровати, Кот Вильям растягивался на большой круглой горке посередине, которая была Питером. Когда рождались Питер и Кэт, он исчезал из дома на целые дни. Никто не знал, куда и зачем он уходит. Он тихо наблюдал все печали и радости семейной жизни. При нем младенцы стали малышами, которые пытались поднимать его за уши, а малыши стали школьниками. Он знал родителей, когда они были молодыми сумасбродами и жили в одной комнате. Теперь в доме с тремя спальнями они были не такими сумасбродами. Да и сам Кот Вильям остепенился. Он больше не приносил мышей и птичек в дом и не клал их к ногам неблагодарных людей. Когда ему исполнилось четырнадцать, он перестал драться и гордо охранять свою территорию. Питер считал возмутительным, что молодой задира-кот из соседнего дома нагло разгуливает по их саду, зная, что старик Вильям ничего не может с этим поделать. Иногда этот нахал влезал через кошачью фортку на кухню и съедал обед Вильяма, и старый кот беспомощно за этим наблюдал. А каких-нибудь несколько лет назад ни один кот в здравом уме не осмелился бы даже лапой вступить на их лужайку.

Вильям, наверное, печалился из-за того, что потерял силу. Он отказался от общества других кошек и сидел один дома, предаваясь воспоминаниям и размышлениям. Но, несмотря на свои шестнадцать лет, он был гладок и подтянут. Он был по большей части черным, с ослепительно белыми носочками и грудью и белым наконечником хвоста. Бывало, он отыщет, где ты сидишь, подумает немного, вспрыгнет тебе на колени и стоит, растопырив когти, и смотрит тебе в глаза не мигая. Потом, наклонив голову набок, по-прежнему глядя тебе в глаза, мяукнет один раз – скажет тебе что-то важное и умное, только ты этого не поймешь.

Зимним днем, после школы, самым большим удовольствием для Питера было скинуть туфли и лечь с Котом Вильямом перед камином в гостиной. Он тоже клал голову на пол и приближал лицо к морде кота, смотрел, какая она необыкновенная, прекрасно-нечеловеческая, – под этим шариком черных волос с белыми, слегка опущенными усами и волосками бровей, торчащими вверх, как радиоантенны, скрывалось маленькое лицо, и вертикальные щелки зрачков в светло-зеленых глазах были как приоткрытые двери в другой мир, куда Питеру ни за что не проникнуть. Стоило ему лечь рядом с котом, как начиналось утробное мурлыканье, такое мощное и басовитое, что вибрировал пол. Питер знал, что ему рады.

И вот однажды, как раз во вторник, в четыре часа, когда уже смеркалось, и шторы были задернуты, и включен свет, Питер опустился на ковер перед камином рядом с Вильямом. В камине ярко горел огонь, и пламя облизывало толстое вязовое полено. Ледяной ветер хлестал по крышам и завывал в дымоходе. С автобусной остановки Питер и Кэт бежали бегом, чтобы не замерзнуть. А в доме тепло, и рядом старый друг, притворяется, что он моложе своих лет, повалился на спину и беспомощно болтает в воздухе передними лапами. Хочет, чтобы ему почесали грудку. Питер тихонько поводил пальцами под мехом, урчание сделалось громче – таким громким, что загремели все косточки в старом теле. А потом кот тронул лапой пальцы Питера и стал пододвигать их повыше. Питер позволил ему управлять своей рукой.

– Хочешь, чтобы почесал тебе подбородок? – шепнул он.

Но нет. Кот хотел, чтобы ему пощекотали шейку. Питер нащупал там что-то твердое. Когда он трогал это зернышко, оно выскальзывало то влево, то вправо. В меху что-то запуталось. Питер приподнялся на локте, чтобы разобраться. Раздвинул мех. Сперва ему показалось, что он увидел украшение, серебряное семечко. Но цепочки на шее не было, и, поддев семечко пальцем, вглядевшись, Питер увидел, что это вовсе не серебро, а отполированная косточка, овальная, плоская посередине, и, самое удивительное, она прикреплена к коже Кота Вильяма. Эта косточка удобно поместилась между его большим и указательным пальцами. Он ухватил ее покрепче и потянул. Кот Вильям замурлыкал еще громче. Питер опять потянул – вниз, – и на этот раз что-то ему поддалось.

Он посмотрел на мех, раздвинул его кончиками пальцев и увидел, что в шкурке кота открылась короткая щель. Как будто он держал в пальцах ползунок «молнии». Он опять потянул, и образовалось темное отверстие сантиметров в пять длиной. Мурлыканье кота шло оттуда. Может быть, подумал Питер, я увижу, как бьется его сердце. Лапа кота опять подтолкнула его пальцы. Кот Вильям хотел, чтобы он продолжал действовать.

