Словом, у Тамэтоки была дочь, не знавшая до времени особенных печалей, но вот она потеряла ближайшую подругу, затем лишилась мужа – и совершенно переменилась. Сколько раз он осекался, видя ее упрямое бесстрастие, слыша, как она с лицом, отрешенным от самой мысли о возможности земного счастья, бормочет свое неизменное: «В мире все преходяще», «Мир исполнен горечи». Когда заболела его любимица Катако и все в доме переполошились, она сложила холодновато-негромкие, сдержанные стихи, чуждые всякой тревоге.
Тамэтоки, один, дрожащими пальцами листал «Изборник» все дальше, вслед за скорбными думами дочери.
Она уехала в отдаленный край и там умерла. Мне рассказали об этом возвратившиеся в столицу ее отец и братья.
Знать бы, где пролегла
Ее тропа в облаках,
Навестить бы ее…
Невесть в какой стороне
Гусь от вереницы отстал.
Потом он прочел стихи той поры, когда дочь надела темно-серый траур по мужу. Вот и стихи, которые она сложила в ответ на его утешения. Так какая же мысль заложена ею в «Изборник»? Что она хотела сказать, моя Мурасаки Сикибу, отбирая эту сотню стихов и расставляя их между двумя смертями – Нагико и Нобутака, по четырем годам своей жизни? Чтобы не смотреть на дрожащую тень па стене, он опустил голову – и вдруг все понял и опять кивнул головой. Так вот он какой, этот «Изборник»! «Изборник» тех, кто ушел. Тех, кого она лишилась. И «Повесть о Гэндзи» – это повесть, написанная человеком, создавшим такой «Изборник». И «Дневник» тоже.
«А не приняться ли тебе хоть за повесть?» – сказал ей отец. Такако тогда только тихонько кивнула в ответ. Но того, что она в этот миг молча глянула в бездну, ту самую, где блуждают и мучаются обыкновенные люди, простецы, не умудренные светом истины, и на лицо ее упала какая-то тень, – всего этого Тамэтоки не дано было разглядеть. Да и что он мог, обыкновенный стареющий родитель? Лишь попусту вздыхать о се горестной судьбе.
Между тем отцовский совет, данный скорее в утешенье, не пропал впустую. Как удивился Тамэтоки, когда дочь впервые принесла ему рукопись: не соблаговолит ли батюшка прочесть? То была глава «Юная Мурасаки» из ее будущей повести. Потом явились на свет главы «Празднество осенних кленов», «Пир вишневых цветов».
Он и сам теперь не сразу припомнит, что его подтолкнуло на подобный совет. Правда – и он хорошо знал об этом, ведь он был ей наместо матери, – Такако вместе со старшей сестрой и с Нагико, двоюродной, зачитывались старинными повестями. Они читали их вслух, хвалили, бранили, вместе переделывали их на свой лад и обсуждали написанное. Нагико тоже увлеклась этой игрой, но Такако их содружество нравилось в особенности. Она и в «Дневнике» вспоминает о своей детской любви к романам.
А у него перед глазами девочка, которая изо дня в день старательно подглядывает и подслушивает уроки китайской словесности, даваемые отцом ее младшему брату Нобунори; ей это непременно нужно, чтобы выдумка в ее рисунках к повестям выглядела правдивой. Злые языки при дворе прозвали ее «ходячим сводом японской истории» – и поделом: вот где проявилось усердие, которому позавидовал бы любой ученый муж! С такой изумлявшей Тамэтоки волей и мощью вела она свой рассказ, главу за главой: «Священное дерево Сакаки», «Селенье, где облетают вишни», «Отъезд в Сума»… И уже Такако, дочь Тамэтоки из рода Фудзивара, зовется не дворцовым прозвищем Тосикибу – некая «госпожа То» (по первому иероглифу фамилии Фудзивара на китайский лад), но особенным именем Мурасаки Сикибу – госпожа Мурасаки, и это имя у всех на устах. Она, его дочь, толкует государыне Акико «Вэнь-сюань», «Юэфу»
и другие китайские книги, а господин Митинага и сам государь полны к ней осторожной почтительности. Это признание!
