Комета Лоренца (сборник)

Этого вполне достаточно, чтобы в общих чертах представить себе, как они лечат. И что еще интересно, что самое интересное - там у меня голова не болела ни разу. Хотя погода меня не баловала. Наоборот - она не давала мне продохнуть. То дождь шел, то снег, то светило солнце и начинали цвести абрикосы. В общем, атмосферное давление менялось по сто раз на дню. А вот голова не болела. Может, она другим была занята и переполнена. Впечатлениями, допустим. Не помню только, были у меня там какие-нибудь впечатления или не было. Наверное, были. Как же совсем без впечатлений? В чужом городе и в чужой стране. И впечатления там понятные и объяснимые. Новизной. И той же чужестью. В чужом городе ты и чувствуешь себя соответственно. Хуже, когда так начинаешь чувствовать себя дома. А я в последнее время именно так дома себя и чувствую. Город стал другим. И произошло это с ним как-то очень уж быстро. Я даже не заметил когда. Заметил только, что это произошло, и что я хожу по другому городу и мне в нем плохо и неуютно. И что надо делать, чтобы было как-то не так, а по-другому неясно. Ясно, что надо. Нельзя же жить всю жизнь на одном месте, а чувствовать себя так, как будто ты только вчера приехал и все тут не твое, а чье-то, и ничего ты не понимаешь, даже того, что написано на вывесках магазинов и прочих заведений. Да и как понять? Что такое магазин "Ворга"? Что там могут продавать и вообще - чем заниматься?
      Все это сильно действующие чувства. И даже очень сильно. Особенно, если действуют они постоянно и на протяжении какого-нибудь ощутимо длинного времени. Из-за таких чувств притупляются все другие или, может быть, они не притупляются, а отходят на задний дальний план, становятся фоном, на который внимания можно не обращать. Я тут недавно, будучи, так сказать, поглощен своими этими чувствами, прочитал, что, мол, летит прямо на нас комета, которая за неделю до моего сорокалетия, то есть уже вот-вот, устроит нам конец света по всем правилам - как указано и предписано в Откровении Иоанна Богослова. А если и не устроит, то Земля уж точно проскочит сквозь хвост этой самой кометы, что приведет к резкому росту онкозаболеваний, повышению радиационного фона и возникновению новых болезней, перед которыми СПИД покажется детскими игрушками. И почитал я это, почитал - и ничего. Никакого трепета или там ужаса со скрежетом зубовным, даже сон не нарушился. Сплю, как убитый. Если, конечно, никто не мешает и если не болею. А ведь надо бы содрогнуться, про такое узнав из уст серьезных профессоров-ученых, содрогнуться и приготовиться к смерти. Должен же человек подчиняться инстинкту самосохранения и если самосохраниться не получается, он должен испытывать страх перед надвигающимся лицом смерти. А я, значит, не испытывал. И никто вокруг не испытывал. Только один конферансье нешуточно переполошился. У него, как и у меня, вскоре намечалась круглая дата плюс четверть века бурной творческой деятельности, которые он собирался широко отметить (уже водку постепенно закупать начал для праздничного банкета), а тут - на тебе, такой подарок судьбы из вселенной. И этот конферансье, мой сосед по этажу слева, бегал по местным редакциям газет, требуя или дать исчерпывающие разъяснения, чтобы он знал, какие меры ему принимать насчет покупок и организации юбилейного концерта, или опубликовать опровержение. Мол, спите спокойно, дорогие братья и дорогие сестры, комета пролетит мимо кассы на безопасном для планеты расстоянии. Но, думаю, если бы не юбилей, он бы тоже не повел ни ухом ни рылом, и продолжал жить как жил, хохмя в пределах города, области и всей страны. Потому что - чему быть, того не миновать. Так может, и не стоит дергаться по пустякам? Правда, мы и не дергаемся. Сидим в своем ароматизированном болоте и ловим пролетающих мимо нас мух. Если они пролетают на доступном расстоянии. А не так, как сейчас. Я слышу, что тяжелая черная муха летает по комнате. Летает со спокойным гулом. Туда и обратно. Иногда врезаясь в окно и подолгу жужжа на стекле. Противно и назойливо. Я даже представляю себе, как все это выглядит, как она тупо бьется в преграду, бросаясь на нее всем своим тучным телом, как мельтешит и скребет крыльями, как сучит ногами и елозит, то поднимаясь натужно вверх, к форточке, то опускаясь беспомощно вниз, к облупленному растрескавшемуся штапику. Потом она падает случайно на подоконник, садится и, придя в себя, взлетает. И снова барражирует по комнате, в темноте и в безопасности, ища себе место для отдыха или, может быть, какую-нибудь еду.