Питер так и поступил. Он расстегнул всего кота от горла до хвоста. Он хотел раздвинуть кожу и заглянуть внутрь. Но не хотел показаться назойливо-любопытным. Он собирался уже позвать Кэт, но внутри кота что-то зашевелилось, и над отверстием возникло слабое розовое свечение. Оно стало ярче, и вдруг из Кота Вильяма вылезло… что-то или кто-то, какое-то существо. Но Питер не был уверен, что его можно потрогать – все оно как будто было из света. И хотя у него не было ни усов, ни хвоста, ни даже меха, ни четырех лап и оно не мурлыкало, все в нем будто бы говорило: «кот». Это была сама сущность слова «кот», его идея. Это была тихая, гибкая, изящная складка розового и фиолетового света, и она выпрастывалась из кота.

– Ты, наверное, душа Вильяма, – громко сказал Питер. – Или ты призрак?

Свет не издал ни звука, но Питер понял. Свет будто говорил, не произнося слов, что он – и то, и другое, и много чего еще, кроме этого.

Потом это розовое совсем отделилось от кота, который продолжал лежать перед камином кверху лапами; оно плавно поднялось в воздух, подплыло к плечу Питера и опустилось на него. Питер не испугался. Светящийся дух грел ему щеку. А потом свет отплыл ему за голову и стал не виден. Питер почувствовал, как он прикоснулся сзади к его шее, и по спине пробежала теплая дрожь. Дух кота ухватил какую-то шишечку наверху его хребта, потянул вниз вдоль всей спины, его тело раскрылось, и прохладный воздух комнаты защекотал его теплые внутренности.

Страннейшее чувство – выбраться из своего тела и оставить его на ковре, словно сброшенную рубашку. Питер увидел собственное свечение, фиолетовое и чисто-белое. Два духа парили в воздухе друг против друга. И Питер вдруг понял, что он хочет сделать, что ему надо сделать. Он подплыл к Коту Вильяму и завис над ним. Тело лежало открытое, как дверь, и как будто приглашало войти. Питер опустился и вошел. Чудесно – одеться котом. Внутри было не склизко, как он ожидал. Там было сухо и тепло. Питер лег на спину и вдел руки в передние лапы Кота Вильяма. Потом просунул ноги в задние лапы Кота Вильяма. И голова его прекрасно поместилась в голове кота. Он кинул взгляд на свое бывшее тело и увидел, как дух Кота Вильяма погрузился в него и исчез.

Передними лапами Питер застегнул себя без труда. Потом встал, сделал несколько шагов. Какое наслаждение – идти на четырех мягких лапах! Он видел свои торчащие усы и ощущал, как выгибается сзади хвост. Он ступал легко, а мех был уютнее любого старого мягкого свитера. Быть котом становилось все приятнее, сердце наполнялось теплом, щекотка глубоко в горле сделалась такой сильной, что Питер уже слышал себя. Он мурлыкал. Он стал Котом Питером, а рядом лежал Мальчик Вильям.

Прежний мальчик встал и потянулся. Потом, не взглянув на кота у своих ног, быстренько вышел из комнаты.

– Мам, – донесся из кухни голос его прежнего тела. – Есть хочу. Что у нас на ужин?

В эту ночь Питер был слишком возбужден и беспокоен, был слишком котом и, понятно, не мог уснуть. Часов в десять он вылез через котовую форточку. Студеный ночной воздух не проникал сквозь густой мех. Питер бесшумно прошел к стенке сада. Она была намного выше его, но одним легким пружинистым прыжком он взлетел на нее и сверху окинул взглядом свою территорию. До чего же приятно видеть в темноте каждый глухой уголок, ощущать усами малейшее колебание ночного воздуха и быть невидимым ночью, когда по садовой дорожке пришла лиса и стала рыться в мусорных баках. И всюду он видел и слышал кошек, и местных, и чужих, – занятые своими делами, они ходили по своим привычным маршрутам. После лисы в сад хотел войти молодой полосатый кот. Питер предостерег его шипением и взмахами хвоста. И глухо заурчал, когда молодой закричал от удивления и бросился наутек.

Вскоре после этого, обходя дозором высокую стенку над оранжереей, он столкнулся с другим котом, более опасным пришельцем. Он был весь черный, поэтому Питер и не заметил его раньше. Это был соседский кот, здоровенный тип, чуть не вдвое больше Питера, с толстой шеей и длинными сильными лапами. Не задумываясь, Питер выгнул спину и растопырил шерсть, чтобы выглядеть крупнее.

– Эй, котяра, – прошипел он, – это моя стена, и ты на нее влез.

Черный удивился. И улыбнулся.

– Была твоя, дедок. И что же ты теперь сделаешь?

– Проваливай, пока я тебя не скинул.

Питер почувствовал в себе такую силу, что сам удивился. Это его стена, его сад, и его обязанность – гнать недружественных котов.

Черный опять улыбнулся, холодно.

– Слушай, дедок. Эта стена давно не твоя. Я вхожу. Прочь с дороги, пока не содрал с тебя мех.

Питер не дрогнул.

– Ты, ходячий блошиный цирк, сделай еще шаг, и я намотаю твои усы тебе на шею.