Как-то раз один из толпы вельмож, возвращавшихся с дворцового пира, подошел к ее скромной комнатке и полюбопытствовал: «А не здесь ли изволит находиться наша Юная Мурасаки?» Но и достигнув такой громкой славы, сама она не изменилась. Когда она говорила о том, что в мире все преходяще, что он исполнен печалей, для нее это были не пустые слова. В ее бесстрастии уже не чувствовалось прежнего упрямства, теперь она относилась ко всему, даже к придворной службе, с каким-то ленивым равнодушием; перебирала ли она струны кото, глядя на луну, читала ли полные благостного величия свитки сутр или покрытые пылью сочинения китайских классиков – все это внушало суеверным служанкам тревогу и беспокойство.
Именно тогда в «Повести о блистательном Гэндзи» появились женщины, решительно не похожие на кроткую госпожу Мурасаки-но уэ.
Теперь «Повесть» читают запоем, она ходит во множестве списков, а он до сих пор помнит, как, впервые прочтя «Обманчивое деревце», «Цикаду», «Вечерний лик», похолодел от изумления. Изумления, причину которого он всегда хранил про себя. И ноги сами принесли его сюда, в гардеробную. Он должен спросить! Эти главы, и эти, и те она вправду написала одна? Совсем одна?
Он хотел услышать. Он хотел знать.
Несмотря на лето, в гардеробной стало прохладно. Неожиданно он, замирая, потянул к себе утиги – нижнее платье покойной дочери. Пламя над светильнею задрожало, словно хотело вымолвить что-то, и он задал этот вопрос ему.
В этот миг он почувствовал, как что-то незримо прошло сквозь него. Он схватил и крепко, обеими руками, прижал к груди еще одно платье дочери – белое с рельефным узором. В светильне раздался легкий треск, пламя окрасилось красным и вспухло. Он передвинул колено от скамеечки-подлокотника к письменному столу. Его тень на стене удлинилась и потемнела. Она стала дробиться, колебаться, дрожать. Затем пламя стало горсть тише, и тень успокоилась.
Ведь это его тень? А то, что мгновенье назад прошло сквозь него, что же было?… Тоже тень?! А-а! Он хлопнул ладонью по столу и, пристально вглядываясь в темную стену, решительно произнес:
– Никакая не Kara! Наверное, Кагэ! Тень!
И тень – его тень? – словно бы стремясь подойти поскорее, стала густеть и грациозно покачиваться, и откуда-то из мрака гардеробной женский голос явственно произнес: «Слушаю вас».
Тамэтоки взвыл и уткнулся лицом в дочерины платья. Черная его шапка свалилась на стол.
На стене в почтительной позе склонилась тень: вроде бы его собственная, только чуть-чуть потемнее. Тамэтоки отодвинул подлокотник и сел прямо.
– Kara? Сёнагон? Это ты? И…
– ?
– И ты – Наги…
Тень вздрогнула, плечи у нее побледнели. Он долго мычал, не в силах заговорить. Неужели правда?
– Выходит, эту повесть… вы вместе…
Тень не пошевелилась. Между тем пламя над светильней задрожало, моргая красными огнями. Тамэтоки замолчал тоже. И стал молча взывать к тени, чтобы она поведала ему о себе.
III
Еще до службы своей при дворе Такако, чтобы забыться как-то по смерти мужа, решила начать писать повесть. Но сперва это была повесть о знатной даме Кагаяку Хи-но мия – принцессе Сиятельное Солнце, и Хикару Гэндзи – Блистательный Гэндзи должен был выступать там красавцем юношей, мучимым неразделенной страстью к оной даме. Историю эту – в духе старинных романов «Полководец Умэцубо» или «Старший советник» – когда-то придумала самая младшая из сестер Нагико, и, скорее всего, именно в те давние дни, когда обсуждался ее сюжет, Такако допустила промах. Ну какая женщина – уж просто от того, что родилась женщиной, – не страдает жестоко в сем мире, будь она даже дама «высших достоинств», которую все с завистью прочат в государыни! Не говоря о самом Гэндзи, и от принцессы, и от всей истории с ее простоватой выдумкой веяло замшелой стариной!
