Мастер дымных колец

Что это у вас, понимаешь, за нотные знаки сплошь и рядом, ни пройти ни проехать, возмущалась упряжка. Цифры на музыку перекладываете? А может быть, это новый метод шифровки? Молчите? Поехали дальше. Гони, гони, Секретарь, дело к вечеру идет, к отдыху, к женщинам, к детишкам. Ну вот и стишочки, чуть не проехали, огонечки в степи, пуржит, метет, еле как не заметили, но слава богу, чья-то добрая душа рукой прикрыла. Ишь, как задувает во все щели, цок, цок, цок, в таком пальтишке недолго и воспаление легких подхватить, стоит, ручонками об огнечек греется, Соней зовется. Да кем зовется? Не слышно, ведь так воет, так воет степное животное ископаемое, потеряло чего-то или так, хандра-ипохондрия тысячелетняя. Что же это за пригорочек такой в платочке, свидетель, что-ли? Соучастник. Да, соучастник странной, никому не нужной жизни, и не жизни, а так, полета, на ходьбу похожего. Пригожина? Хорошая фамилия, теплая, на меху. Тебе и в пальтишке тепло будет. Не хотите отвечать - поехали! Вперед, вперед, куда ни глянь, везде перед, везде кружит, прижмись ко мне ближе, не плачь, еще долго ехать. Цок, цок, цок. Ишь, промерзла как, вечная мерзлота болотная, куда заехали, залетели. А вон и птицы, глянь, появились, по небу расхаживают, степной народ пугают. А чего пугаться, птица, она к добру, если белая берег рядом, если черная - город. Эка тряхнуло, недолго и провизию посеять, вряд ли чего вырастет, правда. Фиу, фиу, подними воротник обратно, спой с нами на свежем ветру странствий, достань треуголку, вынь мандолину, иноземную музыку, спой про божью матерь, Марию непорочную, жену человеческую. Не хочешь, не расстраивайся, рассказывай про отца. Ах, частное, приватное, не желаете делиться, но тогда вместе тут замерзнем, потому что и тут - перед, так зачем еще куда ехать? А? Бесы, бесы, схоронись поглубже, голову втяни, остановились вроде. Тпррр, негодники. Встали. Стоим. Шур, шур, мои родные, поземка шепчется, ожидает кого? Цок, цок, цок. Откуда?! Стоим, вроде, мужики, чего цокает-то, чего копытами бьет? А-а-а-а, вона чего цокает, поросячий хвост, дырявое ухо, задница голая, бесеночек молоденький, еще один, цок, цок, цок! Так мы, мужики, все время стояли? А! Проснись, барин, гражданин рассеянный с улицы Бассейной. Стань на нашу платформу, отдохни, чайку выпей с крутыми яйцами. Да раздвинь веко, глянь в окошко - приехали.
      12
      - С прибытием на тот свет! - услышал Варфоломеев чей-то бодрый голос и открыл глаза.
      Над ним склонился лысоватый, с белым пушком незнакомец, одетый в розовый опрятный халат. Чуть смешливые добрые глаза, мясистый нос, голубенький серпик на воротнике.
      - Ой! - вскрикнул Варфоломеев, попытавшись ответить кивком головы.
      - Не двигайтесь, - незнакомец прислушался, - вам нельзя. - Он оглянулся на розовую дверь и извинительным тоном сказал: - Пойду посмотрю, чего там. Я сейчас. - Незнакомец вышел.
      Дверь бесшумно закрылась. Варфоломеев недвижимо оглянулся. Он лежал в новом месте - свежая постель, стулья в розовых чехлах, белый стол, стерильный дух. Рядом тумбочка, на ней его карманные вещи. Записная книжка, испещренная сверху каракулями, пачка красивых иноземных денег, сигареты, медяки, коробок спичек с изображением музея космонавтики, ключ на кольце, два паспорта, один каштан, начавший уже подсыхать, но все еще не потерявший лакового блеска. Рядышком кто-то положил газеты, пахнущие свежим печатным словом. Напротив на стене висел красочный лунный календарь, развернутый на июльской страничке. Затылком он чувствовал огромное полуоткрытое окно. Посмотрел на розовый рукав и понял - на воротнике халата имеется голубенький серпик.
