Автобиография (№1) - Шутить и говорить я начала одновременно

Как-то на нижней полке кухонного буфета я разыскала изумительную повесть под названием «Злодейский пришелец», по всей вероятности оставленную там нашей последней служанкой. К сожалению, конец книжки был оторван. А говорилось в ней о потрясающем космическом явлении. К нашей Земле на бешеной скорости приближалась не то планета, не то звезда, это не имело значения, главное, она со всего маху разом должна была врезаться в несчастную Землю и раздолбать её на мелкие дребезги. Перепуганное человечество в панике придумывало какое-нибудь спасение от грозящей глобальной катастрофы. И придумало. В борьбе со злом все человечество, как один человек, должно было использовать свою силу воли. Изготовили гигантское вогнутое зеркало, к нему со всей земли сходились полчища людей, усаживались перед зеркалом и напряжённо всматривались в него, мобилизуя свою психику, соответственно настроенную против грозящего им зла. После того как будет собрано достаточное количество соответственно заряженной психической энергии, предполагалось развернуть зеркало, и людская сила должна оттолкнуть страшного космического пришельца на безопасное расстояние. Ясное дело, повествование было на сплошных нервах, потому что дорога была каждая минута, кто кого опередит: пришелец людей или они его своей энергией. Пришелец летел, люди сбегались галопом со всех сторон и таращились на зеркало, и тут книга обрывалась, не хватало последних страниц. Но я правильно рассудила: учитывая, что наша родная планета до сих пор ещё цела, соревнование во времени выиграло человечество, и книга должны была закончиться хэппи-эндом.

К сожалению, никак не могу вспомнить, откуда у меня взялся «Страшный горбун», но сцена, описанная мною в «Подозреваются все!», произошла на самом деле. Мы втроём сидели за столом, моя мать, Тереса и я. Было это поздним вечером, они раскладывали пасьянс, я читала. Книга была такая страшная, что я вся скорчилась на стуле и подобрала под себя ноги, чтобы не схватила за них неведомая злая сила. Я вся дрожала, и наверняка по моему внешнему виду было понятно, о каких ужасах я читаю. Заметив это. Тереса, тронув мать за локоть, сказала мне вдруг:

— Вот он, стоит за тобой.

С диким криком я слетела со стула, а потом и в самом деле три дня боялась заходить в тёмную комнату.

В те давние времена я с восторгом читала произведения Марии Буйно-Арцтовой, а два приключенческих романа «Три камня» и «Золотой петух» я читала тоже в журналах, где они печатались отрывками, и, видимо, тут тоже подшивка была не полностью укомплектована, потому что эти превосходные произведения я так никогда целиком и не прочла. Из «Фиги» я запомнила фразу: «Тётя — настоящая артистка! — с энтузиазмом воскликнула Люся». Я была убеждена, что непонятное мне словечко «энтузиазм» означает название коллектива какого-то учреждения вроде консерватории. Исправила свою ошибку лишь по прошествии многих лет.

Трилогию[06] я прочла в возрасте девяти лет. «Огнём и мечом» мне казалось слишком мрачным произведением, намного больше понравился «Потоп». Читала я его во время болезни, что, как легко догадаться, со мною в детстве случалось постоянно. У меня была высокая температура, и в бреду князь Богуслав Радзивилл представлялся мне почему-то в виде изгибающегося стеклянного столба. Боялась я его до ужаса. К счастью, с выздоровлением исчез и страх перед князем.

В моем распоряжении находилась библиотека матери, несколько сотен книг, и я могла читать что хотела, за одним исключением. Мне запрещали прикасаться к «Кошмарам» Зегадловича, пока не исполнилось четырнадцать лет. Я пообещала не прикасаться и сдержала обещание. С «Кошмарами» я ознакомилась уже будучи взрослой и до сих пор не понимаю причины запрета. Ничего особенного в книге не было, разве что пресловутые экскременты…

Через мои руки, глаза и разум прошла вся детская классика, а немного позже и произведения литературы, предназначенные для детей школьного возраста. Я познакомилась с ними ещё до школы, так что меня не успели отвратить от них. Ну и, разумеется, детективы, которые оказались чрезвычайно поучительным чтением.