      Все это продолжается, пока не надоедает кошке. И она, улучив момент, когда в грозе образовался некоторый перерыв или, вернее, затишье, вылетает из своего укрытия и начинает охоту на муху. Она преследует ее по всему курсу, вертится, выпрыгивает, пытаясь сбить лапой, настичь и затоптать. Но, видимо, муха летает слишком высоко, и кошка до нее не допрыгивает. Или промахивается. Вот, она попробовала достать мерзкое насекомое с дивана. Прыжок снова не удался, диван слишком мягок для хорошего толчка. Но кошка и не думает успокаиваться и сдаваться. Она взлетает на гладильную доску и там замирает. Она в засаде. Ждет, когда муха пролетит над ней. Ждет терпеливо и абсолютно бесшумно. Похоже, что даже не дышит. Наконец, прыжок, мелкий дриблинг лапами на полу, и гул смолкает. Она таки ее достала. И теперь празднует победу. Правда, недолго. Раздается трескучий и длинный удар грома, и кошка исчезает в своем убежище за креслом. А у меня этот удар отдается в затылке, потом в висках, потом оседает где-то у основания черепа. Там, где чаще всего бывает перелом при всяких авариях и катастрофах. Потому что основание черепа - это слабое место человека. Одно из слабых мест. Есть еще, скажем, шейка бедра. Которая в старости ломается при каждом удобном случае. Хотя старость есть старость. Старость - это другое. У такс в старости вообще позвоночник ломается сам по себе, от собственного веса. Так что старость это особый случай, о котором говорить надо отдельно. Или не надо вообще. Поскольку говори, не говори - ничего от этих разговоров не изменится. Старость неизбежно наступает и приходит ко всем, кому повезет до нее дожить. И застает, чаще всего, врасплох. Потому что к старости приготовиться нельзя. К смерти - можно. А к старости - нет. В этом сходство старости и жизни в целом. К жизни тоже нельзя приготовиться. И избежать ее нельзя. От тебя - не зависит. Тебе даже не положено знать, какой будет твоя жизнь, твоя старость и твоя смерть. И здесь бывают всяческие метаморфозы. Например, мой самый обыкновенный, ничем не выдающийся дед в старости стал настоящим красавцем, таким хрестоматийным патриархом, и начал пользоваться бешеным успехом у женщин - чего за ним не замечалось ни в юности, ни в молодости, ни в зрелости. И не у старух он пользовался успехом, а у молодых женщин "в самом соку". Все это было уже после смерти моей бабки, его бессменной жены, которой он был верен сорок шесть с половиной лет. Но попробовал бы он не быть ей верным.
      Умер дед неожиданно и красиво. У него никогда ничего не болело. Никогда и ничего. Даже зубы у него не болели, даже голова. А где находится сердце, он знал очень приблизительно, понаслышке. При этом умер от инфаркта. И не в своей постели. А в чужой. Хорошо еще, что недалеко - в соседней квартире. С ним по соседству жила бездетная семья. Так вот муж уехал куда-то по делам государственной важности, а дед, значит, этим обстоятельством воспользовался. И перестарался, начисто забыв, что ему все-таки семьдесят семь лет. С памятью у него в последние годы было не все хорошо.
