Ваятель фараона

– Это, конечно, так. И все же нам приходится усилить защиту! Нам нужно это делать потому, что у царя много врагов. Три недели назад мы схватили одного человека, который вертелся возле Дороги процессий как раз в то время, когда царь обычно проезжает по ней в своей колеснице. Нам удалось установить, что в своей набедренной повязке этот человек прятал пастушью пращу, такую, какой вооружены хабиру. Из нее они стреляют в своих врагов, сидя в засаде.

– Значит, он был чужеземцем?

– Нет, это человек из нашей страны, такой же, как я и ты!

– Ну и как вы поступили с ним?

– О, мы отправили его туда, откуда он уже никогда не вернется. Мы удвоили дворцовую охрану и усилили пограничные посты. Им приказано задерживать каждого подозрительного человека. Мы не разрешаем выезжать ни одному члену царской семьи без того, чтобы колесница со всех сторон не была окружена стражниками.

– Мне кажется, что подобные меры не вызывают в сердцах людей любви к Атону… Маху прервал Тутмоса:

– «В сердах людей», говоришь ты? Это не наше дело. Это дело жрецов и вас, художников. Когда вы справитесь с задачей, возложенной на вас, то облегчите и наше дело. Ну, а пока все обстоит так, как есть, и не нужно нас стыдить.

И вот Тутмос стоит перед царствующими супругами. Перед тем как отправиться во дворец, он принял ванну и Хори натер его тело душистыми маслами. Тутмос подошел к балкону, с которого царь взирает на людей, когда они его славят. Эхнатон сразу же заметил скульптора. Тутмос услышал свое имя и увидел, что царь бросает ему золотую пряжку, взятую из рук слуги. Потом Тутмоса провели в помещение, где ему пришлось долго ждать. Но это было не мучительное ожидание, наоборот, оно было наполнено предчувствиями и мечтами. Наконец слуга распахнул перед скульптором двустворчатую дверь и провел в зал, в котором царь обычно устраивал небольшие приемы.

«Это и есть тот самый фриз, о котором говорил Бак», – промелькнула в голове Тутмоса мысль, когда перед его глазами предстали стены, расписанные изображениями уреев. Он бросился ниц перед фараоном и его супругой, которые сидели на своих тронах, обложенные подушками. Ему велели встать. Тутмос поднялся, но продолжал стоять согбенным, в позе, которую каждый смертный должен был принимать в присутствии царя. Он склонился в ожидании, и оно не представлялось ему бесконечным.

– Я хотела поговорить с тобой, – сказала Нефертити удивительно красивым низким голосом, – и ты можешь смотреть на меня, пока мы с тобой беседуем. Это было бы нелепо…

При этих словах она повернулась к супругу, и обаятельная улыбка украсила ее лицо. (Тутмос тут же подумал, что вряд ли сумеет передать эту улыбку в камне.)

– …Это было бы нелепо, если бы мы требовали от скульптора изображений правдивых и жизненных и в то же время запрещали ему смотреть на нас. Я думаю, ты уже догадался, Тутмос, чего мы хотим от тебя. Царь по моей просьбе закажет тебе статуи для нашего вечного жилища. И я желаю, чтобы ты выполнил лик моего супруга по той модели, которую я видела на выставке.

– Почему же именно по той модели? – спросил Тутмос. – Она сделана очень слабо и бедно, не производит и десятой доли того впечатления, которое произвела бы скульптура, вылепленная с живого лица…

Тутмос замолк, испуганный своей дерзостью. Никогда, с тех пор как в этой стране существуют скульпторы, никто не слышал, чтобы кто-нибудь из них часами мог рассматривать царские черты. В лучшем случае скульптору разрешалось взглянуть на царя во время приема или торжественного шествия. Разве можно было бы назвать мастером своего дела скульптора, который не смог бы за эти короткие мгновения запомнить черты царского лица, чтобы потом, в своей мастерской, передать их в глине и камне? А вдруг царь сочтет такую дерзкую просьбу свидетельством неумения скульптора и одним жестом руки прогонит его?