Всю дорогу пытаюсь покончить с воспоминаниями о своём раннем детстве, и у меня это никак не получается. И все-таки — теперь я это хорошо понимаю — впечатления тех лет оказали могучее, решающее влияние на все последующее моё развитие, на все последующие годы.

Взять хотя бы одуванчики.

Как только меня вывозили куда-нибудь за город, как только я оказывалась на зеленой траве, из капризного ребёнка тут же превращалась просто в идеального. Ни к кому не приставала, никому не мешала, а сразу же отправлялась собирать цветочки. Вот как-то раз меня выпустили на травку в белом платьице. Мать вообще любила наряжать меня, платья у меня были прелестные, на сей раз это было чудесное белое платьице. Стала я рвать цветочки и вся перемазалась в млечном соке. Моё белое платьице разукрасили разноцветные пятна, которые не отстирывались. Мать не стала отчаиваться и тут же решила, как ей поступить. Она вышила каждое пятнышко нитками разных цветов, и у меня получилось белое платье в цветочки.

Переживала этот случай бабушка и, чтобы на будущее научить меня беречь одежду, внушила убеждение в ядовитости молочного сока растений. Отрава страшная, от него недолго и умереть, а уж ослепнуть — плёвое дело. Я до такой степени поверила в это, что только по истечении тридцати лет, да и то с большим трудом приняла к сведению факт, что одуванчик не только не ядовит, но даже используется как лекарственное средство, а салат из молодых одуванчиков можно есть и в сыром виде.

Ясное дело, описанная в «Просёлочных дорогах» история с панной Эдитой случилась на самом деле. Панна Эдита, близкая подруга Тересы, пришла как-то к ней в гости. Обе молодые девушки принялись рассматривать модные журналы, лежащие на столе. Обе стояли нагнувшись у стола, выпятив попы и подпираясь локтями, а у меня на туфельке то ли расстегнулась пуговичка, то ли развязался шнурок. Сама я застегнуть пуговицу не умела и попросила помочь. Обе девы не прореагировали, занятые модами. Я какое-то время пыталась справиться сама, ничего не получалось, я опять попросила их застегнуть мне туфельку. А они — ноль внимания, как оглохли! Пришлось принимать решительные меры. Было мне годика четыре, ребёнком я была крупным, сумела дотянуться носком туфли до края стола и, уперевшись в него, изо всей силы шлёпнула ладошкой по выпяченному заду панны Эдиты. Зада я не выбирала, просто Эдитин оказался ближе. Шлёпок получился оглушительным, будто взорвался надутый бумажный пакет. Обе девицы отскочили от стола, как сейчас вижу их перепуганные и возмущённые лица. На меня посыпались громы, словесные, разумеется, о том, чтобы выпороть меня, и речи быть не могло, но меня и брань чрезвычайно удивила. За что меня ругают, интересно? У меня расстегнулась туфля, я прошу застегнуть, а они не обращают внимания!

По всему видно, воспитывали меня по-идиотски, и просто чудо, что это не привело к катастрофическим последствиям. Один-единственный ребёнок в большой семье всегда становится пупом света, меня опекали так, что заботливые крылья заслоняли от реальной жизни, и я непременно должна была вырасти бесчувственным чудовищем. Однако несколько факторов противоречили этому. Во-первых, по мужской линии я унаследовала доброе сердце. Во-вторых, Люцина безжалостно искореняла во мне мельчайшие ростки эгоизма, иногда излишне энергично. Ну, а в-третьих, разразилась война и я оказалась единственной опорой матери. Не так чтобы все время, зато в некоторые периоды на всю катушку.