      Подвигал конечностями. Остановился на шее, что-то в ней потрескивало. Головная конечность не работала. Дотянулся до газет. Кипа упала на пол, а в руках осталась одна тощая газетенка под двусмысленным названием "Утренняя правда". На первой полосе большими буквами провозглашалось: "АПОФЕОЗ НАРОДНОГО ГУЛЯНИЯ". На фотографиях отличного качества приват-министр на фоне собора. Под фотографией подпись: "Речь приват-министра Лепелтье была встречена с неподдельным энтузиазмом". Еще ниже заголовки: "ДЕЭКСГУМАЦИЯ - ЧУДО ИЛИ РЕАЛЬНОСТЬ?", "ПЕРВЫЕ ДЕЛЕГЕНТЫ НА ГИЛЬОТИНЕ", "КАК ЭТО ПРОИСХОДИЛО", "НЕВИДАННЫЙ ФЕЙЕРВЕРК", "ИНТЕРВЬЮ НА УЛИЦЕ". Чуть повыше строгим шрифтом чернело "ВАЖНОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ СООБЩЕНИЕ". Варфоломеев, воспитанный на централизованной печати, начал с сообщения. В нем сообщалось: "Сегодня в ноль часов местного времени на соборной площади трагически погибли профессор Антонио Маринеску с ближайшими родственниками и бывший приват-министр Рудольф Баблер, также с ближайшими родственниками. Создана правительственная комиссия под председательством приват-министра Лепелтье. Родственникам покойных приносятся самые искренние соболезнования".
      Чтобы не напрягаться дальше, Варфоломеев развернул газету и среди рекламных объявлений заметил небольшое, в спичечный коробок, сообщение под рубрикой "Происшествия": "Наш собственный корреспондент передает с места событий. Вчера во время ДЕЭКСГУМАЦИИ произошел неожиданный инцидент, едва не омрачивший торжественного хода праздника. Двое неизвестных попытались самовольно принять..."
      У Варфоломеева перехватило дыхание. Он отвел глаза в сторону, будто это могло изменить текст, а вместе с ним результат. Не имея сил читать подряд, он заглянул в конец заметки, чтобы разом отрезать нежелательное слово. Но слово не отрезалось, наоборот, оно уперлось, ощетинилось и стало вылезать поверх газетных строк. "Погиб", - прошептал Варфоломеев, еще толком не осознав подступившую к сердцу скорбь. Он начал читать подряд, как будто это могло изменить дело.
      "Двое неизвестных попытались самовольно принять участие в процессе. Благодаря решительным действиям личной охраны один преступник задержан, а второму все же удалось пробраться к гильотине. Неизвестный погиб. Ведется расследование."
      Дверь открылась, появился незнакомец.
      - Вам плохо? - спросил он. - Я вызову сестру.
      Варфоломеев молчал. Незнакомец нажал невидимую кнопочку в стене. Через несколько минут в маскарадном наряде появилась Урса. Она подошла к недвижимому телу, потрогала теплой рукой лоб, поводила пальчиком перед неподвижными глазами больного.
      - А вы что тут делаете, Феофан? - не поворачиваясь, спросила Урса.
      - Да вот, зашел познакомиться, - Феофан картинно прижал руки по швам.
      - Идите к себе в палату.
      Когда Феофан ушел, Урса пододвинула к кровати стул и присела бочком, как это делают врачи. В ее иноземных глазах наметился безуспешно скрываемый интерес.
      - Чего нос повесили? - игриво спросила Урса. - Вам понравились цветы? Я специально подобрала для вас. Ах да, они же на подоконнике.
      Ее взгляд упал на газету. Она нагнулась, подняла с пола "Утреннюю правду" и вздохнула:
      - Счастливчик.
      Варфоломеев процедил что-то неприличное.
      - Да, а вам не повезло, пришлось реанимировать. Закон есть закон.
      Варфоломеев, не в силах более выслушивать полуденный бред монашки, рванул головой и потерял сознание. Наступила темнота.
      Чуть погодя из темноты проступило изображение пригожинского кабинета. Илья Ильич рисует проект будущего лунного поселения. Изъеденная метеоритами поверхность безо всякого сопротивления ложится на ровный, как письменный стол, лист ватмана. Не просыхает беличий хвостик, нет ему покоя в умелых руках, едва поспевает он за полетом смелой пригожинской мысли.
