Квиллер (№12) - Бегство Квиллера

Рядом со мной сидел Дэвид Томас — зови меня Дэйв, отлично, почему бы и тебе не звать меня Марта, я не могу тут больше оставаться, я рассмешил его, но этот человек, потеряв в автокатастрофе жену и детей, заперся в гараже и включил двигатель.

— Ребята, да это блюдо горячо, как расплавленное железо, — возмутился он.

— Кровь будет лучше циркулировать.

Как явствует из отчета патологоанатома, содержимое желудка составляют кукуруза, побеги бамбука, зеленые бобы, лук и соус чили. Порк пад ки мяо.

Рехнуться можно.

— Кто?

— Он сказал, что его зовут Сингх. Сегодня в первой половине дня, проходя через холл, я слышал разговор двух врачей.

— Никогда не слышал о нем.

— Он тут новенький. Из Калькуттского университета.

— Администрация должна была бы представить его нам. Кокосовое мороженое.

— Как у тебя прошел день, — спросил меня Дэйв.

— Не могу жаловаться. А у тебя?

— О`кей. — Он не выпускал вилку из рук. — Тут есть парень, у которого жена выпрыгнула из окна, потому что они поссорились. Что ты об этом думаешь?

— С этого тебе стоило бы начать, Дейв. Найди кого-нибудь, кому еще хуже, чем тебе, и сможешь по-другому взглянуть на мир.

— То же говорит и доктор Израэль.

— Потрясающе. Значит, ты на верном пути. Потом я направился в комнату для игр и погонял шары на снукере, точнее, делал вид, что играю, бесцельно гоняя шары места на место и стараясь сбросить напряжение. Делать было все равно нечего, и я немного размялся на тренажере, разогрел мышцы.

Мне необходимо контролировать время и, конечно, наблюдать за людьми вокруг, включая и врачей в белых халатах, большинство из которых были англичанами, потому что они руководили клиникой, но тут работало и несколько китайцев, малайцев и парочка индусов.

— Пора в постельку?

Тельма. Мы столкнулись в одном из коридоров, и уже было около девяти часов — время отбоя.

— Туда я и направляюсь.

— Пусть вас ничего не беспокоит. Все тревоги только в вашем воображении.

— Это верно.

Я прошел через вращающуюся дверь и, спустившись с веранды, пересек лужайку, над которой стоял густой запах цветущей магнолии; я присел на гнутую железную скамейку, на которой мы с Тельмой сидели днем, и вот наконец пробило девять, и погасла основная иллюминация, кроме лампы на столе у дежурной, и газон погрузился в такую тьму, что со своего места я не видел даже бассейна для птиц.

25. Тишина

На небе была видна только россыпь звезд: Луна еще не вышла из-за восточного крыла здания. Сиял лишь Сириус, переливаясь всеми цветами радуги в волнах горячего воздуха, что поднимались от города.

По веранде то и дело ходили люди; но шаги их в обуви на резиновой подошве были почти не слышны. В поле зрения мелькнул чей-то силуэт, который обрел плотность, приблизившись к кругу света от лампы дежурной. Я сидел на краю веранды, и меня не было видно.

Что-то не то.

— Кто там?

Белый халат.

Я встал; движения мои были неторопливы, но рукой я надежно оперся о железную спинку стула, которая дала мне точку опоры, и теперь меня не так легко было бы сбить с ног.

— Джордан.

Он подошел поближе. Стетоскоп, планшет с записями, — один из врачей из отделения клинической патологии.

— О, добрый вечер. Дышите воздухом?

— Совершенно верно. — Он знал, что я имею право не находиться в своей палате и после отбоя.

— Прекрасные ароматы, не так ли? — Он поднял взгляд на цветущее дерево; его силуэт наполовину вырисовывался на фоне освещенного окна за спиной, и на него падали отсветы лампы неподалеку. Вполне нормальный человек по фамилии Хавкин. Мне представилась хорошая возможность воспринять его в роли возможного противника. — В этой время многие страдают от цветочной лихорадки. Дайте знать, если вдруг она будет вас беспокоить — у нас хватает антигистаминов.

