Возвышение Сайласа Лэфема

— Пойдет. Надумает в последнюю минуту.

— Она говорит, нет. Она невзлюбила миссис Кори с самого того дня и ничего с собой не может сделать.

— Тогда надо бы завтра с утра пораньше написать, что она не придет.

Миссис Лэфем беспомощно вздохнула.

— Не знаю я, как написать. Поздно, да и духу у меня не хватит.

— Ну, значит, придется ей пойти. Вот и все.

— Она говорит, что не пойдет.

— А я говорю — пойдет, — сказал Лэфем громко и упрямо, как человек, чьи женщины всегда все делают по-своему.

Это твердое заявление не помогло миссис Лэфем. Она не знала, как подступиться к Пенелопе, и не предприняла ничего. В конце концов, девочка имеет право не идти, если ей не хочется. Так считала миссис Лэфем и так и сказала наутро мужу, прося оставить Пенелопу в покое, если она сама не передумает. Миссис Лэфем решила, что теперь поздно что-нибудь сделать, а при встрече с миссис Кори она придумает какое-нибудь оправдание. Ей уже и самой хотелось, чтоб в гости пошли только Айрин с отцом, а за нее тоже извинились. Она не удержалась и сказала это, и тут у нее с Лэфемом произошло неприятное объяснение.

— Послушай-ка! — кричал он. — Кто первый захотел с ними знаться? Не ты ли в прошлом году, когда приехала, только о них и говорила? Не ты ли хотела, чтобы я отсюда выехал и куда-то переселялся, потому что им здесь не поглянулось? А сейчас валишь все на меня! Я этого не потерплю.

— Тсс! — сказала жена. — Хочешь, чтобы слышали во всем доме? Я на тебя не валю, не говори. Ты сам на себя все взял. Как этот малый зашел в новый дом, так ты прямо помешался на знакомстве с ними. А теперь до того боишься перед ними оплошать, что ходишь ни жив ни мертв. Если станешь надоедать мне с этими перчатками, Сайлас Лэфем, никуда я не пойду.

— А я для себя, что ли, иду? — спросил он в ярости.

— Уж, конечно, нет, — признала она. — Знаю, что ради Айрин. Но не мучай ты нас больше, ради бога. И не будь для детей посмешищем.

На этой частичной уступке с ее стороны ссора прекратилась, и Лэфем замкнулся в мрачном молчании. Настал канун обеда, а вопрос о перчатках все еще не был решен и решиться, видимо, не мог. На всякий случай Лэфем купил пару и, стоя у прилавка, потел, пока продававшая их молодая особа помогала ему их примерять; под ногтями у него набился тальк, который она щедро насыпала в перчатки, с трудом налезавшие на его толстые пальцы. Но он не был уверен, что наденет их. Они наконец раздобыли книжку, где говорилось, что дамы снимают перчатки, садясь за стол; но о мужских перчатках ничего не было сказано. Он оставил жену перед зеркалом в новом полузастегнутом платье и спустился вниз в свой маленький кабинет рядом с гостиной. Закрывая за собой дверь, он увидел Айрин, которая расхаживала перед высоким зеркалом в своем новом платье, и ползающую следом за ней на коленях портниху. Рот у портнихи был полон булавок, и она иногда останавливала Айрин, чтобы вколоть одну из них в шлейф. Пенелопа сидела в углу, критикуя и подавая советы. Лэфем почувствовал отвращение и презрение к себе и своему семейству и всем этим хлопотам. Но тут он увидел в зеркале лицо девушки, сиявшее красотой и счастьем, и сердце его смягчилось отцовской нежностью и гордостью. Для Айрин этот вечер будет огромным удовольствием, и она, конечно же, всех затмит. Он подосадовал на Пенелопу, зачем та не идет; пусть бы там послушали, как она умеет говорить. Он даже оставил свою дверь приоткрытой, прислушиваясь к тому, что она «отпускает» Айрин. Решение Пенелопы очень его огорчало, и, когда они на следующий вечер собрались ехать без нее, мать девушки заставила ее утешить отца:

— Постарайся увидеть во всем этом хорошую сторону. Вот посмотришь, будет даже лучше, что я не поехала. Айрин не надо и рта раскрывать — все и без того увидят, как она хороша; а мне, чтобы блеснуть остроумием, надо заговорить, а это может и не понравиться.