Тутмосу показалось, что тень пробежала по лицу Эхнатона, и он нахмурил лоб. Но тут царица, наклонившись к супругу, что-то тихо сказала ему. Царь взглянул на Тутмоса и произнес:

– Пусть будет по-твоему! У тебя надежный покровитель, Тутмос!

«Какое счастье, – подумал Тутмос, – что царица не заметила на выставке модель своей головы, которая мне не удалась. Но теперь я смогу создать ее статую, которая на десять тысяч лет сохранит ее красоту, ее обаяние». Тутмос склонился и поцеловал землю у ног царской четы.

Он совсем забыл, с какой просьбой собирался обратиться к царю. Однако уже в дверях вспомнил о ней и остановился.

– У тебя еще что-нибудь лежит на сердце? – спросил царь, глядя на скульптора.

Неуверенным голосом Тутмос произнес:

– Я хотел спросить, могу ли я привезти гранит и песчаник, необходимые мне для работы, из южных каменоломен?

– Конечно, скажи Май, сколько тебе потребуется людей, сколько судов, и он не откажет в этом моему главному скульптору!

Нет! Он не ослышался! Эхнатон только что сказал: «главному скульптору». Конечно же, он говорил о нем, о Тутмосе, в этом не может быть никаких сомнений! Так, значит, он, Тутмос, отныне сравнялся с Баком! Да, с Баком, сыном Мены! И чувство глубокой радости переполняет сердце скульптора.

Уходя, Тутмос еще раз посмотрел на царскую чету. Они как раз поднялись с трона. Коротконогая, непропорционально сложенная фигура Эхнатона еще больше оттеняла красоту и изящество его супруги. Сердце скульптора покорила не только красота и грация Нефертити, но и ее женственность, которую он сохранит на вечные времена.

Бак уже объявил день свадьбы своей дочери с Ипу, и Тутмос старался по возможности ускорить свой отъезд в каменоломни. Он ни в коем случае не хотел находиться в Ахетатоне, где в пятистах шагах от его дома будет происходить праздник, получить или не получить приглашение на который ему было одинаково неприятно. Разве это не усугубило бы обиду Бака, если бы кругом стали говорить: «Он не пригласил своего лучшего помощника, потому что тот отказался от его дочери» или: «Тутмос сидит на свадьбе среди гостей, вместо того чтобы быть на месте жениха».

Тутмос попросил у Май три корабля и был изумлен, с какой готовностью тот удовлетворил его просьбу. Еще больше Тутмоса удивили сказанные при этом слова:

«Ты прав, что хочешь привезти столько камня, чтобы тебе хватило и на следующий год. Ты сэкономь время и силы, и тебе не придется вскоре снова пускаться в далекое путешествие».

Толстый Маи не упустил случая показать, с каким огромным удовольствием исполняет он просьбу скульптора. Этот человек принадлежал к «новым людям», которых царь приблизил к себе в последнее время. Раньше он был пастухом и пас стада Амона. Но после того как стада были разогнаны, а Амон низвергнут со своего небесного престола, Май стал почитателем Атона. Показав блестящие способности, он в конце концов добился такого расположения царя, что был повышен в должности до начальника казны.

Не прошло и недели после посещения царского дворца, как Тутмос со своими людьми отправился в плавание. Сильный северный ветер раздувал паруса, и суда быстро поднимались вверх по течению реки. Но прежде чем они достигли старой царской столицы, ветер стих и гребцам пришлось взяться за весла. То, что они задержались здесь, было даже приятно молодому скульптору. Он приказал кораблям пристать к западному берегу, хотя солнце еще стояло высоко в небе. Люди, сопровождавшие Тутмоса, радовались свободному дню. У многих из них были родственники и друзья в этом большом городе. Тутмос оставил небольшую команду для охраны судов, а всех остальных отпустил на берег до восхода солнца следующего дня.