До войны мы лето проводили по-разному. Очень хорошо помню, как с бабушкой жили в Рыбенке на Буге («Версия про запас»). Жили мы в большой вилле, окружённой садом, и ходили на речной пляж. Хотя вода у берега не доходила мне и до колен и я никак не могла утонуть, бабушка предпочитала не рисковать и вечно извлекала меня из водяной стихии, как только я туда забиралась. Наконец ей надоело бороться со мной, и она, по своему обыкновению, решила меня напугать. Оказалось, в реке живёт водяной, который утаскивает под воду непослушных детей. И даже необязательно быть непослушной, для него достаточно и того, что они долго мокнут в воде. Я не была излишне легковерной и сначала не поверила бабушке, но ей помог случай. Влезла я в воду и зашла немного глубже, так что воды было выше колен. И вдруг, к своему ужасу, я почувствовала, как мою щиколотку охватили чьи-то жёсткие, твёрдые пальцы. С жутким криком я вылетела на берег, причём вся тряслась и, говорили, даже посинела. После этого несколько дней не подходила к реке, бабушка могла жить спокойно, хотя причину переполоха я установила тогда же. Когда я, вопя не своим голосом, мчалась к бабушке дикими прыжками, на первых порах ещё держалась на щиколотке разветвлённая ветка, которую затем какой-то добряк поднял с травы и показал мне, чтобы успокоить.

В саду у нашего дома я играла с другими детьми — удивительно, но мне разрешили играть с ними, наверное, было подходящее общество. Играли мы в разные игры, но самой интересной была игра в лисят. Лисята сидели в своей норе, то есть в зарослях кустов у ограды, их мама лисица отправлялась добывать пропитание, а в её отсутствие в нору забирался страшный волк. Тогда лисята начинали кричать и звать мамусю. Ну и явился волк. Оказалось, достижение пяти здоровых детей по части крика превосходит всякое понятие. Мы орали так, что люди повыскакивали из домов, а двое молодых людей, шедших по дороге у сетки нашего сада, были буквально отброшены криком назад, сама видела. Они просто остолбенели, потом один из них дрожащим голосом произнёс: «Что же это такое, Езус-Мария?» Играть в лисят нам вскоре запретили.

Отдых наш как-то проходил в Стшельцах, где проживали родители мужа Люцины, но я плохо помню то лето. Ага, что касается Люцины, вспомнилась мне её свадьба. Тогда мне было два годика, значит, не вспомнилась, только мне рассказали о том, как во время венчания в костёле я попыталась пролезть между столбиками балюстрады в алтарь и почти помещалась между столбиками. Люпина из-за этого не смогла посвятить все своё внимание столь важной для неё церемонии и несколько рассеянно участвовала в ней, ибо всю дорогу гадала, пролезу я или нет. Нет, все-таки не удалось, так что венчание прошло нормально.

А что касается Стшельц, знаю только, что ходила на Буковую Гору, про которую рассказывали, что она служила прибежищем разбойникам. Вся гора заросла лесом, в котором то и дело попадались гигантские валуны.

Очень хорошо помню лето, которое мы проводили на реке Езёрке. Было мне тогда шесть лет. А запомнила я его так хорошо потому, что… на это были серьёзные причины, а чувства, которые пришлось мне там испытать, были диаметрально противоположного характера.

В Езёрках мы снимали квартиру в большом доме с садом, которые принадлежали директору местной школы. В сына директора, молодого человека четырнадцати лет, я влюбилась не на жизнь, а на смерть.

Нет, это не была моя первая любовь. Первая любовь со мной случилась за год до этого, когда мне было пять лет. Тогда тоже, не на жизнь, а на смерть, я полюбила Мальчика-с-пальчика в постановке Варшавского Большого театра. Правда, его играла женщина, но мне это ничуть не мешало, я полюбила сказочный персонаж, он для меня был настоящим и живым. Целыми часами я мечтала о встрече с ним. Вот Мальчик-с-пальчик появляется вдруг на нашем балконе, входит в комнату и признается мне в горячей и безграничной любви. Моя реалистическая натура все-таки заставляла меня задуматься над осуществимостью моей мечты, но весь реализм сводился к вопросу, как предмет моего обожания заберётся на балкон. Удобнее всего было бы по приставной лестнице. Моё воображение ограничивалось объяснением в любви, мне вполне хватало балконной сцены.