Он рассмеялся вместе с ней над своим отцовским тщеславием; и вот они уехали, а Пенелопа закрыла дверь и пошла наверх, плотно сжав губы, чтобы не вырвалось рыдание.

14

Семья Кори была одним из немногих старых семейств, еще оставшихся на Беллингем-Плейс, красивой и тихой старой улице, на которой, к сожалению сочувствующего наблюдателя, скоро останутся одни меблированные комнаты. Дома там высокие и величавые, и на всем лежит печать аристократической уединенности, которую отец миссис Кори, когда завещал ей дом, считал навеки неизменной. Дом этот один из двух явно созданных одним и тем же архитектором; он же выстроил в том же духе и несколько домов на Бикон-стрит, напротив Общинного Луга. Дом имеет деревянный портик, стройные колонны с каннелюрами, всегда окрашенными в белый цвет и вместе с изящной лепкой на карнизе составляющими единственное и достаточное украшение фасада; ничего не может быть проще и красивее. Во внутренней отделке архитектор также обнаружил свою склонность к классике; низкий потолок вестибюля опирается на мраморные колонны с такими же каннелюрами, что и у деревянных колонн фасада; широкая, изящно изогнутая лестница поднимается над мозаичным полом. Вдоль стен тянулось несколько резных венецианских scrigni[3], у подножия лестницы лежал ковер; но, в общем, и в меблировке соблюдалась простота архитектурного замысла, и глазам Лэфемов комната показалась пустоватой. Прежде Кори держали лакея, но когда Кори-младший стал наводить экономию, лакея заменила чистенькая горничная, которая провела полковника в приемную, а дам попросила подняться на второй этаж.

Айрин наставляла его, чтобы в гостиную он вошел вместе с ее матерью, и он целых пять минут натягивал перчатки, которые с отчаяния решил все же надеть. Когда эти перчатки — шафранного цвета, рекомендованного продавщицей, — были наконец надеты, его большие руки стали похожи на окорока. Он вспотел от сомнений, подымаясь по лестнице; ожидая на лестничной площадке миссис Лэфем и Айрин, он смотрел на свои руки, сжимая и разжимая кулаки и тяжело дыша. За портьерой послышался негромкий говор; появился Том Кори.

— Очень рад вас видеть, полковник Лэфем.

Лэфем пожал ему руку и, чтобы объяснить свое присутствие здесь, сказал, задыхаясь:

— Жду миссис Лэфем. — Правую перчатку ему так и не удалось застегнуть, и теперь он, стараясь принять равнодушный вид, стягивал обе, так как увидел, что Кори был без перчаток. Когда он засунул их в карман, его жена и дочь появились на лестнице.

Кори приветствовал их очень радушно, но с некоторым недоумением. Миссис Лэфем поняла, что он безмолвно справляется о Пенелопе, но не знала, надо ли извиняться сперва перед ним. Она ничего не сказала, а он, бросив взгляд наверх, где, видимо, задержалась. Пенелопа, отодвинул перед Лэфемами портьеру и вошел в гостиную вместе с ними.

Миссис Лэфем взяла на себя решение, отменявшее оголенную шею, и явилась в черном шелку, в котором была очень красива. Платье Айрин было того неуловимого оттенка, который только женщина и художник могут определить как зеленый или голубой, а несведущие не назовут ни тем, ни другим, или обоими вместе. Платье было скорее бальное, чем обеденное, но оно было прелестно. Айрин, как дивное видение, плыла по ковру вслед за темной фигурой матери, и сознание успеха сияло на ее лице. Лэфем, бледный от боязни как-нибудь осрамиться, благодарный Богу за то, что на нем, как и на других, перчаток не было, но вместе с тем в отчаянии от того, что Кори все-таки их видел, имел из-за всех этих чувств необычный для него утонченный вид.