Тамэтоки даже кивать перестал, внимая рассказу Нагико-Теки.
И уже именно в то время Такако загорелась желанием сочинить повесть на новый лад и принялась убеждать в этом старшую сестру и двоюродных. Вот к чему примерно свелась ее речь.
Их четверо. Они заранее намечают канву своей повести. Но только канву. Дальше пусть каждая из четырех вообразит себя этакой злоязычной старой дамой: одна, к примеру, служит у Минамото, другая – при доме Фудзивара или же во дворце государя, и так далее. Время от времени они будут сходиться и (тут уж кто когда – рассказчик, кто когда – слушатель, не суть важно) поверять друг дружке увиденное и услышанное, не выбиваясь при этом из выбранной роли: это, мол, так, а это – эдак, – и уснащать свою повесть все новыми подробностями. То есть они свяжут, переплетут разных героев разными событиями и станут писать о них как досужие сплетницы: судить и рядить и злословить всласть. В рассказе, за которым наблюдения только одного человека, все очевидно. Пишешь, словно движешься тесной тропой. А сочиняя сообща, давая простор воображению, можно с легкостью расширить круг свободного повествования, и тогда один и тот же герой сегодня в устах одной рассказчицы предстанет бесконечно прекрасным, а завтра в устах других – донельзя забавным. Ну разве не увлекательно, когда жизнь героев рождается прямо у тебя на глазах!
Ну, что ж, пожалуй… Это Тамэтоки мог понять. Но повести еще никогда не писались таким способом. И Нагико вышла из игры, несмотря на все уговоры Такако, ибо считала, что гораздо интереснее, когда все зыбко, как в тумане. И еще она говорила, что, угодив в вымышленный мир повести в роли старой сварливой фрейлины, она так освоится с нею, что привыкнет и к злословью и к старости. Даже Такако сочла это младенческим лепетом…
И все же Такако решила начать с истории Кагаяку Хи-но мия. Теперь, по смерти подруги, она стремилась вложить в образы своего рассказа ту радость от обдумывания будущей книги, что она делила с Нагико. Написала о том, как Блистательный Гэндзи впервые увидел юную Мурасаки, которую она породнила с Кагаяку Хи-но мия. В главе «Юная Мурасаки» она ухватила наконец путеводную нить повествования: Гэндзи женат, но он всеми помыслами устремлен к своей мачехе – фрейлине Фудзицубо (она и есть Кагаяку Хи-но мия, принцесса Сиятельное Солнце), и они вступают в беззаконный союз, и мачеха рождает дитя от приемного сына Такако самозабвенно играет множество ролей, она повествует, и повесть ее следует стезями головокружительных любовных страстей и жестоких борений за власть между родами Минамото и Фудзпвара, В ту пору, когда заканчивалась глава «Поездка в Сума», посвященная изгнанью Гэндзи из столицы, дочь Тамэтоки была уже в цвете славы под именем Мурасаки Сикибу.
Так и было. И все же… Тамэтоки опускает глаза в «Изборник». Вот, наглядевшись вдосталь на жизнь при дворе, дочь написала:
До чего тяжело:
Как когда-то томилась мечтой,
Стремилась сюда…
Вот он, Девятивратный дворец, —
А на сердце девятикратная смута.
Вот она притворяется, будто не умеет писать иероглифы, «не ведает ни единого знака». Ученая женщина – мишень для насмешек.