      Его возлюбленной много труда стоило перетащить умершее тело из своей постели в его. Она была женщина хрупкая и физически не слишком развитая. Но она справилась. Видно, желание удесятерило ее силы. В смысле, желание избавиться от трупа и избежать скандала, милицейских разбирательств и развода с хорошим человеком. И я помню, как на эту смерть слетелись старухи, такие старухи, которые деду точно бы не понравились. И они стали кружить по квартире и распоряжаться и давать наставления. Одна сказала мне "надо его обмыть". Я пошел в ванную и вернулся. Говорю: "Нет горячей воды". И сообразил. Ах, ну да, ну да. Старуха смотрела на меня нехорошо до конца похорон, а на поминках, выпив рюмку водки, погрозила исподтишка пальцем.
      Через положенные девять месяцев после смерти деда у его последней в жизни женщины родился ребенок. Сын. И радости ее ответственного мужа не было конца. Значит, дед легко и просто сделал человека счастливым, причем на всю жизнь. К сожалению, для этого ему самому пришлось скоропостижно скончаться. А ведь мог еще жить и жить... Хотя - значит, наверно, не мог. Или мог, но как-нибудь плохо, болея, допустим, или страдая от одиночества и отсутствия женской ласки, а также любви в широком смысле этого слова.
      К слову, сегодня я, пытаясь обмануть как-нибудь свою боль, встретил одного знакомого старика - когда-то мой дед преподавал ему физику в индустриальном техникуме.
      У меня так бывает. Появляется вдруг в мозгу не боль, а предчувствие боли. И как-то внезапно все вокруг становится странным. Не вообще и не глобально, а в мелочах, в пустяках, которых другой и не заметит, потому что к ним нужно присматриваться. То есть не нужно, конечно. Поскольку действительно никому это не нужно. Но что делать, раз у тебя это происходит само собой, произвольно и независимо? И тогда из обыкновенной, привычной окружающей среды всплывают на поверхность какие-нибудь странности. Всплывают и плавают, и привлекают внимание.
      Сегодня днем главная странность состояла в том, что мне навстречу то и дело попадались сцепленные между собой трамвайчиком собаки и мужчины со шрамом на левой щеке. Ну, на собак я заглядывался не очень - во-первых, картина эта известная и встречающаяся в нашем городе-труженике на каждом шагу, во-вторых, собак я обхожу стороной, потому что от меня всегда пахнет кошкой, чего собаки почему-то не любят, а мужчины со шрамами не заинтересовать меня, конечно, не могли и я, конечно, к ним присматривался и приглядывался. Так вот, у одних шрам был длиннее, у других - короче, у третьих глубже, у четвертых новее. Но у всех - на левой щеке и у всех горизонтально. От уха к носу. Что это означало, понять было невозможно и тем более невозможно объяснить. Откуда они взялись в таком противоестественном количестве, как попали в одно и то же место, почему шли в одном направлении с некоторым интервалом со стороны реки?
      И я, чтобы отвлечься от надвигающейся боли, чтобы попытаться ее обмануть или хотя бы отдалить ее наступление, пошел за ними, вернее - за последним из них1. И он привел меня к универмагу. К боковому входу, у которого обычно стоят скучной вереницей продавцы всяческой радио- и бытовой техники с паспортами этой самой техники, висящими на груди. Стояли они и сегодня. Правда, почему-то спиной к входу. Обычно они стоят к нему лицом. Может быть, они повернулись, чтобы видеть фонтан и ощущать лицом его освежающие брызги, а может, чтобы не смешиваться с черным низкорослым стариком, который втерся между продавцами со своей палкой и уставился круглыми выпуклыми глазами на дверь. В дверь входили люди, потом они из нее выходили, а он стоял, упершись в набалдашник, и наблюдал за теми и за другими, за входящими и за выходящими. И вряд ли этот неприятный старик кого-нибудь ждал. Он просто стоял и просто смотрел в дверь. И казалось, что он стоит в не своем пространстве и не своем времени, поскольку нынешнее пространство изменилось и стало непохожим на пространство его активной жизнедеятельности. А время просто ушло и его не стало, и на место ушедшего, старого, пришло другое, новое время - непонятное и неудобное для старческих лет.