Миссис Кори, идя навстречу гостям, обменялась с мужем быстрым взглядом, выражавшим удивление и облегчение; благодарная им за их безупречный вид, она приветствовала их с теплотой, не всегда ей свойственной.

— Генерал Лэфем? — сказала она, быстро пожав руки миссис Лэфем и Айрин и обращаясь теперь к нему.

— Нет, мэм, всего-навсего полковник, — признался он честно, но она его не слышала. Она представила своего мужа жене и дочери Лэфема, и вот Бромфилд Кори пожимает ему руку, говорит, что очень рад снова видеть его, а сам не сводит с Айрин своего взгляда художника. Лили Кори приветствовала миссис и мисс Лэфем, и холодна была только ее рука, но не приветствие; а Нэнни задержала руку Айрин в своей, любуясь ее красотой и элегантностью с великодушием, которое она могла себе позволить, ибо и сама была безукоризненно одета в строгом бостонском вкусе и выглядела прелестно. Наступила пауза; каждый из присутствующих мужчин успел оценить красоту Айрин и взглядами передать это друг другу; а потом, так как гостей было немного, миссис Кори познакомила каждого с каждым. Лэфем, когда ему случалось недослышать, задерживал руку представленного в своей и, учтиво наклоняя голову, говорил:

— Позвольте, как имя? — Он делал это потому, что так однажды обратилось к нему одно важное лицо, которому он был представлен на трибуне собрания, и значит, так полагалось.

После представлений снова наступило затишье, и миссис Кори негромко спросила миссис Лэфем:

— Не послать ли горничную помочь мисс Лэфем? — словно Пенелопа задержалась в гардеробной.

Миссис Лэфем стала пунцовой; изящные фразы, которые она приготовила, чтобы оправдать отсутствие дочери, вылетели у нее из головы.

— Ее нет наверху, — брякнула она напрямик, как деревенские люди, когда они смущены. — Не захотела ехать, видно, нездоровится.

Миссис Кори издала маленькое — о! — очень маленькое, очень холодное, — но оно становилось все больше и горячее и жгло миссис Лэфем; а миссис Кори добавила:

— Очень жаль. Надеюсь, ничего серьезного?

Художник Роберт Чейз не приехал; не было и миссис Джеймс Беллингем, так что без Пенелопы пары за столом распределялись даже лучше. Но миссис Лэфем не знала этого и не заслуживала знать. Миссис Кори обвела взглядом комнату, словно пересчитывая гостей, и сказала мужу:

— Кажется, мы все в сборе, — тот предложил руку миссис Лэфем. И она поняла, что, решив ни за что не являться первыми, они оказались последними и задержали остальных.

Лэфем никогда прежде не видел, чтобы люди шли к столу попарно, но понял, что хозяин, идя с его женой, оказал ей особую честь; в ревнивом нетерпении он ждал, что Том Кори предложит руку Айрин. Тот предложил ее высокой девушке по имени мисс Кингсбери, а Айрин повел к столу красивый пожилой человек, которого миссис Кори представила как своего кузена. Лэфем очнулся от вызванного этим неприятного удивления, когда миссис Кори продела руку под его локоть; он рванулся вперед, но она мягко его удержала. Они пошли последними; он не знал, почему, но подчинился; а когда все сели, увидел, что Айрин, хоть и шла с Беллингемом, но за столом оказалась все-таки рядом с молодым Кори.

Опускаясь на стул, он вздохнул с облегчением и решил, что не попадет впросак, если будет следить за другими и делать только то, что и они. У Беллингема были свои привычки; он, например, засовывал за воротничок салфетку; признаваясь, что не всегда твердо держит ложку, он отстаивал свою привычку доводами разумности и аккуратности, Лэфем и свою салфетку заткнул за воротничок, но, увидя, что так поступил только Беллингем, встревожился и незаметно ее выдернул. Дома у него не бывало за столом вина, и он был убежденным трезвенником; сейчас он не знал, что делать с бокалами, стоявшими справа от его тарелки. Он подумал было поставить их вверх дном; он где-то читал, что так поступал на приеме один видный политический деятель, чтобы показать, что вина не пьет; однако, повертев бокалы в руках, он решил, что лишь привлечет этим всеобщее внимание. И он позволил слуге наполнить их все и, чтобы не выделяться, отпивал понемногу из каждого. Позже он заметил, что барышни вина не пили; и был рад, что Айрин тоже отказалась от вина, а миссис Лэфем к нему не притронулась. Он не знал, положено ли отказываться от каких-то блюд или оставлять часть еды на тарелке, и решить не мог; а потому брал все подряд и ел тоже все.