Он отошел от меня, и я обратил внимание, что звук его шагов по траве почти не слышен.

На вечерней смене на вахте была Пегги, Пегги Митчел из приемного покоя; я видел ее через окно западного крыла здания, как и почти неразличимую фигуру стражника у ворот. По сути, охрана была далеко не самой строгой; пару раз мне довелось побывать в центральном холле, когда за конторкой никого не было, а двери были распахнуты в течение дня. И любой может воспользоваться входом рядом с кухней, как я и сам сделал. Наверно, всем это было известно — подавляющее большинство пациентов сами обратились в клинику.

Сириус уже висел над крышей психиатрического отделения в восточном крыле, меняя свой цвет с синевато-зеленого до рубинового; наблюдая за ним, я прислушивался к окружающим звукам, повернувшись правым ухом к веранде, чтобы сразу уловить любой звук с той стороны и сразу же проанализировать его левым полушарием; до меня доносились лишь приглушенные стенами отдаленные голоса. Двери на этой стороне закрыли несколько минут назад, и на веранде никого не было.

Я затаил дыхание, прислушиваясь.

Откуда-то сзади, за мной, раздался какой-то звук; он шел со стороны веранды, откуда-то издалека; это нога, подумал я, обо что-то споткнулась, но мне этого хватило, и я, отведя взгляд от Сириуса, начал прохаживаться, разминая мышцы. Я вышел к центру газона, и моя тень от лампы, светившей мне в спину, исчезла, слившись с окружающей темнотой. Я было решил…

Анализируй! И быстро — кто-то приближается, все ближе; это ноги — босые ноги?

Они приближались, шаг за шагом, тьма сгустилась, неторопливое движение.

Хлопнула дверь, ошибиться тут невозможно. Господи, Иисусе, ты что, не можешь расслабиться, теперь ты знаешь, кто там такой, так что иди себе, поднимая ноги повыше, чтобы можно было услышать и другие звуки.

— Каролина? Это ты?

Снова хлопнула дверь. Сопоставляя все воедино, я сообразил, что она открыла потихоньку дверь не в силу каких-то особых причин, и, пока дверь оставалась открытой, до меня доносились звуки из коридора. И потом она снова ушла — не в этом ли все дело?

Господи, ну до чего темно тут, темнота прямо обволакивает, как саваном, когда я иду…

Внимание!

Я думал, что бассейн для птиц левее, и наткнулся на него. Я продолжал идти, ибо я мог ошибиться, и, если кто-то у меня за спиной, мой силуэт четко виден ему на фоне лампы, вокруг которой вьется мошкара.

Добравшись до железной скамейки, я оглянулся, но между редкими фонарными столбами ничего не увидел, кроме кромешной тьмы. Господи, ну до чего мощно выплескивается в кровь адреналин — сейчас я, кажется, мог бы перепрыгнуть через крышу, одолеть десять человек и так далее, но мне это только кажется, вот в чем дело.

Сядь, успокойся, а то ты, как шутиха, готов взорваться, то есть, мое тело, хочу я сказать, нервы напряжены, в крови огонь, ладно, пока ничего страшного не происходит, так что остается только запастись терпением.

Потому что ничего другого не остается. Единственный способ существования.

Единственный в силу нескольких весомых причин, напряженно размышляя над которыми я понимал, что прав. Ты не имеешь права приступать к решительным действиям, не переговорив с тем, кто ведет тебя в поле, расконспирировать убежище, подвергнуть все задание смертельной опасности до тех пор, пока не найдешь оправдания своим действиям, исходя из предположения, что останешься в живых.

Тут был, конечно, и дополнительный фактор, не причина, а, скорее, стимул к действию: эта сука просто перла на рожон, она прибыла сюда за моей головой.