И при этом писание «Повести о Гэндзи», которую она пишет теперь для государыни Акико, слагает все новые главы, одна прекрасней другой, писание это – ее служебный долг. Правда, за это она освобождена от вседневных мелочных повинностей фрейлинской службы, но ее душевная усталость растет. Она страдает, слыша клевету за спиной. Куда бежать от всего этого? Некуда и нельзя. Срок губернаторства отца в Этидзэн давно кончился, он не у дел, младший брат ждет нового назначения, и писчая кисть дочери и сестры должна помочь им! Приблизились роды государыни Акико, и Митинага, ее заботливый отец, отдает особое приказание Мурасаки Сикибу: вести свою, личную хронику событий… Вот она вступает с Митинага в риско-ванный обмен стихами о цветах «женская краса», а вот, получив от его супруги хлопья ваты, омоченные в утренней росе хризантем,
чтобы смыть «старость года», она молится в стихах о ее долголетии. А когда государыня благополучно разрешилась от бремени, она повелела изготовить несколько списков «Повести», и фрейлины сшивали их в тетради под руководством Мурасаки – в присутствии самой государыни, и была во всем этом какая-то ненужная торжественность.
Меж тем временами она взирала на себя будто со стороны, и ей казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим. И тогда она писала: «Печалюсь о том, что все идет не так, как думалось, и эта печаль сделалась привычной и неотступной». А окружающие как раз почитали ее мягким спокойным человеком и нимало не тревожились за нее.
Ничтожная жизнь!
Сердцу моему наперекор
Сложилась судьба,
Но перед судьбою смиренно
Склонилось сердце мое.
* * *
Не прикажешь сердцу.
Какая бы судьба ни досталась,
Со всем смирится.
Я все это понимаю,
И все же понять не могу.
* * *
Мне ли вчуже глядеть,
Как резвится беспечно
Стая уток в пруду?
Сама – из тех, кто плывет
По водам горестной жизни.
К
такойМурасаки стала понемногу тянуться Косёсё-но кими.
– И еще один человек, я, – продолжил свой рассказ голос госпожи Тени, – я явилась к ней тенью и стала следовать за ней, всматриваться в ее жизнь. Точь-в-точь «божественный соглядатай», сопровождающий человека от рождения до смерти.
– Да такое… – и Тамэтоки, не сводя взора с Тени, запутался в словах: – Нет… этакое дело… она должна была сказать «нет», однако могла ли та, то есть Мурасаки Сикибу, поверить в…
Это бормотание – нелепое после всего, что он узнал, – рассмешило госпожу Тень.
«Возможно, невозможно… Обратите этот вопрос к самому себе!» – отвечала она. Выходит, у дочери была собеседница. Наперсница, близкая, словно собственная тень. Не сотворенная воображением героиня из повести, а возникшая к жизни непосредственно, рядом с нею, и меж ними шла, вероятно, не зримая ни для кого, бесконечная беседа. И тогда – не во мраке ли души его, не из самых ли глубин мрака всплыли слова: «Мое „я" – это тень, блуждающая в пространствах вашей души». Сказав это, тень Нагико замолчала.
Подруга безмятежного детства и задушевный товарищ в полной печалей придворной службе, Нагико и Косёсё-но кими не были слишком похожи в жизни. Но в сознании Мурасаки время сгладило все несходства. Они сделались равно дороги сердцу.
Отлучаясь домой из дворца, Косёсё-но кими и Мурасаки то и знай обменивались письмами и стихами. А живя в одной комнате, любили убирать друг дружке волосы. Экая странная дружба, – случалось, подтрунивал над ними Митинага. И правда: когда Мурасаки нежно полюбила ее двоюродную сестру, как горько пеняла ей кроткая Косёсё-но кими.
– Вероятно, и вы, бывало, изволили замечать… – сказала Тень.
Еще в юную пору если Мурасаки дружила с какой-нибудь прелестной девушкой, то она уж не слишком нуждалась в ухаживании мужчин.
Тамэтоки кивнул. Потому-то и прочил он ей в мужья человека искреннего и умудренного жизнью, такого, как Нобутака.