      - А вот это, Сережа, вакуумный шлюз, - говорит Илья Ильич.
      Сережа зализывает поцарапанный палец и внимательно слушает Учителя.
      - Люди будут гулять по Луне, как мы с тобой по Северной Заставе, продолжает Илья Ильич. - Вот смотри, мы с тобой идем по склону кратера, он указал на две неуклюжие фигурки, - за минералами.
      - Так будет? - спрашивает мальчик.
      Илья Ильич улыбается.
      - Не совсем, это уже предстоит совершить тебе одному, с друзьями, конечно. Смотри, вот на вашем пути неизведанное пространство, и вы, захваченные тайной...
      - Я не хочу, - вдруг перебивает мальчик.
      - Что?
      - Я без вас не хочу.
      - Но как же...
      - Я без вас не хочу, - упрямо повторяет подросток.
      - Понимаешь, Сережа, пока люди не вечны, - Илья Ильич виновато пожимает плечами и вдруг спохватывается, замечая на глазах Ученика слезы. - Но потом, когда-нибудь...
      - Неправда, не успокаивайте меня.
      Илья Ильич не успевает опомниться, как гуашевый бачок падает на лунную поверхность и заливает ее ровным черным слоем.
      - Зачем ты это сделал?
      - Не надо Луны, - твердо говорит мальчик. - Мы полетим дальше, и обязательно вместе.
      Илья Ильич обнимает малыша и оба не могут сдержать слез.
      13
      Кончается бронзовый век. Холодное оружие, задумчивая обезьянка, готова ударить в Бошкин затылок, в самое темечко, в самую подсолнечную точку. Но пока Имярек представляет себе действие метеоритной гипотезы, полная луна уходит за горизонт, и вместо нее появляется искаженное ужасом Бошкино лицо. Бошка инстинктивно закрывается локтем и спасается.
      - Ай-я-я-я-я! - долго кричит Бошка и отскакивает, на ходу расстегивая кобуру.
      Неужели он еще жив? Имярек никак не поймет, что же произошло. Наконец до него доходит: он слишком долго размышлял. Это все его проклятая болезнь, это ее симптомы. Координаторная покрывается синим туманом, к горлу подбирается тошнотворная слизь, голова Имярека падает на стол, в раскрытую школьную тетрадь. Теперь он видит: почерк чужой, не Бошкин, написано карандашом на клетчатых страницах, заляпанных, помятых и еще каких-то пожухлых, как будто прежде, чем читать, тетрадку окунули под душ, а потом сушили под прямыми солнечными лучами.
      Тем временем Бошка замечает, что опасность миновала, что перед ним лже-убийца, больной, бессильный, не опасный. Все же он первым делом поднимает с пола обезьянку и кладет ее поглубже за пазуху. Так надежнее будет.
      - А-я-яй, - стыдит Бошка. - Друг называется, соратник, не пожалел лучшего товарища, слугу и секретаря. Почему ты меня не любишь? А ведь раньше любил, - в интонациях Бошки появились обиженные нотки. - Всегда говорил: Бошка надежный товарищ, Бошка не подведет, а я не подводил. Ведь я столько добра для тебя сделал и только из скромности нашей молчал, не хвастался. Вспомни, пока ты гулял по парижам да швейцариям, я тут бдил, ночей не спал, имя твое охранял, идейный сор вычищал. А что с этого имел? Ты хоть словечко мне написал, хоть строчку чернил попортил на меня? Все своим чистоплюям университетским стихи в прозе писал. Критицизм, критицизм, - Бошка задумался. - Конечно, у них ведь идеи, метафизика народных желаний. Говнюки, знаешь, что они за твоей спиной тут измышляли? Не говорил я, не хотел тебя расстраивать, жалел, как отца. Ведь они тут хотели тебя сумасшедшим представить, твои заслуги своими признать. Знаешь, что твой любимчик говорил? Он говорил, что переворот ты совершил в состоянии аффекта и потому не подсуден.
      - Замолчи, - кряхтит Имярек.