Он заметил, что миссис Кори не более других заботилась о том, как протекает обед, а мистер Кори даже менее. Он разговаривал с миссис Лэфем, и Лэфем по долетавшим отдельным словам убедился, что она вовсе перед ним не робеет. У него самого отлично шла беседа с миссис Кори, которая расспрашивала его о новом доме; он рассказывал о нем подробно и высказывал свое мнение. В разговор, естественно, вступил архитектор, сидевший напротив. Лэфем обрадовался и про себя удивился, увидев его в числе гостей. После каких-то слов Сеймура разговор стал общим, и темой его был прелестный дом, который он строит для полковника Лэфема. Кори-младший засвидетельствовал все его достоинства, а архитектор, смеясь, сказал, что если ему удалось создать нечто стоящее, то лишь благодаря пониманию и помощи его клиента.

— Понимание и помощь — это хорошо сказано, — заметил Бромфилд Кори; доверительно склонив голову к миссис Лэфем, он спросил: — Очень он разоряет вашего мужа, миссис Лэфем? Выуживать деньги на стройку он умеет как никто.

Миссис Лэфем засмеялась, покраснела и сказала, что полковник вполне способен о себе позаботиться. Полковнику, только что осушившему бокал сотерна, этот ответ жены показался чрезвычайно удачным.

Бромфилд Кори на мгновение откинулся на стуле:

— И все-таки, при всех ваших новомодных штучках, разве можете вы сказать, что работаете много лучше старых мастеров, строивших такие дома, как наш?

— Никто, — сказал архитектор, — не может сделать лучше, чем хорошо. Ваш дом построен с безупречным вкусом; вы знаете, что я всегда им восхищался; и он ничуть не хуже оттого, что старомоден. Мы ведь именно и стараемся вернуться назад, уйти от ужасной безвкусицы, а она воцарилась, когда перестали строить дома вроде вашего. Но думаю, что мы лучше чувствуем конструкцию. Мы строим разумнее и из лучших материалов; и постепенно добьемся чего-то более оригинального и самобытного.

— В шоколадных и оливковых тонах и со множеством безделушек?

— Нет, это-то как раз плохо, и я не о том. Не хочу вызывать у вас зависть к полковнику Лэфему, да и скромность не позволяет мне сказать, что мой дом красивее, — хотя свое мнение я имею, — но он лучше построен. Все новые дома лучше построены. А ваш дом…

— Дом миссис Кори, — поправил хозяин, торопясь шутливо снять с себя ответственность, чем рассмешил всех присутствующих. — Мой родовой замок находится в Сейлеме; там, говорят, не вобьешь гвоздя в вековые бревна; впрочем, зачем бы вам это делать?

— Я счел бы это святотатством, — ответил Сеймур, — и против дома миссис Кори тоже не скажу больше ни слова.

Эти слова Сеймура тоже вызвали общий смех, а Лэфем про себя удивился, почему этот малый никогда не говорил подобных вещей ему.

— В сущности, — сказал Кори, — только вы, архитекторы, да еще музыканты, настоящие творцы. Все мы остальные — скульпторы, живописцы и портные — имеем дело с уже видимой нам формой; мы пытаемся подражать, пытаемся изобразить. А вы форму создаете. Когда же вы просто что-то изображаете, то терпите неудачу. Вы умудряетесь создать верблюда собственным внутренним видением.

— Не протестую против столь лестного обвинения, — сказал скромно архитектор.

— Еще бы! И признайтесь, что я еще очень великодушен после ваших непростительных нападок на собственность миссис Кори.