Черный ответил насмешливым, презрительным воем. Но шага не сделал. А из темноты подходили местные коты и кошки – поглядеть, что будет. Питер слышал их голоса.

Драка?

Драка!

Старик, видно, спятил.

Ему семнадцать стукнуло.

Черный выгнул могучую спину и снова взвыл, как сирена.

Питер старался говорить спокойно, но слова выходили с шипением.

– Ты тут ссслоняться не будешь, не ссспросив разрешения.

Черный моргнул. На его толстой шее вздулись мышцы, и он разразился воющим смехом, больше похожим на боевой клич.

На противоположной стене послышались взволнованные стоны – зрителей там все прибавлялось.

– Старик Билл сбрендил.

– Нашел с кем сцепиться.

– Слушай ты, старая беззубая овца, – прошипел черный в два раза пронзительнее Питера. – Я тут главный. Так или нет?

Черный обернулся к зрителям, и они тихо мяукнули в знак согласия. Питер подумал, что откликнулись они без особого энтузиазма.

– Мой тебе совет, – продолжал черный, – отойди. Не то разбросаю твои кишки по всей лужайке.

Питер понял, что зашел слишком далеко и отступать поздно. Он выпустил когти, чтобы покрепче держаться на стене.

– Ты, раскормленная крыса! Это моя стена, слышишь? А ты всего-навсего мягкая собачья какашка.

Черный кот прямо задохнулся. Среди публики послышались смешки. Питер всегда был вежливым мальчиком. Но до чего же приятно оказалось бросаться оскорблениями.

– Ты пойдешь на корм воронам, – пообещал черный кот и шагнул вперед.

Питер набрал в грудь воздуху. Ради старика Вильяма он должен победить. И как раз когда он так подумал, черный кот хлестнул его лапой по лицу – хотел хлестнуть. У Питера было тело старого кота, но реакция мальчика. Он увернулся, и лапа с хищно выпущенными когтями просвистела у него над головой. Он успел заметить, что в это мгновение черный кот опирался только на три лапы. Питер тут же прыгнул вперед и двумя передними лапами сильно толкнул неприятеля в грудь. Кошки так не дерутся, и главного кота этот прием застал врасплох. Вякнув от изумления, он попятился, не сумел затормозить, свалился со стены головой вниз и пробил крышу оранжереи. В морозном ночном воздухе раздались треск и музыкальный звон разбитого стекла и более землистый звук расколотых цветочных горшков. Затем – тишина. Притихшие зрители глядели со стены вниз. Они услышали там шевеление, потом стон. А потом в темноте еле-еле проступили очертания черного кота, хромавшего по лужайке прочь. Послышалось его ворчание.

– Так нечестно. Когти и зубы – да. Но толкаться? Это просто нечестно.

– В другой раз, – крикнул вниз Питер, – будешь спрашивать разрешения.

Черный кот не ответил, но по тому, как он ковылял прочь, видно было, что он понял.

Утром Питер лежал на полке над батареей, подложив одну лапу под голову, а другую лениво свесив в теплый воздух. Вокруг царили суматоха и хаос. Кэт не могла найти свою школьную сумку. Овсянка подгорела. Папа Форчун был рассержен, потому что кофе убежал, а ему, чтобы начать день, нужны были три чашки крепкого кофе. В кухне был кавардак, и над кавардаком висел овсяночный дым. И они опаздывали, опаздывали, опаздывали!

Питер обвил хвостом задние лапы и старался не мурлыкать слишком громко. В другом конце комнаты стояло его прежнее тело с Котом Вильямом внутри, и этому телу надо было идти в школу. Мальчик Вильям выглядел растерянным. Он уже надел пальто и собрался выходить, но на нем был только один башмак. Второй – неизвестно где.

– Мам, – блеял он. – Где моя туфля?

Но мама Форчун спорила с кем-то по телефону в передней.

Кот Питер прикрыл глаза. После своей победы он ужасно устал. Вскоре вся семья уйдет. В доме станет тихо. Батарея остынет, тогда он поднимется наверх и найдет самую удобную кровать. В память о прежнем времени – конечно, свою собственную.

День прошел так, как ему и хотелось. Он дремал, лакал молоко из блюдечка, снова дремал, грыз кошачий корм, на вкус не такой противный, как его запах, – скорее, похожий на картофельную запеканку с мясом, только без картошки. Опять дремал. Не успел он оглянуться, как небо за окном потемнело и дети вернулись из школы. Мальчик Вильям выглядел усталым после дня занятий в классе и возни на спортивной площадке. Мальчик-кот и кот-мальчик лежали рядом перед камином в гостиной. Очень странно, думал Питер-Кот, что тебя гладит рука, которая только вчера была твоей. Интересно, думал он, доволен ли Мальчик Вильям новой жизнью, со школой и автобусами, с сестрой, мамой и папой. Но по лицу мальчика Кот Питер ничего не мог понять. Безволосое, безусое, розовое, и глаза круглые – не поймешь, что они выражают.