Но будь то Дайнагон-но кими или еще одна, к которой всем существом потянулась Мурасаки, – о, она была особенно хороша, эта Сайсё-но кими, дочь Митицуна, Главного Начальника Правой дворцовой охраны, – они были не из тех, кому пришло бы в голову хотя мельком заглянуть в потаенные глубины ее души, занятой всецело, без отдыха и срока, трудом писания книги. А обменяться иногда с кем-нибудь, кто бы понял ее, письмом, поделиться раздумьями ей уже было невозможно. Она утратила давнюю свою общительность. Всякую ночь, если Косёсё-но кими была на дежурстве, она запирала на замок их комнату и склонялась над своей повестью. И все же, отдаваясь писанию исполненной печальной красоты истории Блистательного Гэндзи и Мурасаки-но уэ, она покамест так и не ведала, на что решиться; что будет дальше с Гэндзи после того, как он по своей вине оказывается в изгнании в Сума?
Даже общий замысел повести никак не устанавливался. И вот еще странность: Гэндзи, кажется, всем своим поведением получался вылитый Корэтика до ссылки его на Кюсю, а это было бы не весьма приятно членам рода, который теперь полностью перешел на служение Митинага.
Ведь еще в главе «Юная Мурасаки» Гэндзи, от которого Фудзицубо (Кагаяку Хи-но мия) понесла дитя под сердцем, снится удивительный сон. Объяснив его как намек на то, что мальчик, рожденный от Гэндзи, станет государем, а самому Гэндзи предстоит скорое изгнание в Сума, толкователь предсказывает ему необыкновенную, полную внезапных превратностей судьбу. Прочтя главу, и государыня Акико, и множество вельмож и придворных дам потребовали продолжать в этом духе. Даже сам государь изволил повелеть… Сколько ночей встретила и проводила она в мрачном, мучительном отчаянии! Впору было воззвать: «Помоги кто-нибудь!.. Подай руку!» И среди этих страданий как-то ночью явился к ее комнате своевольный Митинага и ночь напролет стучался в дверь – словно птица болотный пастушок, как написал он в стихах, присланных поутру, а она, со скорбью подумав о жалчайшей участи женщин в этом мире, упала на постель и проплакала до рассвета.
Тем же летом однажды за полночь к печальной тени Такако, склонявшейся над рукописью, добавилась еще одна: Нагико явилась к ней в своем призрачном облике и сказала:
Забывать, я знаю,
Давно в обычай вошло
В этом мире жестоком,
Но когда и утешиться печем —
Вот настоящее горе!
Мурасаки в ответ:
Чье то селенье
Ты навестишь теперь?
Скажи мне, кукушка!
Сердце истомилось мое
Горестным ожиданьем.
В эту же пору Татибана Тамэёси, после того как Нагико умерла, женился на другой. Он продвинулся по службе, став младшим государственным советником в должности главного секретаря управы внутренних дел. A Кага Сёнагон была приглашена Мурасаки Сикибу вместе сочинять «Повесть о Гэндзи»… Разумеется, одна только Косёсё-но кими заподозрила что-то, когда спросила, с кем это она говорит по ночам, не одержима ли каким существом, которое является к ней в виде призрака? Мурасаки Сикибу лишь улыбнулась, но особенно не возражала. Однажды она просидела до зари, погруженная в свою рукопись. «Ночь уже забелела, я подошла к крытому переходу между флигелями и, опершись о перила, стала глядеть в воду ручья – он начинался как раз у моей комнаты. Я сказала вполголоса:
Свое отраженье
Вижу в бегущей воде.
Отчего же я плачу?
Косёсё-но кими незаметно подошла к ней тогда и сказала:
Думаешь, ты одна,
Слезы роняя, глядишься
В этот прозрачный ручей?
Но чей же плачущий лик
Тень твоего отраженья?
И тут что-то изменилось в выражении ее лица, и она попыталась заглянуть сбоку на отражение подруги в воде…»
Немного спустя Нагико-Тень, как шутливо звала ее Мурасаки (прозвище Кага Сёнагон она придумала себе сама), предложила на ее суд несколько своих мыслей. Они оказались новы и неожиданны.