      - Нет уж, теперь слушай, уважаемый. Ты вслушайся, тут не схоластика, тут чистое издевательство. Ведь на что он намекал - в состоянии аффекта, вроде как за тебя заступался. А на деле, что на деле? На деле - мало, что ты преступник, так еще и сумасшедший, а? А ты ему письма издалека писал, как у них там жить плохо, какие зверства творит надклассовая демократия... - Бошка уже стал усмехаться. - Кстати, мои корреспонденты теперь всегда издалека о зверствах пишут. А ты меня по темечку возжелал. Меня, душевного защитника твоего. Ну чего тебе не хватает, вот координаторная, вот пульт, - Бошка подходит к пульту и трогает рычаги управления. - Управляй страной, сколько душе ни влезет, координируй, вот рычаг сельского хозяйства, вот рычаг тяжелой промышленности, вот рычаг прославления и унижения. На себя потянешь - песня веселого труда слышится, отпустишь - еще громче песня звенит.
      - Уйди, - не выдерживает Имярек.
      Он вспоминает в эту минуту, как однажды решил проверить устройство пульта. Это было много лет назад, когда на дверях стоял личный телохранитель, а на самом деле - часовой караульной роты. Часовые менялись три раза в сутки, и одного любознательного парня Имяреку удалось разговорить. Донской, - да, кажется, его фамилия была Донской, - оказался занятным человечком, увлекался радиоделом, кстати, он и подправил Бошкино радио на прием коротких волн, хранил подправку в тайне, в душу не лез, но душевный разговор поддерживал. И вот однажды Имярек сподвигнул Донского посмотреть, что там за пультом скрыто и отчего, когда рычаги двигаешь, происходит позвякивание государственной машины. Пульт как потайной сейф был врезан в стену и снаружи не поддавался вскрытию, за стеной же располагалась тайная комната, закрытая дубовой дверью на большом амбарном замке. Парнишка вынул незаметно у спящего на солнышке Бошки связку ключей и отчаянным приступом вскрыл темное помещение, но сам, верный присяге, не пошел внутрь, и только пропустил туда подопечного. Обратно Имярек вышел с почерневшим челом повидавшего горя на своем веку человека. Там, в затхлом чулане, он обнаружил оборотную сторону пульта - на концах рычагов управления висели обычные медные колокольчики, какие вешали раньше под дугой на почтовых тройках. Вот и вся конструкция. Донской потом исчез из поля зрения, да и караул передвинули за крепостную стену.
      Бошка еще несколько раз дергает рычаг сельского хозяйства и, добившись малинового звона, отходит.
      - Да, придется, уважаемый, караул-то вернуть, - вдруг у Бошки наворачиваются слезы. - А то и вправду убил бы ты меня, зря раздумывал: черт с ним, с Бошкой, подумаешь, величина, отработал свое - уходи на обочину истории, так? Так и надо мне за все мои труды, за святость, за веру, мало, что ли, Великих Инквизиторов было на свете, инквизиторов много, а Иисус один, - Бошка хлюпает носом. - Только если я уйду, и ты покатишься с божественных высот, об этом не подумал, уважаемый. Ведь это ж я твою святость хранил, лелеял, да немного и мне перепадало, самую малость, крохи, можно сказать. Но бессмертие, бессмертие без меня уж никак, неужто бессмертием решил побрезговать?
      Имярек поднимает от тетрадки голову.
      - Так ты, сукин сын, - Имярек нервно смеется, - ты, подлец, из себя Великого Инквизитора корчишь? Вон куда ты решил взобраться, ты думаешь, костры отгорят, воздух чище станет? Мразь, - в мозгу Имярека мелькает Неточкин, мечтатель белых ночей. - Смердящая мразь, ты думаешь, тебя Великим Инквизитором почитать будут? Ха-ха, нет, я не Иисус, и ты не Инквизитор, ты Смердяков, слышишь, Смердяков, сын лакейский, ты все извратил, у тебя кровь невинных на руках...
      - Поворотись на свои руки. - Бошка меняется на глазах. - Смотри, капает на зеленое сукно. Ты о ком плачешь? Ты кого жалеешь? Не ты ли учил наотмашь бить, а? Не ты ли врагов искал в отечестве? Думал, шутки шутим, а не ты ли кричал: эта подленькая интеллигенция, этот крестьянский идиотизм? Чего же ты ждал? Ты меня Неточкиным попрекаешь, а сам немцев читал, а для родного языка чувств не хватило. Музыку любил, ля-ля, тра-ля-ля, а музыка для чего? Чтобы себя не слушать, не слышать, как кричит синяя белуга!