Так что, понимаете, тут была и личная заинтересованность.

Ну, сволочь!

Спокойнее, парень, не зацикливайся на этом, у тебя есть дела, которые стоит обдумать.

Конечно, он может и не сработать, мой маленький, тщательно продуманный план, и я буду напоминать выжатый лимон, особенно, когда предстану перед старым бедным Пеппериджем — ты понимаешь, что в сипу твоих непродуманных действий убежище больше не существует? — и так далее, и у каждого будет право поливать меня, но, может быть, до этого еще и не дойдет, так что давай-ка еще раз прикинем порядок действий, тем более, что стоит такая прекрасная ночь.

В течение нескольких последующих часов я продумал все вдоль и поперек; вволю поболтал с Пегги Митчел из приемного отделения, примостившись рядом с ней под настольной лампой: кто поступил еще сегодня вечером, есть ли интересные случаи; мы никогда не говорим о пациентах, сказала она, но голос у нее звучал довольно дружелюбно.

Я не мог поболтать с Дэйвом или Тельмой, потому что они уже уединились в своих палатах, но время от времени пробегали дежурные медсестрички перехватить чашку кофе в кафе, показывались санитары, крепкие ребята, мускулы которых вырисовывались под тонкой тканью халатов — порой случалось, кто-то из пациентов впадал в буйство и, чтобы его успокоить, требовалась мужская сила.

Я неторопливо прогуливался себе, шагая от одного источника света у веранды к другому, и два-три раза демонстративно поглядывал на часы, ибо вы не можете тут позволить себе двухчасовую прогулку только ради удовольствия подышать свежим воздухом; должно быть, вы кого-то ждете, может быть, поступления какого-то пациента.

Во мне все прямо-таки бурлило, должно быть, из-за избытка адреналина в крови: я был готов прыгать с шестом или с поезда, во рту стоял знакомый привкус железа, железы внутренней секреции непрестанно работали, подхлестываемые ощущением тревоги, которое подчинило себе весь организм. Да успокойся же, у тебя еще есть шансы, ведь ночь только начинается.

— Джордж?

— Нет. — И он уставился на меня в полумраке, в который была погружена часть газона у веранды, опии из врачей, и почему-то был в каком-то паническом состоянии — выскочил из психиатрического отделения, роясь в карманах халата, скорее всего в поисках шприца — жуткая жизнь, если подумать. Проскочив вдоль веранды, он что-то сказал человеку, показавшемуся с другого конца, тоже в белом халате, подчеркивавшем темноту его кожи. — Так что ему сказал этот первый?

— Повернувшись спиной к ним, я снова двинулся в темноту, держа путь к центру газона; я слышал их шаги на веранде, затем они стихли.

Нет, не совсем так: он не остановился. Теперь он шел по траве, и, чуть повернув голову направо, я затаил дыхание при очередном шаге; тишина, полная тишина в этом замкнутом четырьмя стенами пространстве отделяла нас от всего города; нас окружало море покоя, столь холодного, что леденели нервы, и столь глубокого, что в нем можно было утонуть без следа.

Мне показалось, что я уловил движение какой-то тени, что отбрасывал один из фонарей, несколько слева от меня, где рядом с верандой было освещенное пространство; но я не был в этом уверен и поэтому продолжал неторопливо идти; я словно плыл в этом море тишины, держа ушки на макушке, на спине у меня встопорщились волоски, организм остро ощущал присутствие той незримой грани, которая отделяет жизнь от смерти, грани между…

— Доктор Хавкин! Она здесь?

Резко повернувшись, я увидел их у лампы — медсестру и темнокожего врача, а затем другого, который с развевающимися полами халата спешил к ним…

— С ней все в порядке, доктор, но я подумала, что вам стоило подойти.

— Она в сознании?

— Да, она сидит.

— Тогда не беспокойтесь.

Голоса стихли вдали, хлопнула дверь.

