Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Автобиография (№1) - Шутить и говорить я начала одновременно

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Хмелевская Иоанна / Шутить и говорить я начала одновременно - Чтение (стр. 2)
Автор: Хмелевская Иоанна
Жанры: Биографии и мемуары,
Публицистика
Серия: Автобиография

 

 


Мой отец закончил так называемое торговое училище, потом ещё что-то и получил специальность бухгалтера. Причём не простого, а высококвалифицированного, специализировался в банковском деле. Его отличали два качества, совершенно в этом деле бесценных: профессионализм и просто невероятная честность, переходящая границы разумного. Сколько людей он сделал богачами, а себя совсем наоборот…

С моей матерью он познакомился на каком-то изысканном приёме и сразу же влюбился. Получив повышение по службе, набрался смелости и сделал ей предложение руки и сердца. Или дело обошлось без букета, или в этот момент отсутствовала Люцина, во всяком случае его предложение было принято. Отца назначили директором одного из филиалов банка в провинции, а именно в Груйце, и отец согласился переехать туда, безусловно с согласия невесты.

Моя мать уверяла, что вышла замуж только для того, чтобы покинуть родительский дом. Она больше не могла выносить бабушки. Ничего не скажешь, бабушка была деспотичная, терроризировала всю семью, не терпела ни малейшего противоречия, из самых, разумеется, лучших побуждений. Все три дочери боялись и слушались мать, по-разному реагируя на её деспотизм. Моя мать пассивно подчинялась, не протестуя, Люцина изо всех сил бунтовала и подбивала к непослушанию сестёр, Тереса терпела, стиснув зубы. И в самом деле, желание покинуть родительский дом могло явиться достаточным поводом для выхода замуж, а Груец, хоть и недалеко от Варшавы, как-никак другой город.

Потом вышла замуж Люцина. Её тянуло к довоенному коммунистическому движению, думаю, из чувства противоречия. Жених Люцины был коммунистом, ходил в развевающемся красном галстуке, и бабушка заявила, что скорее у неё на ладони волосы вырастут, чем Люцина выйдет замуж за такого. Вот Люцина и вышла. Ей очень хотелось увидеть, как у матери на ладони вырастут волосы.

Тереса вышла замуж за Тадеуша уже во время войны. Женаты они были всего несколько месяцев, потом судьба разметала их по свету, и встретились они только через восемнадцать лет. Потом долго и счастливо жили в Канаде. Думаю, Тереса единственная из трех сестёр вышла замуж по велению сердца и руководствуясь собственным желанием, а не для того, чтобы поступить наперекор бабушке.

Понятно теперь, что директорство отца и отъезд в Груец были для моей матери даром небес. С одной стороны, она покидала родную семью и обретала спокойствие, с другой — вовсе не была обязана вести жизнь провинциальной дамы, ибо железнодорожное сообщение действовало и она могла приезжать в Варшаву, когда только захочет. Вести домашнее хозяйство она пока ещё не умела, в родительском доме ничему не научилась. Частично из-за лени, а частично потому, что бабушка была жутко работящей и все любила делать по-своему. Моя мать занималась, главным образом, вышиванием и делала это с наслаждением, проявив в данной области недюжинный талант.

Запомнился первый приготовленный ею мужу обед. Планировались бульон, жареная утка, картофель и компот. Хорошо получилась только жареная утка, потому что приготовила её соседка, у матери была не в порядке духовка. Все же остальное получилось не так, как надо. Капуста пригорела, бульон и картошку мать не посолила, забыла, зато компот посолила два раза. Отец был доволен, что хоть что-то есть на обед, пообедал и дурного слова не сказал.

Собираясь утром на работу, отец принялся искать свежую рубашку и перерыл весь шкаф, одну за другой откладывая в сторону.

— Что ты ищешь? — поинтересовалась мать, ещё лёжа в постели.

— Как что, глаженую рубашку, — робко ответил отец. — Тут все неглаженые.

— Как же неглаженые! Наоборот, все выглажены.