Позже, вечером, Питер забрел в комнату Кэт. Она, по обыкновению, разговаривала с куклами – преподавала им географию. По застывшим лицам кукол понятно было, что самые длинные реки в мире их не очень интересуют. Питер вспрыгнул ей на колени, и она стала рассеянно почесывать его, продолжая говорить. Если бы она только знала, что существо у нее на коленях – это ее брат. Питер улегся и замурлыкал. Кэт стала перечислять столицы стран, все, какие помнила. Это было на редкость скучно, зато помогало уснуть. Только он закрыл глаза, как дверь с грохотом распахнулась и вошел Мальчик Вильям.

– Эй, Питер, – сказала Кэт. – Ты не постучался.

Но брат-кот не обратил на нее внимания. Он прошел по комнате, грубо схватил ее кота-брата и унес его. Коту его возраста это было унизительно. Он хотел вывернуться, но Мальчик Вильям только крепче ухватил его и побежал вниз по лестнице.

– Ш-ш, – сказал он. – У нас мало времени.

Вильям отнес кота в гостиную и опустил на пол.

– Лежи тихо, – прошептал мальчик. – Делай, что я скажу. Повернись на спину.

Коту Питеру выбирать не приходилось, потому что мальчик прижал его одной рукой к полу, а другой искал что-то в его меху. Он нащупал полированную косточку и потянул вниз. Питер почувствовал, как в его внутренности потек холодный воздух. Он вышел из кошачьего тела. А мальчик завел руку за спину и расстегнулся сам. Несколько мгновений два духа, кошачий и человечий, висели над ковром друг напротив друга. Под ними неподвижно лежали тела – дожидались, как такси своих пассажиров. В воздухе веяло грустью.

Дух кота молчал, но Питер почувствовал, о чем он говорит. «Я должен вернуться, – говорил дух кота. – У меня впереди другое приключение. Спасибо тебе за то, что позволил мне побыть мальчиком. Я узнал много такого, что пригодится мне в будущем. Но главное, спасибо за то, что ты провел за меня мой последний бой».

«Осталось совсем мало времени», – как будто сказал он, и розовый с фиолетовым свет спрятался в теле кота. Питер подплыл к своему телу и скользнул в него сзади, между лопатками.

Сперва ощущение было странное. Тело как будто не подходило ему. Когда он встал, ноги плохо его держали. Как будто он надел пару резиновых сапог на два размера больше, чем надо. Может, его тело немного подросло с тех пор, как он последний раз им пользовался. Лучше было прилечь пока. Он прилег, а кот – Кот Вильям – повернулся и медленно, на негнущихся ногах вышел из комнаты, даже не взглянув на него.

Питер лежал, привыкая к своему прежнему телу, и заметил странную вещь.

Пламя до сих пор облизывало все то же ясеневое полено. Он поглядел в окно. Смеркалось. Но вечер еще не наступил, еще только день заканчивался. Рядом с креслом лежала газета, на ней по-прежнему значилось: «Вторник». И вот еще что странно: Кэт вбегает в комнату с плачем. А за ней родители – мрачнее тучи.

– Ой, Питер! – в слезах закричала сестра. – Ужасное случилось.

– С котом Вильямом, – объяснила мама. – Боюсь, что он…

– Вильям, Вильям! – плач сестры заглушил слова матери.

– Он сейчас пришел на кухню, – сказал отец, – влез на свою любимую полку над батареей, закрыл глаза и… умер.

– Он ничего не почувствовал, – утешила их мама.

Кэт плакала. Питер видел, что родители смотрят на него с тревогой: не знают, как он воспримет это известие. Из всей семьи Питер был коту самым близким другом.

– Ему было семнадцать лет, – сказал Томас Форчун. – Он славно пожил.

– У него была счастливая жизнь, – сказала Виола Форчун.

Питер медленно встал. Двух ног, казалось, недостаточно.

– Да, – отозвался он наконец. – Теперь у него новое приключение.

Утром они похоронили Вильяма в конце сада. Питер сделал крест из палочек, а Кэт сплела венок из лавровых листьев и прутиков. Все они теперь опаздывали в школу и на работу, но вместе пришли к могиле, и дети бросили в нее по последней лопате земли. И тогда из земли появился и повис в воздухе шарик розового и фиолетового света.

Питер показал на него:

– Смотрите!

– На что смотреть?

– Да вот же, прямо перед вами.

– Питер, о чем ты говоришь?

Свечение поплыло вверх и остановилось вровень с головой Питера. Оно, конечно, ничего не сказало. Это было невозможно. Но Питер все равно его услышал.

– Прощай, Питер, – сказало оно и стало таять у него на глазах. – Прощай, и еще раз спасибо.