      Да, этот теперешний старик очень давно учился у моего деда законам физики, а потом ими пренебрег и много лет кряду был самым известным городским поэтом общеобластного масштаба, жил в квартире с двумя туалетами и выпускал одну за другой книжки в местном издательстве "Червоний промiнь". Помимо того, он заведовал всей культурой в вечерней газете и печатал свои произведения там. Произведения на любые случаи жизни. В основном праздничные и солдатско-военные (солдатом и воином он никогда не был, и, наверно, его тянуло в строй, чтобы ходить по команде в ногу), но и фельетоны против пьяниц и сионистов всех мастей этот поэт тоже публиковал еженедельно. Называя их - фельетоны - памфлетами в стихах. И то, что сам он был пьяницей и полуевреем, ему нисколько не мешало, а наоборот, помогало.
      Меня старик не узнал. Да и не видел, я думаю. Кто-то говорил, причем давным-давно, что у него на почве алкоголизма и возраста развилась катаракта, и видит он очень плохо и очень приблизительно. Я прошел мимо него, подумав, что лучше умереть, как умер мой дед, чем стоять, как стоит сейчас этот полуслепой, полуспившийся старик. Потом я прошел мимо торговцев пирожками и чебуреками, потому что человек со шрамом на левой щеке прошел мимо них, собравшись перейти проспект. Я собрался сделать то же самое. Зачем? По инерции. И в надежде, что занятая этим наблюдением голова, не будет болеть. Хотя я уже понимал - что будет. И тем не менее хотел увидеть толпу мужчин с поврежденными лицами, хотел узнать, где и зачем они соберутся, что будут делать и как выглядеть - в смысле, у них у всех шрамы на левой щеке или есть и на правой? А то ведь глупость какая-то. Если у всех на левой. Я предположил, что мужчины с левым шрамом двигались от реки к центру, а с правым - к центру, но с горы. В общем, они двигались друг другу навстречу. Они могли бы сойтись, например, у памятника Ленину или у Троицкой церкви.
      Я отвел глаза от спины, стоящей передо мной у кромки проезжей части, и посмотрел чуть левее, на памятник. Вокруг пьедестала топталось несколько человек. Мужчин и женщин, юношей и девушек. Но на людей со шрамами они похожи не были. Да и тот, за кем я шел, пересек проспект и свернул вправо, к бульвару, а не влево, к памятнику. Так что к людям на площади я сразу потерял интерес и забыл о них навсегда. А они обо мне и не вспоминали, поскольку не были со мной знакомы и в глаза меня никогда не видели. Мы же не приближались к памятнику, а пошли по бульвару, от памятника удаляясь. Он впереди, я сзади. Как говорится, в арьергарде.
      Я двигался по направлению к вокзалу мимо уличного базара - сначала вдоль мясников, разгружающих легковушки и разделывающих свой товар на дне прицепчиков и просто держа куски его в руках, затем сквозь цветочный ряд, где розовые и гвоздичные ароматы отшибают запах свежего мяса и застывшей крови, потом сквозь ряд овощей и фруктов - к спящей в тени собаке. Она лежала на боку, под стеной пятиэтажного серого дома и медленно дышала носом. И ей не мешал шум базара и улицы, и близкого проспекта. Она привыкла спать в любых условиях и где придется.
      За последний год (или чуть больше, точно не помню) в городе появилось какое-то дикое количество бездомных собак. Они бродят по тротуарам и по проезжей части улиц, спят на скамейках скверов, попрошайничают у гастрономов. Даже в центральных колбасном и рыбном, и мясном магазинах по залам ходят собаки и откровенно побираются. Они просят милостыню у покупателей и у продавцов - заглядывают в глаза, виляют хвостами, и многие их подкармливают, считая, наверное, что лучше накормить голодную собаку, которая сама себя прокормить не может, чем подавать с трудом заработанные копейки профессиональным нищим. И я тоже считаю примерно так же, я видел даже, как слепой, в черных очках, инвалид бил своей палкой собак, отгоняя их от ворот оптового рынка. Видимо, он понимал человеческую психологию, этот слепой, понимал, что человек, отдав собаке полпирожка, успокаивает этим свое чувство сострадания и не считает себя больше обязанным помогать кому-то еще. И этот "кто-то еще" стоит здесь, у входа на оптовый рынок, с протянутой рукой часами, и в эту руку никто ничего не кладет.