Эта большая любовь прожила во мне год, постепенно слабея, и Мальчика-с-пальчика сменил сын директора школы. Боюсь, взаимностью мне не отвечали, но тут, по крайней мере, у меня был хоть какой-то контакт с предметом моей любви. Директор летом приделал к терраске ступеньки и заставил сына носить воду для изготовления цемента. Целых два дня я знала, где могу увидеть предмет моих чувств, и совершенно случайно околачивалась у крыльца, усаживалась на скамейку, мимо которой мой кумир обязательно проходил от колодца с вёдрами. Цемент схватило, парень потрудился на совесть, а со мной даже время от времени перебрасывался словами.

Всей семьёй отправились мы в костёл по случаю какого-то храмового праздника. На обратном пути, чтобы ребёнок не измучился, отец повёз меня домой на велосипеде, посадив на раму перед собой. С дороги мы свернули прямо к калитке дома директора школы. Вдоль всего забора тянулся довольно глубокий ров, к тому же наполненный водой, а у калитки через ров вела узенькая перемычка. Отец с дороги свернул на неё, целясь в открытую калитку. Что произошло, я так и не поняла, только вдруг мы все трое очутились во рву.

Наверху оказался отец, под ним был велосипед, а на самом дне — я. Заполненный грязью и илом ров был мягким, так что со мной ничего плохого не случилось. Когда до дома добралась мать со всей компанией, меня уже отстирывали в корыте во дворе. Грязь оказалась поразительно въедливой, понадобилось целых три дня, чтобы полностью отмыть ребёнка. И на всю жизнь остался во мне страх перед въездом в узкий проход на велосипедах и мотоциклах, и когда двадцать лет спустя муж собирался въехать во двор на мотоцикле, я с диким криком соскакивала и входила пешком.

Там же, в деревне у реки Езёрки в один прекрасный день появился мороженщик со своим ящиком на колёсах. Из-за постоянных ангин и прочих простудных заболеваний мне мороженое есть не разрешали, разве что превратив его в жидкость. Мать же моя обожала мороженое и могла есть его килограммами, что однажды плохо кончилось, но об этом я расскажу в своё время. Сейчас же все общество сидело за столом на веранде, мороженщик со своим холодным товаром стоял за оградой, а я носила мороженое от него к веранде. Почему он не вошёл во двор — не помню, но так и обслуживал клиентов на расстоянии, доставляя мне тем самым невообразимые мучения. Носила я и носила, не уверена, что хоть два разика лизнула. Все мороженое сожрала моя мать, при весьма скромном участии остальных присутствующих. Сначала прикончила ванильное, потом и фруктовое. К счастью, мороженое наконец закончилось, а вместе с ним и мои муки.

Не знаю уж почему, но в памяти особенно хорошо запечатляются события неприятные или вовсе ужасные. Раз дядя Витольд вёз меня на своём велосипеде. Это было уже не в Езёрках, не помню где. Родная дочь дяди Витольда ничего о данном проис шествии не знала, а из родных никто тоже не мог помочь, так и не знаю, когда и где случилось нижеследующее, но вроде бы приблизительно в то же время, когда мы жили в Езёрках. А дядя Витольд — один из сыновей моей прабабушки. Так вот, ехали мы с дядей Витольдом на велосипеде через какую-то деревню, и он наехал на курицу. Попалась под переднее колесо велосипеда. Он поскользнулся на ней, упал и страшно разбил себе колено. Со мной ничего не случилось, но вид дядиного разбитого колена был столь ужасен, что страх перед курами загнездился во мне с тех пор и остался на всю жизнь. Боюсь я их смертельно, больше, чем детей и велосипедов, независимо от того, на чем я еду. Разумеется, когда я иду пешком, совсем их не боюсь.