Глава третья

Исчезательный крем

В большой неопрятной кухне, в буфете был ящик. Конечно, в кухне было много ящиков, но когда кто-то говорил: «Шпагат в кухонном ящике», все его понимали. Шпагата могло и не быть в ящике. Ему полагалось там быть вместе с другими полезными вещами: отвертками, ножницами, липкой лентой, кнопками, карандашами. Только их никогда там не было. Если что-нибудь тебе понадобилось, первым делом ты заглядывал в ящик, потом искал в других местах. А что было в ящике, сказать трудно – там были вещи беспризорные, вещи бесполезные, но выбросить их было жалко, потому что когда-нибудь они могли понадобиться. Батарейки не совсем еще дохлые, гайки без болтов, ручка от красивого чайника, висячий замок без ключа или кодовый замок с секретным шифром, никому уже не известным, самые тусклые стеклянные шарики, иностранные монеты, фонарик без лампочки, одна перчатка из пары, которую любовно связала бабушка перед смертью, грелка без пробки и какое-то растрескавшееся ископаемое. Все шиворот-навыворот, будто заколдовано – в ящике для полезных инструментов никому не нужный хлам. Что можно сделать с одной игральной картой? А с другой стороны, решишься ли ты выбросить ее?

Время от времен ящик очищали. Виола Форчун вываливала тарахтящую дрянь в мусорное ведро и клала в ящик ножницы, липкую ленту, шпагат… Потом, постепенно, эти ценные вещи покидали его в знак протеста против подселявшегося к ним барахла.

Иногда от скуки Питер выдвигал этот ящик в надежде, что содержимое подаст ему мысль о какой-нибудь игре. И всякий раз – напрасно. Ничто ни с чем не сочеталось, ничто ни к чему не подходило. Если бы миллион обезьян трясли этот ящик миллион лет, вещи в нем, возможно, соединились бы в радиоприемник. Но приемник наверняка бы не работал, и его ни за что бы не выбросили.

А бывало и так, как в эту унылую душную субботу, когда все шло наперекосяк. Питер хотел что-нибудь построить, что-нибудь изобрести, но не мог найти никаких подходящих штучек, а родители и Кэт не желали ему помочь. Они хотели только валяться на траве и прикидываться спящими. Они надоели Питеру. И ящик как будто отражал собою все, что неправильно в их семье. Кавардак! Неудивительно, что мысли у него разбегаются. Неудивительно, что в голове у него одни фантазии. Если бы он жил один, он знал бы, где найти отвертку и шпагат. Если бы они не мешали, у него и в мыслях был бы порядок. Как ему сделать великое изобретение, которое изменит мир, если его сестра и родители все переворачивают вверх дном?

В эту самую субботу Питер залез в ящик поглубже. Он искал крючок, но знал, что надежды найти его мало. Рука его наткнулась на масленую пружинку от садовых ножниц. Он не стал ее брать. Сзади лежали пакетики с семенами – старыми и уже не годными для посадки, но недостаточно старыми, чтобы их выбросить. Ну и семейка, подумал Питер, просунув руку до задней стенки ящика. Почему у других людей батарейки всюду вставлены, и все игрушки работают, и все карты на месте, и вещи лежат в своих ящиках? Пальцы его ухватили что-то холодненькое. Он вытащил маленькую синюю баночку с черной крышкой. На белой наклейке было напечатано: «…ательный крем». Начало слова стерлось, и Питер стал гадать, какое оно было. В баночке был густой белый крем с гладкой поверхностью. Им еще не пользовались. Питер сунул в него кончик пальца. Вещество было холодное – не колюче-, жестко-холодное, как лед, а шелковисто-, округло-, сливочно-холодное. Он вынул палец и ойкнул от удивления. Кончик пальца исчез. Совсем исчез. Питер завернул крышку и побежал к себе наверх. Поставил баночку на полку, отодвинул ногой одежду и часы, чтобы освободить место на полу, и сел спиной к кровати. Надо было подумать.

Для начала он осмотрел свой палец. Указательный палец стал почти таким же коротким, как большой. Он пощупал то место, где полагалось быть недостающей части пальца. Там ничего не было. Кончик пальца не просто стал невидим. Он испарился.

После получаса тихих размышлений Питер подошел к окну, смотревшему на задний садик. Газон выглядел как уличная копия кухонного ящика. На одеялах ничком лежали родители, дремали, впитывая солнце. Между ними лежала Кэт – наверное, думала, что ведет себя по-взрослому, если загорает. Вокруг них валялся мусор их выходного дня: чашки, чайник, газеты, недоеденные сэндвичи, апельсиновая кожура, баночки из-под йогурта. Он смотрел на свою семью с негодованием. С этими людьми ничего нельзя сделать, но и выбросить их нельзя. Хотя… Он вздохнул, сунул баночку в карман и спустился в сад.

Питер опустился на колени рядом с мамой. Она сонно забормотала.

– Осторожно, мам, смотри не обгори, – заботливо сказал Питер. – Хочешь, помажу тебе спину кремом от загара?

Виола Форчун пробормотала что-то похожее на «да». Он вынул баночку. Отвинтить крышку с недостающим пальцем было трудновато. Он надел единственную перчатку, найденную на кухне. Спина матери белела под солнцем. Все готово.