Оказалось, что молодая жена собственноручно отгладила мужу его рубашки, причём начинала гладить снизу, так что все складки собрались у воротника. И опять отец примирился с судьбой, надел рубашку, какая есть, и только постарался меньше попадаться людям на глаза.

Впрочем, мать быстро овладела всеми этими домашними премудростями. Научилась великолепно готовить, так же великолепно гладить и обучала этому искусству всех своих многочисленных домработниц, так что те не успевали даже глазом моргнуть, как приобретали высшую квалификацию.

Теперь мать чувствовала себя свободной и взрослой, это уменьшило её страх перед бабушкой, и она охотно пребывала в родительском доме, постоянно ошиваясь в Варшаве. Денег хватало, отец неплохо зарабатывал. Мать могла приобрести и беличью шубку, и французские туфли, и самые дорогие духи, и замечательное нижнее бельё. Кстати о последнем. Оно оказалось потрясающего качества, что я могу лично засвидетельствовать, ибо носила его сама в тяжёлые послевоенные времена. Отца обслуживали превосходно вышколенные домработницы, и все было прекрасно. Если же мать по каким-либо причинам слишком долго не появлялась в Варшаве, в Груец приезжала бабушка и сразу же начинала переставлять мебель в доме дочери. И как в девичестве, мать с философским спокойствием воспринимала её деятельность, успокаивая бунтовавшую горничную:

— Не волнуйся, вот мамуля уедет, и мы с тобой все расставим по-прежнему.

Беременность и роды моей матери стали катаклизмами, которые спустя годы с ужасом вспоминались домашними. Этот тяжёлый период мать провела под крылышками бабушки в Варшаве, что было не очень умно, потому что у бабушки были свои принципы воспитания детей, от чего я много настрадалась в детстве. И к тому же бабушка любила эксперименты. Она никак не могла поверить, что её дочь так тяжело переносит беременность, что любой запах вызывает тошноту и рвоту. Была уверена, что дочь притворяется, что нормальные женщины не испытывают такого, и как-то специально, чтобы доказать свою правоту, неожиданно поднесла к носу дочери разрезанную луковицу. Того, что произошло, никто не в силах описать. Дочь чуть не отдала Богу душу, от рвоты её выворачивало наизнанку целый день, а бабушка заливалась слезами, глядя на страдания дочери, и рвала волосы на голове, боясь оставить дочь одну, чтобы вызвать врача. Больше она таких опытов не ставила.

Питалась мать во время беременности только колбасой и леденцами, и это наверняка было правдой, ибо в последующие пятьдесят лет все родные с ужасом вспоминали данный факт. Запаха всех остальных продуктов мать не могла выносить. Впрочем, цветов тоже, запах роз вызывал реакцию, как и запах лука. В общем, за этот интересный период мать довела до белого каления обеих сестёр, и те уже не очень деликатно пытались уговорить её вернуться к мужу. Как бы не так, наоборот, муж приехал в Варшаву, и мать оставалась в родительском доме до самых родов.

Наконец она родила этого окаянного ребёнка. Рожала в больнице на Каровой. Роды продолжались трое суток, и в этом состоит моя первая претензия к матери. Сколько я напереживалась в раннем детстве из-за того, что чуть не свела мать в могилу своим появлением на свет! Только повзрослев, поняла, что не так уж я виновата. Мать сама изо всех сил затягивала роды, мужественно перенося схватки, не издав стона и не помогая ребёнку появиться на свет. Просто чудо, что ребёнок вообще родился живой и здоровый и тут же исправил ошибку своей матери, подняв такой крик, что эхо понеслось над Вислой.

У своих родных я вызывала самые противоречивые чувства. Моя мать желала дочку, только дочку, а я подозреваю, что должна была родиться мальчиком и только непреклонное желание матери превратило меня в девочку. Бабушка, напротив, не дождавшись сына, очень хотела внука. Отцу было все равно. Обе тётки мечтали поскорее избавиться от матери и ребёнка, какого бы пола он ни был.