Сам он отправился к дому Минхотепа. Как пустынны стали теперь улицы города! Раньше здесь, в его западной части, царили торговцы. Пестрые шерстяные одежды чужеземцев встречались чаще, чем белые полотняные одеяния местных жителей. Сегодня же Тутмос увидел лишь несколько чужеземцев. Да и местных жителей было немного. Лишь кое-где попадались разносчики воды, да двое подростков играли неподалеку.

Тутмос нашел Минхотепа одиноко сидящим в своей мастерской. Он даже испугался, когда увидел, как постарел Минхотеп за эти несколько лет.

– Я еще кое-как перебиваюсь, – ответил Минхотеп на участливый вопрос Тутмоса. – Гробницу Рамосе я закончил. И как раз вовремя. Вскоре после нашей последней встречи старый верховный сановник переселился в свое вечное жилище. Кое-что еще пришлось мне сделать для его сыновей. В общем, живу только мелкими заказами, так что подмастерьев держать я больше не в состоянии. Ты спросишь: почему я распустил их и не прислал к тебе? Ты думал, все это так просто, Тутмос? Прибыли царские писцы и забрали всех, кто был свободен от работы в городе мертвых. И так как они не нашли достаточного количества людей, то стали насильно забирать подмастерьев. Их послали туда, где в них нуждались; большая часть уехала в Ахетатон, но некоторые и в другие места, где начинали строить храмы лучезарному богу. Я так и не знаю толком, куда попали мои подмастерья.

Минхотеп произвел на Тутмоса впечатление человека, крайне уставшего и изможденного. Тутмос с трудом узнавал его. Неужели это тот самый Минхотеп, у которого на языке всегда вертелось веселое словцо, который спорил с Иути, воюя с его устарелыми взглядами? Что с ним стряслось? Теперь он и сам не понимает времени, в котором живет.

– Минхотеп, – сказал Тутмос, – теперь я главный скульптор. Царь недавно даровал мне это звание. И мне нужен мастер. Старательный и надежный человек. Человек, который умеет работать так, как того требует царь. Дом для него уже построен! И он достаточно велик для того, чтобы вместить большую семью! Ты никого не можешь мне порекомендовать?

Скульптор долго молчал. Тутмос терпеливо ждал. Он понимал, что торопить собеседника ни к чему.

– Ты сделал мне хорошее предложение, – ответил наконец Минхотеп, – но я надеюсь, что ты не сразу потребуешь ответа? Прежде я хочу тебе кое-что показать. Пойдем со мной!

Они идут молча. Солнце печет еще в полную силу, и Минхотеп шагает медленно, часто останавливаясь и вытирая пот со лба. Он почти все время молчит и только изредка отвечает Тутмосу односложными «да», «нет» или «не знаю».

Они спустились по дороге к реке. Неожиданно – они не успели еще достичь берега – раздался звук чьих-то тяжелых шагов. Минхотеп схватил Тутмоса за руку и затащил в боковой проулок.

– Это патруль, – сказал он тихо, – пусть они лучше пройдут.

– Почему ты так их боишься? Разве у тебя не чиста совесть?

– Нет, не в этом дело. Но… все-таки лучше с ними не встречаться!

На реке Минхотеп отвязал лодку. Он хотел сам сесть за весла, но Тутмос не разрешил ему этого, посадив мастера за руль. Молодой скульптор греб сильными взмахами весел.

– Интересно, как живут мои друзья? – спросил он через некоторое время. – Я имею в виду семью рыбака, дом которого стоял неподалеку отсюда.

– Ты напрасно ищешь этот дом. В прошлом году, когда река разлилась особенно широко, его унесло. Но твои друзья не пострадали. Они покинули свой дом еще раньше и переселились на другой берег реки. Хеви теперь большой человек! Я слышал, что он стал надзирателем над людьми, которые снабжают царский двор рыбой и водоплавающей птицей, и что его младший сын посещает Дом для учения, где учится писать.

