Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Разный Филдинг

ModernLib.Net / Публицистика / Харитонов В. / Разный Филдинг - Чтение (стр. 1)
Автор: Харитонов В.
Жанр: Публицистика

 

 


Харитонов В
Разный Филдинг

      В.Харитонов
      Разный Филдинг
      Из сочинений Г. Филдинга (1707-1754), собранных в этой книге, читатель безусловно знает "Историю приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса" (1742) и "Историю жизни покойного Джонатана Уайлда Великого" (1743). Впервые обе "истории" были переведены на русский язык, соответственно, в 1772-1773 гг. и 1772 г. с немецких версий. Иная судьба выпала на долю "Путешествия в загробный мир и прочего" (1743), переведенного даже раньше, в 1766 г. (тоже с немецкого языка). Сегодня это произведение забыто. В очерках жизни и творчества великого английского писателя оно еще упоминается, а что до книги, как таковой, то не все даже крупнейшие наши библиотеки имеют экземпляр того издания. Новый перевод "Путешествия" - это, в сущности говоря, его второе рождение, что не так уж и странно для книги, где вторичное рождение героев в порядке вещей. Наконец, предсмертный "Дневник путешествия в Лиссабон" (1755) впервые переведен только сейчас.
      Конечно, "Путешествие" и "Дневник" не встанут в один ряд с прославившими Филдинга "комическими эпопеями", однако в творческой биографии писателя они занимают достаточно важное место. Наряду с "Шамелой" (1741), "Джозефом Эндрусом" и "Джонатаном Уайлдом", "Путешествие" - дебют Филдинга-прозаика. А "Дневник" завершил его творческий путь. Предстоящий разговор о ранней прозе Филдинга - это разговор о начинающем писателе, при этом уже в "Джозефе Эндрусе" он бесспорный классик. Стремительность и сила его роста изумляют. Если брать за основу даты опубликования, то окажется, что с "Джозефа Эндруса" и надо вести отсчет его пр'озы. Но творческие даты выявляют более сложную картину. Вот примерная хроника его тогдашних трудов: поздней осенью 1741 г. он начал "Путешествие", но в декабре вышла вторая часть "Памелы" С. Ричардсона, и Филдинг, отложив его, сел за "Джозефа Эндруса" и в феврале 1742 г. выпустил в свет; весной 1742 г. он продолжает работать над "Путешествием", но летом опять прерывает работу и принимается за "Джонатана Уайлда", тогда же объявив о намерении издать по подписке трехтомник своих сочинений (в его составе обещаны "Путешествие" и "Джонатан Уайлд"); в апреле 1743 г. трехтомник (с незавершенным "Путешествием") был издан. Первая же мысль, возникающая в этой связи, - необычайная напряженность и разнообразие его деятельности в те полтора-два года - ведь он еще сотрудничал в редакции газеты "Борец" (до лета 1742 г.) и работал в выездных судебных сессиях. Однако сейчас важно уяснить другое: его литературные занятия предстают единым творческим актом - все три вещи писались как бы одновременно, они не только отражаются друг в друге, но одна в другую переходят. И, однако, совершенно ясно, какие они разные. "Путешествие" и "Джонатан Уайлд" неотрывны от публицистики и драматургии Филдинга 1730-х годов, они тяготеют к раннему периоду его творчества. А "Джозеф Эндрус" - роман-первенец, предвестье зрелого Филдинга. Поэтому правильно выстроить их в таком порядке: "Путешествие" - "Джонатан Уайлд" "Джозеф Эндрус".