Люцина откровенно брезговала мною и не скрывала этого. Я ей была противна, она боялась даже ненароком прикоснуться к такой гадости.

Недели через две мать вышла из больницы и со мной поселилась у бабушки, пока не намереваясь возвращаться к себе в Груец. В один прекрасный солнечный полдень мы с матерью были в доме одни, мать отдыхала после пережитого стресса, лёжа в кровати, я лежала на соседней кушетке, как положено, поперёк постели, чтобы не упасть, головкой к стене. Внезапно в дверях появилась возвратившаяся с работы Люцина. Не снимая пальто, не говоря ни слова, быстрым решительным шагом направилась она прямо к младенцу и, к изумлению матери, также молча и решительно схватила этого младенца на руки.

Моя мать смертельно перепугалась.

— Ты что де… — начала она и не успела докончить.

Висевший над моей кушеткой огромный портрет дедушки в тяжёлой дубовой раме вдруг покосился и стремительно съехал по стене, врезавшись углом в то место на кушетке, где мгновение назад покоилась головка ребёнка.

— Ах, ах! — возопила мать. — Воды мне, воды!

И потеряла сознание. А Люцина, хлопая глазами, стояла посередине комнаты с младенцем на руках и никак не могла понять, откуда в её руках взялась эта пакость.

— Возьмите от меня это свинство! — сказала она бабушке, которая примчалась, услышав крик старшей дочери.

Позже в ответ на все расспросы Люцина утверждала, что ничего не понимает, она не осознавала, что делает, ею руководила какая-то таинственная сила. Это был первый случай телепатии, с которым мне довелось столкнуться в своей жизни.

Мать привели в чувство, но ещё долго не могло прийти в себя потрясённое семейство.

Только благодаря дедушкиному портрету моё появление на свет сопровождалось хоть какой-то сенсацией. Пришлось ему одному заменить громы и молнии, землетрясения и прочие неординарные явления, ибо природа как-то не отреагировала на моё рождение.

( Аарон — первое, что я помню… )

Аарон — первое, что я помню. Нет, это не имя знакомого иудейского вероисповедания, а название цветка. Так он и назывался, с двумя "а". Естественно, нижеследующую историю я знаю по рассказам взрослых, но клянусь, очень хорошо помню волнующие меня в тот момент чувства, а о них никто не мог мне рассказать.

В доме происходила генеральная уборка, и было это уже поздней весной, так что, вероятно, не по случаю праздника, а просто в связи с приездом бабушки. Как всегда бывает во время генеральных уборок, в доме царили Содом и Гоморра, меня кто-то держал на руках, кажется очередная прислуга, на сей раз взрослая женщина, не девчонка. Я по своему обыкновению орала благим матом, и, чтобы меня успокоить, служанка сунула мне в руку листик, сорвав его с комнатного цветка. Ясное дело, я его сейчас же засунула в рот и вот тут-то показала, на что я способна. Разинув рот, я вопила как корабельная сирена, как три корабельные сирены, а может, и четыре. И вопила, и металась в руках женщины, а вокруг меня металась родня, пытаясь как-то утихомирить это вопящее безобразие Так вот, именно этот момент я прекрасно помню Рот мне жгло огнём, и я добивалась молока. Дайте же, наконец, молока! И орала я не столько от боли, сколько от бессильной ярости. Вон сколько этих глупых взрослых вокруг меня, бегают, бестолково мечутся, и никто не догадается дать ребёнку молочка!

Наконец кто-то догадался, ведь молоко и грудной младенец — эти два понятия связаны друг с другом. Я успокоилась. Об остальном знаю по рассказам.

Утихомирив младенца, родные принялись гадать, что же такое приключилось со мной. Кто-то высказал предположение, что причиной явился тот самый кусочек домашнего цветка. Бабушка, любительница экспериментов, откусила кусочек — и у неё слезы покатились от боли. Разинув рот и высунув язык, она пыталась уменьшить ужасное жжение.