У Питера не было ни малейших сомнений, что он горячо любит мать и она его любит. Она научила его делать заварной крем, научила читать и писать. Однажды она прыгнула из самолета с парашютом и ухаживала за ним, когда он болел. Из всех знакомых ему матерей только она умела стоять на голове, не опираясь руками. Но он принял решение, и она должна исчезнуть. Пальцем в перчатке он подцепил комок холодного крема. Перчатка не исчезла. Похоже, волшебство действовало только на живое тело. Он положил комок на мамину спину посередине.

– Ах, – произнесла она без большого удовольствия. – Правда прохладненький.

Питер принялся размазывать крем, и мама сразу стала исчезать. Была неприятная минута, когда ее голова и ноги еще лежали на траве, а между ними – ничего. Он живо размазал другой комок по ее голове и лодыжкам.

Она исчезла. Там, где она лежала, трава была примята, но теперь выпрямлялась прямо на глазах.

Питер подошел с синей баночкой к папе.

– Пап, кажется, ты обгораешь, – сказал он. – Хочешь, намажу тебя кремом?

– Нет, – сказал папа, не открывая глаз.

Но Питер уже загреб большой комок и размазывал его по папиным плечам. Не было на свете человека, которого Питер любил так, как папу, – если не считать мамы. И ясно было как божий день, что папа его тоже любит. Но Питер принял решение, и папа должен уйти. На этот раз он размазал крем от ног до макушки меньше чем за минуту – остались на траве от Томаса Форчуна только очки.

Очередь за Кэт. Она нежилась на солнышке между исчезнувшими родителями. Питер заглянул в синюю баночку. Осталось как раз на одного маленького человека. Он не так быстро подумал, что любит сестру. Сестра просто есть, хочешь ты этого или нет. Но с ней играть весело, когда она в хорошем настроении, и лицо у нее такое, что с ней хочется разговаривать, и, наверное, в глубине души он ее любит, а она – его. Однако решение он принял, и она должна исчезнуть.

Он знал, что спрашивать Кэт, хочет ли она, чтобы ей намазали спину, будет ошибкой. Она сразу заподозрит подвох. Детей обмануть труднее, чем взрослых. Он провел пальцем по дну баночки и уже собирался положить ей на спину средних размеров комок, но тут она открыла глаза и увидела его руку в перчатке.

– Что ты делаешь? – взвизгнула Кэт. Она вскочила, задев руку Питера, и крем, предназначавшийся для спины, шлепнулся ей на голову. Она стояла и хваталась за волосы. – Мам, пап, он намазал мне голову гадостью, – хныкала она.

– Ой, ой, – вырвалось у Питера.

Голова и пальцы Кэт исчезали. Сейчас она бегала по саду, как курица с отрубленной головой, и махала култышками рук. Она кричала бы, будь у нее рот для крика. Это ужасно, подумал Питер и припустил за ней.

– Кэт! Послушай меня! Стой!

Но у Кэт не было ушей. Она бегала кругами, и круги становились все шире. В конце концов она наткнулась на стену сада и отлетела назад, прямо в руки к Питеру. «Ну и семейка!» – подумал он, размазывая остатки исчезательного крема по телу сестры. И как хорошо и тихо стало наконец в саду, когда она исчезла.

Раньше всего он хотел здесь убраться. Он собрал с газона мусор и высыпал в контейнер – чайник, чашки и прочее, – по крайней мере, не надо мыть. Отныне в домашнем хозяйстве будет порядок. Он принес к себе в спальню большой пластиковый мешок и набил его разбросанными вещами. Все, что лежит где попало, считается мусором – одежда на полу, игрушки на кровати, лишняя пара туфель. Он обошел дом, собирая беспризорные предметы. С комнатами родителей и сестры он разобрался просто: закрыл туда двери. Гостиную он очистил от украшений, подушечек, книг и фотографий в рамках. В кухне он убрал с полок тарелки, поваренные книги и банки с отвратительными маринованными огурчиками. Под вечер, когда он закончил труды, возле мусорных контейнеров стояли одиннадцать мешков с домашним хламом.

Он приготовил себе ужин – сэндвич из белого хлеба с сахарным песком. После ужина бросил тарелку и нож в мусор. Потом прошелся по дому, с удовольствием осматривая пустые комнаты. Наконец-то он может связно думать, наконец-то можно изобретать свое изобретение – надо только найти карандаш и чистый лист бумаги. К сожалению, карандаши могли попасть в какой-нибудь из одиннадцати мешков, вместе с другим хламом. Ничего страшного. Прежде чем взяться за трудную работу, можно минут пять посмотреть телевизор.

В семье Форчунов смотреть телевизор не запрещали, но это занятие не поощрялось. Норма была – один час в день. Форчуны считали, что от телевизора гниет мозг. Медицинских доказательств этой теории не предлагали. В шесть часов вечера Питер расположился в кресле с литром лимонада, килограммом помадок и бисквитом. За вечер он насмотрел на недельную норму. В час ночи он с трудом встал с кресла и, шатаясь, вышел в темный коридор.