      Это уже был удар ниже пояса. Значит, они все докладывали ему, он все знает, все мои страхи. Имярек пытается сделать вид, будто ничего не произошло, но у него плохо получается, и Бошка нагло лыбится в глаза. Эта синяя белуга была ночным его кошмаром, он боялся о ней говорить врачам, боялся, если скажет - то как бы признает ее силу, и другие признают силу, станут напоминать ему о ней, спрашивать: ну что, белуга больше не тревожит? А то еще придумают и будут говорить: белужья болезнь, белужьи симптомы, или просто шушукаться: "у него белуга". И однажды все-таки не выдержал, рассказал, как выходит он ночью на пустынный морской берег, как бредет в одну точку на бесконечной песчаной линии, не слышит, не видит и запаха не чует, но знает хорошо, математически, где она лежит без длины и толщины, поперек пространства и времени. Но там, в этой точке, - а он знает, что бесконечно малая математическая точка неисчерпаема, как и атом, - он находит огромную морскую рыбу с синим животом, и долго смотрит в ее мертвые глаза. Потом оживают морские волны, поднимается песчаный ветер, открывается рыбий рот и начинается вселенский вой - белуга кричит, жабрами зовет на помощь. Тогда он достает из кителя тупой нож для разрезания книг и журналов и тычет им в скользкое беременное брюхо. Кожа ее, слабенькая, рыхлая, горячего копчения, лопается и оттуда извергается людская масса, тысячи маленьких человечков. Они быстро бегут к спасителю, взбираются по брюкам, прячутся в складках кителя, забираются в карманы, пролезают в щели под нижнее белье, и тут он понимает, какие они холодные, противные и голые, как земляные червяки, и он начинает их судорожно отковыривать, отцеплять, а те костлявыми ручонками хватаются за что придется, мочатся от страху, но все же лезут, лезут, карабкаются, отталкивают друг дружку, чтобы побыстрее забраться на его нормальную высоту. Двое забрались в нагрудный карман и там начали заниматься постыдным делом. Он их вытаскивает, да неловко, раздавил женщину, она кричит белугой и держится за живот, а ее дружок грозит ему кулачишком и тут же слетает тяжелым комочком на берег. В этой суматохе десятка два прорываются под рубашку и впиваются, как пиявки, в спину. Но это только начало, потому что рыба извергает новые и новые толпы, и вот он уже, облепленный кровавой слизью, катается по земле и тоже воет, пока не приходит сиделка и не успокаивает теплыми руками.
      - Смотри, смотри, - Бошка тыкает за спину Имярека. - Вон белуга ползет, глянь, живот лопнет щас, не отмоешься потом.
      Имярек испуганно оглядывается, а Бошка хохочет дурным голосом.
      14
      Когда Варфоломеев открыл глаза, перед ним опять стоял Феофан. Белые курчавые барашки разбрелись по покатым склонам черепа. Теперь он еще больше походил на отца господа Бога, как его рисуют мастера Возрождения.
      - Ушла, ушла, - успокоил божок, шлепая толстыми губами. - Оставила карточку, нужно заполнить. - Феофан помахал картонкой.
      - Не хочу, - сказал больной.
      - Я помогу. Вы мне на вопросы отвечайте, я запишу. - Феофан уселся за стол. - Та-а-ак, - протянул божок, - ваше первое имя?
      - Где я? - потребовал ответа Варфоломеев.
      - В облаках на небе. Тихо, тихо, не надо ворочаться. Вот нервный какой. Я же говорил - на том свете. Конечно, если вас больше устраивает формальное название, пожалуйста: Эксгуматор высшего класса. Видите, на воротничке пять серпиков, - Феофан залез в поле зрения Варфоломеева. Высший класс, третье отделение, розовый этаж, пятая палата.
      - Бред, - выдохнул Варфоломеев.
      - Ну конечно, бред, - Феофан безыскусно махнул рукой. - Давайте-ка анкетку заполним, а там уж будем знакомиться. Все равно она достанет. Значит, первое имя?
      - Петрович.
      - Хм, Петрович. Давненько, Петрович, новеньких не поступало, я даже отвык уже от этой бюрократии. Та-ак, дальше, второе имя?
      - Нет.
      - Нет? - Феофан покачал головой. - Ладно, третье имя?
