Кто поедет в Трускавец

Это был самый лучший милиционер в мире, вполне возможно, что это был даже не милиционер, а инопланетный пришелец, обладающий способностью в несколько раз ускорять события с помощью свистка и свирепого выражения лица, потому что уже на втором свистке мы переглянулись с ней, как люди, понимающие друг друга с полуслова, и, разом сорвавшись с места, скрылись за углом.

Мы пробежали еще полквартала, скорее по инерции, чем по необходимости, и, остановившись, засмеялись.

И самое главное, все это время я продолжал держать ее под руку, и она отняла у меня ее только потому, что она понадобилась ей самой для того, чтобы поправить волосы, выбившиеся из-под косынки из блестящего материала цвета фисташковой рощи, сквозь стволы и ветви которой проглядывает ярко-зеленая трава с разбросанными на ней то там, то сям маками и еще какими-то прекрасными цветами, современной науке пока неизвестными. Над этой фисташковой рощей, оглашая окрестности радостным щебетаньем, резвились птички — удоды и ласточки, зимородки и необыкновенные воробьи; в тени деревьев порхали над пестрыми цветами разноцветные бабочки и шмели, тихо налетал теплый ветерок, напоенный ароматом далеких рек и солнечных долин, ласково теребя зеленые листья и крупные фисташковые гроздья ярко-фисташкового цвета…

Я с удовольствием любовался этим сиропным ландшафтом и почему-то, вместо того чтобы почувствовать себя круглым кретином, испытывал ощущение умиления и радости в той ее стадии, которую любой, менее сдержанный человек, чем я, наверняка назвал бы ликованием, восторгом и блаженством. Я ощутил тогда всю беспредельность этой радости, стоя под начавшиеся ливнем на неказистой улице со странным названием Карусельная рядом с женщиной, имени которой я еще не знал. Я испытывал сожаление — чуть более увлекающийся человек сказал бы, что им овладела грусть и меланхолия, — в тот момент, когда почувствовал, что это невесть откуда нахлынувшее пьянящее волнение исчезло так же внезапно, как и появилось, оставив на излучине медленно текущей реки хаотические заросли бурого камыша в том самом месте, где не так давно отражались в студеной прозрачной воде белые цветы лилии и лотоса.

Есть одно местечко, которым я дорожу больше, чем Парфеноном и всеми египетскими пирамидами, мечетью Айя-София и собором святого Петра, венецианским Дворцом дожей и городом Бразилиа с окрестностями, а также башнями Пизанской и Останкинской, вместе взятыми. Вслух я об этом никогда не говорю по причине уверенности, что мое мнение почти обязательно вызовет недоверие у людей, склонных по складу характера к сомнениям, возражение со стороны снобов и возмущение у лицемеров, пользующихся любой бесплатной возможностью для того, чтобы продемонстрировать те высокие помыслы и принципы, которыми они якобы руководствуются в жизни. Пустая трата нервов! Я вот только дорого дал бы за то, чтобы посмотреть на их физиономии в тот момент, когда им объявляют о появившейся возможности полностью восстановить в первозданном виде все сады Семирамиды в натуральном висячем положении и Александрийскую библиотеку со всем инвентарем за такую ничтожную, но единственную плату, как их собственная кооперативная квартира, без последующей компенсации. Я бы их послушал: «Дело не в нас, а в принципе, реставрацией архитектурных памятников должно заниматься государство, а не мы. Мне свою квартиру не жалко, мне принцип дорог! И потом, почему именно я?» И уйдет этот идеалист-кудесник ни с чем, даже если, разгорячившись, предложит в запальчивости за ту же плату — хату водрузить ради пользы всего человечества посреди синь-моря не какой-нибудь остров Буян со скудной флорой и фауной и банальной формой правления, а всю Атлантиду с воскресшими в полном составе атлантами и атлантками, с вновь обретшими силу законами неведомой конституции, военным и торговым флотом, храмами, рабами и оловянными рудниками. Плюнет и уйдет. А в разговоре с людьми ограниченными и глупыми, составляющими, как это ни печально, категорию весьма обширную и неуклонно после очередных демографических взрывов и извержений увеличивающуюся, высказывать свое мнение не только бесполезно, а и вредно для здоровья, по причине урона, непременно наносимого высокоорганизованной нервной системе контактами с представителями вышеназванной категории.