      А мой ведущий чуть от меня не отстал. Он шел-шел, а потом начал выбирать цветы. И выбирал долго и тщательно, и ничто его не устраивало. Я все это видел со стороны, так как пошел по кругу, держа цветочный ряд в поле зрения. Кто знает - что он выискивал и для кого. Во всяком случае, я стал подозревать, что никакого сбора человеков со шрамами не предвидится и что все это фальшивая игра моего больного воображения в моей больной голове.
      В конце концов тот, кого я пас, купил цветок. Один длинный цветок. Гвоздику желтого цвета. Продавщица завернула ее в прозрачный кулек, и он понес его, держа перед собой в левой руке. Теперь его шрам был невидим, так как прикрывался цветком.
      - На свидание он идет, что ли? - подумал я.
      И сообразил, что все эти, со шрамами, шли на свидание. Но не друг с другом, а каждый с кем-то еще. Кто - с женщиной, кто с мужчиной. Кто для любви, а кто - для дела или для отдыха. У каждого ведь своя жизнь и каждый ее живет, как знает и как может.
      Она ждала его на скамейке - там, где бульвар переходит в сквер. И он подошел к ней и подарил свой цветок. Она взяла цветок и попыталась его понюхать, но кулек не позволил ей этого сделать. И она рассмеялась. Я как раз проходил очень близко от них, чтобы пойти своей какой-нибудь дорогой. И не мог не заметить шрама на ее левой щеке.
      Значит, они встречаются с теми, у кого шрам на левой щеке. И я ошибался, думая, что они должны встретиться с правосторонними.
      Конечно, делать далеко идущие выводы, основываясь на одном примере не следует. Но я почему-то был уверен, в своей правоте. Обычно, когда так уверен, всегда ошибаешься. Я это знал и все равно был уверен. Только жалел, что много времени потерял на одного человека и на выяснение его простейших намерений. Лучше бы я проследил, куда пошли остальные. Правда, одному сделать это не удалось бы. Но можно было прибегнуть к чьей-либо помощи. По улицам ходит полным-полно разных прохожих, готовых помочь кому угодно и в чем угодно совершенно бескорыстно. Так как им нечего делать, и они от этого скучают и тоскуют. Им все во благо и в развлечение. Лишь бы в драку не встревать. Потому что, несмотря на скуку ежедневного существования, им все равно жить хочется. Инстинкт самосохранения - вещь врожденная, от него просто так не все могут отмахнуться, когда речь не о какой-то абстрактной комете, а о конкретной опасности. Я, например, если б не он, давно бы разбил свою голову о стенку. Разбежался - и что есть мочи... Но - не получается. Я пробовал. Торможение включается само и вовремя, с точностью до секунды. Поскольку если бы оно не включалось, место мне было бы не на свободе, а в сумасшедшем доме. На свободе без инстинкта самосохранения долго не живут.
      Хотя могу признаться, что для меня сумасшедший дом - это не конкретное медицинское заведение, скорее, это образ моей жизни. На работе у меня всегда был настоящий дурдом, дома - то же самое, но в квадрате. По очень простой причине. Я нес свое настроение с той же работы домой. Человек всегда несет его домой. Куда же еще. А дома, если комнат много, можно свое настроение изолировать от окружающих родных и близких или хоть распределить по одному-двум помещениям с минимальным для всех вредом. Одинокий человек тоже имеет плюсы, он свое настроение себе же и несет, и никому от этого хуже не становится. Разве только ему самому. А если как у меня, когда не только я, но и все остальные члены семьи несли свое настроение в дом - понятно, что дом превращался в дурдом высшей категории. Да и все, что происходило при мне в стране и в мире, вполне подпадало под это емкое и всеобъемлющее определение. Или я воспринимал текущие события именно так, а не иначе. И меня понять можно. Если, конечно, захотеть. А если не захотеть - вообще никого понять нельзя.