      Начинал Филдинг как драматург и в начале 1740-х годов лондонцы хорошо помнили его еще недавние триумфы и провалы - ведь вся его драматургическая деятельность продолжалась неполных десять лет: в 1728 г. он поставил свою первую комедию - "Любовь под разными масками", а в 1737 г. свет рампы увидела его последняя пьеса - политическая сатира "Исторический календарь за 1736 год". Всего он написал 26 пьес - несколько комедий нравов (по тогдашней терминологии - "правильных комедий"), единственную в его творчестве "серьезную комедию" "Современный муж"; основную же массу составили фарсы, бурлески, "балладные оперы" и политические сатиры. Строгих жанровых рамок Филдинг не признавал, у него нет, например, в "чистом" виде фарсов - только "смешанные" формы, и ученые путаются, не зная, куда отнести ту или иную комедию. Нам здесь важно отметить особое пристрастие Филдинга к фарсу, вкус к пародии и травестии. В фарсе даже в его время еще звучал отголосок громогласного веселья, шумевшего на площадях средневекового города: хотя к середине XVIII столетия фарс посерьезнел, изменилось качество смеха - точнее стали его адреса. В фарсах Филдинга выведена целая галерея тогдашних "героев дня": пустой светский щеголь, недоучка-студент, засидевшаяся в девицах провинциалочка, соблазняемая блеском городской жизни, и "педанты" всех мастей - люди, не видящие дальше своего носа, и прежде всего отвратительнейшие из этой породы - ханжи и лицемеры. В отличие от демократического фарса, понятного всем, бурлеск, пародировавший высокие жанры, предполагал в зрителе известную культуру, начитанность и потому был доступен не всякому. Бурлеск Филдинга "Трагедия трагедий" (1731) на две трети состоит из причудливого смешения цитат. Но Филдинг удивительно хорошо вышел из положения: героем бурлеска он сделал сказочного Мальчика с Пальчик, и от пьесы получали удовольствие и партер и галерка - каждый в меру своих возможностей. Такую же заботливость в отношении читателей разных вкусов и способностей выкажет потом Филдинг-романист.
      Если у фарса и бурлеска весьма солидное прошлое, то целиком достоянием века были "балладная опера" и политическая сатира. С недавних пор старинный "лад баллад" перестроился на сатирическое звучание и стал приметным явлением городского фольклора (хотя это могли быть и авторские сочинения). Сатирическая баллада никому не давала спуску: ее героем мог стать и незадачливый автор, и проштрафившийся политик, и знаменитый разбойник, несколько дней назад окончивший свои дни на виселице. Этот сатирический листок приглянулся входившей в моду "опере-буфф" - и образовалась типично английская "балладная опера". Ее классический образец - "Опера нищего" (1728) Дж. Гея. Поразительна художественная чуткость Филдинга, уже в 1731 г. поставившего свою "Валлийскую оперу, или У жены под башмаком" (позднейшее название "Опера Граб-стрита"), где политические обертоны "ньюгетской пасторали" Гея зазвучали в полный голос. В политических сатирах "Пасквин" (1736) и "Исторический календарь" Филдинг с успехом использовал приемы комедии-репетиции, или, как мы говорим теперь о похожем явлении, "театра в театре". В этом случае актеры буквально на глазах входят в роль, попутно комментатор растолковывает нюансы и намеки. Если в комедиях Филдинг разил распространенные в обществе пороки и критика коррумпированного государственного аппарата и персонально премьер-министра Р. Уолпола все же не выходила на первый план, то в политических сатирах действие разворачивается под знаком - "Все продажны, все подкупны". В театр Филдинга (а у него в это время была своя собственная труппа) зритель шел учиться политической грамоте. В таких обстоятельствах уважающее себя правительство принимает меры, и в 1737 г., под нажимом потерявшего терпение Уолпола, парламент утвердил закон о театральной цензуре. Театр Филдинга был закрыт, сам он отошел от драматургии (три написанные им впоследствии пьесы не в счет: он, случалось, писал их пять в год). "В 1737 году, - скажет полтораста лет спустя Б. Шоу, - Генри Филдинг, самый крупный (если не считать Шекспира) из английских драматургов, писавших между средними веками и XIX столетием, обратил всю силу своего таланта на разоблачение и пресечение взяточничества, свирепствовавшего тогда в парламенте. Уолпол, неспособный управлять без взяток, немедленно заткнул рот театру, учредив театральную цензуру, действующую и поныне. Филдингу, таким образом, был закрыт путь Мольера и Аристофана; он избрал путь Сервантеса - и с той поры английский роман становится гордостью мировой литературы, а английская драма ее позором".