Напряжение спало, и я весь покрылся потом, организм с трудом приходил в себя, стараясь обрести равновесие, и меня мучила отчаянная жажда. Я торопливо двинулся к веранде, ноги буквально несли меня вперед, мышцы, отходя от напряжения, буквально молили о движении. Ближайший кран с водой был в туалете в блоке “С”, и. я направился туда, миновав вращающуюся дверь — и дальше вниз по коридору к двери с надписью “Для мужчин”. Обычно в туалете оставляли свет на всю ночь, но здесь… О, Господи…

26. Кишнар

Мы застыли на месте.

И ждали.

Войдя внутрь и обнаружив, что тут темно, я автоматически повернулся к выключателю и оказался к нему спиной; я услышал легкое шуршание материи, когда он, вскинув руки, опускал их мне на голову перед лицом, зажав в разведенных руках рояльную струну, и в эту секунду время почти остановилось, и я успел вскинуть правую руку движением “йодан учи юки” — словно я провел ее сквозь воду, сквозь спокойную гладь воды: предплечье наткнулось на жесткую струну, и я почувствовал силу, с которой он натягивал ее обеими руками — и мы застыли на месте.

После его нападения прошло не больше полсекунды, и теперь обоим нам было нужно время, хоть несколько десятых секунды — для решения. Рояльная струна, натянутая им, превратилась в жесткую линию, к если бы она легла мне на горло, то прорезала бы кожу, щитовидной хрящ, яремную вену и сонную артерию, после чего ему осталось бы лишь отступить назад, чтобы не забрызгаться кровью, а затем спокойно покинуть место происшествия, как он, я предполагаю, уже делал много раз.

“Он никогда не терпел неудачи. Никогда.”

Слова Сайако.

Стояла мертвая тишина, и лишь капли, падающие в одну из раковин, звучали своеобразным аккомпанементом нашего уединения. Для нас обоих ситуация складывалось не лучшим образом. Ясно было, что, скорее всего, его ждали на погруженном, во тьму газоне. А он… да, он знал свое. дело, может быть, был даже чересчур самоуверен и не сомневался в успехе, возможно, потому никогда не терпел поражения; но Марико Шода подчеркнуто нацелила его на меня, бросив по моим следам команду головорезов, которые должны были загнать меня в угол и подготовить к встрече с Кишнаром, после чего тому оставалось лишь сделать свой ход. Эта подготовка должна была сказать ему и то, что я не принадлежу к числу прочих агентов, теряющихся в ближнем бою, поэтому он и дал мне возможность раскручивать хитросплетения шарады на горячем ночном воздухе, который должен был вызвать у меня жажду. И не приди я сюда, он бы долгие ночные часы выслеживал меня с терпением прирожденного охотника, который знает, что время ничего не значит, когда предстоит нанести единственный смертельный удар.

Он сделал движение, и я сразу отреагировал на него.

Не подлежало сомнению, что я попался в расставленную им ловушку; но пока мне удалось остаться в живых. С этой точки зрения он оказался не в лучшем положении и, вполне возможно, что он впервые не почувствовал под стальной струной, которую опустил на голову жертвы, содрогание горла.

Стоило ему шевельнуться, и я тут же отреагировал.

Ясно было, что я подставился, и он загнал меня в угол; но я пока еще жив.

Он опять сделал движение, на которое я тут же ответил, и у него вырвался глухой хрип от напряжения, — он хотел, упираясь коленом мне в спину, опрокинуть навзничь, но у него ничего не получилось, ибо именно этого я и ждал: будь я на его месте, именно так и сделал бы. Хрип вырвался потому, что я использовал напряжение его же рук, державших струну, и, откинув голову назад, резко ударил головой в лицо, но так и не понял, удалось ли мне ошеломить его: на затылке нет нервных окончаний, которые дали бы мне знать об этом.