Я пришел в это самое прекрасное местечко на Земле сегодня довольно-таки поздно. И как только переступил порог, меня постепенно стало охватывать привычное, но никогда не приедающееся ощущение спокойствия, уюта и покоя. Оно овладело мной полностью после того, как, вытерев в передней мокрые ботинки и включив в комнате неяркий, мягкий свет, я переоделся и ненадолго присел в кресло. Телевизор я выключил сразу же после того, как глянул на экран — там ансамбль песни и танца лихо исполнял танец, бешеный темп и умопомрачительные па которого явно обладали способностью переубедить самого убежденного скептика, без должного почтения относящегося к скрытым богатствам резервов человеческого тела.

В другое время я, пожалуй, посмотрел бы несколько номеров, но сейчас, на ночь, проникаться животворными ритмами ансамбля песни и танца было равносильно тому, чтобы перед самым сном услышать сообщение по радио, что в той самой стране, куда ты собирался выехать через два дня по туристской путевке, и в связи с этим уже перетерпел все прививки, объявлен карантин по случаю эпидемии холеры или коклюша, и запить эту мобилизующую все душевные силы весть двумя чашками густого кофе, сваренного из свежесмолотого харрари, напополам смешанного с мокко. Я, конечно, не стал ломать голову над тем, какие цели преследует телевидение, предлагая на ночь всему смотрящему телевизоры населению столь мощный стимулятор, пошел и поставил пластинку. Григ на меня всегда действует в высшей степени умиротворяюще, и особенно эта часть «Пер Гюнта» с танцем Анитры и дальше. Это была как раз та музыка, словно специально написанная для меня, благодаря которой я теперь мог рассчитывать на крепкий, спокойный сон, совершенно необходимый после событий истекшего дня. Внезапно я почувствовал сильную усталость, приходится признать, что все-таки теперь мне эти сеансы даются ценой колоссального напряжения, сказывается уже, видимо, возраст, — раньше я все это проделывал шутя.

Очень интересный журнал «Наука и жизнь». Я к нему с большим почтением отношусь. Еще ни одного неинтересного номера я не видел. Полностью держит своего постоянного читателя в курсе всех событий в мире. Я считаю, что если человек регулярно читает его, то он может считать себя хорошо информированным человеком в любой области науки и современной жизни. Ну а если дополнительно еще к нему на «Знание — сила», «Техника — молодежи» и «Здоровье» ты подписан, то можно быть уверенным, что ничего не будет пропущено из того, что происходит в сегодняшнем мире. Все собираюсь написать им благодарственное письмо, никак руки не доходят. На днях напишу непременно.

Вот этот номер, вроде бы уже старый, а сколько интересного, причем на любой вкус, возраст и развитие.

А вот эту статью я бы всех холостых мужчин заставил наизусть выучить, очень убедительная статья, и написана хорошо, и все выводы подкрепляются статистическими выкладками.