Тутмосу было очень приятно это слышать, но он не показал своей радости, заметив, что эти слова Минхотеп произнес с горечью в голосе. Он замолчал и не обмолвился ни словом, пока они не причалили к восточному берегу.

Им не пришлось искать места для причала. Берег, у которого даже большой корабль в прежние времена не всегда мог сразу пристать, теперь был пуст. Они вышли из лодки, и Минхотеп направился в сторону Дороги процессий. Сфинксы по бокам ее не произвели на этот раз на Тутмоса такого впечатления, как тогда, когда он их увидел впервые.

Дорога привела их к пилонам, охраняющим вход в северное святилище Амона. Стражники не преградили им путь. На мачтах возле ворот больше не развевались флаги.

– Печально все это выглядит, – сказал Тутмос, – мачты словно деревья, потерявшие листву!

– Меня удивляет, что эти мачты вообще остались стоять. Ведь царю нужно много дерева!

С этими словами Минхотеп пересек двор храма. Тутмос нерешительно последовал за ним.

Колонный зал выглядел как лес, в котором успел уже потрудиться топор. Многие из каменных столбов были опрокинуты, а каменные плиты, которые они поддерживали когда-то, валялись рядом разбитыми.

Торопливо ведет Минхотеп своего спутника через это заброшенное место к стене, которая окружает огромное помещение.

Раньше отсюда взирали гигантские лики бога, которому здесь поклонялись, и лики царей, которые считали себя его сыновьями. Теперь изваяния бога были страшно изуродованы: у одних отбит нос или подбородок, у других отсутствует голова или корона из перьев. В некоторых местах изображение целиком сбито с каменной плиты. Не были пощажены здесь даже царские лики.

А как выглядели надписи! Те, кто разрушал здесь, не потрудились уничтожить их совсем, но им удалось сделать надписи непригодными для чтения. То там, то здесь выбиты отдельные слова или даже целые строки. Вскоре Тутмос убедился, что имя Амона, как он и предполагал, везде было стерто. И не только его имя, но и имена всех других богов (ведь имени Атона здесь никогда не было).

Минхотеп дает своему спутнику время осмотреть рельеф за рельефом. Сам же он садится на одну из поваленных колонн и закрывает лицо руками. Когда он был еще мальчиком, он работал здесь рядом со своим отцом. А теперь ему снится по ночам оскверненный лик бога, который высекали когда-то руки отца. Нет! Он больше не хочет этого видеть! Разве уничтожение этих скульптур не оскорбляет память его отца и других скульпторов, работавших здесь?

Звук шагов Тутмоса, гулко разносившихся по пустому залу, затих. Минхотеп поднял голову: он долго и грустно смотрел на молодого скульптора.

– С тех пор как эта земля поднялась из первобытных вод, – сказал он медленно, почти торжественно, – много богов царило на ней в мире и согласии и все оказывали им почтение. В одном месте поклонялись Мину, в другом Амону или Хатхор, Сахмет, Хонсу, Тоту и многим другим богам, которых я не стану перечислять. Каждый из них имел свои храмы. Когда же жрецы начинали враждовать между собой и каждый хотел представить своего бога как самого могущественного, всякий раз появлялся пророк, который убеждал всех в том, что у них не может быть особых противоречий – под разными именами и в разных образах выявляется, по сути дела, одна и та же божественная сущность!

Ты не подумай только, что я не верю в Атона! Я знаю, что все живое погибло бы, если бы солнечный диск каждодневно не отдавал свой свет и свое тепло земле!

Но скажи, разве Атон помогает беременным, когда они рожают в муках? Или морякам, плывущим по морю? Или воинам в разгар битвы? Почему женщина не может призвать себе на помощь Таурет, моряк – Себека, владыку глубин, а воин – богиню Сахмет, которая, подобно львице, обрушивается на врага?