      Итак, на протяжении многих и долгих лет окружающий мир казался мне сумасшедшим домом. Что, конечно, характеризует меня определенным нелучшим образом. Но с другой стороны, каждый человек свободен видеть мир так, как он его видит. Я вижу его так. И не считаю, что у меня испорченное зрение. Поскольку и что такое настоящий сумасшедший дом, я тоже знаю не понаслышке. Я там провел несколько лучших лет своей жизни. О чем не жалею. Потому что чем в армии неизвестно кому и чему служить, лучше было в дурдоме уединиться, отгородясь от общества его стенами. У нас во дворе многие так делали. И меня надоумили. Далеко не у всех этот номер проходил. Девяносто девять процентов желающих клали на обследование и через две недели выкидывали на свободу с диагнозом "психически здоров. Годен к строевой". Но я перед тем, как к ним лечь, весь курс психиатрии медицинского института проштудировал. Экзамен мог экстерном на пятерку сдать. Сейчас это, может быть, выглядит странно или глупо, а тогда, чтобы не попасть в солдаты, я и не на такие жертвы готов был пойти. И не потому даже, что не хотел служить своему правительству, а потому что боялся скоплений однополых людей. Я в школе труды и физкультуру из-за этого терпеть не мог. Из-за того, что делили класс - мальчики налево, девочки направо - и разводили по разным мастерским или по разным концам зала. И обыкновенные школьники, мои друзья и соседи, сразу менялись, начинали показывать свою силу и удаль, и дурь, вели себя не так, по-другому, неузнаваемо. И я вел себя, как они, и чувствовал холодную нарастающую тяжесть. Она лежала в паху, всплывала оттуда к желудку, как всплывает со дна реки потревоженный кем-нибудь ил.
      А однажды осенью нас погрузили в автобус и повезли в танковую часть. На экскурсию. Нам показали казармы, где спят поротно солдаты и сержанты, столовую, где они едят всем полком, сортиры "на тридцать очков" каждый, повели на плац, и мы смотрели, как маршируют под лай собственных песен, без всякого аккомпанемента безликие серо-зеленые истуканы. И там я понял: что угодно, только не попасть в эту толпу одинаково одетых, одинаково ходящих, одинаково орущих, неразличимых людей. Я выбрал самый радикальный способ: дурдом. И он дал мне незабываемую возможность познать жизнь с иного конца и с изнанки. В дурдоме же лежат далеко не дураки. Со мной лежал, заведующий кафедрой всемирной истории, который утверждал, что самый нормальный человек на их кафедре - это он. Поэтому он тут и лежит. Но вообще в дурдоме не лежат. В дурдоме - живут. И я тоже там жил. И приобретал жизненный опыт. А любой опыт идет человеку на пользу. Если человек способен эту пользу извлечь. Я считаю себя способным. Хотя бы потому, что следование вышеупомянутому инстинкту сегодня - это для меня основополагающая норма жизни. И мне все равно - как. Мне лишь бы жить. Как угодно. Потому что любая жизнь меня устраивает и согревает душу, даже если я не получаю от нее удовольствия, наслаждения, удовлетворения и тому подобных чувств и ощущений.