      Но в 1737 г. о "пути Сервантеса" еще не было речи: Филдинг определился в Средний Темпл и три года изучал там юриспруденцию, которая и стала его профессией. "Свободным" писателем он не был ни одного дня. Он не станет и "только писателем", поскольку не сможет отдаваться целиком творчеству: Филдинг-публицист - приметная фигура в начале 1740-х годов. Когда после Уолпола к власти пришли "патриоты", тотчас забывшие свои благие программы, Филдинг гневно заклеймил их отступничество в памфлете "Видение об оппозиции" (1742). Не смолкал его голос и позже, когда деятельность на посту вестминстерского мирового судьи подвигла его на роль социального реформатора.
      Писателем (точнее - прозаиком) он стал, говорят нам, едва ли не случайно, напечатав в апреле 1741 г. пародию на первую часть романа С. Ричардсона "Памела" - "Шамелу". Понаторев в искусстве бурлеска и язвительного пересмешничества, он не оставил живого места на самовлюбленной и расчетливой буржуазке, обнажив торгашескую подоплеку ее образцового целомудрия. С оглядкой на "Памелу" был начат и роман "Джозеф Эндрус", ставший творческим опровержением Ричардсона. С этого времени он признанный писатель, о чем свидетельствовал и хорошо разошедшийся по подписке трехтомник его сочинений (1743). Половину второго тома заняло "Путешествие в загробный мир", весь третий - "Джонатан Уайлд".
      Представления о загробной жизни, должно быть, сдары как мир. В европейской литературной традиции одним из первых сошел в Аид и беседовал с тенями умерших гомеровский Одиссей (Песнь XI). К V в. до н. э. в связи с потусторонним миром оформляется круг эсхатологических представлений ("конечные вопросы"): идея посмертного воздаяния, суд Радаманта, Острова Блаженных, круговорот, то есть переселение, душ. Неоднократно заходит речь о загробном мире у Платона: в "Федоне" подробно рисуется путь души в Аид, изображается топография Тартара и подземных рек; в "Федре" излагается учение о переселении душ; в "Государстве" содержится рассказ о странствии души по царству мертвых, о суде над умершими и о жребии, выбираемом душой для новой жизни на земле; подробно воссоздана обстановка загробного мира в "Горгии". Все это мы встретим и в "Путешествии" Филдинга, и прав пастор Адамс, первый "читатель" "Путешествия", усмотревший в нем влияние Платона. Однако непосредственный его источник - "Разговоры мертвых" и "Правдивая история" Лукиана из Самасаты (ок. 120 - ок. 190). Лукиан был в числе любимых писателей Филдинга и в своем роде образцом: Свифта он называл современным Лукианом. У Лукиана подземный мир, область сугубо серьезная, впервые раскрыл свои богатые смеховые возможности. Созданный им жанр сатирического диалога влился в мениппею, или мениппову сатиру (по имени древнегреческого писателя-сатирика III в. до н. э. Мениппа), и "разговоры мертвых" и изображение преисподней стали разновидностью этого жанра. Здесь нет нужды разбирать его особенности, достаточно назвать некоторые мотивы и структурные характеристики, необходимые для дальнейшего разговора о "Путешествии" Филдинга. Прежде всего, свобода от жизненного правдоподобия, свобода вымысла, тасующего в одном сюжете века и страны и устраивающего самые неожиданные встречи (например, автора со своими героями). Затем исключительные ситуации, в которые сюжет ставит своих героев: ведь только тогда и можно дознаться правды о человеке, испытать эту правду. Испытания закономерно влекут за собой резкую смену положений: падение и возвышение, встреча и разлука, явление истины в парадоксальном облике (добродетельный грабитель, например). Ярчайшая особенность мениппеи - ее злободневный характер, намеки на известные события и известных лиц. Симпатии Лукиана неизменно на стороне угнетенных и неимущих. В своем подземном царстве, где все наконец равны, он с нескрываемым удовольствием показывает некогда всесильных властителей, занятых кто попрошайничеством, кто починкой обуви за гроши.