Как-то на Бали мне удалось увидеть двух игуан, примерно одного размера, которые застыли на месте, вцепившись друг в друга зубами; и не меньше минуты он стоял на месте, застыв, как рептилия, дожидаясь, пока один из нас не рванется отчаянным усилием мышц — хвост оторван, два существа сцепились в отчаянной схватке, пока одно из них окончательно не обессилит.

Он не относился к числу крупных мужчин, чего я от него и не ждал; но можно было догадаться, как он силен и подвижен. От него пахло каким-то маслом: то ли смазал им себе волосы, то ли умаслил тело перед торжественным ритуалом, для которого он и был сюда вызван; масло слегка отдавало горечью миндаля. В нем не было привкуса оружейной смазки: он не пользовался огнестрельным оружием.

Капли падали в раковину, и меня сжигала жажда. Переждав еще секунду-другую, я изогнулся и попытался ребром ступни нанести ему удар по голени, но он подался назад, так что я вскинул ногу пяткой кверху, целясь ему в мошонку, но не почувствовал соприкосновения с целью — ожидание кончилось; я нанес удар локтем, у него вырвалось болезненное шипение, и натяжение проволоки чуть ослабло, но он рванул ее еще с большей силой, так, что струна врезалась мне в предплечье, прорезав его чуть ли не до кости и едва ли не задев нерв, отчего перед глазами на мгновение вспыхнула слепящая вспышка боли, от которой я едва не ослеп, хотя тут так и так не на что было смотреть — смутные очертания раковин и унитазов, вот и все, что нас окружало; после того, как дверь захлопнулась, в помещение свет проникал лишь через маленькое оконце наверху.

Мне надо было понадежнее укрепиться на полу и обрести равновесие; перенося вес тела, я почувствовал под ногой что-то небольшое и плоское — его ступня, как я прикинул: еще до того, как я вошел в туалет, он скинул обувь, потому что этого требовали правила ритуала. Я снова обрел равновесие, но он напрягся и заставил меня склониться сначала в одну сторону, а потом в другую, и мы оба закружились в танце смерти, все быстрее и быстрее, понимая, что если кто-то из нас потеряет равновесие, то больше уже не восстановит его. Обеими руками он продолжал держать натянутую струну, но никак не мог пустить ее в ход; моя правая рука, по-прежнему зажатая между горлом и струной, мешала ему прикончить меня, но я не мог пустить ее в ход для удара, поскольку глубокий разрез практически парализовал ее, так что, продолжая кружиться на месте, левым локтем я нанес несколько резких сильных ударов, которые, попав в цель, заставили его согнуться. Пока еще оба мы стояли на ногах и ни у кого не было перевеса, но этот dance macabre продолжался, пока, наконец, я не рискнул на рывок, и мой расчет оказался верен — он повис на мне и повалился на бок, увлекая меня за собой; он во что-то врезался плечом, а моя правая нога мгновенно нашла точку опоры, что позволило мне со всей силой рвануться от него, но он по-прежнему цеплялся за струну, не ослабляя ее натяжения, и когда он рухнул, то повлек за собой и меня, поскольку струна была в моём правом предплечье, и я услышал его стон и звон разбившегося зеркала, осколки которого усыпали пол, куда мы и свалились, стянутые струной.

На меня навалилась отчаянная усталость, и мне не понравились звуки, которые дошли до моего слуха, потому что я не знал, кто источник этих стонов — сознание стало меркнуть, опасное облачко заволокло мозг, и какое-то странное горячее дыхание опалило мое лицо, словно в него дышал дракон. Мы, словно пьяницы, валялись на полу среди зеркальных осколков, или как любовники, приникнув друг к другу, и каждый из вас был на краю гибели и понимал это, а стоны…

Все остановилось. Когда мы падали, я нанес жесткий сухой удар свободной рукой.

Не знаю, что у него сейчас крутилось в мозгу, о чем он сейчас думал. Мы лежали голова к голове. У меня в мозгу неустанно крутились мысли, нейроны сплетались и вспыхивали, обмениваясь информацией, плыли какие-то образы и представления, и я был словно отделен от своего тела, которое было подчинено одному отчаянному стремлению — выстоять и выжить.