— Э там, пани прикидывается, — не поверила служанка и тоже откусила.

И вот уже обе они стояли друг против друга, высунув языки и тяжело дыша. Моя мать поверила им на слово и кусать не стала.

После этого несчастный аарон выбросили на помойку, не подумав о последствиях. А цветком стали играть соседские дети. Никто из них, правда, в рот растения не брал, но руки их покрылись волдырями и крапивницей.

На голову я падала три раза.

Первый раз это было в тот день, когда приехавшая к нам Тереса (ей было лет двадцать тогда) готовила обед, а я орала без всякой видимой причины. Вообще-то я была очень оручим ребёнком. Теперь понимаю, причина была уважительной. Меня слишком кутали, вечно мне было жарко, и я протестовала единственным доступным мне способом. Орала я, значит, а Тереса решила меня воспитывать и не реагировала. И я как-то свалилась вниз головой в узкую щель между моей кушеткой и столом, в такую узкую, что до конца не провалилась, а застряла в ней, дрыгая ногами. За эти дрыгающие ноги меня и извлекли. Второй раз я съехала с пяти каменных ступенек нашего дома, тоже вниз головой. Третий раз я грохнулась лбом о печку моей бабушки. Значит, это было в её в доме. Печь у неё занимала полкухни, высокая, на широком подпечке, облицованном изразцами. Я самостоятельно взобралась на столик, стоящий рядом с печью, столик пошатнулся, и я слетела вниз, врубившись лбом в край подпечка. На лбу осталось углубление, которое при большом желании можно было разглядеть много лет спустя. Родные считают, что эти три случая обусловили моё умственное развитие.

О моих ранних детских годах мне рассказывали в основном тётки, сохранив в памяти много забавных историй. Да и то сказать: долгое время я была единственным ребёнком, их внимание было безраздельно отдано мне, я была их игрушкой и развлечением, о ком же ещё рассказывать? Тем более что характер мой проявился довольно рано.

Своего первого посещения зоопарка я не помню, мне о нем рассказали. Мы с тёткой обошли всех животных, пришли домой, и кто-то поинтересовался:

— И что же ты видела в зоопарке? Расскажи. Я хорошенько подумала и ответила:

— Пиявки.

Наверняка в возрасте двух лет я не пыталась остроумничать, сказала правду. Наверняка пиявки действительно были в зоопарке, хотя позже что-то никогда не попадались мне на глаза.

Дух противоречия родился вместе со мною. Моя мать часто с грустью вспоминала о тех дипломатических ухищрениях, к которым ей приходилось прибегать, имея дело со строптивой дочерью. Отправляясь со мной гулять, она стала направляться в сторону, противоположную той, куда следовало. Ребёнок не подвёл ни разу. На улице тут же поднимался рёв, ребёнок требовал остановить коляску, вылезал из неё и энергично топал в обратную сторону.

— Я не спорила с Дзидзей, — меланхолично рассказывала мать. — Очень хорошо, мне нужно было как раз в ту сторону, я разворачивала коляску и шла следом за ней. И обе были довольны.

Сказки мне обычно рассказывал дедушка. Как-то раз я пристала к нему с обычной просьбой, а дедушке то ли спать хотелось, то ли просто устал, но он что-то перепутал в сказке, которую я, разумеется, давно знала наизусть. Это возмутило меня, и я укоризненно заметила:

— Дедуля, ты что, с ёлки сорвался или через мост перепрыгнул?

Дедушка тут же проснулся, а я так и не знаю, откуда у меня взялось это выражение, сама выдумала или от кого-то услышала. Во всяком случае мой иронический вопрос «С ёлки или через мост?» прочно прижился у нас в семье.

А дальше начинаются уже мои собственные воспоминания. Вот я в нашей новой квартире, качаюсь на качелях. Качели повесили на крюках, вбитых во фрамугу двери между спальней и так называемой столовой, я потихоньку раскачиваюсь, а сама выворачиваю голову, чтобы полюбоваться в спальне на мать, стоящую перед зеркалом в бальном платье. Платье до полу, переливающееся, в серые, голубые, розовые цветы, по талии перевязано голубым атласным шарфом. Мать представлялась мне восхитительной, а если учесть, что она была очень красива, так оно и было на самом деле.