      После Лукиана "разговоры мертвых", а также близкие им "хождения по тому свету" и "видения" (в экстазе или во сне) были восприняты византийской литературой. Позже литература о загробном мире стала фундаментом, на котором воздвиглась "Божественная комедия" Данте. В интересующем нас плане поэма Данте важна политическими мотивировками, вплетенными в сюжет загробного хождения. В сатирических "Сновидениях" (1627) Ф. Кеведо (1580-1645) обозначился внутренний разлад жанра. Повернутый к современности, к сегодняшнему дню, он обнаружил восприимчивость к активно действующим литературным формам и, например, в "Разговорах мертвых" (1683) Б. Фонтенеля (16571757) явил себя почти образцовым произведением галантной литературы.
      В XVIII в. - речь теперь пойдет об Англии - "разговоры мертвых", в основном, разновидность сатирико-нравоучительного эссе в духе Р. Стиля и Д. Аддисона (несколько "новостей" с того света появилось в их "Болтуне"). Острым наблюдателем современных нравов был сатирик Том Браун (1663-1704), от имени Джо Хейнса, почившего популярного комика (это показательно), посылавший замогильные отчеты на адрес кофейни Виля.
      Насколько действенным могло быть слово, прозвучавшее из преисподней, покажет такой пример. У одного книгопродавца никак не расходилось благочестивое сочинение Ш. Дреленкура "О страхе смерти". Обратились за помощью к Д. Дефо, и тот написал "Правдивый отчет о призраке некой миссис Вил", где в сухой и деловитой манере, как он один умел это делать, представил истинную картину "тамошних" обычаев. В беседе с былой приятельницей гостья с того света авторитетно опровергает все сочинения о загробной жизни, горячо рекомендуя лишь труд Дреленкура, помещенный теперь под одной обложкой с "отчетом" Дефо. Надо ли говорить, что книга благополучно разошлась. Вообще же попытки определить "разговоры мертвых" к благому делу - разить, например, католиков и диссентеров, утверждая истинную веру, - успеха не имели: тут жанр выказывал сильнейшее сопротивление. Его боевой, не приемлющий ортодоксальности дух ценили участники газетных баталий, разгоравшихся тогда по самым разным поводам: в атмосфере "последних истин" можно было без обиняков высказаться о наболевшем, а заодно воздать по заслугам оппоненту, выставив его пред очи адского судьи Миноса.
      Не преминул заглянуть в загробье и Дж. Свифт: в седьмой главе третьей части "Путешествий Гулливера" (1726) он дал свой вариант Острова Блаженных островок Глаббдобдрибб (иначе - остров чародеев или волшебников). Под пером Свифта мениппея поворачивается гранями, казалось, уже потускневшими: "Затем я попросил, чтобы в одном из дворцовых залов собрался римский сенат, а в другом - современный парламент. Первый показался мне собранием героев и полубогов, второй - сборищем разбойников, карманных воришек, грабителей и буянов". Мениппея Свифта - яркое звено в традиции жанра, и оно оказалось ближайшим к Филдингу, когда он подключился к этой традиции.