Моя большая любовь к сыну директора школы закончилась под воздействием до сих пор ещё не изученных сил. Любила я его и после отъезда из Езёрок, но не очень долго, потому что мне приснился сон. Судите сами, такое не забывается, какой-то кошмар, но с вполне реалистическими последствиями.

Снилось мне, что мы с возлюбленным гуляем в чудесном лесу, причём лес мне знакомый, летом я часто там гуляла. И вдруг откуда-то выскочили разбойники. И сразу же приняли ужасное решение, от которого зашлось сердце.

— Озеленим его! — мстительно вскричали они жуткими голосами.

Я смертельно испугалась, залилась слезами и бросилась наутёк. Разбойники тут же сбавили тон и успокаивающе принялись кричать мне вслед:

— Не тебя озеленим, его! Тебя не будем!

Как же, так я им и поверила! Нашли дурочку. Я сбежала от них и спряталась в укромном месте, наверное, не очень далеко, потому что из своего укрытия могла видеть все. Они и в самом деле озеленили парня. Озеленение заключалось в том, что они покрыли его с ног до головы толстым слоем прозрачной студенистой массы мерзкого грязно-зеленого цвета, отвратительно пахнущей. Глядя на это, я испытала такой ужас, что невозможно описать. Сделав своё грязное дело, разбойники скрылись, и мы остались вдвоём на изумительной красоты лесной дороге. Я опять принялась убегать, а озеленённый молодой человек гнался за мной, умоляя остаться с ним, невзирая ни на что. А я не могла переломить себя, зелёный студень вызывал во мне омерзение, к тому же от возлюбленного несло смрадом, как от черта. Из-за этого сна я не только окончательно и бесповоротно разлюбила сына директора школы, но у меня на всю жизнь осталось в сознании это глупое словечко «озеленить», в значении — покрасить в некрасивый зелёный цвет. А моя великая любовь кончилась, как ножом отрезало.

( По окончании лета, проведённого в Езёрках… )

По окончании лета, проведённого в Езёрках, я пошла в школу. В школу мне очень хотелось, но доставила она мне много неприятных минут, которые скрашивало лишь присутствие прекрасной учительницы. Я никак не могла понять, чему же мне учиться в первом классе. Читать я умела уже давно, а вся многочисленная родня по торжественным дням получала от меня поздравления, тщательно выписанные печатными каракулями. Видимо, мне тяжело досталось умение писать нормальными маленькими буковками. Очень хорошо помню ужасный день, когда я мучилась над тетрадью в косую линейку. Целую страницу нужно было исписать косыми палочками с закруглением вверху. Никак они у меня не получались. С трудом нацарапала я три линейки, и страница превратилась в нечто ужасное — только каракули и кляксы. Вся зарёванная, я отправилась спать.

В тот день мать ездила в Варшаву, вернулась поздно, служанка сообщила ей о моих переживаниях. Мать вошла в моё положение и решила помочь. Наутро я обнаружила в тетради страничку, целиком заполненную ровными, аккуратными палочками, и смертельно обиделась.

Сначала я устроила скандал дома, а потом ни за что не хотела показывать тетрадь учительнице. Показала все-таки, но заявила, что палочки изобразила моя мамуля, а не я. И все тут! Чувства, которые двигали мною тогда, я поняла, лишь став взрослой. Я не желала принимать ничего чужого, ни чужих заслуг, ни чужих ошибок. Все должно быть только моим собственным! Иначе получается либо обман, либо незаслуженная обида, а как первое, так и второе отвратительно.

Отношение ко лжи и всяческому обману утвердилось во мне с самого рождения, и всю жизнь я отличалась прямо-таки идиотской правдивостью, прямотой. Выросла я в убеждении, что ложь является проявлением трусости, а трусость — позорное явление. Лгать, в незначительной степени, я научилась только под воздействием нашего государственного строя, который сам базировался целиком на колоссальной лжи, и в нем не мог существовать человек, совершенно не умеющий лгать. В личном же плане я стояла на стороне правды, и эта склонность останется во мне, наверное, уже до гроба.