      Варфоломеев промолчал.
      - Что, и третьего нет? - Феофан как-то тоскливо посмотрел на паспорт. - Ну и ладушки, нет так и нет, пойдем дальше. - Феофан прочел казенным голосом: - "Социальный статус. Нужное подчеркнуть". Извольте выбрать: "Рыло, соплеменник, раб, господин, рыло крепостное, быдло, превосходительство, гражданин", - Феофан сделал паузу. - Что, дальше читать?
      - Читайте, - заинтересовался Варфоломеев.
      - Та-ак, где это, ага, "гражданин, товарищ, потребитель, пользователь, дипломандр, трансгулятор, резервант, делегент..." - Феофан остановился. - Не морочьте голову, я же вижу, что вы дальше пользователя не тянете. Чего подчеркивать будем?
      - Подчеркивайте "товарищ".
      - Товарищ Петрович. Хм, а что, неплохо звучит, - Феофан почесал себя за ухом шариковой ручкой. - Та-ак, далее, что у нас, ага, "причина смерти".
      - Чьей? - спросил землянин.
      - Как чьей? Вашей, конечно. Выбирайте, - Феофан уткнулся в картонку: "естественная, случайная, добровольная с/н", - Феофан запнулся. - А! С наложением рук. Так, "добровольная б/н, с ч/п..." Тьфу! Заразы! "Насильственная, проч." Чего подчеркивать будем?
      - Бред, - повторил Варфоломеев.
      - И не говори, товарищ Петрович, надо же, было хорошее дело, понимаешь, и так вот извратить. Тут, года два назад, один прибыл в тяжелом состоянии, так его обратно инсульт хватил прямо в эксгуматоре, представляешь? Заразы, - в сердцах сказал Феофан. - Зла не хватает. Чего подчеркивать?
      - Что хотите, то и подчеркивайте.
      - Давай прочее подчеркнем и ладушки. Какое, понимаешь, собачье дело? - Феофан подчеркнул "прочее" и вдруг тихо засмеялся: - Я себе тоже прочее подчеркнул, гхы, гхы... на всякий случай, гхы, береженого бог бережет, гхы. - Феофан перевернул картонку и обрадованно воскликнул: - Во, черти, больше и нет ничего, только пальчик в рамку приложим и все. - Он поднял безвольную руку Варфоломеева и ткнул его большой палец в рамочку "место для печати". - Вот и ладушки, теперь Урсочка в компутер данные запустит, и нам сам черт не страшен. Все ж таки это дело нужное, вдруг наша, понимаешь, разлюбезная особа уже имеется в наличии, а? Зачем же нам, извиняюсь, в двойном экземпляре небо коптить? Ха, - Феофан вспомнил, - тут из восьмой палаты его преосвященство раза три появлялся, представляешь, пробрался в приемник, и ну давай себя второго вызывать, а потом и третьего, прохвост. Но и сам погорел, дурачок. Теперь втроем сидят в восьмой палате, грызутся все время, кому, понимаешь, приоритет принадлежит, так сказать, модус вивенди выясняют, черти полосатые.
      Варфоломеев скривился.
      - Что, болит? - Под Феофаном заскрипела койка. - Да, шея - это, понимаешь, у нас слабое место. Самое страшное для висельника - вывих шейного позвонка, особенно если лишний вес. Дай-ка я тебе шину поправлю. Это шина не простая, это шина волшебная. - Феофан шарудил толстыми пальцами под подбородком больного. - Вот так получше будет. Ничего, неделька, другая, и будет как новенькая. Вообще, я висельников люблю. Народ спокойный, меланхоличный, не то, что эти, - Феофан поднес указательный палец к виску. - Откроет глаза и сразу: как же я промахнулся, как же так сплоховал, а у самого дырища в голове вот в полпальца будет. Но потом удержу не знают, балаболки, и душа у них какая-то, понимаешь, не тонкая. Рассказывать начинают, как оружие доставали, где патроны, какое дуло холодное, когда к виску его приставишь. А оно, конечно, будет холодное, если голова вся кипит, чуть не плавится. И знаешь, Петрович, чем быстрее у них дыра зарастает, тем дурнее становятся, ей-богу, бегают, прыгают, в ладоши хлопают, она, мол, там с ним прозябает, а я здесь, в светлом будущем к жизни приступаю. И сразу козью морду состроит, и по бабам, и по бабам шустрить начинает. Тьфу! Другое дело висельники, философский народ, душевный. Лежит, в потолок смотрит, мысли умные мыслит, как улучшить человеческое устройство, зачем, понимаешь, люди живут или отчего же это все так хреново. И главное, тело в общем-то у них полностью укомплектовано, а бывают в таком виде, такие являются, поверишь, Петрович, просто аппетит пропадает...