      В "иной мир" Филдинг наведывался и раньше - в "Авторском фарсе" (1730-1733), в газете "Борец", но самой удавшейся попыткой дать "современного" Лукиана стало его "Путешествие в загробный мир и прочее". Вслед за Лукианом Филдинг показал смерть суровым разоблачителем, срывающим маски, обнажающим голую суть. У Лукиана дорога на Остров Блаженных пролегала через моря. У Филдинга путешествие совершается посуху (поэтому оно journey, а не voyage): мы остаемся на острове, в Англии, и направляемся, так сказать, в национальную преисподнюю. С постоялого двора на Уорик-Лейн (это вблизи печально известного Ньюгета) отправляется почтовая карета с семью пассажирами. Вообще карета рассчитана на шестерых, но, лукаво замечает Филдинг, дамы по сему печальному случаю обошлись без кринолинов, и поэтому втиснулся и герой-рассказчик. Точность в деталях - сообщается, кто сделал карету, кто возница, какие лошади, а еще раньше с физиологической осязаемостью изображалась эвакуация духа из мертвого тела, - все это от хорошо усвоенных уроков "фантастического реализма" Свифта и гипнотически действующего бытовизма Дефо. Духи ведут вполне земные разговоры, чувства и страхи путешественников еще здешние, не остывшие от жизни. Но тамошний Рубикон (река Коцит) перевернет значение слов "здесь" и "там", и потребуется внимание читателя: все, что будет происходить по ту сторону Коцита, станет "здесь", а наша с вами жизнь будет - "там". Филдинг этого не оговаривает, справедливо полагая, что некоторая неразбериха (на каком мы свете?) только прибавит интереса. Итак, и пассажиры, и завязывающиеся между ними отношения, и все, что они видят вокруг, и как реагируют на это - все это можно себе представить и понять. Мы скоро забываем, что они духи, чему помогает и автор: сейчас он пишет "прелестный дух" (иначе говоря, дух прелестной дамы) - и тут же восхищается "прелестной дамой". Возникает та зыбкая граница между реальным и призрачным, какая необходима для аллегории. А "Путешествие" аллегория жизни. Для современников Филдинга всякое путешествие направлялось провидением. Мы знаем, что даже "Робинзона Крузо" читали как аллегорию - и это при том, что там, кажется, пересчитаны все зерна чудом сохранившегося ячменя и риса - основы будущего благосостояния героя, при том, что политы потом все "мелочи" островитянского быта, из которых даже самая малая была залогом выживания, при том, наконец, что такой жизни не позавидуешь (Робинзон называет свой остров "тюрьмой"), - при всем том "Робинзон Крузо" читался как история всякого, любого. Тем более что на этом настаивал автор. С "Путешествием" Филдинга все проще: читатель заведомо знал, что читает аллегорию и что нужно думать и разгадывать загадки.
      Внезапность, с какой наши духи перестали быть живыми, мешает им настроиться на серьезный лад, и Филдинг прибегает к своего рода ретардации: он притормаживает карету, показывая болезнь и смерть, как таковые, вне связи со скандально-легкомысленными путешественниками. В описании Города Болезней он отразил свои впечатления от Ковент-Гардена с его тавернами, борделями и кричаще одетыми девицами. Здесь процветают "модные" болезни, врачи же заняты тем, что "проводят эксперименты по очищению души от бессмертия". Здесь претерпевает танталовы муки скупец, перед которым все трепетали на земле, а теперь его могут угостить палкой - мениппея рекомендует такое обращение. Сумрачно-великолепный, как пышные официальные похороны, Дворец Смерти оказывается кладбищем грязной воинской славы, где правят свой бал великие головорезы.
      Переправой через реку Коцит собственно путешествие в загробный мир кончается. Обычаи и порядки загробья - вторая часть книги.
      Смысл загробного путешествия, как выясняется, состоит в том, что духи, недостойные блаженства, будут возвращены на землю, дабы в новой жизни искупить прегрешения прежней. Редко кому это удается сразу - иные путешествуют по нескольку раз. В каком качестве предстоит вторично родиться - решит жеребьевка у Колеса Фортуны. Отведав Чувствительного напитка и Умственного декокта, дух готов в обратную дорогу. Но дорог - две: дорога Величия и дорога Добродетели - нужно выбирать свою. И странное дело: невыразимо привлекательная, ровная дорога Добродетели почти пуста, а на тернистой и ухабистой дороге Величия не протолкнуться от многолюдия. Уточним, что здесь разумеется ложное величие - погоня за преходящей славой, коварной властью и непрочным богатством. Читатель знал и положительный взгляд Филдинга на величие: в том же трехтомнике перепечатана его ранняя поэма "О подлинном величии", каковое непременно включает добродетель. Но и скромный удел просто добродетельного человека, ничуть не великого, заманчив, как эта приветливая дорога. Иными словами: творить добро и жить праведно это и разумно и легко. А сколько мук претерпевают несчастные, устремляясь к миражам! Просветителю Филдингу такой выбор представляется сознательным, извращением ума и воли. Поэтому у него не было ни малейшего желания заглянуть в душу скупца Скареда, разобраться, почему тот скуп или, хотя бы, как ему живется с такой несчастной страстью: Скаред сознательно, злоумышленно скуп, для такого не жаль никакой казни.