Помню также игру в карты. Кстати, играть в карты я научилась раньше, чем как следует говорить. Вернее, я ещё говорить-то толком не умела, а в карты уже играла. Правда, игры подбирали по способностям малого ребёнка. В войну, например. Играют двое, одновременно открывают свои карты, выигрывает сильнейшая. Какая сильнее, я всегда знала. Или в цыгана. Тут, наоборот, карты выкладываются закрытыми и хозяин сам называет свою карту, преимущественно обманывая. Партнёр имеет право открыть карту, чтобы проверить, но, если он это сделает тогда, когда хозяин карты случайно сказал правду, теряет карту. Других игр я не помню, а эта, в цыгана, безусловно подготовила меня к игре в покер.

Обычно в карты играли в кухне моей бабушки, за большим столом, покрытым клеёнкой. Я сидела по-турецки на этом столе, игроками были какие-то родственники, всевозможные бабушкины племянники и племянницы, которых потом я никогда не встречала.

Очень хорошо запомнились мне похороны Пилсудского, я не вру, хотя в это и трудно поверить.[04] Улицы Варшавы были забиты толпами, бабушка наняла извозчика, чтобы поехать и посмотреть на траурную процессию, и извозчик застрял в толпе. А может, остановился нарочно в заранее намеченном месте? В пролётке вместе с нами была ещё какая-то незнакомая мне женщина, не родственница, и больше всего запомнились мне её красные туфли на французском каблуке, потому что она торчала у меня под носом, на козлах, вставала на цыпочки, пытаясь что-то разглядеть, и на козлах умещались только эти цыпочки, каблуки свисали самым опасным образом. Бабушка то и дело хватала её за край платья:

— Что пани делает, пани упадёт!

А женщина не обращала на неё внимания, я же почему-то была уверена, что не упадёт. Странная штука память. Было мне тогда три годика, а из всех похорон я запомнила только эти красные туфли на каблуках. И чувство зависти — и к туфлям, и к месту на козлах.

Ходить и говорить я научилась довольно рано. До сих пор удивляюсь, что при таком дурацком воспитании выросла нормальным ребёнком, а не умственно отсталым. И читать научилась в очень раннем возрасте, а потому, что наконец потеряла терпение. С малолетства я мучила окружающих требованием прочитать мне сказку о Железном Волке. Сказку эту и я, и мои несчастные родичи уже знали наизусть, надоела она им до чёртиков, а я все приставала, чтобы прочитали. Когда выведенная из терпения какая-нибудь тётка начинала торопливо рассказывать мне любимое произведение и, пытаясь поскорей добраться до конца, пропускала какие-то фрагменты, я безжалостно останавливала её, поднимала крик, цитировала пропущенный фрагмент и требовала непременно начать все «с конца». Путала я тогда понятия «начало» и «конец», как мне ни втолковывали разницу. Как-то не нравилось мне это «с начала», уж не знаю почему, с ним примирилась я только в зрелом возрасте, да и то не до конца.

Не вызывает сомнения тот факт, что именно Железный Волк научил меня читать, и, самостоятельно прочтя его, я уже больше не брала в руки этой книжки. Не имею понятия, о чем сказка, помню лишь, что в ней фигурировала кочерга.

Моим любимым чтением стали прежде всего сказки — Андерсен, братья Гримм и пр. Воспитанная на всевозможных спящих красавицах, Золушках и Белоснежках, я отождествляла себя с этими сказочными красавицами: золотые волосы, косы до полу, сверкающие короны, роскошные одеяния. И вот как-то раз взглянула на своё отражение в зеркале. Нет, не первый раз я гляделась в зеркало, у нас много их было в квартире, но тут что-то заставило меня вглядеться повнимательнее в девочку, с ног до головы отразившуюся в огромном от пола до потолка зеркале. Очень хорошо запомнился мне этот момент. Вот когда в человеке зарождаются комплексы.