Говорят, что Амон слишком возвеличил себя над всеми другими богами. Но разве Атон пытался восстановить порядок? Разве Атон вернул другим богам их права, которые отобрал у них Амон? Разве ты видел раньше, чтобы уничтожались имена богов? И даже само слово «боги»? Больше того, они стерли с надписей те слова, в которых встречается иероглиф, в той или иной степени связанный с именем бога или богини! Да и ты, Тутмос, отныне не смеешь писать свое имя знаком ибиса, в образе которого почитался Тот, а слово «мать» – знаком коршуна, так как он связан с именем богини Мут. Но если боги не могут поделить между собой бесконечные пространства неба, как же люди смогут ужиться друг с другом здесь, на земле?

– Но ведь Атон в своем откровении сыну, нашему царю, поведал, что «богов», как ты их себе представляешь, не существует вообще. Неужели ты думаешь, что Таурет, этот беременный бегемот, действительно выходит из воды, чтобы помогать женщинам при родах? Разве кто-нибудь это видел? А разве Сахмет, богиня-львица, убивала когда-нибудь врага своей лапой? Не помощь, а вред приносит людям этот воображаемый мир божеств, и только правда помогает им, вечно прекрасная правда, воплощенная в образе бога! Нет никаких других богов, кроме Атона, творца всего живого!

– Ну, а если этих богов нет, Тутмос, то кому могли причинить вред их изваяния? Разве то разорение и опустошение, которые ты здесь видишь, не доказательство того, что их все еще продолжают бояться? А разве можно бояться несуществующего?

Пораженный этими словами стоял Тутмос перед Минхотепом. Внезапно ему показалось, что он задыхается.

– Пойдем! – глухо сказал он. – Тени уже становятся длиннее. Перед заходом солнца я должен быть на корабле!

Тутмос облегченно вздохнул, когда они добрались наконец до двора храма. Он остановился лишь на мгновение, зажмурив глаза от яркого света.

Неожиданно он услышал голос:

– Зачем Эхнатон разрушил то, что собирается превзойти? И разве превзойдет он то, что разрушил?

Тутмос испуганно повернулся, взгляд его встретился с горящими глазами Минхотепа. Он опустил голову, так как не нашел что ответить.

Снова идут они молча, проходят через высокие ворота храма, подходят к реке. И пока они переезжают через реку, никто из них не говорит ни слова. Потом они сухо прощаются.

Тутмос так и не смог себя заставить сходить на могилу старого Иути.

Он пытался оправдать себя тем, что уже поздно. И с ненужной поспешностью направился к кораблям.

7

Еще задолго до восхода солнца Тутмос приказал поднять паруса. Надо было использовать утренний ветер. До Она, правда, уже недалеко, но он хочет попасть туда как можно скорее.

Чем ближе подходили суда Тутмоса к местам, где он провел свое детство, тем тоскливее становилось у него на сердце. Мать! Сколько лет он был далек от нее! И достаточно ли часто думал о ней?

Как тяжелый камень, давила его сердце вина, а ведь раньше он ее совсем не чувствовал. Но еще больше терзала его мысль о том, что он может уже не найти мать в живых!

До Она всего несколько часов пути, но Тутмосу казалось, что они тянутся гораздо дольше, чем многие дни пути от Ахетатона до бывшей столицы. Его раздражало, что капитан не сразу нашел место, где пристать. Тутмос не отпустил на берег своих людей, приказав им оставаться на борту. С замирающим сердцем пустился он в путь.

По дороге Тутмос встречал прохожих, лица многих из них казались ему знакомыми. Конечно же, он не мог помнить этих людей. Не могли здесь узнать и его, покинувшего эти места тринадцатилетним мальчиком и теперь вернувшегося сюда уже зрелым человеком, пользующимся покровительством царя.

Поместье, некогда принадлежавшее жрецам Амона находилось за городом, и Тутмосу пришлось потратить около получаса, прежде чем он добрался до него.

«Ограда совсем развалилась!» – подумал он про себя, переступая границу имения. Навстречу попался мальчик, гнавший перед собой стайку гусят.