      Две дороги, то есть распутье - это древнейший символ, а выбор непременный мотив сатирико-назидательной литературы загробных хождений и видений. Интересно сравнить Филдинга с близким ему по духу и в хронологии жанра Кеведо. В "Сновидениях" Кеведо есть "Сон о преисподней" (1608), и в этом сне - тоже две дороги: узкая, тернистая тропа - и ровная, торная дорога. Так вот, первая - это стезя добродетели, и по ней, вздыхая и охая, ползут унылые личности. Зато по другой, ведущей прямо в ад, валят толпы народа и катят экипажи. У Кеведо спасение дается каторжным трудом - какая же в нем радость? У Филдинга этот путь только что не усыпан розами. Подлинно, надо быть безумцем, чтобы своротить на другую дорогу. Огромна разница между просветительским сознанием и сознанием кризисным, разуверившимся в человеке.
      Здесь же, у развилки (гл. V), происходит знаменательная сцена с будущим монархом. Травимый и хулимый толпой, он говорит продолжительную речь, принятую восторженно (толпа переменчива в своих настроениях). Смысл его речи сводится к тому, что свое высокое предназначение король видит в служении общему благу. Нет сомнения, что Филдинг вполне разделяет его благородные мысли. Столь же близкую к идеальной фигуру он выведет потом в "Томе Джонсе": там это цыганский король. Но имел ли этот идеал почву под собой? Разве что не земную, как в "Путешествии". Да и тут за королем, выбравшим дорогу Добродетели, побежал министр - с намерением образумить и вернуть на дорогу Величия, и мы не узнаем, чем это кончилось. Есть в "Путешествии" еще один король (гл. XVII): он неплохо начал, но постепенно придворные партии прибрали его к рукам, и он исподличался. Похоже, что из персонажей "Путешествия" "добродетельный король" менее всех обоснован даже в сказочно-аллегорическом плане.
      И наверное, исключая его одного, духи-путешественники и некоторые из встреченных по пути и особенно у врат Элизиума могли иметь земных прототипов. Первых читателей "Путешествия" этот вопрос наверняка занимал. К лорду Скареду дана сноска: "...в панегирических пассажах этого сочинения всегда разумеется некое определенное лицо, в сатирических же ничего личного нет". Рассказчик явно лукавит: "панегирических пассажей" в этом от начала до конца сатирическом сочинении всего два-три. Филдинг просто-напросто интригует нас. Но некоторых действующих лиц читатель, несомненно, узнавал. Да и как не узнать в "комичном субъекте", суетящемся у Колеса Фортуны, драматурга и актера Колли Сиббера, многострадальную жертву сатирических нападок Филдинга? И все же наличие реальных прототипов не главное в сатире: пройдет время - они забудутся. Важнее задаться другим вопросом: зачем написано это произведение? Какие мысли волновали автора? И кому он доверил высказать их?