      Вообще, когда тебе все без разницы, жить становится, может быть, и не лучше, зато - легче. Поскольку на многое наплевать. И то, что вокруг сумасшедший дом - нисколько не мешает. Хотя и не помогает. Но помощи мне никогда и не требовалось. Мне - только б не мешали. И вот отдыхают в данный момент моя жена и моя дочь с чужим дядей на чужом берегу - а мне, как говорится, равнобедренно и неважно. Я уж не говорю о том, что меня никак не трогают события в стране и в мире. Они меня - не трогают (в прямом смысле слова) и этого вполне достаточно, это уже радует. Мне хорошо, когда меня никто и ничто не трогает. Это дает мне свободу и личный суверенитет. Суверенитет от всего. И от всех. Но "от всех" - это, к сожалению, преувеличение. От всех отделиться и освободиться нельзя. Хочется - но нельзя. Какие бы сепаратистские настроения тобою не владели. Все равно не дадут. Я когда от армии и от мира в дурдоме скрывался, и то уединиться не смог, потому что и там все на людях, общественное на первом месте, а личное на втором, да и не на втором даже, а черт знает, на каком. Там личное надо было держать при себе и никому не показывать. Там на демонстрацию всего личного существуют санитары. Короче говоря - все как в нормальном обществе и в нормальной жизни. Отличие только в том, что санитары тут называются как-нибудь по-другому. От чего суть, понятное дело, не меняется.
      Ну вот, стучат в дверь. Стучат, потому что звонок не работает. Когда у меня болит голова, я звонок отключаю. Сделал специальный выключатель на шнурке и отключаю. Все-таки, когда стучат костяшками пальцев в мягкую обивку или барабанят по ручке, это не так раздражает, как звонок. Звонок у меня допотопный, с резким и злым звуком.
      Вариантов действий у меня сейчас два. Первый - это встать и, несмотря на свое удручающее состояние, отпереть и впустить незваного гостя в квартиру. Второй вариант - это лежать молча, не двигаясь. Свет у меня не горит, звуков - никаких. Пусть думает, что меня нет дома. Если стоящий за дверью не видел, как я возвращался.
      Судя по тому, что он стучит и не уходит, именно это он и видел. Но я могу быть в ванной. В туалете, в конце концов.
      - Леха, ты что, в клозете? - слышится из-за двери приглушенный дверной обивкой голос. - Леха, ответь.
      Лехой меня называет только один человек. Сосед с пятого этажа. По-моему, абсолютно сумасшедший тип, помешанный на составлении своего генеалогического дерева и на том, что он великий писатель. "Которому еще памятник на площади Ленина поставят и в школе будут изучать". Вот по ком второй этаж психдиспансера плачет навзрыд. Это, кто не знает, этаж для острых. Впрочем, Семенович, он всю жизнь острый, и туда участковый терапевт его уже направлял. Семенович (к слову, это не отчество, это фамилия. С ударением на "о") в поликлинику пришел, простудившись, доктор ему "на что жалуетесь?", а он услышал "жалуетесь" и понес. На все и всех жаловаться. И на правительство, и на обнищание широких слоев народных масс, и на спикера парламента лично. А больше всего на свою родословную жаловался. Из-за нее, говорил, все мои беды и трудности. Из-за нее вся жизнь у меня пошла насмарку, потому что таков сценарий был предопределен мне свыше.
      Ну, терапевт его от простуды спас и выписал направление. А Семеновича здоровым признали в психическом смысле. Неуравновешенным - но здоровым. А по поводу родословной сказали, что сейчас это просто мода такая и все ею поголовно увлекаются - от президентов до слесарей-сантехников включительно. И Семенович здесь не исключение, а, можно считать, наоборот. Хотя он не сантехник, а сборщик, то есть бригадир сборщиков. Бутылки его бригада2 собирает на улицах для изготовления левой водки. Семенович, конечно, говорит, что он никакой не бригадир, а менеджер, так как сам и организовывает производственный процесс, и работников находит сезонных. И живет, между прочим, неплохо: жене прошлой зимой шубу купил из настоящего кролика. И шапку пыжиковую. Не говоря о мелочах - колготках там, сережках и шампунях рН 5,5, которые жена его покупает самостоятельно и безотчетно в неограниченных количествах по потребности.
      В общем, дверь придется открывать. Этот не отстанет. Не открою сейчас, он придет через двадцать минут. Так как видел он меня - без всяких сомнений. Он же целыми днями, бывает, торчит в окне, вниз смотрит - что во дворе делается. Наблюдает жизнь и записывает ее без прикрас в тетрадку.
      Встаю с дивана. Беру голову в руки и иду к двери.