Кто ты, Кишнар, где ты рожден, сколько тебе лет, брат мой по волчьей шкуре, лицо твое, голову, руки и ноги создали ветры и почва этой земли, и вот, наконец, причудливые наши судьбы свели нас воедино, и мы лежим, сцепившись, на полу уборной, откуда предстоит выйти только одному из нас.

Я понимал, что он не выпустит из рук струну, потому что она — единственное оружие, которым он привык пользоваться..

В этом его слабое место. Точно так же и человек, привыкший к револьверу: чувствует себя голым и беззащитным без него, потерянным и уязвимым. Поэтому я и предпочитал пользоваться только руками: ты не можешь ни расстаться с ними, ни где-то оставить, и в ближнем бою они столь же смертельно опасны, как пистолет. Если бы этот человек, Кишнар, выпустил из рук струну, он мог бы пустить в ход обе руки, что дало бы ему неоспоримое преимущество, ибо я мог пользоваться только одной: пораженный нерв на правой лишил пальцы чувствительности — сжатые в кулак, они были притиснуты ко лбу, и это было все, что я чувствовал.

Но он не мог себе этого позволить. И я не собирался его переубеждать.

Усталость разливалась по телу, потому что мы не могли расслабиться и позволить себе передышку. Мы менее всего походили на боксеров, которые, сцепившись в клинче, расходились, давая отдых мышцам; мы сплелись воедино, подобно тем двум игуанам, застывшим в предельном напряжении, от которого дрожали мышцы, и мы обливались потом; пока левое полушарие лихорадочно перебирало тысячи возможных вариантов действий, чтобы выжить, правое же готовилось к возможной гибели, охваченное чувством всепоглощающей потери, поражения, от которого не уйти.

Голоса.

О, Господи, к этому я не был готов — он рванул струну верх и вниз в надежде, что рука ослабнет и он получит доступ к моему горлу, но у него ничего не получилось, а меня буквально подбросил взрыв ярости, и, пустив в ход свободную руку, я ударил ему растопыренными пальцами в глаза и продолжал наносить удары, от которых его голова моталась из стороны в сторону, но он меня не отпускал; поэтому я нацелил ребро ладони несколько ниже, метясь ему в шею, в сонную артерию, но он успел увернуться, и у меня перед глазами вспыхнула резкая вспышка света, первое предупреждение, что изнеможение начинает овладевать мною — черт побери, что-то надо предпринимать и как можно скорее, ибо, если ему удастся подавить мою психику, уже и так бессильную сопротивляться усталости, я ничего не смогу противопоставить ему, его темной силе, с которой я никогда раньше не сталкивался и которая способна одолеть меня.

Голоса по другую сторону двери — и один из них сказал, что, мол, слышал где-то поблизости звук бьющегося стекла.

Он снова рванулся, я ответил на его движение, хвосты игуан напряглись, головы взметнулись, дрожа от напряжения, влажные их шкуры блестели под жгучим солнцем, и я понимал, что смерть близка, если я не…

Соберись, у тебя уже начинаются галлюцинации, соберись, ради Бога.

Начало сказываться обезвоживание, в моих аккумуляторах осталось лишь несколько капель электролита — я изнывал от жажды еще до того, как очутился здесь, а сейчас во рту у меня буквально полыхал огонь.

Кто-то стоял по ту сторону дверей, говоря о разбившемся стекле; пусть даже они зайдут, что им удастся сделать — облить нас холодной водой?

Кишнар не остановится перед тем, чтобы убить и десять человек.

Мы лежали на полу, и моя свободная рука, наткнувшись на осколок зеркала, ощупала его размеры, острую кромку, изучая его куда более тщательно, чем пальцы ювелира оглаживают грани полированного бриллианта, ибо под рукой у меня была куда большая драгоценность, от которой зависела не высокая цена на аукционе, не завистливые взгляды графини в ложе оперы; и пальцы мои продолжали быстро и нежно ощупывать стекло, пока под сомкнутыми ресницами вспышками пульсировала кровь.