Вот она, табличка, из которой явствует, что подавляющее большинство гениальных и одаренных людей родилось от тридцативосьмилетних отцов и от матерей в диапазоне от восемнадцати до двадцати пяти лет. И чем дальше в любую сторону от этого драгоценного тридцативосьмилетнего пика, вероятность появления одаренного ребенка падает все ниже. Интереснейшая табличка! Посмотрим, что обо мне в ней обозначено. Двадцать шесть лет — малоутешительно, вероятность рождения талантливого ребенка минимальная. А для чего мне неталантливый, если от самого человека так сильно зависит, будет ли он иметь одаренного сына? Хорошая статья и полезная. Интересно, кто это сумел собрать все эти цифры и факты, вот это и есть настоящий ученый, который не витает в облаках и приносит своим трудом практическую пользу. Столько лет человечество существует, а он взял и первый догадался, определил, какие условия нужны для создания гения. А это ведь государственное дело. Даже обидно, что любой, кому не лень, может прочитать ее. Что мне еще приятно, так то, что я чисто интуитивно, своим умом пришел к такому же выводу насчет сроков женитьбы! Это же каким безответственным человеком надо быть, чтобы чуть ли не с юношеских лет связать себя по рукам и ногам. А в тридцать восемь — пожалуйста, игра уже сделана, ты всего, что тебе положено, уже достиг, жил как хотел, и никто тебе помехой не был. А тут еще в перспективе одаренный ребенок намечается. Только и забот — найти невесту в диапазоне от восемнадцати до двадцати пяти лет. А после того, как главное условие соблюдено можно и присмотреться получше, чтобы собой приятна была и из семьи нормальной, без деформированной наследственности…

Ладно, хватит! Еще двенадцать лет до этого, прекрасный период для человека понимающего и с головой! Пластинка кончилась, можно, конечно, перевернуть, но не стоит, ибо уже наступил момент, когда все отступает перед тахтой с простынями и наволочкой, пахнущими свежестью и прохладой, перед сном, нежной, ласковой пеленой обволакивающим сознание, возвращающим силы, восстанавливающим бодрость тела и мозга.

А девочка эта хороша, ничего не скажешь. Тот случай, когда стоит постараться, тем более что случай не из трудных. Самое главное уже сделано, теперь только и остается, что организовать Первый Приход согласно испытанным стандартам. Впечатление я на нее произвел хорошее — это уж точно известно, сейчас важно не сбиться с темпа, а посему завтра же проведем операцию по простейшей схеме № 1 — первый вечерний сеанс в кино, после фильма «совершенно некуда пойти в этом городе вечером, можно в ресторан, но противно», разговор о музыке и записях, дальше, будем надеяться, появится ситуация, когда самым небрежным тоном можно пригласить «за неимением ничего лучшего» на «чашку чаю». Если откажется в первый вечер, ни в коем случае настаивать нельзя. Все переносится минимум на сутки. Можно вспугнуть… А если приглашение будет принято — можно считать, что первая прекрасная страница нового романа написана, женщина она явно со здравым смыслом, замужем однажды уже побывала и, без сомнения, отлично понимает, что сулят в моей квартире «чашка чаю и немного музыки» и еще немного не заявленного в программе коньяка…

Какая-то изюминка в ней определенно есть — и в манере держаться, и разговаривать. Даже когда чепуху говорит, у нее получается мило: «А мне все равно — красный или зеленый, терпеть не могу, когда за мной кто-то ходит, вот и пошла на красный с целью оторваться от шпиона». Явно, когда-то знавала лучшие времена, наверное, когда отец ее был жив. Это еще ведь чудо, что при парализованной матери и сбежавшем муже она сумела обойтись почти без потерь, по крайней мере с первого взгляда заметных. Говорит, мужа не осуждает, и у кого совести хватит его осудить — изо дня в день только и видеть, что парализованную тещу и нежно ухаживающую за ней жену. И это в свои самые лучшие годы.

Им еще повезло, или ума хватило, что быстротечный брак их не создал ребенка. Парализованная мама плюс ребенок, о котором заранее известно, согласно новейшим исследованиям, что стать вундеркиндом него почти столько же шансов, сколько у меня получить настоятельное приглашение полететь в корабле, выполняющем первый рейс на Луну. Тут уж навсегда пропала бы охота разговаривать с таинственными и находчивыми незнакомцами, по счастливой случайности посещающими районную поликлинику в тот же день и в тот же час, когда она выходит из нее с рецептом для матери.