Ну, во-первых: разве не слишком далеки от них принцесса Кагаяку Хи-но мия, или Юная Мурасаки, или первая жена Гэндзи, дочь министра Лои-но дзё, то есть дамы «высших достоинств»? Мурасаки Сикибу, конечно же, согласилась с нею. Ночь выдалась дождливая, и Косёсё-но кими должна была провести ее подле государыни. В эту ночь «облик» и «тень» проговорили до белого света. В итоге вторая и третья главы повести – «Обманчивое деревце» и «Цикада» – стали писаться совершенно по-новому. Так, например, рассказ о том, как изумлен был Гэндзи, когда вместо вожделенной Уцусэми – Цикады обрел только ее платье – скорлупку, а сама она ускользнула, – рассказ этот родился из давнего и особенно милого сердцу Мурасаки воспоминания: о том, как Нобутака, чтобы «изменить направленье пути», заехал в их дом и что из этого получилось.
Говорили они с сердечной болью о судьбе женщин «средних достоинств» – из не слишком знатных семейств, – о тех, про которых ее дядя Фудзивара Хидэёри сложил знаменитое стихотворение:
В государыни прочили,
Ну а если не выйдет дело,
Станешь супругою
Губернатора из молодых
В провинции, что подоходней.
Если ты не напишешь об этом, я сама напишу, сказала Kara Сёнагон. Она как будто предчувствовала, что Блистательный Гэндзи и неудачница Уцусэми, едущая в столицу вместе с мужем-чиновником, снова увидятся в главе «Застава встреч». Но и это еще не все! Нагико, которая поехала на Кюсю в провинцию Хидзэн и там умерла, не переставая говорила о своей мечте: встретиться в «Повести» с новой главной героиней. Ею будет дочь несчастной Югао из главы «Вечерний лик», четвертой в повести. Имя ее Тамакадзура. После смерти матери служанка увозит ее на Кюсю и там воспитывает. Об этом и напишет Нагико-Тень, а Мурасаки пусть продолжает писать как о главной – о Мурасаки-но уэ.
– Ах, вот как было! – Тамэтоки хлопнул ладонью по столу.
А было так. Татибана Тамэёси вскоре после того, как уехал в Хидзэн, был вызван обратно в столицу по неотложному служебному делу. В его отсутствие Нагико упорно преследовал один грубый деревенский самурай, однако ей не пришлось спасаться бегством от этого мужлана, как Тамакадзура в «Повести». Она попросту успела умереть от повальной хвори. Рассказ этот ужаснул Мурасаки, а Нагико-Тень снова горько досадовала о своей внезапной кончине. Впрочем, они переговаривались совершенно по-детски. «Значит, ты будешь Тамакадзура?» – «Но ведь я не буду мешать Мурасаки-но уэ, правда». Одна говорила: то-то и то-то, другая отвечала: так-то и так-то. Одна слушала, другая писала. Рука Мурасаки самозабвенно скользила кистью по бумаге и все же не поспевала, а Тень – даром что тень! – сердилась з нетерпении. Сколько было таких ночей!
Рожденная в их совместном труде полная значительности главная тема уходила все дальше, к новым главам, и – возвращалась назад, меняя облик начальных, вплоть до самой первой главы, прекрасной и печальной «Фрейлины Киирибуцо»… Мурасаки Сикибу не хотелось, чтобы возникли слухи, будто ссыльный Гэндзи напоминает пусть даже не Корэтика. а кого-либо из живущих или некогда живших людей. Но не зря прозвали ее Ходячим сводом японской истории. Почтительнейше, даже дважды упомянув в главе «Фрейлина Кирицубо» священное имя императора Уда, Мурасаки решительно соотнесла образ государя, отца Гэндзи, с именем Дайго – сына Уда, то есть словно бы отодвинула время действия повести на шесть царствований назад. Но это еще не все. Она придумала открыть ее уж совершенно невинным зачином: «При каком государе, не – Вот почему даже мужчины, приверженные китайской учености, которые в руки не брали „Повесть о Гэндзи“, почитали ее чем-то вроде официальной истории.