– Где я могу найти Тени? – спросил Тутмос, и слова застряли у него на языке.

– Те-ни? – протянул мальчик в ответ. – Какую? Старую или молодую?

– Разве есть еще и молодая?

– А почему бы и нет?

– Я ищу старую Тени, жену Руи!

– Жену Руи? Нет. Такой я не знаю.

Ну конечно же, откуда ему знать? Ведь отец умер задолго до рождения этого мальчика. Тогда Тутмос не решительно добавил:

– Ткачиху!

– Ах, ткачиху! Так бы сразу и сказал! Где же она еще может быть, как не в ткацкой?

Конечно, где же еще она могла быть? Разве маленький постреленок не прав? Зачем только ему понадобилось спрашивать этого мальчика? Хотя теперь он по крайней мере знает, что есть ткачиха, которую зовут Тени! Но, может быть, это совсем и не его мать?

Подходя к ткацкой, он сразу же заметил, что теперь в ней работает гораздо меньше женщин, чем раньше.

Тутмос резким движением открыл дверь. Все головы повернулись в его сторону, но среди них он не заметил лица матери.

– Я ищу Тени, – произнес он шепотом. – Старую Тени, жену Руи.

Его голос звучал все тише, все безнадежней.

– Тени! – громко крикнула одна из женщин. – Ты что, не слышишь? Тени, тебя спрашивают? Но станок Тени продолжал стучать.

– Она стала плохо слышать, – сказала женщина, знавшая Тени, и хотела встать, но Тутмос остановил ее.

– Не надо, – сказал он, сделал несколько быстрых шагов и оказался за спиной седой согнувшейся старухи.

Тутмос положил ей руку на плечо. Тени повернула голову, посмотрела ему в лицо, но не узнала сына.

– Что тебе надо от меня? – спросила она угрюмо и безразлично. – Я все равно не закончу этот кусок до завтра. Может быть, ты думаешь, что я могу работать при масляном светильнике, как молодая? Даже если ты будешь бить меня, я все равно не смогу этого сделать!

– Мама! Это я, Тутмос! – крикнул скульптор, не в силах больше сдерживаться.

Он поднимает ее с пола и выносит на руках прямо во двор. Как легко ее тело! О, как хотелось бы ему побыть с ней наедине! Но уже через мгновение толпа окружила их. Все что-то кричат, жестикулируют, о чем-то спрашивают Тутмоса.

Постепенно молодой скульптор начинает вспоминать некоторые лица. Вот гончар, а это, кажется, его подмастерье. Узнает он и женщину, которая когда-то старалась сунуть ему лишнюю лепешку. И все задают один и тот же вопрос: «Разве ты жив? А ведь говорили же! Апер вернулся из каменоломен и сказал, будто бы ты умер!»

Мать ни о чем не спрашивала. Она села на корточки и неподвижно смотрела на Тутмоса. Она рассматривала его лицо, чтобы убедиться, что это действительно он.

Тутмос понял, что так просто ему не удастся отвязаться от любопытных. Поэтому он рассказал, как можно короче, про свою жизнь, про Иути, про Бака, про царя.

Люди не хотели ему верить.

– Главный скульптор? Три корабля?

– Если вы не верите, пойдите на берег реки и посмотрите сами!

И толпа двинулась к берегу, чтобы воочию убедиться в правдивости его слов. Наконец Тутмос остался наедине с матерью.

– Пойдем со мной в рощу где цветут акации, – сказал он, – там они не найдут нас, когда вернутся.

– В рощу акаций? – удивленно сказала старуха поднимаясь. – Ее уже давно вырубили.

Все же она встала и пошла за ним, как послушный ребенок.

Они прошли мимо вырубленных акаций. Пни не были выкорчеваны, и теперь из зарослей сорняков высотой в половину человеческого роста торчали новые побеги. Тутмос спросил:

– Почему эти сорняки не взяли на корм скоту? И не срезали часть новых ростков, оставив лишь наиболее крепкие? Тогда вместо дикого кустарника снова поднялась бы молодая роща.