Бромфилд Кори снова повернулся к миссис Лэфем; разговор, как и перед тем, разделился между обедавшими. Он ушел так далеко от только что обсуждавшейся темы, что у Лэфема пропала напрасно одна довольно удачная мысль, которую он не успел высказать. Ближе всего разговор вернулся к прежней теме, когда Бромфилд Кори предостерег миссис Лэфем по какому-то поводу, которого Лэфем не уловил, против мисс Кингсбери.

— Выманить деньги она умеет лучше самого Сеймура. Поверьте, миссис Лэфем, раз она познакомилась с вами, покоя вам не будет. Милосердие ее жестоко. Вспомните Библию, и вы договорите за меня. Бойтесь же ее и всех дел ее. Она их зовет благотворительностью; но один бог знает, так ли это. Не может же быть, чтобы она отдавала бедным все деньги, какие выжимает из нас. Я убежден, — тут он перешел на шепот, слышный всему столу, — что она тратит их на шампанское и сигары.

Подобного рода разговоры были Лэфему неведомы; однако мисс Кингсбери, по-видимому, оценила шутку не меньше остальных, и он тоже засмеялся.

— Комитет пригласит вас на ближайшую оргию, мистер Кори; тогда вы больше не решитесь нас изобличать, — сказала мисс Кингсбери.

— Удивляюсь, почему вы не повели Кори в приют на Чардон-стрит, чтобы он говорил с неимущими итальянцами на их языке, — сказал Чарлз Беллингем. — Я только что прочел в «Транскрипте», что вы ищете кого-нибудь на эту работу.

— Мы думали о мистере Кори, — сказала мисс Кингсбери, — но решили, что он не станет с ними беседовать, а попросит их позировать ему и позабудет об их нуждах.

Сочтя этот ответ отличным реваншем за шутки Кори, все снова засмеялись.

— Есть один вид благотворительности, — сказал Кори, делая вид, что вовсе не сражен словами мисс Кингсбери, — столь трудный, что я дивлюсь, как он, при вашей изобретательности, не пришел вам в голову.

— Да? — сказала мисс Кингсбери. — Что же это?

— Вселение достойных, опрятных бедняков во все прекрасные, чистые, хорошо проветренные дома, которые пустуют все лето, пока их владельцы живут в хижинах у моря.

— Ужасно, не правда ли? — серьезно сказала мисс Кингсбери, и глаза ее увлажнились. — Я часто думаю, что наши просторные, прохладные дома пустуют, а тысячи несчастных задыхаются в своих конурах, и маленькие дети умирают от этих нездоровых условий. Как мы себялюбивы и жестоки!

— Весьма похвальные чувства, мисс Кингсбери, — сказал Кори, — и вам, вероятно, уже кажется, будто вы распахнули перед всем Норт-Эндом двери дома № 31. Однако я отношусь к этому серьезно. Сам я провожу лето в городе, и мой дом не пустует, так что я могу быть объективным; и должен сказать, что, когда я прохожу по Холму и вниз вдоль Бэк-Бэй, только зрелище полисмена мешает мне лично вторгнуться в эти красивые дома, жестокосердно закрывшие свои ставни. Будь я бедняком и мой больной ребенок хирел бы на чердаке или в подвале где-нибудь в Норт-Энде, я бы вломился в один из этих домов и улегся на рояле.

— Ты забываешь, Бромфилд, — сказала ему жена, — во что эти люди превратили бы обстановку приличного дома.

— Верно, — смиренно согласился Кори, — об этом я не подумал.

— И если бы ты был бедняком с больным ребенком, ты не так легко решился бы взломать замок, — заметил Джеймс Беллингем.

— Удивительно, до чего они терпеливы, — сказал пастор. — Тяжко трудящемуся бедняку, должно быть, выносить зрелище недоступной ему роскоши.

Лэфему хотелось сказать, что он сам был таким и знает, каково это. Ему хотелось сказать, что бедняк бывает доволен, если ему удается хотя бы сводить концы с концами; что сам он никогда не завидовал удаче другого, если тот заслуживал свою удачу; разве что тот наступал ему на горло. Но прежде чем он отважился заговорить, Сьюэлл добавил:

— По-видимому, он не всегда об этом думает.