      - Полчаса тебе стучу. Между прочим, - говорит Семенович. - Звонок надо починить. У меня есть один знакомый мужик. Я ему скажу.
      - Не надо, - говорю. - Звонок функционирует нормально. Я его отключил за ненадобностью. - Кому за ненадобностью?
      - Мне.
      - Выходит, ты только о себе думаешь. А о других кто будет думать? Семенович любит меня воспитывать. - Человек должен думать о других, говорит он, - чувство долга - это основа основ.
      Я ему не возражаю, но про себя думаю, что с тех пор, как я похоронил мать и отца, а дочка стала почти взрослой, у меня исчезло это чувство, и никому я ничего не должен. Кроме, конечно, кошки, которую должен кормить, потому что люблю ее как никто другой. Но здесь все в порядке. "Вискас" у кошки в каше есть всегда. Несмотря на фатальное отсутствие у меня трешки. Здесь какой-то необъяснимый парадокс, какая-то тайна бытия, но - что есть, то есть.
      В руках у Семеновича несколько листов бумаги, исписанной и изрисованной. "Значит, будет о своем происхождении рассказывать".
      - А у меня сегодня радостный день, - начал он.
      - А у меня голова раскалывается, - сказал я.
      - Выпей таблетку, - сказал Семенович. - Пирамидону. Помогает на раз.
      - Мне не помогает, - сказал я.
      А Семенович сказал:
      - Ладно. Я сейчас тебе помогу. На, прочитай. Как рукой снимет.
      - Не могу, - сказал я. - Читать - не мо-гу.
      - Хорошо. Я сам тебе прочитаю. Я тут свою литературную генеалогию закончил. Начиная с конца прошлого века. Новый жанр. Называется "Рассказ в романах". Слушай.
      Он попятился, ища, куда бы пристроить свой зад, пристроил его в кресло, я лег на диван и закрыл глаза.
      - Ты слушаешь?
      - Слушаю, - сил с ним бороться у меня не было, и я решил, что не бороться - умнее. И Семенович начал:
      "Рассказ в романах
      Да, так вот первый и основополагающий роман начался у Дарьи Петровны и Петра Дмитриевича (ныне, понятно, покойных и потому счастливых) давно. Если не рассматривать его с исторической точки отсчета. И кончился он тоже давно. Почти так же давно, как и начался. Потому что длился недолго. Мимолетный у них случился роман - у Дарьи Петровны и Петра Дмитриевича. Хотя и плодотворный. В том смысле, что произошел от их романа плод любви. Который мать назвала в честь Петра Дмитриевича Иосифом. Не посчитавшись с тем, что плод был рожден вне закона или, другими словами, вне брака и семьи. Что естественно в сложившемся на тот момент социальном контексте и положении дел. Петр Дмитриевич принадлежал к обществу и к свету, а Дарья Петровна ни к чему и ни к кому не принадлежала. Так что теперь невозможно постичь, где они встретились и что у них могло быть общего. Может, она подрабатывала себе на жизнь стиркой и глажкой мужских воротничков и манжет, а может, работала в книжной лавке, в которой Петр Дмитриевич покупал газеты и журналы. Да и неважно это. А важно, что встреча у них состоялась и результат она имела весомый. Мальчик фунтов десяти родился. И ростом - дай Бог каждому. Как в утробе поместился - никто понять не мог. Наверно, поэтому мать его Иосифом и назвала.
      Был этот Иосиф благородных, голубых в хорошем смысле слова кровей. По отцу. А по матери - не был. За что имел к ней определенные претензии. Мол, если бы не она, то родиться бы ему стопроцентным князем. Хотя потом, впоследствии, он не раз благодарил злодейку-судьбу за то, что мать у него вся вышла из народа. Из самой гущи, до седьмого колена. Если б этого в его биографии не было, князь Иосиф (сын сбежавшего в Америку из-под расстрела папаши Петра Дмитриевича) ни за что не смог бы жениться на комиссаре полка, поскольку князя она бы собственными руками в расход пустила.