– Мам, – позвал он. – Меня сейчас стошнит.

Он стоял над унитазом, дожидаясь худшего. Не дождался. Но получилось еще хуже. Сверху донеслись непонятные звуки. Как бы шаги с хлюпаньем, шлепаньем, чавканьем – словно какое-то склизкое существо шло на цыпочках по громадной луже зеленого желе. Тошнота отступила, ее место занял страх. Питер стоял внизу лестницы. Он включил свет и посмотрел наверх.

– Пап, – прохрипел он. – Пап?

Нет ответа.

Спать внизу не получится. Одеял нет, а все подушки он выбросил. Питер стал подниматься по лестнице. Каждая ступенька выдавала его скрипом. Сердце стучало в ушах. Снова раздались те звуки, но, может быть, только почудились. Он остановился и перестал дышать. Только свистящая тишина и стук сердца. Он осторожно поднялся еще на три ступеньки. Ну хоть бы Кэт была у себя и болтала со своими куклами. До верха оставалось четыре ступеньки. Если там чудище шлепало туда и обратно по желе, то сейчас оно остановилось и поджидает его. До двери его спальни – шесть шагов. Он досчитал до трех и ринулся туда. Захлопнул за собой дверь, задвинул засов и прислонился к ней, прислушался.

Теперь он был в безопасности. Голая комната выглядела угрожающе. Он забрался под одеяло в одежде и туфлях – чтобы сразу выскочить в окно, если чудище вышибет дверь. В ту ночь Питер не спал, он бегал. Он бегал из одного сна в другой, по гулким коридорам, через пустыни с камнями и скорпионами, в ледяных лабиринтах, через наклонный розовый туннель с губчатыми каплющими стенами. Тут-то он и понял, что не от чудища бежит. Он бежал по его глотке.

Он проснулся будто от толчка и сел. За окном было светло. Наверное, утро или день. Ощущение как от дня, уже истраченного. Он отпер дверь и высунул голову. Тихо. Пусто. Он раздвинул шторы. В спальню хлынуло солнце, и Питер осмелел. За окном пели птицы, шумели машины, гудела газонокосилка. Когда стемнеет, вернется и чудище. Нужна мина-ловушка, решил Питер. Если он хочет собраться с мыслями, надо сперва разделаться с чудищем. Значит, нужно что? Так… Двадцать кнопок, факел, какой-нибудь груз на веревке, привязанной к шесту…

С этими мыслями он спустился в кухню. Выдвинул ящик. Отодвинул в сторону пачку свечек для пирога, наполовину растаявших в его прошлый день рождения, – и тут заметил свой указательный палец. Палец на месте! Отрос. Крем перестал действовать. Питер задумался о том, какие это может иметь последствия, и тут же почувствовал чью-то руку у себя на плече. Чудище? Нет, Кэт, целехонькая, как ни в чем не бывало.

Питер затараторил:

– Хорошо, что ты здесь. Нужна твоя помощь. Я делаю мину-ловушку. Понимаешь, оно там ходит…

Кэт тянула его за руку.

– Мы тебя час не можем дозваться. А ты тут стоишь и смотришь в ящик. Пойдем, посмотри, что мы делаем. Папа взял мотор от старой газонокосилки. Мы строим судно на воздушной подушке.

– Судно на воздушной подушке?!

Питер послушно пошел за ней. Чашки, кожура апельсинов, газеты и родители – не исчезнувшие.

Томас Форчун держал в руке гаечный ключ.

– Может, получится, – сказал он, – с твоей помощью.

Питер побежал к родителям, соображая, какой сегодня день. Все еще суббота? Он решил не спрашивать.

Глава четвертая

Задира

В школе у Питера был задира, Барри Тамерлан. Он не был похож на задиру. Не грубый, лицо не уродливое, злобно не скалится, кулаки не ободраны, опасного оружия не носит. Не особенно большой. И не из тех мелких, жилистых, тощих мальчишек, которые бывают яростными драчунами. Дома его не лупили, как некоторых хулиганов; избалованным его тоже не назовешь. Родители у него были вежливые, но твердые и ничего не подозревали. Голос у него был не грубый и не хриплый, глаза не маленькие и не злые, и сам он даже не очень глупый. Вообще кругленький и рыхловатый, но не то чтобы жирный, в очках, с толстоватым румяным лицом и серебряной скобкой на зубах. Выражение лица у него часто бывало грустное и беспомощное, и некоторых взрослых это трогало, а еще он неплохо умел оправдываться, когда его ждали неприятности.