Ход рассуждений Мурасаки был таков: кто носил фамилию Минамото? Потомки принца крови, не предназначенного царствовать. Уже во втором, в третьем поколениях они впадали в безвестье, теряли права, словом, претерпевали все невзгоды обыкновенных людей в этом мире, полном горечи и непостоянства. В мире, где вольготно живется лишь только одной из ветвей рода Фудзивара, только одной! Так не попытаться ли представить себе, что некий принц из семьи Минамото, то есть Гэндзи,
оттесняет от власти кого-нибудь из могущественных Фудзивара, что его сын становится государем, а описание его царствования соотнести с годами правления Дайго, Судзаку и Мураками – великих государей. Само собой понятно, что она сделает это с должным тактом, избегая слишком явного отпечатка подлинных событий истории. Ей казалось, что она пишет от имени всех обиженных судьбою люде.:.
Не забывали они и о том, как важна сюжетная выдумка. В главе «Юная Мурасаки» толкователь сна говорит не только о блестящем будущем Гэндзи, но и о том, что он совершит немало опрометчивых поступков. Вдобавок они вставляют в первую главу решающее для всей повести предсказание ученого корейца-физиогнома: Гэндзи не суждено быть государем, хотя и достигнет он вершин могущества. Это предложила Нагико-Тень, и Мурасаки приняла ее мысль.
…………………………………………………………
Писательницы все более склонялись к мысли, что не будут особенно баловать своего героя. Они привели главной женой в его дворец хрупкую знатнейшую Сан-но мия. Вначале ока становится причиною горьких слез Мурасаки-но уэ, а затем невольно заставляет и мужа испытать унизительную муку.
Меж тем Мурасаки вовсе не хотела отказываться от одной своей задушевной мысли. Для нее история жизней Хикару Гэндзи и Мурасаки-но уэ – это еще и повесть о том, как сын, лишившийся матери в раннем детстве, берет себе жену, чрезвычайно похожую на мать. Она хотела таким образом утешить дух своей родной матери, лица которой она не помнила.
В главе. «Фрейлина Кирицубо» совсем еще юный Гэндзи говорит о том, как бы он хотел восстановить дом, где жила его покойная бабка и Кирицубо, его покойная мать, чтобы с домом этим никакой другой не мог сравниться. «О если бы в нем жили все, кого я люблю!» Разумеется, Гэндзи хотел бы жить во дворце Нидзёин вместе с Фудзицубо, которая будто срисована с его матери. Но эта дама стала принцессой Кагаяку Хи-но мия: ее полюбил его отец, и именно за это изумительное сходство она для него – катасиро,
священная замена покойной Кирицубо. И Гэндзи обречен вырвать из родной почвы и пересадить в свой сад полевой цветок – Юную Мурасаки, ибо она очень похожа на тетку свою Фудзицубо, а следовательно, на его покойную мать… Так… Ну и довольно, пожалуй…
– Значит, ты…
Он явно хочет продолжить:…всегда рядом была, – но уже не нуждается в ответе.
Он еще хочет расспросить о том, как шла работа дальше – после того как Блистательный Гэндзи «сокрылся в облаках», о последних десяти главах и еще о многом. То, что она рассказала, такая малость в сравнении с их огромным трудом…
Но его торопливые вопросы остаются без ответа.
Он становится настойчивей, но Кагa Сёнагон, точь-в-точь как некогда Такако, только смеется тихонько и вдруг: кажется, она откидывается назад, опускается ниже по стене и выпрямляется. И во мраке гардеробной ясно, отчетливо раздается голос Мурасаки Сикибу:
О тех, кого уже yет,
Доколе с такой тоскою
Будешь ты вспоминать?
Или век их горестно краткий —
Завтра не твой удел?
К стене мгновенно подходит еще одна женская тень и, густея, садится рядом с первой. Чтобы вечно отвечать на все недоуменные вопросы отца.
Летняя ночь еще только начиналась.