«Так это я так выгляжу?» — удивилась я и очень разочаровалась. Короткие, гладко причёсанные волосики, лицо обыкновенное, никаких золотых кудрей, никаких корон. Долго рассматривала я себя, но как-то легко примирилась с действительностью и комплекс неполноценности во мне не развился.

Родных я приводила в отчаяние тем, что в детстве плохо ела. Капризное, избалованное дитя, которого всегда приходилось уговаривать съесть ложечку-другую, кого угодно могло вывести из терпения, и я ещё долго переживала потом этот факт, сочувствуя родным, пока на примере собственных детей не поняла, что не так уж я была виновата. Если меня кормили так, как пытались потом кормить моих сыновей, то ничего удивительного нет в моем нежелании есть. Неправда, что я ничего не любила, что у меня никогда не было аппетита, просто у меня не было времени проголодаться и нагулять аппетит. В меня еду заталкивали беспорядочно, в любое время дня и ночи, и потребовался бы желудок как у страуса, чтобы все это переварить. Кормили меня мать, бабушка, прислуга и тётки, каждая независимо друг от друга и по собственному усмотрению. Неудивительно, что при виде очередного блюда я поднимала крик и отмахивалась обеими руками.

Моя свекровь, женщина с характером, когда-то поставила такой эксперимент. Как-то её сын, а мой будущий муж, заявил за обедом, что не любит суп из цветной капусты и не будет его есть. Свекровь невозмутимо ответила, что человек сам решает, есть ему или нет, а если не ест — значит, не голоден. Другого же у неё ничего нет. Сын надулся и голодным продержался до ужина На ужин ему предложили тот же самый супчик из цветной капусты. Нет, он его не любит и есть не будет. Вольному воля. На следующее утро свекровь специально сварила свежий суп из цветной капусты и подала его на завтрак. Молодой прожорливый парень перестал капризничать и слопал супчик так, что за ушами трещало. С тех пор он навсегда полюбил суп из цветной капусты.

Со мной этот педагогический номер не прошёл. Врач, к которому меня отвели, посоветовал родным оставить меня в покое и силой ничего ребёнку не пихать. Когда через неделю снова меня привели и врач увидел перед собой сущий скелет, он в панике вскричал: «Кормить интенсивно!»

Меня принялись кормить интенсивно, и что-то со мной произошло: желудок отказался переваривать что бы то ни было, все съеденное из меня тут же извергалось в глобальном поносе. Родители мои были не бедными людьми, показывали меня разным врачам, те велели кормить тёртыми яблоками. Ну хорошо, тёртые яблоки я ела, тёртые яблоки из меня тут же выходили. От слабости я уже и двигаться не могла. Отчаявшаяся бабушка решила меня все-таки вывести на прогулку, меня на руках снесли с лестницы, посадили на извозчика. На улице я увидела бананы и попросила их. Мне? Бананы? При таком поносе? Бананы я всегда любила, упёрлась — хочу бананы. Бабушка перекрестилась — была не была — и купила мне полтора килограмма бананов. Кажется, за прогулку я все их умяла, и понос прекратился, как отрезало. Домой я вернулась уже здоровой. Врач потом удивлялся.

— Бананы… — рассуждал он. — Вообще-то бананы тоже хороши в таких случаях, но откуда мне было знать, что она любит бананы?

Бананы произвели решительный перелом в моей болезни, и вскоре я стала выглядеть как пончик в масле, что документально подтверждает сохранившаяся фотография.