Ладно, вернёмся к школе. Не помню, в каком классе у меня возник конфликт с ксёндзом, в первом классе или во втором? Вероятнее всего, в первом.

Хотя нет, вряд ли. Не в первом. Наверняка позже, когда дети уже овладели навыками чтения, потому что умение читать требовалось для приготовления урока. Так вот, на уроке религии ксёндз, кажется, задал нам какое-то домашнее задание и на следующий день вызвал меня отвечать. С чистой совестью, готовая поклясться чем угодно, я ответила, что он ничего подобного нам не задавал. Ксёндз возмутился, обратился за поддержкой к классу, но у учеников не оказалось единого мнения по данному вопросу. Мне поставили двойку, я громко негодовала и домой вернулась в слезах. Встретив ксёндза на улице, мать высказала ему свои претензии, ксёндз же возмутился и заявил, что он твёрдо знает — урок задавал. Поскольку я утверждала обратное, мать приняла мою сторону.

— Ваша дочь лжёт! — холодно заявил ксёндз. Выпрямившись, будто её ударили, мать ответила голосом сухим как перец:

— Нет, проше ксёндза! Моя дочь никогда не лжёт! Потом я выучила проклятый урок, и проблема решилась сама собой, а дело, видимо, было в том, что я позволила себе на уроке религии роскошь — задумалась о своём и перестала слышать, что говорил ксёндз.

Первый класс я закончила, как всякий нормальный ребёнок, на одни пятёрки, после чего разразилась война.

( До самой смерти мне не забыть… )

До самой смерти мне не забыть свиста первых бомб. Мы уже знали, что это воздушный налёт, люди выбежали из домов и спрятались под деревьями. Мы с матерью тоже стояли под деревом, мать прижимала меня к себе, свист нарастал, мать шептала: «Бомба, бомба…» Я была уверена, вот-вот бомба свалится к нашим ногам, и помню дикий ужас, овладевший мною. Три бомбы взорвались вдали, мы видели и слышали разрывы.

Эти три первые бомбы были сброшены на Груец третьего сентября. Война началась ещё первого, но до нас пока не дошла, второго мы с нашей домработницей отправились в кино. Из этого ничего не вышло, завыли сирены воздушной тревоги, свет погасили, люди пережидали тревогу под деревьями парка. Сеанс отменили, мы вернулись домой.

И опять в связи с этим событием мне вспоминается ксёндз. Не везло мне с ксендзами. Уже под конец войны, на уроке ксёндз сурово спросил учеников, кто ходит в кино. Разумеется, каждому ребёнку было известно отношение поляков к тем, кто посещает открытые немцами кинотеатры. «Ходит в кино только г…» Развлекаться во время оккупации было непатриотично. В ответ на вопрос ксёндза я встала и гордо начала:

— Последний раз я была в кино…

Я хотела, чтобы все знали — в кино я была последний раз второго сентября 1939 года, но ксёндз не дал мне договорить.

— Садись! — гневно рявкнул он. — И слышать не желаю о таких вещах!

Наверное, он решил, что в кино я была, например, месяц назад. Я села, оскорблённая и беспредельно униженная, три дня меня трясло, а на ксёндза я обиделась навсегда.

Ксёндз ксёндзом, обида обидой, но сейчас мне придётся сделать сразу несколько отступлений от хронологического повествования, и никуда от этого не денешься. Я предупреждала, в моей «Автобиографии» лирических отступлений будет множество.