Тут-то мы ее и заприметили, тут-то мы на ее счет все и решили. И ничего дурного при самом трезвом размышлении я в этом не вижу. Распускать же слюни, как человек, воздействию пошлых сантиментов и мелодрамы не подверженный, я категорически не намерен. Я думаю, и ей полезно рассеяться, и мне. Кроме приятных ощущений, это ничем не грозит. И парализованной маман никакого ущерба не предвидится от того, что ее дочери представилась возможность расширить свой кругозор и освежить некоторые воспоминания, составляющие весьма существенную и приятную сторону почти каждого супружества, особенно в начальный его период, в обществе интеллигентного и привлекательного мужчины, каким, по справедливости, выгляжу я среди остальных двух миллиардов без малого мужчин, которые, если бы им довелось собраться всем вместе и выразить свое мнение на мой счет посредством свободного и тайного голосования, без всякого сомнения, отвели бы мне место в рядах первых двадцати миллионов, составляющих по своим физическим данным и умственному развитию самую здоровую часть человечества и являющихся обладателями куда более ценных качеств, таких, как способность творить и умение увидеть в пестрой окраске мира на три-четыре цвета больше, чем это доступно остальным… Шутки шутками, а уснуть не удастся. Видно, этот сегодняшний прием у хирурга продолжает оказывать свое действие, нервы никак после возбуждения успокоиться не могут… А может быть, я из-за цветов нервничаю, из-за того, что полить их забыл? Встать, что ли? Лучше встану, а то не сумею о них забыть до самого утра. Все-таки я очень нервный!

Без сомнения, это был один из самых лучших осуществленных Первых Приходов, какой только можно себе представить и пожелать. Человеку, натуры мне родственной, незамедлительно на все реагирующему и запоминающему происшествия, случающиеся с ним на длинной извилистой Дороге Жизни, с ее чрезвычайно разнообразными, еще никем не упорядоченными и полностью не составленными путевыми правилами движения, такому, — если бы он мне встретился в подходящей обстановке, только ему, отмечающему достающейся ему на этой дороге памятью каждой клетки все травмы, все до одной, то есть не только самые тяжелые, а и все остальные, даже незаметные окружающим, не заставляющие очень уж надолго страдать и очень презирать себя, такие, как легкие подзатыльники и небрежные щелчки по носу, безразличные и высокомерные взгляды, усмешки и ухмылки, цель которых — унизить, и улыбки с жалостью или пренебрежением; случайно услышанный за дверью или благодаря несовершенству техники телефонный разговор, вызывающий на лице, несмотря на энергичное сопротивление опытных в искусстве притворства мышц и кожи, выражение недоумения и горечи; вот только такому человеку, непременно обладающему природной способностью или научившемуся умению запомнить' и оценить подлинно хорошее и просто приятное, божественно прекрасное и незатейливую красоту, миг немыслимого счастья и примитивного удовольствия, ценящему мелкие и большие радости жизни, воспринимающему не как должное, а с благоговением и благодарностью те заветные вывески, изредка встречающиеся на обочине Дороги, под которыми оборудованы для удобства следующих по ней уютные стоянки, где в самую тяжелую жару, от которой темнеет в глазах и запекаются губы, можно утолить жажду прохладной водой на ветерке в тени деревьев и согреться в лютый, останавливающий кровь и сжимающий сердце мороз, — пожалуй, только ему, вызывающему у меня доверие, я бы мог многое рассказать, потому что уж он наверняка мог бы понять, почему меня радует Первый Приход.