Так до войны я и росла на бананах, и банановая диета оказала потрясающее воздействие на укрепление моего организма. Благодаря ей я смогла много чего вынести в жизни…

А теперь от экзотических бананов перейду к отечественным яблокам. Их я тоже всегда любила. Как-то отец получил в подарок от знакомого владельца сада два ящика яблок, как сейчас помню, это были малиновка и коштель. Читая, я любила грызть яблоки, вот и ела без ограничения, усеяв огрызками весь дом. Через недельку отец вспомнил о яблоках и попросил мать принести из подвала несколько штук, а та ответила, что яблоки уже все вышли. Он не поверил, спустился в подвал, желая убедиться в этом лично. Действительно, ни одного не осталось. За неделю я слопала пятьдесят килограммов.

Я часто слышала, как от детей на ключ запирали буфеты и кладовые. У нас так не было заведено. После того как несколько первых лет жизни я вообще ничего не ела, никому и в голову не приходило отказывать мне в какой-то еде, я могла, при желании, сожрать все запасы продовольствия в доме, и это вызвало бы только крики восторга. Единственное ограничение в еде заключалось в том, что меня старались приучить питаться рационально, то есть сладкое на десерт, а не наоборот.

У нас в деревне Щенсна в двух с половиной километрах от Груйца был садовый участок, который отец приобрёл для матери, желающей развести собственный сад. Это было как раз перед войной. Мать разбила сад, деревья как-то очень быстро стали приносить плоды, а местное население их ещё быстрее обрывало. Окрестные крестьяне посылали на это дело младшее поколение. Мне очень обидным казалось, что местная детвора оборвёт мою любимую грушу, и я поспешила сделать это сама, не дав созреть плодам. Таких болей в желудке я не испытывала никогда раньше и никогда позже.

К этому садово-огородному участку я ещё вернусь, а пока скажу лишь, что благодаря ему умею и рожь жать серпом, и картофель окучивать, а тысячелистник с тех пор у меня непременно ассоциируется с индейками, которых мы разводили на своём участке. И не только индеек. Вкалывала вся семья, зато не было недостатка в свежих яйцах, масле, колбасах, не говоря уже об овощах и фруктах. Питались мы очень неплохо, поэтому никак не пойму, почему на меня такое впечатление произвёл празднично накрытый стол на именинах супруги одного из наших знакомых в тех краях. Это был хороший знакомый родителей и поклонник матери. И был он страшно богатым человеком, владельцем квадратных километров садов и отцом семи дочерей. Колоритная фигура, вызывающая у меня глубокую симпатию. Очень походил на Болеслава Храброго в изображении Матейко. Я очень любила его и всегда охотно ездила к ним в гости. Он дико, по-страшному желал иметь сына, а жена рожала ему только дочерей. Кажется, был у него один внебрачный сын, но он желал законного. А дочери все были писаные красавицы, высокие, стройные, дородные. В день именин хозяйки самой младшей было всего восемь месяцев, и позже она не уступала по красоте своим сёстрам.

Предупреждаю уважаемого читателя, что в моей «Автобиографии» будет много лирических отступлений, что я то и дело намерена забегать вперёд, хронологию трудно мне соблюдать, так что уж, пожалуйста, примиритесь с этим.

Итак, через много лет, когда спутником моей жизни стал прокурор ( «Подозреваются все!», «Что сказал покойник») и я неплохо подковалась в области правонарушений, автокатастроф и судопроизводства, произошла автокатастрофа, виновником которой стал некий швед. Не помню, в какой местности она произошла, где-то в северной части Польши, потому как этот швед возвращался к себе в Швецию и ехал к парому в Свиноустье. Ехал он на почти новом «вольво». Погода стояла прекрасная, солнечная, шоссе почти пустое, видимость отличная. И этот швед сбил двух женщин, которые ехали на мотоцикле ему навстречу. Обе погибли на месте, причём ногу одной из них нашли на большом расстоянии от шоссе. Итак, катастрофа страшная: два трупа, швед в больнице, «вольво» вдребезги. Ну, не совсем вдребезги, пострадал кузов, а внутренность уцелела, я потом чуть было на аукционе не купила эту битую машину. Мой прокурор подробно проинформировал меня об этом дорожном автопроисшествии, и я никак не могла взять в толк, почему же швед при таких благоприятных условиях наехал на женщин. Пьяным он не был, это проверяли. В ответ на все расспросы швед тупо твердил, что не видел мотоцикла с женщинами, и ему, естественно, никто не верил. Я упросила своего прокурора взять меня с собой, когда проводился следственный эксперимент.