      - У вас зеркало есть? - перебил Феофана Варфоломеев.
      - А чего ты мне на "вы"? - удивился Феофан. - Тоже мне, товарищ называется. Нет уж, назвался груздем, полезай в кузов. - Феофан подошел к тумбочке и достал оттуда дамское зеркальце с отбитым краем. - Вот хорошее зеркальце, от предшественника осталось. Предшественник, правда, дрянь был, дипломандр Курдюк, дерьмо человек, доносы на меня писал главному врачу. Представляешь, Петрович, сочинил, будто я во сне нашептываю кабалистические заклинания, чтобы наслать порчу на сестру Урсу с целью соблазнить ее под предлогом оказания первой помощи. Вот собака, а сам за ней приударял, вился все вокруг, глазки строил, губы даже мазал, подонок. - Феофан сухо сплюнул. - Вот хрена получил Урсочку, Урсочка скала, а не женщина.
      - Где же этот Курдюк? - спросил Варфоломеев, брезгливо беря зеркальце.
      - Где, где, - Феофан с ожесточением посмотрел куда-то через пол и тихо сказал: - В городе.
      Варфоломеев взял посеребренное стеклышко и настроил его в соответствии с законом отражения. Закон отражения работал, о чем свидетельствовало мнимое изображение аляповатого букета, составленного как раз вопреки всем мыслимым и немыслимым законам красоты. Вперемежку натыканные георгины, розы, какие-то зеленые веники укропа, опять же георгины, гладиолусы и еще бог знает что создавали общее траурное настроение. Такие букеты обычно составляют в спешке на похоронах из цветов, принесенных многочисленными знакомыми и родственниками покойного. Не хватало только едкого хвойного запаха. Варфоломеев чуть подвернул зеркальную плоскость, скользя взглядом по алюминиевому горизонту подоконника. В чистом, стерильном, как и все вокруг, стекле висело синее, даже ультрамариновое небо. Казалось, он не лежит в эксгуматоре, а летит в пассажирском лайнере. Он приподнял зеркальце, стараясь заглянуть за алюминиевый горизонт, и обнаружил внизу редкие белые барашки, кудрявые и легкие, как на голове Феофана.
      - Гм, - подал голос Феофан увлеченному разглядыванием товарищу. Брось, не расстраивайся, вид приличный, знаешь, какие синюшные попадаются. Бррр.
      - Пришельцы? - уточнил Варфоломеев.
      - Да какие они пришельцы! Такие же, как и мы с тобой, люди, только, понимаешь, совсем дохлые.
      Зазвучала веселая музыка. Феофан хлопнул в ладоши.
      - Обед, обед, товарищ Петрович. Ишь, как время летит. - Феофан встал, но прежде, чем уйти, попросил: - Петрович, дай газетку почитать. Я после обеда верну.
      Едва Феофан запрятал печатное слово на волосатой груди, появилась Урса, подталкивая впереди сервировочный столик.
      - А, Урсочка, голубушка, мы тут с товарищем анкету заполнили, Феофан подморгнул больному, - вон на тумбочке лежит. А я пошел. Жду, голубушка, с нетерпением...
      - Я уже вам обед поставила.
      - Ах, черт, стынет, стынет, - Феофана как ветром сдуло из варфоломеевских покоев.
      Урса ловко вынула откуда-то из-под койки навесной столик и настроила его под подбородок больного. Потом взгляд ее упал на анкету и она, чуть улыбаясь, пробежала ее агатовыми глазками.
      - А там, внизу, когда представлялись мне, у вас, кажется, другое имя было? - Голубенький серпик промелькнул перед глазами землянина и иноземные руки обняли его забинтованную шею. - Вот так, подгузничек, чтоб не запачкаться. Не больно? Конечно, не больно, я потихоньку. Глотать можете, Петрович? Ну и хорошо, будем бульончик кушать.