Он ни разу не улыбнулся бы и тогда, когда я назвал бы сегодняшний Приход удивительным и непохожим на другие, потому что был он, если оно существует, совершенством по форме своей, проявившимся в изящной простоте, когда я неожиданно даже для себя, стоя напротив нее в фойе кинотеатра, в котором через двадцать минут должен был начаться сеанс, сказал, что я очень хочу, чтобы мы немедленно ушли отсюда, я сказал, что прошу ее уйти со мной. Я увидел по ее глазам, что она удивилась, почувствовал это по минутной заминке, прежде чем она ответила, что согласна, сразу сделав ненужными все те еще не произнесенные мною привычные фразы, истинная ценность которых была известна, теперь я это знал, и ей, фразы, дающие возможность нам притвориться, что соблюден неведомо кем и когда укомплектованный набор пунктов благопристойности, и позволяющих ей делать вид, что идет она ко мне со специальной целью пить чай, смотреть телевизор или слушать музыку, но только не для того, чтобы побыть со мною наедине… Если бы он продолжал меня слушать, а я очень надеюсь, что так оно и было бы, то я сказал бы, что Приход этот был прекрасным и по скрытому содержанию своему, потому что в самый момент, когда она, не заставив меня прибегнуть ни к одному из моих хитроумных, основанных на доскональном Знании женской натуры приемов, обычно предшествующих Первому Приходу, кивнула головой, я очень точно почувствовал, что это не бездумное согласие легкодоступной женщины и, что мне понравилось гораздо меньше, но все равно понравилось, не внезапно вспыхнувшее желание женщины, которой вдруг понравился мужчина. Передо мною стоял человек, который был убежден, что его правильно поймут, и я вдруг неизвестно отчего ощутил чувство, очень похожее на гордость. Мы вышли из кинотеатра и пошли ко мне.

Я, пожалуй, признался бы еще вот в чем — для меня в тот вечер так и осталась неясной причина, побудившая ее с такой готовностью отказаться от принадлежавшей ей привилегии своего положения желанной, непознанной женщины, бесспорно красивой и знающей об этом, — немедленно довести до моего сведения представление о всей значительности чести, мне оказанной, или, что почти одно и то же, описать колоссальную ценность жертвы, мне приносимой в виде совершаемого ею сегодня вечером, конечно же, впервые уникального для нее поступка, а затем, дождавшись с моей стороны покорной и многократно повторенной констатации этого факта, незамедлительно снова нажать на пресс и давить до тех пор, пока пересохший желоб и вызывающий оскомину скрип не дадут понять, что выжато до последней капли все, что можно было тогда выжать… Все происходило совсем не так: рядом со мною шел человек, который был почему-то убежден, что его правильно поймут. И я, вдруг неизвестно отчего, обнаружил, что меня переполняет какое-то чувство, очень похожее на гордость, хотя я и не имел никакого представления о том, в чем суть ее правоты и в чем причины ее уверенности.

Не знаю почему, но я даже не попытался обнять ее, когда помогал ей в передней снять плащ, хотя в некоторых случаях считал это необходимым, так как легкая непринужденная попытка, предпринятая достаточно осторожно, без риска обидеть, с тактом, обладает в одном случае, случае неудачи, свойствами особой лакмусовой бумажки, моментально воссоздающей четкую картину возможностей и реальности ближайших перспектив, и всеми качествами катализатора в другом, активизируя начало и значительно ускоряя ход приятных событий. Я вспомнил об этом только в комнате, мельком, но с досадой, потому что кое-что знал насчет легких промахов, часто беззаботно — скачущих, не оставляя следов, по ровной поверхности воды, в виде камушков, брошенных в бассейн детской рукой, но иногда, хоть и не часто, вызывающих падением своего легковесного неодухотворенного минерального тельца, измеряемого в граммах и сантиметрах, неотвратимое стремительное движение многотонных каменных и снежных лавин, чреватых неисчислимыми бедствиями и неподвластных самой сильной человеческой воле.

Впрочем, я очень быстро перестал думать о бассейнах и всех явлениях природы в тот момент, когда мы вошли в комнату.