Так почему Барри был грозой школы? Питер посвятил этому вопросу немало размышлений. И заключил, что тому есть две причины. Первая – что Барри знал кратчайший путь между тем, чего он захотел, и тем, что получил. Если ты был на спортивной площадке с игрушкой и Барри Тамерлану она приглянулась, он просто вырывал ее у тебя из рук. В классе, если ему нужен был карандаш, он просто оборачивался и брал твой «взаймы». Если стояла очередь, он проходил в начало и вставал первым. Если рассердился на тебя, то так и говорил, а потом ударял тебя изо всей силы. Вторая причина его успеха была в том, что его все боялись. И никто не понимал почему. От одного имени Барри Тамерлан живот у тебя будто стискивала холодная рука. Ты боялся его потому, что все боялись. Он был грозой школы, потому что у него была репутация грозы школы. Если он шел тебе навстречу, ты уступал дорогу; если требовал твою конфету или игрушку, ты ему отдавал. Так поступали все, и представлялось разумным поступать так же.

Барри Тамерлан был в школе могущественным человеком. Никто не мог отказать ему в том, что ему захотелось иметь. Он сам себе не мог отказать. Он был слепой силой. Иногда он казался Питеру роботом, запрограммированным на то, что ему положено сделать. И странно – его совсем не огорчало, что у него нет друзей, что все его избегают и ненавидят.

Питер, конечно, держался от задиры подальше, но испытывал к нему какой-то особенный интерес. Барри Тамерлан был загадкой. Когда Барри исполнилось одиннадцать лет, он пригласил десяток ребят на день рождения. Питер думал отвертеться, но его родители и слышать об этом не хотели. Им нравились родители Барри Тамерлана, и по их взрослой логике Питеру непременно должен был нравиться Барри.

Улыбающийся именинник встречал гостей в дверях.

– Здравствуй, Питер. Спасибо. Мама, папа, смотрите, что мне подарил мой друг Питер!

В этот день Барри был любезен со своими гостями. Он участвовал в играх, разливал напитки, помогал убирать и мыть тарелки. Один раз Питер заглянул в его спальню. Там было полно книг, железная дорога на полу, старый мишка на кровати, набор юного химика, компьютерная игра – спальня совсем как его собственная.

Под конец Барри слегка ткнул Питера в плечо и сказал:

– До завтра, Питер.

Значит, Барри живет двойной жизнью, размышлял Питер, возвращаясь домой. Где-то по дороге от дома к школе мальчик превращается в монстра, а после уроков монстр превращается обратно в мальчика. От этих мыслей Питер перешел к фантазиям о снадобьях и чарах, преображающих людей, но после дня рождения неделями не думал об этом. Как он привык жить среди загадок – само по себе загадка, а во вселенной головоломки были посложнее, чем Барри Тамерлан.

Последнее время одна из них особенно занимала Питера. Он шел по коридору из класса в библиотеку, и его обогнали две девочки-старшеклассницы. Одна говорила подруге:

– А почем ты вообще знаешь, что тебе это не снится сейчас? Может, это тебе снится, что ты со мной разговариваешь.

– Ну, как, – отвечала подруга. – Я могла бы себя ущипнуть. Будет больно, и я проснусь.

– Но допустим, допустим, тебе только снилось, что ты ущипнула себя и что тебе больно, – сказала первая. – Все может быть сном, и ты никак не узнаешь…

Они свернули за угол и скрылись. Питер остановился подумать. Похожая идея у него самого брезжила, но так четко еще не оформилась. Учебник литературы у него в руке, широкий светлый коридор, лампы на потолке, классы слева и справа, из них дети выходят – может, всего этого нет. Может, они всего-навсего мысли в его голове. Рядом с ним на стене висел огнетушитель. Он вытянул руку и дотронулся до него. Красный металл холодил пальцы. Твердый, реальный. Как же его может не быть? Хотя и в снах так – все кажется реальным. Только проснувшись, понимаешь, что видел сны. Как понять, что огнетушитель тебе не снится, не снится красная краска, не снится холод металла?

Шли дни, и Питер все размышлял над этой проблемой. Однажды днем он стоял в саду и вдруг понял, что если мир ему только снится, тогда всему в мире, всему, что происходит, причина – он. Высоко в небе начал снижение авиалайнер. Его крылья серебрились на солнце. Люди там пристегивали ремни безопасности, откладывали журналы и даже не подозревали, что снятся мальчику на земле. Значит ли это, что, если самолет разобьется, виноват будет он, Питер? Ужасная мысль! Хотя, если это так, самолеты на самом деле не разбиваются. Это только сны. Тем не менее, глядя на самолет, Питер всеми силами желал, чтобы он приземлился благополучно. Самолет приземлился.

Примечания

1

«Ласточки и амазонки» (1931–1947) – серия детских книг британского писателя, журналиста и разведчика Артура Рэнсома (1884–1967).

2

Беатрис Поттер (1866–1943) – британская детская писательница и художник, дебютировала «Сказкой о кролике Питере» (1902), суммарный мировой тираж которой составляет к настоящему времени 45 млн экземпляров.

3

«Швейцарский Робинзон» (1812) – популярный роман швейцарского пастора Йоханна Давида Висса (1743–1818).

4

Итало Кальвино (1923–1985) – итальянский писатель-постмодернист, от неореализма пришедший к фантастике и сюрреализму.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.