Тени в ответ только пожала плечами.

Как согнула ее эта жизнь! Как она горбится, когда идет!

Тени с трудом поспевала за сыном. Заметив это, он замедлил шаги.

На их счастье, на краю бывшей рощи еще уцелело одно дерево. В его тени Тутмос нашел удобное место для матери. Но она не захотела даже присесть.

– А как же моя работа? – забеспокоилась мать. – То полотно, которое я тку! Я должна была закончить работу еще сегодня, а теперь успею лишь завтра к вечеру. И если этот кусок не будет завтра готов, меня побьют.

– Но кто посмеет это сделать, мама? Я думал, что раз прогнали жрецов, прогнали Панефера…

– О, Панефер был далеко не самым жестоким! Что пришлось пережить бедной матери! Что они с ней сделали! Разве простит она ему когда-нибудь, что он не забрал ее раньше? Конечно, пока жрецы Амона распоряжались здесь, об этом не могло быть и речи. Но тогда, перед отъездом в Ахетатон, ему нужно было поехать с Баком в каменоломни. На обратном пути он мог бы забрать мать с собой. Как он не подумал об этом? Неужели желание скорее ступить на священную землю Небосклона Атона было настолько велико, что пересилило его сыновний долг и любовь? Разве можно совершать грех даже во имя служения богу?

Все это он говорит матери, стараясь кричать как можно громче, чтобы она могла расслышать. Мать сидит рядом и смотрит на него отсутствующим взглядом. Может быть, она не понимает того, что он говорит?

Наконец губы Тени шевельнулись и она медленно спросила:

– Так ты приехал меня забрать? Ты хочешь увезти меня?

– Да! Тебя и моих сестер! Но где же они, мои сестры? Почему они не прибежали сразу же, как только услышали о моем приезде?

– Ренут умерла, – сказала мать. – Она умерла в то лето, когда река разлилась, разрушив все плотины, и нам почти ничего не удалось собрать с опустошенных полей. Тогда свирепствовали демоны болезни. Многих погубили они. – Тени замолчала, глядя прямо перед собой. – Остальные мои дочери, обе младшие, убежали, когда начались беспорядки. С тех пор я ничего о них больше не слышала.

– И о братьях моих тебе ничего не известно?

– Нет, ничего! Со времени смерти твоего отца. «А ведь она родила четырнадцать детей, – думает потрясенный Тутмос, – четырнадцать детей! И теперь осталась совсем одна!» Он снова принялся объяснять матери, что намерен забрать ее отсюда и заедет за ней на обратном пути.

– Но я же не могу уехать… я не могу оставить Эсе одну! – сказала мать, и голос ее сразу же изменился, слово с нее слетела усталость.

– Эсе? Кто такая Эсе? Это имя я ни разу не слышал.

Тени не сразу ответила. Она смерила сына строгим взглядом, в котором чувствовались и недоверие и осторожность. Тутмос в это время неумело гладил ее руки старые, морщинистые, рабочие руки с набухшими венами. «Я обязательно вылеплю эти руки, – подумал он, – руки матери, такими, какие они есть».

– Эсе, – ответила старуха, неожиданно заговорив быстрее, – Эсе – моя внучка. Дочь твоей сестры Ренут!

«Значит, она еще совсем ребенок, – подумал Тутмос. – Ну конечно же, я заберу и ребенка».

И сердце его охватывает радость. Он собирается спросить еще что-то, но в это время до него донесся крик: «Те-е-е-ни!»

– Тебя зовут, – сказал он. – Будет лучше, если я сейчас же поговорю с управляющим имением. Мне придется оставить вас здесь еще на несколько недель, а может быть, даже и месяцев. Это будет зависеть от того, как быстро я сумею управиться со своими делами в каменоломнях. Но управляющий должен знать, что ты мать главного скульптора царя! Теперь тебе не придется больше работать!