Она с любопытством осматривала ее, сразу же встав из кресла, куда я ее усадил, и неторопливо расхаживая: ненадолго останавливаясь перед книжными полками и двумя-тремя картинами на стене, комбайном, в котором компактно разместились телевизор, магнитофон и радиола, изготовленным для меня дизайнерами — ребятами из нашего НИИ, перед тахтой с покрывалом, разрисованным теми же дизайнерами, и небольшим столиком-тумбочкой рядом с изголовьем, в которую я вмонтировал, предварительно расписав его дверцу, маленький бар-холодильник «Морозко», стеклянную полку для стаканов и рюмок и ящик для сигарет и зажигалки.

Вдруг я с удивлением обнаружил, что этот осмотр вызывает во мне какие-то непривычные ощущения, пока непонятные, но не настолько, чтобы не догадаться, что они совсем не того типа, какие испытывает человек, показывая в первый раз родственникам и соседям свою олимпийскую медаль.

Было непонятно, чем это вызвано, потому что я точно знал, и никто меня в этом не мог бы переубедить, что все в моей квартире — начиная с ванной, из которой я выбросил ванну (пребывание в ней непременно рождало в воображении тоскливый образ типовой золотой рыбки, посаженной в стандартный аквариум) и собственноручно выложил на ее месте небольшой бассейн, облицованный цветным кафелем, и кончая комнатой, без мебели-ширпотреба, экономно уставленной предметами, сочетающими в себе качества функциональные и эстетические, с очень небольшими отклонениями, соответствовавшими представлениям о хорошем вкусе любого городского жителя при условии, если он ходит в кино, иногда летает самолетами, просматривает газеты и телевизор, два или три раза за свою жизнь побывал в опере и в любом музее, кроме исторического, и не держит в доме кошек в количестве больше двух одновременно.

Я спросил у нее, будет ли она пить чай или кофе, и отправился на кухню поставить чайник; вернувшись, я обнаружил, что она уже сидит в кресле и задумчиво улыбается, глядя на небольшой пластмассовый пульт дистанционного управления комбайном на столике перед нею, о котором до сегодняшнего вечера мне было известно, пожалуй, все, кроме способности вспыхивать «огнем нежданных эпиграмм», очевидно, чудесным образом, впервые проявившейся за время моего кратковременного пребывания на кухне.

Она засмеялась, когда я об этом сообщил, и ее смех прозвучал удивительно волнующе и нежно, сразу же сделав еще более мягким неяркий свет, сгладив все неровности на кресле, которые я ощущал непрерывно, с того момента, как сел напротив нее, шеей и локтем, и дополнив музыку новыми нотками, позволившими вдруг почувствовать всю красоту ее и необычность.

Я сварил кофе и, осадив с помощью нескольких капель холодной воды гущу, налил его в чашки и принес в комнату. Я спросил, не режет ли ей глаза свет торшера, стоящего напротив нее у тахты, и она, улыбнувшись, сказала, что режет. Она улыбнулась еще раз, когда я небрежно спросил, не хочет ли она выпить с кофе рюмочку коньяка, и сказала, что хочет.

Мы сидели друг против друга в полутемной комнате, неторопливо беседуя, пили кофе с коньяком и слушали музыку. Это оказалось на редкость приятным занятием — разговаривать с ней, и видеть ее, и вместе с тем знать, что все идет как надо, без досадных неожиданностей, чувствовать себя человеком, единолично направляющим события и спокойно ожидающим подходящего момента, когда нужно сделать следующий шаг.

— Пора, — воспользовавшись паузой, неожиданно сказала она, глядя на меня с улыбкой, в которой я на этот раз явственно увидел иронию, даже скорее легкую насмешку.

— Что пора? — спросил я, не имея никакого представления о том, какой последует ответ, но почему-то уже отчетливо понимая, что услышу что-то неожиданное и неприятное.

— Наверное, танцевать, — сказала она. — Я ведь сужу по записям твоего магнитофона. Сперва шла музыка успокаивающая, я бы сказала, умиротворяющая, располагающая к общению с людьми, а теперь пошел очень приятный ритм медленного танца… Очень хорошо у тебя подобрана музыка. По хорошо продуманной схеме, да? Интересно, что дальше пойдет. Я уверена, все предусмотрено.