      Здраво рассуждая, он должен был доверить их рассказчику, умершему от "душевной лихорадки". О нем известно мало. Скорее всего, он из числа "чердачных поэтов", что перебивались случайными работами и кончали в безвестности. Ничто не мешало Филдингу скрыться за этой "маской" - и потому, что самоуничижительные характеристики в традициях мениппеи, и потому, что кто-кто, а Филдинг знал цену куску хлеба на Граб-стрит. У рассказчика, в свою очередь, своя "маска": он - "зритель", он добросовестно описывает все, что видит, воздерживаясь, как правило, от комментариев (в этом его отличие от "цензора нравов" в эссеистике Стиля и Аддисона, как и в эссеистике самого Филдинга). Это вполне закономерно: поза судьи неуместна в присутствии Миноса. Поскольку внешне рассказчик ничем себя не проявил, послушаем его отчет адскому судье: "Я признался, что в молодые годы отдал щедрую дань вину и женщинам, но ни единой живой душе не учинил вреда и от добрых дел не бегал, и пусть в том мало добродетели, но никому не отказывался помочь и дорожил друзьями". В этих словах обычно видят признание Филдинга в собственных молодых прегрешениях. Может, и так, но важнее, что похожие признания делались и прежде и позже. Вот, например, в фарсе "Совратители, или Разоблаченный иезуит" (1732) старый греховодник говорит: "...какие у меня грехи - разве те, что у всякого честного человека. Правда, в двадцать пять лет я питал слабость к прекрасному полу, а в сорок не мог устоять перед бутылкой, зато я всегда делал столько добра людям, сколько мог, а это главное". И много лет спустя, в "Томе Джонсе", в защиту нагрешившего героя будут сказаны такие слова: "...это недостатки юношеской несдержанности... они в нем щедро искупаются благороднейшим, отзывчивым и полным любви сердцем". Замечено, что некоторые мысли сопровождали Филдинга на протяжении всей его жизни - он постоянно возвращался к ним, словно испытывая их в новых обстоятельствах, примеряя на новых героев, и не сказать, чтобы они оставались неизменными. Здесь, например, высказывая суждение о добродетельном человеке, Филдинг обнаруживает весьма широкий взгляд на вещи: человеку с "добрым сердцем" позволительно заблуждаться. Однако в социальных трактатах конца 1740-х годов и в "Дневнике" его взгляды посуровеют, и "золотое сердце" вкупе с сомнительной моралью (полковник Джеймс в "Амелии", 1751) заслужит у него лишь ироническое отношение. А пока его оптимизм питает вера в то, что доброжелательство, открытость и, главное, добрые дела делают человека добродетельным.
      Я не случайно выделил добрые дела, поскольку они-то и спасли еще одного паломника, поджидающего у врат, в котором при желании также можно видеть alter ego Филдинга. Это драматург, самонадеянно уповающий на свои сочинения, которые-де "принесли немалую пользу, славя добродетель и карая порок". Вспомним, что за плечами автора "Путешествия" десятилетие активной работы в драматургии, действенную силу которой удостоверил сам парламент, введя закон о театральной цензуре, и Филдинг мог без ложной скромности напомнить о своих заслугах. Однако доступ в Элизиум драматург получает за то, что в трудную минуту выручил друга. Не слышим ли мы здесь нотку разочарования в тех самых заслугах, которыми не грех и погордиться? Мог ли Филдинг вместе со своим героем всерьез рассчитывать на исправительную силу писательского слова? Взять хоть пресловутый закон о театральной цензуре: против него в палате лордов Ф. Честерфилд сказал одну из лучших своих речей - и что же? Закон все равно прошел. Так не впору ли усомниться в пользе сочинений, славящих добродетель? Много ли преуспели в исправлении нравов Стиль и Аддисон? Ведь Филдинг бил по тем же мишеням, что и они - за тридцать лет до него. Между тем добродетельный поступок, доброе дело, конечно, весомее самых правильных слов. И не отмени Минос свое первоначальное решение: первый же, кому пошли на пользу сочинения нашего драматурга, проведет его с собой в Элизиум, может, пришлось бы ему вечность томиться у этих врат. Однажды похожая ситуация имела место, и Филдинг, превосходно знавший древнюю литературу, мог вспомнить из Плутарховой биографии стратега Никия (XXIX): когда афиняне попали в плен к сицилийцам, их спасало от смерти знание хотя бы нескольких строк из трагедии Еврипида. Интересно, на какие мысли могла бы навести его такая параллель? Во всяком случае, было бы о чем поговорить с Еврипидом.