Он вскинул колено, я поставил блок бедром, и меня пронзила режущая боль, от которой я на долю секунды оцепенел: он был очень силен, великолепно подготовлен — о, он меньше всего походил на тех душителей, которые на пыльных улочках из-за пенни готовы перерезать горло.

“Мне нужная его голова, ясно?

Ах, сука! Я пустил в ход свое колено и, не ослабляя напора, продолжал наносить удар за ударом, дойдя до предела физических сил; на помощь мне пришла мощь, почерпнутая из искусства дзена: два или три раза у него перехватило дыхание, и я понял, что мне удалось причинить ему боль и, может быть, если повезло, я даже попал по бедренному нерву, что вызвало мгновенный паралич мышц; но изнеможение опять овладело мной, и я опасно расслабился, остановившись на той грани, за которой мои старания могли бы принести эффект; я ощущал, что оставалось еще не больше минуты, прежде чем усталость окончательно лишит меня шансов на победу.

Голоса удалились, и теперь была слышна только музыка падающих капель, каждая из которых драгоценным алмазом пришлась бы в моем иссохшем рту, но они были сейчас для меня недосягаемы.

Я прислушивался к звукам, исходящим от него, от Кишнара, к его прерывистому дыханию, чувствовал, как ослабли его мышцы, пусть даже незначительно, и понимал, что, если мне удастся справиться со слабостью и сделать последнее усилие, мне еще, возможно, удастся одержать над ним верх. Но больше не было никаких признаков, что он слаб и готов сдаться. Я догадывался, что сейчас его план действии заключался в том, чтобы выволочь меня отсюда; и поскольку, по его мнению, я уже не могу больше сопротивляться, удар коленом заставит мой организм оцепенеть от боли, пусть даже на секунду, но для него этого достаточно, чтобы добраться до горла.

Я не сомневался, что его замысел близок к осуществлению.

Я отчаянно мечтал о воде, о покое, об отдыхе напряженным мышцам, я мечтал, чтобы, наконец, все кончилось так или иначе, пусть даже моей смертью.

Вскинув колено, он нанес мне удар в бедренную кость, во тьме полыхнула слепящая вспышка боли, я дернулся, чтобы избежать второго удара, который все же нашел меня, прервалось дыхание и меня словно обдало холодным ветром, что испугало меня, ибо внутренне я еще не был готов к уходу, он ударял снова, и я снова изогнулся, насколько мне позволяла его хватка; после очередного удара я скрутился в комок, подобрав ноги под себя, и попытался найти его шею, нащупать кадык, но я стремительно терял силы, и, почувствовав это, он приготовился к последнему, смертному для меня усилию — чуть ослабив натяжение струны и снова резко рванув ее обеими руками — но это позволило мне чуть повернуться и сделать то единственное, для чего у меня еще оставались силы; левой рукой, упавшей вниз, я, дюйм за дюймом нащупал осколок зеркала, зажал его в пальцах и, представив перед собой его горло, погрузил в него стеклянный клык; несколько мгновений казалось, что ничего не произошло, потому что его кисти по-прежнему лежали на моей шее, сильные мускулистые кисти, которые должны были выдавать из меня остатки жизни — но посеребренный осколок стекла перерезал ему дыхательное горло, пальцы его разжались, когда он несколько раз со всхлипом попытался втянуть в себя воздух, прежде чем начал захлебываться кровью; он вскинул руки, пытаясь что-то предпринять для своего спасения, но… с каждым выдохом из него вытекала жизнь, а я лежал неподвижно, с трудом осознавая все происходящее, пока его кровь заливала меня, капая на лицо, и эти горячие капли сказали мне, что битва завершена и один из нас уходит в мир иной.

Высвободившись из-под него, я дополз до раковины; заткнул сток и пустил воду, которую, окунув в нее голову, пил, как дикий зверь на водопое.