С раннего детства меня часто водили в театр, впоили культуру, можно сказать, с малолетства. И как-то, будучи уже взрослой, я поспорила с кем-то на пари, с кем — не помню, что в Большом театре до войны перед началом спектакля исполнялся полонез А-дур.[07] Спорить со мной обо всем, что касается музыки — дохлый номер, у меня совсем нет ни слуха, ни памяти на музыкальные произведения, не говоря уже о голосе, но если уж я на чем-то в этой области настаиваю, значит, дело верное, бетон-гранит. Так оно и оказалось, пари я выиграла.

Что же касается кино, когда, наконец, после войны я впервые после многолетнего перерыва оказалась в кинотеатре, движущиеся на экране картины произвели на меня потрясающее впечатление, волнение сдавило горло, я чуть не задохнулась от умиления. Не очень уверена, но кажется, шёл фильм «Секретарь райкома». Впрочем, какой именно фильм я смотрела — значения не имеет, фильм сам по себе стал символом окончания оккупации.

А теперь, если вы настроились на то, что я примусь описывать военные действия, облавы и очереди за хлебом, то должна вас разочаровать. Войну я ненавижу всей душой, и пусть она будет проклята. В мою биографию она вмешалась и, несомненно, оставила определённый след в душе, но чем он меньше, тем лучше.

С того самого рокового сентября в школу я стала ходить урывками. Второго класса не помню вовсе, в третьем училась совсем немного, потом в четвёртом и затем сразу в шестом, уже в интернате. В первый класс гимназии я поступила уже после войны, а вообще же мною занималась Люцина дома, чтобы я не отстала от школы. Если не ошибаюсь, занимались мы с ней успешно.

Кошмарный тридцать девятый сама не знаю как пережила, просто чудо, что вообще осталась в живых. И вовсе не потому, что меня чуть не убили, такой идиотизм — стрелять в меня — даже немцам не приходил в голову. Лишиться жизни я могла по другим причинам.

Отца с нами не было, его призвали в армию, но до армии он так и не добрался, увяз в пинских болотах. Вместе с каким-то товарищем по несчастью они блуждали по непроходимым лесам и болотам, в голоде и холоде, в редких деревнях питались только крупником, жиденьким супчиком из пшена, сваренным на воде. Одно пшено и вода, больше ничего в этом крупнике не было. И товарищ по несчастью как-то мечтательно сказал отцу:

— Знаешь, когда война закончится и я вернусь домой, сварю я огромный горшок крупника…

От волнения голос его прервался. Думая, что друг спятил от лишений, отец со страхом спросил:

— И что?

— Вынесу этот горшок на лестницу, поставлю на верхнюю ступеньку. И как наподдам ногой!

Относительно крупника я не располагаю сведениями, может, и наподдал.

Тем временем мать решила бежать с ребёнком в деревню. Варшава и родные были для нас недоступны, поддержкой и опорой для нас стала последняя домработница. Благодаря ей мы обе с матерью выжили, дай Бог ей здоровья. Энергичная девушка позаботилась о своей неприспособленной к жизни хозяйке, вывела нас из города, в какой-то глуши сняла угол в избе и стала нашим связным с большим миром.

Там я сразу воспользовалась случаем и заболела одной из своих бесчисленных болезней. Заболела серьёзно, понятия не имею, что это было — грипп, скарлатина или какая другая холера, во всяком случае температура была такая высокая, что я часто теряла сознание. Как-то я очнулась от дикого крика матери, которая в ногах моей постели билась головой о кровать. Я испугалась и слабым голосом спросила, что случилось, почему она плачет. Тогда мать заревела в голос от счастья, что я ещё не сдохла, а я с этого момента стала выздоравливать в совершенно невероятном темпе.