      Но потолковать с ним не удастся: Еврипида нет среди литераторов, табором ходящих по Элизиуму. Зато есть Шекспир. При его появлении иронический тон, выдержанный в продолжение всего путешествия, сменяется на благоговейно-почтительный. Это очень дорогое имя. Наряду с Природой, которую Филдинг поминает на каждом шагу, Шекспир его постоянный - и куда более конкретный - творческий стимул. Известна его последовательная борьба за подлинного Шекспира - против сценических переделок и изданий, приготовленных руками редакторов-"педантов". Здесь эти смехотворные покушения на поэзию высмеивает сам Шекспир.
      Встречей с Юлианом Отступником открывается третья часть "Путешествия", самая большая - семнадцать глав. Девятнадцать раз горемычный император перевоплощается на наших глазах (да еще о трех воплощениях не рассказано), а завершает сатиру "вставная новелла" об Анне Болейн. Юлиан клятвопреступник, его душе было суждено мыкаться по свету тысячу лет. В этот срок и совершаются все его превращения: он начал рабом в конце IV в., а кончил учителем танцев в середине XIV в.
      Переводчик "Путешествия" сталкивается с трудностями, всякий раз по-разному понимая слово "character", которым пестрит этот текст: это и совокупность душевных качеств ("характер"), и отдельное качество ("черта"), и общественное положение героя ("роль", "персонаж"), и внешний облик. Если включиться в игру и помнить, что Юлиан, претерпевая длинный ряд перевоплощений, выступает в разных ролях, то нужно признать, что этот император - характерный актер (среди императоров, мы знаем, были и актеры): в его обширном репертуаре немало выразительных ролей, да и маловыразительные персонажи уж какой-нибудь характерной чертой отмечены. И сыграны эти роли по-разному: в одной исполнитель убедителен, в другой - меньше, а третью вовсе скомкал. Как всякий актер, Юлиан не знает, кого он будет играть в очередной раз: как все, он тянет жребий и объявляется всегда в неожиданном качестве. Всего три роли отвечают его амплуа: генерал, король, государственный муж. Что можно сказать в пользу такой "театрализации" земных мытарств провинившегося императора? Прежде всего: почему Юлиан? Я не сомневаюсь в том, что вслед за А. Шефтсбери (и предвосхищая, например, А. Герцена) Филдинг видел в Юлиане просвещенного монарха и трагического героя. Однако такому Юлиану нечего делать в его загробной пикареске, и он является нам в плутовских масках, поскольку в расхожем представлении Юлиан был лицемер и притворщик, в одночасье перешедший в язычество. Одним словом, лицедей. А лицедейством был пронизан "век": именно в это время отмечается чрезвычайное оживление метафоры "Жизнь - это Театр" ("Весь мир лицедействует"). Всю первую половину века моралисты тревожно отмечали растущую моду на маскарады. Напомню, что первой публикацией Филдинга была поэма "Маскарад" (1728), а первой поставленной пьесой - "Любовь под разными масками". Тема маскарада возникает позже в романах "Том Джонс" и "Амелия". Всюду были маски. Романы и поэмы выходили анонимно (это маска!), на титуле в лучшем случае выставлялась фамилия издателя. Фигура подставного издателя обычная черта тогдашнего романа. Или памфлеты и выступления в периодических изданиях, публицистика - там сплошь псевдонимы. Несколько псевдонимов было и у Филдинга. Лицемерие (то есть лицедейство по убеждению) вещало с церковных кафедр, и то же в политике: отменным актером был Уолпол, умевший увлечь, зажечь, заговорить палату - и провести нужный билль. Тасовка мест и должностей, производимая им что это, как не перераспределение "ролей"? Все было так непрочно! Судьба самого Филдинга свидетельствует об этом красноречиво: после десяти лет в "роли" драматурга жизнь его, с какой стороны ни посмотреть, была неустроенной. Еще одна метафора была тогда в большом ходу: "Жизнь - игра судьбы". Игра судьбы и театр - это близко. Собственную эпитафию Дж. Гея "Все в свете есть игра, жизнь самая ничто.

  • Страницы:
    1, 2, 3