— Но в один прекрасный день подумает, — сказал Кори. — В нашей стране мы все для этого делаем.

— У моего зятя в Омахе, — сказал Чарлз Беллингем, гордясь столь примечательным зятем, — очень много рабочих; и он говорит, что недовольны как раз выходцы из тех стран, где им не давали об этом думать. А с американцами никаких хлопот.

— Значит, они понимают, что, если у нас существуют неограниченные возможности, никто не вправе жаловаться.

— А что пишет Лесли? — спросила у миссис Беллингем миссис Кори, которой наскучили все эти бесплодные абстракции.

— Вы, вероятно, слышали, — ответила эта дама, понизив голос, — что у них еще один ребенок?

— Нет, не слышала.

— Да, мальчик. И назван в честь дяди.

— Да, — вступил в разговор Чарлз Беллингем. — Говорят, мальчик прекрасный и похож на меня.

— В этом нежном возрасте, — сказал Кори, — все мальчики прекрасны и похожи на всех, кого вы захотите. А что, Лесли все еще тоскует о чечевичных котлах своего родного Бостона?

— Это у нее, кажется, прошло, — ответила миссис Беллингем. — Она очень интересуется предприятиями мистера Блейка, и жизнь у нее весьма наполненная. Она говорит, что с ней происходит то же, что и с теми, кто три года не был в Европе: период острых сожалений прошел, но еще не настал следующий, когда непременно надо ехать снова.

Лэфем наклонился к миссис Кори и спросил о картине, висевшей напротив:

— Это, если не ошибаюсь, портрет вашей дочери?

— Нет, это бабушка моей дочери. Писал Стюарт Ньютон; он написал много портретов сейлемских красавиц. В девичестве она была мисс Полли Берроуз. Моя дочь похожа на нее, не правда ли?

Оба они взглянули на Нэнни Кори, потом на портрет.

— Эти прелестные старинные платья снова входят в моду. Неудивительно, что вы приняли ее за Нэнни. А другие, — она говорила о других портретах, темневших на стенах, — это мои родственники; писал их большей частью Копли.

Все эти неизвестные Лэфему имена ударили ему в голову, как вино, которое он пил. На миг они, казалось, засияли, но потом все вокруг стало темнеть. Он слышал, как Чарлз Беллингем рассказывал Айрин что-то смешное, стараясь ее позабавить, она смеялась и казалась очень счастливой. Иногда Беллингем принимал участие в общем разговоре, который шел между хозяином дома, Джеймсом Беллингемом, мисс Кингсбери и пастором Сьюэллом. Они говорили о каких-то людях, и Лэфем подивился, как легко и свободно они о них говорили. Они отнюдь не щадили их; о человеке, который был известен Лэфему как удачливый делец и богач, Джеймс Беллингем сказал, что это не джентльмен; а его кузен Чарлз выразил удивление, отчего этот человек еще не стал губернатором.

Когда последний отвернулся от Айрин, чтобы принять участие в общей беседе, с ней заговорил Кори-младший; из нескольких услышанных слов Лэфем понял, что речь шла о Пенелопе. Он снова подосадовал, зачем она не пришла; она не хуже любого из них участвовала бы в общем разговоре, ведь она такая остроумная. Лэфем понимал, что Айрин-то этого не хватает; но, видя ее лицо, сиявшее юной красотой и влюбленностью, он подумал, что это не столь уж важно. Сам он чувствовал, что поддержать разговор не умеет. Когда к нему обращались, он отвечал несколькими словами, которые, казалось, никуда не вели. Часто ему приходило в голову что-то очень близкое к тому, о чем шла речь; но прежде чем он успевал заговорить, они перескакивали на что-нибудь другое, и перескакивали так быстро, что он не поспевал за ними и чувствовал, что ему не удается себя показать.

Одно время разговор шел на тему, о которой Лэфем никогда прежде не слышал; и опять он подосадовал, что с ними нет Пенелопы, уж она бы нашла что сказать; сказала бы такое, что стоило послушать.