Я выздоровела, а мать заболела кровавой дизентерией, наверное, напилась воды прямо из колодца. Лекарство раздобывала наша прислуга. Только мать встала на ноги — свалилась хозяйка избы. Мать считала себя обязанной взять на себя все хлопоты по дому, в том числе и по уходу за шестью кабанчиками, готовила для них пищу и таскала в хлев тяжеленные горшки. К моменту выздоровления хозяйки кабанчики выглядели кошмарно, мать ещё хуже, но только пусть меня никто не уверяет, что в наши дни молодая здоровая женщина в деревне не в состоянии выкормить поросёнка без четырех тонн кокса. У матери кокса не было ни грамма, а моя бабушка откормила кабанчика в погребе, и проблема заключалась лишь в том, как его незаметно оттуда извлечь, ибо откармливали кабанчика нелегально, а он весил триста килограммов и сам не в состоянии был двигаться. Было бы желание, а человек способен сделать абсолютно все.

До наступления холодов мы вернулись домой, а потом появился отец и занял свою прежнюю должность в банке. Фамилия у него была немецкая. В связи с этим от него требовали подписать список фольксдойчей[08], чего он не намерен был делать, ничего немецкого в себе не ощущая, и покорно ждал последствий. Немцы прислали строгое распоряжение немедленно подписаться на заявлении о своей принадлежности к фольксдойчам, и плохо пришлось бы отцу за отказ от такой «чести», да спас его случай. В Груйце оказался еврей с такой же фамилией, и имя его начиналось на ту же букву, что и имя отца. Отцу по ошибке в распоряжении вписали имя этого еврея. Отец немедленно воспользовался предлогом и с чистой совестью ответил в письменной форме, что приказ к нему не относится, он адресован совсем другому человеку, проживающему по другому адресу. Немецкий язык отец знал хорошо, возможно, и в комендатуре объяснился, во всяком случае против фамилии отца какой-то шкоп[09] поставил галочку, и отца оставили в покое, больше к нему никто не придирался. А поскольку отец занимал должность директора местного банка, немцы наверняка были убеждены, что директор — польский немец, и он-то уж обязательно подписал список фольксдойчей.

В финансовых трудностях нашей семьи я стала разбираться в девять лет. Неимоверно расточительная и легкомысленная, моя мать делилась всеми своими тревогами со мной, плакалась мне в жилетку, и я знала, что ещё до войны отец, гарантируя своей подписью директора банка векселя некоторых лиц, задолжал более ста пятидесяти тысяч злотых. Отец отличался кристальной честностью и крайней наивностью, верил абсолютно всем, а уж своим знакомым и вовсе. Этим воспользовались нечестные люди, знакомый отца приводил с собой своего знакомого, и отец всем подписывал чеки, не допуская мысли, что должник не расплатится с ним. Большинство не расплатилось, и после войны отцу пришлось расплачиваться за свою доверчивость, правда, по довольно льготному курсу.

Итак, мать плакалась мне в жилетку, а я почувствовала ответственность за наше материальное положение. Глупость это была несусветная, не так уж плохо было наше положение, ведь на том самом участке, о котором я уже писала, у нас была и корова, даже две, свиньи, множество кур, гусей, уток и индеек, с голоду мы никак не помирали, отец работал и неплохо зарабатывал, враги относились к нему с доверием и только к концу войны догадались — что-то тут не в порядке. Возможно, что партизаны и бойцы Крестьянских батальонов, которые вовсю пользовались поддержкой отца, к концу войны совсем утратили бдительность. Во всяком случае, немцы отца арестовали. Подробностей не знаю, в отличие от матери отец не делился со мной своими проблемами, только после войны кое-что рассказал. И, воспользовавшись случаем, взял с меня клятвенное обещание.

— Дочь моя! — произнёс он с совершенно не свойственным ему пафосом. — Если ты когда-либо кому-либо что-либо подпишешь без моего ведома, я прокляну тебя и ты перестанешь быть моей дочерью.

Памятуя жалобы матери и неприятности, которые доставили там подписанные отцом какие-то важные финансовые бумаги, я с полной серьёзностью отнеслась к словам отца и очень намучилась впоследствии, потому что и в самом деле никогда не могла заставить себя поручиться за кого-либо. А тем самым отрезала и себе возможность воспользоваться услугами людей, когда мне требовалась их помощь, нельзя же такими услугами пользоваться односторонне.