Вот чего я не люблю, так это неприкрытый цинизм. Ведь у нее-то пока никаких оснований нет говорить мне такое. Какое ей дело до того, как у меня подобрана музыка? Как хочу, так и записываю. И что уж мне совсем не понравилось, так это то, что я почувствовал, как краснею, что было, по крайней мере, нелепо и непонятно.

— Я даже не думал, что в моих записях есть какая-то система, — стараясь говорить как можно небрежней, сказал я. — А потанцевать с тобой я очень хотел бы, ничего в этом удивительного нет.

— Мы еще потанцуем, — пообещала она. — Чуть позже. — Она продолжала улыбаться. — Ты знаешь, что меня поразило в твоей квартире? — сказала она. — Поразило, как только я в нее вошла?

Не знаю, что может поразить человека в моей квартире. Сколько ни думай. Приходили же и до нее люди, и в немалом количестве, и никогда никого ничего не поражало. Квартира как квартира, все во имя удобства человека. Вообще, конечно, интересно, что это ее так поразило, хотя уже мне стало абсолютно ясно, что ничего приятного я не услышу.

— Если бы я был человек с самомнением, я бы подумал, что я, — сказал я для того, чтобы что-то сказать.

— Ее сходство… — сказала она и улыбнулась еще раз, уже улыбкой с откровенно повышенным процентным содержанием иронии, почти приблизившимся к уровню, могущему считаться обидным и даже оскорбительным.

— Сходство с чем?

— Ты не обижайся, — сказала она кротким голосом. — Ты ведь сам прекрасно понимаешь, в чем дело. Удивительно твоя квартира похожа на западню, на очень хорошую, оборудованную по всем правилам науки западню. Я сперва даже не поняла, что меня в ней поразило. А потом вдруг осенило — западня! Самая настоящая западня! Удобная, теплая, мягкая, усыпляющая внимание. Прекрасная западня. Специально созданная на погибель женщины. Гибнут, наверное, не очень тебя задерживая, стоит им только побыть в этой атмосфере чувственной неги и уюта, да?

Нет, в этот вечер я не сказал бы такого. Во всяком случае, для погибшей ты, девчонка, чересчур активна. Но какого черта я должен это выслушивать? И самое главное, ведь никаких оснований у нее так разговаривать нет! Повода-то я еще никакого не давал! Нет-нет, пора обижаться. Но не очень сильно, так, чтобы не выглядеть смешным.

— Мне кажется, — сказал я, — что у тебя очень сильно, развито воображение. Видно, сказывается твоя профессия художника-модельера.

— Может быть, и так, — согласилась она. — Ты не обиделся? Не обижайся, ладно? Я ведь почти начала поддаваться, у тебя кресло удивительное, как будто обнимает плечи ласковыми руками, а тут еще музыка. Ты ее здорово подобрал, действует с каждой минутой все больше, прямо сознание обволакивает какой-то приятной пеленой. Ну и коньяк тоже…

Господи, хоть бы покраснела. Первый раз в жизни сталкиваюсь со столь неприкрытым цинизмом. А все-таки интересно, какое я занимаю место в этой ее шкале квартирных элементов-соблазнителей. Лестно бы занять почетную полочку где-нибудь между кофе и коньяком, а то ведь можно очутиться в одной компании с домашними туфлями и зубочисткой.

— Никогда не подозревал за своей квартирой таких волшебных качеств. Буду теперь о них знать и пользоваться ими для достижения самых гнусных целей, — сказал я и засмеялся, при этом сразу же поняв, что ни от кого еще в жизни не слышал такого отвратительного смеха.