      Она зачерпнула серебряной ложкой первого блюда и, наклоняясь к лежащему телу, принялась кормить и приговаривать:
      - Феофан надоел вам уже, наверное. Да ничего не поделаешь, персонала не хватает, приходится прибегать к услугам больных. Что вы так подозрительно смотрите на меня? Думаете, обманула, соврала, мол, безработная. Не обманула, была безработная вчера, а теперь, спасибо вам, обратно взяли. Так что сначала я вас вчера спасла, а теперь вы мне помогли. Ну и здорово вам досталось. Я еще сама обратила внимание, подозрительный какой-то, вопросы задает, а потом, как вы со старичком к гильотине побежали, у меня сердце упало - неужели, думаю, получится. Но здорово вам охранник влепил, у них же тренировка, похлеще гильотины будет. Но потом уж испугалась, подбежала, а вы умираете! Меня господин приват-министр спрашивает: "Что с ним?". Я говорю, умирает. А он мне говорит: как можно умереть от такого пустяка? Ведь вокруг никто не верил, что такое возможно, все смеются, а я кричу: в реанимационную! Вы уж извините.
      Варфоломеев хотел было поблагодарить монашку, но она как раз поднесла ложку.
      - Я тоже записалась на гильотину. У меня номер - один миллион сто двадцать пять тысяч сорок восемь, ах нет, теперь уже просто сорок. Если новых гильотин не построят, ждать лет двести, и то, если приват-министра не переизберут.
      - А сколько вы уже ждете? - все-таки исхитрился спросить Варфоломеев.
      Урса погрозила ему пальчиком.
      - О, если бы я умела умирать, как вы, или хотя бы вполовину, - глаза ее стали печальными.
      - И все у вас ждут смерти? - спросил Варфоломеев.
      - Там почти все, - Урса показала вниз.
      - А Феофан?
      - Феофан больной.
      - Значит, и я больной, - подытожил Варфоломеев.
      - Вы не так.
      - А как?
      - Вы же хотели умереть, а я не дала.
      Урса вошла в задумчивое состояние и через несколько мгновений вернулась с вопросом:
      - Одного я не понимаю, как вам удалось из Эксгуматора выбраться? Вы в каком Эксгуматоре проверку проходили?
      - Вопрос по ходу следствия?
      Урса опять задумалась и полуавтоматически сказала:
      - Вы насчет газеты? - Урса поправила чепчик, и теперь он немножко съехал набок. - Это чтоб народ успокоить, все-таки обидно, одним очередь, другие просто так - раз и все. Но ведь никто из них не знает... Урса всплеснула руками. - Господи, так ведь и вы, наверно, не знали, иначе зачем таким путем, а я, глупая, все разболтала...
      - Что я не знал? - не выдержал Варфоломеев.
      Не успела Урса ответить, как в покой ворвался разъяренный Феофан. В одной руке он держал баранью ногу, а другой потрясал "Утренней правдой".
      - Идиоты, негодяи! Петрович, ты читал? - не замечая Урсы, надвигался Феофан. - Ах, сволочи, ах, паразиты, приват-кретины, ишь, чего удумали, деэксгуматорщики паршивые. Петрович, ты посмотри, что они пишут! Трагически погибли, соболезнования родным и близким...
      - Не смейте, Феофан, - возмутилась Урса.
      - Подожди, Урсочка, бедная душа. Петрович, глянь, все-таки они построили эту дрянь. Испытанипрошло успешно, - коверкал газетный язык Феофан. - Ублюдки посттехнократические. Глянь сюда, - Феофан ткнул ногой в портрет приват-министра, тот вмиг покрылся жирным бараньим соком. Красавец, любимчик масс, приват-дерьмо...
      - Перестаньте! - громко, чуть не взвизгивая, вскрикнула Урса и закрыла глаза, чтобы не видеть такого богохульства.
      - Урсочка, уйди, уйди от греха подальше. Ты же знаешь, как я тебя люблю. - Феофан с огромным напряжением менял регистры своего голоса.
      - Я доложу главврачу! - всхлипывая, сестра милосердия собирала остатки обеда.
      - Доложи, доложи, - вслед исчезающему белому чепчику кричал Феофан. Ведь не доложишь же, а надо бы, я и сам им могу сказать в лицо.