Приехали мы на то место, где произошла трагедия. Опять прекрасная погода, светит солнышко, шоссе почти пустое, словом, все как в тот раз. Я сидела в милицейской машине, а нам навстречу на мотоцикле ехал милиционер, изображающий тех самых несчастных женщин. И я собственными глазами увидела непонятное явление.

На шоссе в этом месте оказалось чуть заметная выпуклость, совсем небольшая, закрывающая от нас дорогу на высоту каких-то двадцати сантиметров. И при этом обнаружился ещё изгиб шоссе, тоже пустяковый, может, отклонение от прямой всего на один градус. Но вместе взятые, оба эти обстоятельства сделали своё чёрное дело. Возможно, прибавилось ещё и отражающееся от асфальта солнце, но, как бы там ни было, мотоцикл появился внезапно, совершенно неожиданно. А ведь все мы его ждали, все знали, что едет, наша машина шла со скоростью намного меньшей скорости шведа, и все равно избежать второй автокатастрофы удалось с трудом. Шведа оправдали, причиной несчастного случая признали атмосферные явления.

Но тут дело не в шведе. С места происшествия я возвращалась в одной машине с судебным экспертом, и он мне рассказывал различные истории из своей практики. Разговор перешёл на автомашины, выяснилось, что машина шведа выставлена была на аукционе, я пожалела, что не знала об этом, и тут эксперт сказал об одном своём приятеле, который решил подарить своей дочери к свадьбе белый «мерседес». Рассказывал он об этом с возмущением.

«Ты что, спятил? — спрашиваю его я. — Не знаешь, сколько он может стоить?» — «Ну, сколько?» — поинтересовался тот. «Минимум четыреста тысяч». — «Вот тебе шестьсот и не морочь мне голову! — ответил приятель. — Сделай это для меня!»

Так возмущался эксперт. Я понимала его, в те годы очень неплохая зарплата составляла четыре тысячи злотых, и полмиллиона были просто сказочной суммой. Естественно, я поинтересовалась, кто же такой богач. И эксперт произнёс знакомую фамилию.

— Езус-Мария! — воскликнула я, потрясённая до глубины души. — Так я же его знаю с детства. Которая дочка?

Это оказался тот самый довоенный знакомый родителей и поклонник матери, который буквально за секунду до земельной реформы переписал километры своих садов на всю родню, благодаря чему остался их фактическим владельцем. А замуж выходила как раз его младшенькая, которой на том самом пиру было всего восемь месяцев.

Так вот, этого пира мне не забыть, проживи я ещё хоть тысячу лет. На столе было ВСЁ! Индейки, брусника, сардины, ветчина, заливное из птицы, лососина, дичь. Книги не хватит, чтобы все перечислить. Ну и самое ужасное: десерт. На десерт предлагался шоколадный торт и миниатюрные треугольные пирожные, рассыпчатые, в шоколадном креме. При одном взгляде на них у человека подгибались ноги.

Поначалу я, как автомат, уплетала все эти вкусности, птицу, рыбу, мясо, заливные, уплетала жадно и опрометчиво, и результат был ужасен: я не смогла съесть ни кусочка торта, ни одного печеньица! Съеденное, казалось, лезло из меня обратно, и, возможно, даже из ушей. А глаза впивали в себя недосягаемые вкусности, и сердце разрывалось. Но в меня и в самом деле не поместилась бы даже булавочная головка. А самое ужасное, что часа через два я бы уже, пожалуй, смогла проглотить кусочек восхитительного пирожного, да поздно было. Будучи хорошо воспитанной девочкой, я не осмелилась напомнить хозяевам о несъеденном мною десерте, и сожаление — смертельное, безграничное, сосущее — осталось во мне на всю оставшуюся жизнь.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17