— Ты все-таки обиделся, — огорченно сказала она. — А жаль. Я ведь не хотела этого. Ты пойми, я тебя нисколько не осуждаю. Ты все делаешь правильно. Просто мы с тобой играем в разные игры. Я тебе все это сказала для того, чтобы ты мог вовремя остановиться и не очутился в глупом положении. Извини, если у меня это получилось грубо.

— Все нормально, — сказал я. — И обижаться мне не на что. Мне кажется, что тебе все показалось, о чем ты говорила. Или, как минимум, ты сильно преувеличила. Но спорить я не стану, думай как хочешь.

И впрямь, пусть думает как хочет. Не буду ее ни в чем переубеждать. Очень мне нужно. Вот только вечера жалко, первый свободный вечер, так сказать, драгоценный вечер благородного Бюллетеня, и так нелепо и безвозвратно гибнет на глазах. Теперь самое главное спасти его остатки, отступить медленно, без еще более ощутимых потерь для самолюбия и достоинства.

— Я у тебя еще немного посижу, ладно? Не беспокойся, я скоро уйду. Очень у тебя хорошо. Да и ты очень приятный человек. Честное слово. Будем считать, что тебе сегодня не повезло. Просто мне ничего этого не нужно. И не хочется.

Не хватало мне только на сегодня роли добросовестного невропатолога, допытывающегося об истинных причинах депрессии у пациента, страдающего ложной стыдливостью. Хотя стыдливости здесь и в помине нет, давно я не слышал столь грубого по своей откровенности разговора. Нет, все-таки маска человеку обязательно нужна. Ничего хорошего не получится, если все начнут не стесняясь выдавать друг другу, что у них на уме. Спрашивается только, какого же черта ты пришла, если ты такая проницательная, знала же, что не в библиотеку тебя приглашают? Остались бы в кино, и то лучше было бы…

— У тебя сложилось на мой счет какое-то мнение, и ты говоришь, исходя из него, — недоуменно пожав плечами, сказал я. — Предугадывая твои последующие мысли, я предупреждаю, что ни набрасываться на тебя, ни подсыпать в кофе снотворного я не собираюсь. Также не буду силой препятствовать тебе, когда ты соберешься уйти, а даже провожу до такси. Кстати, насчет снотворного, хочешь еще чашку кофе?

— Ты и вправду очень милый, — сказала она. — Я хочу еще чашку кофе, хочу еще немного посидеть у тебя, а теперь, когда нам обоим все ясно, даже потанцевать мне хочется.

Мы выпили еще немного кофе с коньяком и пошли танцевать. Она еле уловимо улыбнулась, когда я попытался коснуться губами ее лба, и легко, но решительно отстранилась.

Мы танцевали, и хотя это было очень приятно — медленно двигаться с ней под прекрасную музыку, видеть рядом со своим ее лицо, ощущая кожей ладони тепло ее тела, вдыхая душистый аромат ее волос, испытывая волнение и желание от ее осязаемой близости, — несмотря на все это, я чувствовал себя тем самым невезучим енотом, получившим от остановившегося перед его клеткой в зоопарке посетителя с раскрытым пакетом нарезанной, соблазнительной, дурманяще пахнущей колбасы — черствый бублик, от которого только и пользы, что его можно повозить по полу клетки, тщетно пытаясь себе представить, что это и есть вожделенный розовый кружок с белыми пятнышками жира и божественным вкусом, или даже погрызть его в целях упражнения челюстей и заточки зубов, но без всякого удовольствия, и не испытывая к этому посетителю-дарителю ничего, кроме как чистосердечного презрения и неприязни.

Мы выпили еще по чашке кофе и рюмке коньяку под звуки песни, исполняемой незнакомым певцом. Я переписал ее недавно, точную дату этого события могут назвать почти все мои соседи по этажу и блоку, считавшие в первые дни звучания этой песни своим гражданским долгом немедленно позвонить в дверной звонок и с встревоженным видом спросить у меня, что происходит в квартире и не нуждаюсь ли я в их немедленной помощи и защите.