Мисс Кингсбери, обращаясь к Чарлзу Беллингему, спросила, читал ли он «Слезы, напрасные слезы» — роман, наделавший столько шуму, — а когда он сказал, что нет, удивилась:

— Он просто надрывает сердце, это видно уже из названия; там такой милый, старомодный герой, и героиня тоже, и они безумно друг друга любят и приносят один ради другого такие огромные, совершенно ненужные жертвы. Кажется, будто сама это делаешь.

— В этом-то и секрет успеха, — сказал Бромфилд Кори. — Читателю льстит, что персонажи романа — грандиозны, а хромают и сутулятся, как он сам, и он чувствует себя столь же грандиозным. Ты читала роман, Нэнни?

— Да, — ответила его дочь. — Его следовало бы назвать «Нытье, глупое нытье».

— О, Нэнни, все же не совсем нытье, — вступилась мисс Кингсбери.

— Удивительно, — заметил Чарлз Беллингем, — как мы любим книги, играющие на наших сердечных струнах. В романах всего популярнее самопожертвование. Нам очень нравится видеть возвышенные страдания.

— Несколько лет назад, — сказал Джеймс Беллингем, — говорили, будто романы выходят из моды.

— Но они как раз входят в моду, — воскликнула мисс Кингсбери.

— Да, — сказал пастор Сьюэлл, — и никогда еще они не были для стольких людей единственной духовной пищей. Они приносят более вреда, чем когда-либо.

— Не завидуйте, пастор, — сказал хозяин дома.

— И не думаю, — ответил Сьюэлл. — Я рад был бы получать от них помощь. Но эти романы со старомодными героями и героинями — простите, мисс Кингсбери, — просто губительны.

— Вы чувствуете, что погибли, мисс Кингсбери? — спросил хозяин.

Но Сьюэлл продолжал:

— Романисты могли бы оказать нам неоценимую помощь, если бы изображали жизнь как она есть, а человеческие чувства — в их подлинных пропорциях и соотношениях; но они большей частью были и остаются вредными.

Это показалось Лэфему правильным; но Бромфилд Кори спросил:

— А что, если жизнь как она есть не занимательна? Неужели нельзя, чтобы нас занимали?

— Нет, если это наносит нам вред, — твердо ответил пастор, — а самопожертвование, изображенное в романах, вроде этого…

— «Нытья, глупого нытья», — с гордостью подсказал отец автора остроты.

— …Это не что иное, как психологическое самоубийство, и так же безнравственно, как вид человека, пронзающего себя мечом.

— Может быть, вы и правы, пастор, — сказал хозяин; а пастор, явно оседлавший любимого конька, помчался дальше, несмотря на молчаливые попытки его жены схватить конька под уздцы.

— Прав? Разумеется, я прав. Любовь, ухаживание, вступление в брак изображаются романистами в чудовищной диспропорции к другим человеческим отношениям. Любовь — это очень мило, очень приятно…

— О, благодарю вас, мистер Сьюэлл, — сказала Нэнни Кори таким тоном, что все засмеялись.

— Но обычно это — дело очень молодых людей, еще слишком несложившихся и неопытных, чтобы быть интересными. А в романах любовь изображается не только как главное в жизни, но и как единственное в жизни двух глупеньких молодых людей; романы учат, что любовь вечна, что огонь подлинной страсти горит вечно и что думать иначе — кощунство.

— Но разве это не так, мистер Сьюэлл? — спросила мисс Кингсбери.

— Я знавал весьма достойных людей, которые были женаты дважды, — продолжал пастор, и тут его поддержали. Лэфем тоже хотел высказать свое одобрение, но не решился.

— Мне думается, что любовь немало изменилась, — сказал Бромфилд Кори, — с тех пор, как ее стали идеализировать поэты рыцарских времен.

— Да, и надо ее снова изменить, — сказал мистер Сьюэлл.

— Как? Вернуться назад к первобытным временам?

— Этого я не говорю. Но ее надо признать явлением естественным и земным, а не воздавать ей божественных почестей, подобающих только праведности.