27. Розовые панталончики

Гул голосов вокруг.

— Оттащи его.

Голоса негромкие, но их много; шарканье ног, звяканье металла.

— Но я должен выяснить…

— Ради Бога, выставите всех отсюда.

Похоже, Пепперидж.

Кто-то включил свет; слишком яркий он почти ослепил меня, лежащего на спине.

— Хорошо, — сказал кто-то. — Можете его бинтовать. Рука моя горела как в огне. Сестра, китаянка, внимательно посмотрела на меня.

— Можете верить мне на слово. Я знаю, что делаю, и знаю, что будет лучше всего для вас, для больницы… Можете мне верить.

Да, Пепперидж. Кто-то вошел, пока я полулежал, опустив голову в раковину, и я пробормотал, чтобы позвонили по такому-то номеру — ни на что не обращать внимания, а просто пойти и позвонить немедленно, сказать, чтобы немедленно приезжали, меня зовут Джордан, ради Бога, не стоите же, как вкопанный, а идите и звоните.

— Не шевелитесь, пожалуйста, — это сестра. Она наморщила свой чистый юный лобик, лицо ее блестело от испарины; вспомнив все, что тут произошло, я повернул голову и увидел, как он лежит тут, Кишнар, мой брат по крови и сам залитый кровью, которая тут была повсюду.

— Но мы обязаны позвонить в полицию, разве вы нет понимаете? Здесь произошло…

— Звоните, если хотите, а завтра утром на первой странице “Таймс” будет расписана вся эта история. Или ее уволите в полицию, и я гарантирую вам, что никто ничего не узнает. Так что выбирайте.

Я разглядел главного администратора больницы, Кулвера, мне довелось с ним встретиться, когда меня регистрировали как пациента. Он был просто растерян, и его можно было понять: к самоубийцам они еще привыкли, но тут произошло нечто совсем другое.

— Если бы я убедился, что у вас есть право…

— Слушайте, идите и позвоните Британскому Верховному Комиссару — он вам даст полный отчет. А тем временем, никого сюда не пускайте.

Голова немного болела. Я ударился ею, когда мы катались по полу.

— А это что такое? — спросил чей-то голос.

— Дайте-ка сюда, — резко приказал Пепперидж. Рояльная струна, оба конца которой залиты резиновым покрытием. Он смотал ее и сунул в карман.

— Болит?

— Что?

— Рука болит? — Это медсестра.

— Нет.

— Где-нибудь болит?

— Нет. Вы очень симпатичная.

— О! — Ротик у нее округлился от удивления, а потом на ее личике расплылась улыбка, которая согрела мне душу. Позади остались тяжелые, нервные двадцать четыре часа, начавшиеся с того момента, когда прошлым вечером я понял, что нужно делать. И теперь все самое неприятное и грязное осталось позади.

— С тобой все в порядке?

Надо мной внезапно склонился Пепперидж.

— Да.

— Теперь ждать осталось немного. Скорая помощь уже едет.

— Она мне не нужна. Я и сам могу…

— Нет, нужна. — Он снова выпрямился. — Да закроите же двери!

К правой руке стала возвращаться чувствительность, и в этом месте, где ее прорезала струна, запульсировала боль; левое бедро распухло чуть ли не вдвое; он успел-таки нанести несколько ударов по нему прежде, чем я справился с ним; левая рука, что держала осколок, была так располосована, что пришлось наложить несколько швов. Я с трудом отходил от шока и потрясения, но двигаться, скорее всего, уже мог, в чем Пепперидж не сомневался; скорая помощь нужна была из соображений безопасности. Эта шайка знала, что Кишнар отравился в клинику в поисках меня, и они ожидали, что мое тело вынесут на носилках, что Пепперидж и организовал: он не хотел, чтобы все происшедшее тут стало известно слишком рано, и мы должны были незамеченными добраться до нового укрытия.