– Не надо будет работать? – пробормотала старуха. – Но что же я буду делать с утра до вечера, если не буду работать?

Тутмос не ответил ей. Он шагал торопливо, и Тени с трудом поспевала за ним.

Они поравнялись с колодцем. Большой камень лежал все на том же месте. Возле него, как и в те далекие времена, стояла девушка с кувшином на плече. Вот она поставила его на землю, перегнулась через край колодца и начала опускать кожаное ведро. Но прежде чем вытянуть его обратно, она внезапно замерла, выпрямилась и обернулась. Вероятно, она услышала звук приближающихся шагов.

– Эсе! – позвала мать. – Подойди сюда, Эсе! Это мой сын, Тутмос, он твой… твой дядя.

Девушка поправила рукой свои черные волосы, упавшие ей на лоб, и осталась стоять на месте, как прикованная.

Тутмос тоже не мог сделать ни шагу. «Конечно же, это другая девушка, думает он. – Это тот же колодец, та же смоковница, но не та девушка». И все же он с трудом убеждает себя в этом, хотя уже много лет прошло с той памятной встречи.

Так вот какая она, Эсе! Она уже не ребенок, как он думал! Она уже в том возрасте, когда выходят замуж! Ей по крайней мере четырнадцать лет!

Он подошел к ней и взял колодезный журавль из ее рук. Достал кожаное ведро, налил воду в кувшин и помог девушке поднять его на плечо.

– Идем с нами! – сказал он и пошел вперед. Тени между тем взяла за руку девушку, которая словно приросла к месту.

– Ну, пойдем же! – повторила старуха и стала что-то шептать на ухо Эсе.

Внезапно лицо девушки озарилось улыбкой. Взяв бабушку за руку, она пошла за молодым скульптором.

Прежде чем Тутмос встретился с Абой, управляющим поместьем, конфискованным у жрецов Амона, Тени рассказала сыну, как он здесь появился.

С отрядом наемников, в основном состоящим из людей презренной земли Куш, Аба ворвался в Он, перебил жрецов Амона и Монта, тех, кто не успел сбежать. Не пощадил он даже царских чиновников, которые пытались приостановить его злодеяния. Старший управляющий всеми угодьями Она, которому Аба подчинен, действует с ним заодно и позволил ему распоряжаться по своему усмотрению. Бот Аба и старается как может! Поля не дают и половины прежнего урожая, поголовье скота значительно сократилось. Большинство земледельцев, работающих в поместье, или отдыхают от своих трудов, уснув навеки, или просто сбежали отсюда. Люди же, которых Аба привел с собой, ленивы и развращены.

– Ну, а Панефер? – спросил Тутмос.

– Панеферу удалось спастись, только его жену и детей…

– Неужели ты хочешь сказать, мама, что люди царя убивали женщин и детей?

Эсе внезапно вскрикнула. Лицо ее побледнело, она пошатнулась. – Тутмос едва успел подскочить и удержать кувшин, чтобы он не упал с ее плеча. Вода, конечно, вылилась. Ноги и сандалии Эсе стали мокрыми. Тутмос неестественно улыбнулся и сказал:

– Начего, это хорошо при такой жаре!

– Теперь придется возвращаться. – На глазах Эсе появились слезы. – С пустым кувшином я не могу…

– Ты пойдешь со мной! – возразил Тутмос немного грубовато, поставив кувшин у порога дома, к которому они только что подошли. Он даже слегка подтолкнул ее к двери. «Какие же ужасы пришлось ей пережить, – подумал он, если одно напоминание причиняет ей такие муки!»

В доме управляющего главному скульптору предложили присесть. Но он продолжал стоять, хотя около него специально поставили табуретку. Стоял он до тех пор, пока мать не села первой. Эсе забилась в угол.

Им пришлось подождать, пока ходили за Абой, и Тутмос смог как следует рассмотреть девушку. Она стояла, прислонившись к стене, с широко раскрытыми испуганными глазами.

Наконец дверь распахнулась и вошел Аба.