— Вы слишком многого требуете, пастор, — сказал, смеясь, хозяин дома, и разговор перешел на что-то другое.

Обед был не так уж обилен; но Лэфем привык, чтобы все блюда подавались одновременно; и такое чередование блюд сбивало его с толку; он боялся, что ест слишком много. Он уже не делал вид, будто не пьет вина; ему хотелось пить, а воды на столе уже не было и он ни за что не хотел ее попросить. Подали мороженое, потом фрукты. Миссис Кори внезапно встала и обратилась через стол к мужу:

— Вам, наверное, подать кофе сюда?

Он ответил:

— Да, а к вам мы придем к чаю.

Дамы встали, мужчины тоже. Лэфем двинулся было за миссис Кори, по другие мужчины остались на месте, кроме Кори-младшего, который подбежал открыть дверь перед матерью. Лэфем со стыдом подумал, что, наверное, это следовало сделать ему, но никто, казалось, ничего не заметил, и он снова сел, подрыгав немного затекшей было ногой.

Вместе с кофе появились сигары, и Бромфилд Кори предложил Лэфему сигару, которую сам выбрал. Лэфем признался, что любит хорошие сигары; Кори сказал:

— Эти — новые. А недавно у меня в гостях был англичанин, который курит только старые сигары, полагая, что табак, как и вино, от времени становится лучше.

— Ну, — сказал Лэфем, — кто жил там, где сажают табак, тот бы этого не сказал. — С дымящейся сигарой в зубах он почувствовал себя свободнее, чем раньше. Он сел несколько боком, перекинул руку на спинку стула, сплел пальцы обеих рук и курил, очень всем довольный.

Джеймс Беллингем уселся рядом.

— Полковник Лэфем, не были ли вы с Девяносто шестым Вермонтским, когда он форсировал реку у Пикенсбурга, а батарея мятежников расстреливала его на воде?

Лэфем медленно закрыл глаза и кивнул утвердительно, выпустив из угла рта облако белого дыма.

— Я так и думал, — сказал Беллингем. — А я был с Восемьдесят пятым Массачусетским; никогда не забуду эту бойню. Мы были тогда еще совсем необстрелянные, потому, наверное, такой она и запомнилась.

— Не только поэтому, — заметил Чарлз Беллингем. — Разве позже было что-либо подобное? Я читал об этом в Миссури, мы там как раз тогда стояли, и помню, что говорили старые служаки. Они утверждали, что число убитых превзошло все мыслимые цифры. Думаю, так оно и было.

— Уцелел примерно каждый пятый из нас, — сказал Лэфем, стряхивая сигарный пепел на край тарелки. Джеймс Беллингем придвинул к нему бутылку аполлинариса. Он выпил стакан и продолжал курить.

Все, казалось, ждали, что он продолжит рассказ, а Кори заметил:

— Каким все это сейчас кажется невероятным! Вы знаете, что все так и было на самом деле, но можете ли в это поверить?

— Никто не чувствует прошлого, — сказал Чарлз Беллингем. — То, что мы пережили, и то, о чем просто знаем, в воспоминаниях почти неразличимо. Пережитое не более вероятно и гораздо менее живо для нас, чем иные сцены романа, который мы прочли в детстве.

— Не уверен в этом, — сказал Джеймс Беллингем.

— Что ж, Джеймс, может быть, и я не уверен, — согласился его кузен, наливая себе из той же бутылки аполлинариса. — О чем мы говорили бы за обедом, если бы надо было говорить только то, в чем мы уверены?

Остальные засмеялись, а Бромфилд Кори сказал задумчиво:

— Что удивляет во всем этом робкого штатского, так это изобилие — огромное изобилие — героизма. Трусы были исключением, а люди, готовые умереть, — правилом.

— В лесах их было полно, — сказал Лэфем, не вынимая изо рта сигары.

— В «Школе» есть любопытные строки, — вмешался Чарлз Беллингем, — когда девушка говорит солдату, воевавшему под Инкерманом: «Вы, конечно, должны очень этим гордиться», а он, пораздумав, отвечает: «Дело в том, что нас там было очень много».